Пассивная оборона – до конца июля

Пассивная оборона – до конца июля

Следующий этап сражения в Нормандии растянулся на весь июль; это был этап исключительно пассивной обороны.

Его начало было отмечено вторым совещанием Гитлера с двумя главнокомандующими на Западе, которых, невзирая на критическое положение на фронте, 29 июня вызвали в Бергхоф. После их отъезда вечером состоялось совещание в расширенном кругу. В своих записях о нем Йодль, как всегда, ограничился деталями, и только рассказ Дёница наиболее отчетливо показывает, что там впервые было признано, что мы должны отказаться от всех планов крупных наступательных операций в Нормандии. Фоном для этой дискуссии служила зловещая картина катастрофических событий на Восточном фронте. 22 июня, в третью годовщину начала Русской кампании, вся центральная часть Восточного фронта была прорвана на широком участке и группа армий «Север» оказалась под угрозой окружения. В Италии приказ Гитлера вынуждал армию Кессельринга понапрасну растрачивать свои силы в бесполезном противостоянии превосходящим силам противника, поэтому она постоянно находилась под мощным давлением. В Финляндии русские пробились через Карельский перешеек, и у финнов наблюдались все признаки ослабления союзнических уз; то же самое наблюдалось даже у болгар. За пределами Берхтесгадена становились очевидными последствия непрерывных воздушных налетов на Мюнхен, «столицу национал-социализма». Все чаще и чаще вражеские самолеты появлялись даже над Бергхофом. Несколько дней назад погиб генерал-полковник Дитль, и шли приготовления к государственным похоронам. Они состоялись через два дня и были организованы с мрачной пышностью. Для многих, кто там присутствовал, это выглядело как похороны Третьего рейха.

Штаб оперативного руководства ОКВ не имел отношения к подготовке этих совещаний, если не считать обычного сбора ежедневных докладов, к которым в те дни мы часто прилагали замечания и предложения, адресованные Йодлю. Кажется, штабу в его бараки даже не сообщили, что такие совещания состоятся, и никто из штаба на них не присутствовал. Поэтому у нас не было возможности дать оценку ситуации в Нормандии, откуда теперь уже явно просматривалась угроза оккупированным нами районам запада, не говоря уж об общей обстановке на фронтах. Штаб имел перед собой полную картину. У него были готовы надежные документально обоснованные прогнозы; у него были детальные сведения о потенциальных возможностях обеих сторон – и все это имелось у Гитлера в качестве основы для принятия решений. Но он предпочел представить собравшимся главнокомандующим, как всегда в виде длиннющей речи, результаты собственных беспомощных размышлений. Йодль присутствовал на этих переговорах, но в записях, которые он сделал впоследствии в своем дневнике, нет ни намека на то, что он вообще высказывал там свое мнение. Эти записи в виде диалога оставляют впечатление, что его роль там напоминала скорее роль секретаря.

Отчеты главнокомандующих были в большей степени по существу. Из них можно установить, что выводы обоих совещаний относительно ситуации на западе сводились к следующему: перспективы крупных наступательных действий ограничены в результате превосходства противника в воздухе, а в прибрежных районах – подавляющей огневой мощью его флота; никакую дату наступления невозможно установить из-за сложной обстановки в воздухе, никакого надежного прогноза относительно сроков прибытия или сосредоточения резервных дивизий или боеприпасов сделать нельзя; мы должны при любых обстоятельствах предотвратить развитие маневренной войны, ибо тогда противнику удастся проявить свое сокрушительное превосходство как в воздухе, так и в транспортных средствах; поэтому жизненно важно создать прочный фронт, не дать противнику вырваться с его плацдарма, изматывать его войной на истощение, а затем сбросить обратно в море.

Это было нечто большее, чем распоряжение заниматься самообманом и дальше. Как показали прозвучавшие на совещании протесты, в этих решениях требования к флоту и авиации превышали их возможности, но они вышли на следующий день с многочисленными дополнениями в виде приказа, подготовленного штабом оперативного руководства ОКВ, а в дополнение к нему 7 июля вышел второй приказ.

В этих приказах пространно говорилось о том, что теперь уже нет возможности осуществить ни удар в направлении Шербура, ни крупное наступление танковых сил с целью отрезать друг от друга британские и американские войска. Гитлера особенно беспокоил фланг зоны ответственности британцев восточнее реки Орн, потому что он угрожал Парижу. Поэтому сначала он настаивал на том, чтобы ликвидировать этот выступ сразу же, как только прибудет подкрепление. Но вскоре этот план тихо угас. Гитлер по-прежнему отказывался отправить в Нормандию войска 15-й и 19-й армий, хотя в составе последней были три танковые дивизии, которые тем временем полностью подготовились к боевым действиям. ОКВ множество раз настойчиво высказывало по этому поводу протест, но даже в середине июля ему не удалось преодолеть колебания Гитлера, главным образом, потому, что доклады главнокомандующего нашими войсками на Западе по-прежнему заставляли его тревожиться насчет дальнейших десантных операций противника в Ла-Манше и на Средиземном море. Поэтому в приказах ОКВ «сокращение численного состава» в других береговых районах рассматривалось лишь как «возможное», хотя силы и средства для Нормандии взять было больше неоткуда. Наши многократные требования вывести с линии фронта танковые дивизии для восстановления резерва тоже не возымели действия.

Пока мы в ставке проводили в жизнь решения только что закончившейся встречи, главнокомандующий войсками на Западе, видимо под влиянием неблагоприятного развития событий, решил воскресить свой первоначальный замысел подвижной обороны. Едва успев вернуться во Францию, он, на основании оценки, сделанной генералом Фрейером Гейром фон Швеппенбургом, командующим танковой группой «Запад», предложил именно такую тактику, которую Гитлер только что назвал недопустимой «ни при каких обстоятельствах». Оригинальную оценку Гейра прислал Рундштедт; в ней говорилось, что только с помощью «гибкой тактики» мы можем, «по крайней мере временно, захватить инициативу», а если продолжим курс на «затыкание дыр, что неизбежно при позиционной обороне», то навсегда оставим инициативу в руках противника. Такая оценка была явным ударом по принципам Гитлера, и ее поддержал Роммель.

В ставке это предложение вызвало большую тревогу и привело всех в состояние полного смятения, хотя и по очень разным причинам. В соответствии с «обычными каналами» связи первым это телетайпное сообщение получил наш штаб в бараках Штруба. Мы решили, что у нас, видимо, появился наконец шанс перевести внимание «тех, кто наверху», с тактических споров на более общий взгляд на происходящее. В гитлеровском штабе свои мысли следовало высказывать очень осторожно, если хочешь, чтобы твои слова были прочитаны или выслушаны. Поэтому, передавая это сообщение Йодлю, мы приписали, что если рассматривать предложение главнокомандующего на Западе отказаться от плана «решающего сражения в Нормандии до победного конца» беспристрастно, то оно подразумевает вывод войск из Франции и отход на кратчайшую и наиболее укрепленную оборонительную позицию – на линию Зигфрида.

Бесспорно, было бы лучше, если оба этих командующих войсками на Западе воспользовались своим визитом в Берхтесгаден и изложили эти предложения устно, но даже если бы они так сделали, Гитлер почти наверняка отверг бы их так же окончательно и бесповоротно, как сделал это теперь. Должно быть, он воспринял это как оскорбление своему руководству, но в основе его отказа могли лежать и другие реалии: подвижные операции на западе еще больше подставили бы наши войска под удар превосходящих сил авиации противника; основная часть пехотных дивизий действительно не могла осуществлять крупные передвижения пешим порядком; чем дальше нас отгоняли от побережья, тем меньше у нас оставалось шансов эффективно применить ракеты наземного базирования против Англии.

О жесткости, с которой было отвергнуто это предложение, говорит тот факт, что его автора, генерала фон Гейра освободили от командования. Даже фельдмаршалу фон Рундштедту, когда он появился в Берхтесгадене, пришлось услышать от Кейтеля, что создается впечатление, будто он очень нуждается в отдыхе, и потому будет лучше, если он возьмет длительный отпуск. 7 июля фельдмаршал фон Клюге, оправившийся после серьезной автомобильной катастрофы, принял командование на себя. В течение какого-то времени он регулярно присутствовал на ежедневных совещаниях в ставке и потому был хорошо осведомлен о последних планах. Когда его назначили новым главнокомандующим, никто не мог предположить, что всего шесть недель спустя ему придется пойти на самоубийство, чтобы не быть казненным Гитлером.

Надо полагать, Йодль даже не упомянул Гитлеру о комментариях своего штаба по поводу предложения главнокомандующего на Западе, хотя они полностью совпадали с теми взглядами, которые он сам выразил несколько недель назад в разговоре с Дёницем. Точно так же не было принято во внимание и альтернативное решение, к которому штаб вернулся еще раз. Оно состояло в том, что необходимо сделать последнюю попытку сохранить Нормандию, «используя все имеющиеся силы и смирившись с неизбежными рискованными последствиями». Мы попали в ситуацию, в которой с военной точки зрения явно не было никаких шансов на успех, и мы продолжали, используя полумеры и неадекватные средства, нести тяжелые потери и непрерывно отступать, чтобы поддерживать видимость обороны, которая фактически дошла до точки развала.

Возвращение на полевые квартиры в Восточную Пруссию означало, что мы в кои-то веки – как и в такой же период 1941-го – оказались непривычно близко к фронту. Однако три года назад, когда армия стремительно двигалась на восток, это ощущение быстро исчезло. Теперь задача состояла в том, чтобы собрать на границах Восточной Пруссии и привести в порядок остатки разгромленных дивизий и бесконечные колонны беженцев, двигавшихся сплошным потоком в обратную сторону. Работа штаба оперативного руководства ОКВ начала теперь вращаться в основном вокруг защиты границ рейха, чего никогда не случалось прежде в ходе этой войны. Самой неотложной задачей было издать основополагающие приказы о строительстве «восточнопрусского оборонительного рубежа». Вообще говоря, ресурсы для этого имелись в наличии только в Восточной Пруссии, включая мужчин не годных к военной службе. Надо было договариваться о разделении ответственности с партийными и государственными властями на тот момент, когда боевые действия перекинутся на территорию рейха. Армия резерва сухопутных сил вместе с аналогичными структурами флота, авиации и СС должны были подготовиться к срочной ревизии всех подразделений, учебных заведений и других учреждений, из которых можно было сформировать хоть какие-то строевые части. Все эти инструкции рождались вследствие угрозы Восточной Пруссии, но их принципы вскоре пошли в ход и в отношении других приграничных районов и даже соседних областей, таких, как южный Тироль и Фриули, которые Гитлер по-прежнему намеревался включить в состав Великого германского рейха. Для строительства оборонительных позиций гаулейтеров повсюду назначили «прорабами», так как в соответствии с партийной доктриной они отвечали за «руководство людьми» и потому за набор рекрутов из всех слоев населения. Местные штабы вермахта не выполняли никакой иной функции, кроме как функцию специалистов-консультантов. Звучало множество протестов против оскорбительных распоряжений Гитлера, которые шли вразрез всем военным требованиям, но они оставались незамеченными. Настал период, когда партия со своими гаулейтерами, давно выступавшими в качестве «имперских комиссаров по обороне», начала присваивать себе все большую ответственность по защите рейха.

17 июля до ставки дошли вести о том, что в Нормандии, спасаясь от огня вражеского штурмовика, получил тяжелое ранение фельдмаршал Роммель. Он ушел со сцены Западного театра войны, а преемник назначен не был. Фельдмаршал фон Клюге в дополнение к своим обязанностям главнокомандующего войсками вермахта на западе взял на себя и командование группой армий «Б». Покинув штаб главнокомандующего в Сен-Жермен, он перебрался на бывшую штаб-квартиру Роммеля в замок Ла-Рош-Гийон в низовьях Сены. В результате генерал-лейтенант Шпейдель, начальник штаба группы армий «Б», стал у него начальником оперативного штаба в Нормандии.
20 июля во время совещания у фюрера взорвалась бомба. Для меня произошедшее показалось просто карой за все те провалы и ужасы, которые пережили солдаты и командиры вермахта с момента начала вторжения. Через мгновение картографический кабинет являл собой картину разрушения и панического бегства. Только что перед глазами был круг людей и вещей, который являлся фокусом мировых событий. В следующий момент не было ничего, кроме стонов раненых, едкого запаха гари и обуглившихся обрывков карт и документов, развевавшихся на ветру. Пошатываясь, я добрался до окна и выпрыгнул в него. Когда в голове прояснилось, сразу подумал о коллегах. Больше всего в помощи нуждался полковник Брандт, штабной офицер, которого все очень ценили и который в свое время был знаменитым наездником. У него была раздроблена нога, и он тщетно пытался дотянуться до окна, чтобы выбраться из ада. Большинство из нас собрались снаружи перед бараком, мы стояли бледные и потрясенные. Те, у кого не было видимых ран, оказывали помощь своим товарищам, пока не приехали санитарные машины. Однако задолго до этого тот человек, который на самом деле и являлся мишенью для этого удара, уже дошел до своего барака, поддерживаемый Кейтелем и явно невредимый, если не считать разорванных сверху донизу темных брюк под серым полевым кителем²⁶⁸.

Чтобы попробовать спасти ценные документы, я вернулся в картографический кабинет, на этот раз под подозрительным взглядом охранников СС, которые предупредили меня вслед, что может произойти еще один взрыв. Когда я добрался до кабинета, голова моя поплыла, в ушах появился громкий шум и я потерял сознание. Мои шофер и денщик, которые даже в этой ставке не потеряли преданность, характерную для немецкого солдата, были уже там и вытащили меня с «места происшествия», пройдя сквозь дорожные заграждения, двойную охрану, КПП и подозрительные допросы.

Из-за восстановительных работ в ставке меня временно поместили по соседству с гостиницей в Гёрлице. В тиши своей комнаты в полусне я пытался проанализировать, что же произошло. Первый вопрос был «почему?». Как часто, ежедневно глядя на источник мучений, которые принесло вермахту, народу и государству «руководство» Гитлера, моя ненависть доходила до того, что вводила меня самого в искушение. Но то были не более чем «тусклые мысли». Но кто это сделал, откуда он появился? Возможно, генерал Фельгебель был прав, когда громко крикнул мне, когда мы выходили из зоны 1: «Вот что случается, когда размещаешь ставку так близко от линии фронта». Может быть, вражескому агенту удалось проскользнуть в толпе рабочих? Мне никогда не приходило в голову, что преступником мог оказаться один из нас, даже тогда, когда, вспоминая все, я подумал, что полковника Штауфенберга не было среди тех, кого я увидел после взрыва. Мысленно я вернулся к той сцене, которую мне не забыть и сейчас. Как раз перед началом совещания прибыл Штауфенберг, страшно изувеченный, настоящий образец воина, вызывающий одновременно ужас и уважение. Кейтель представил его, и Гитлер поприветствовал его молча, как всегда, одним лишь испытывающим взглядом. Должно быть, Штауфенберг покинул кабинет перед взрывом, не замеченный среди входящих и выходящих, – вот и все, о чем я тогда подумал.

Когда примерно в шесть вечера я вернулся в свой отдел, до меня дошли слухи о подоплеке и серьезных последствиях произошедшего. Я подумал, что, чтобы что-то разузнать, надо пойти в зону 1. Первым, кого я нашел, оказался фельдмаршал Кейтель, который был сильно взволнован и рассказал мне все, что было известно на этот час. Он велел мне немедленно проинформировать по телефону всех главнокомандующих на всех театрах военных действий ОКВ о том, что в действительности произошло. ОКХ должно было проинформировать командующих на Восточном фронте. Пока я выполнял его приказ и разговаривал с генерал-майором Штифом, начальником организационного отдела сухопутных войск, по линии телефонной связи из барака Йодля, неожиданно появился он сам, с перебинтованной головой, и зло крикнул: «Кто вы такой, чтобы говорить с ними?» Единственное, что мне удалось, – это не дать ему выхватить трубку из рук. Йодль, конечно, заподозрил, что его собственный заместитель вовлечен в заговор против Гитлера. Вскоре стало ясно, что последовавшие объяснения в бурном тоне явно не рассеяли его подозрений.

В тот же вечер Йодль пришел в зону 2 и произнес перед офицерами штаба речь, которая свелась к новым торжественным клятвам в преданности вермахта Верховному главнокомандующему. Как принято у людей военных, мы выслушали его молча. Насколько можно было судить в тот момент, близкий к произошедшим событиям, среди присутствовавших офицеров мало кто считал правильным все, что он говорил, но, видимо, еще меньше было тех, кто с ходу все отвергал. Большинство, однако, надеялись в душе, что теперь руководство вермахта наконец сменится и войну удастся закончить до того, как Германия погрузится в хаос. Эта мысль невольно приводила к другой: не приблизит ли это окончательную катастрофу, если исчезнет последний фактор нашей мощи – единство армии и народа, живым воплощением которого, казалось, был Гитлер, и не окажется ли из-за этого враг главным победителем? Ни слова не прозвучало тогда ни об этих, ни о других переполнявших нас мыслях. Все хранили молчание как перед старшими по званию, так и перед подчиненными, разве что когда оказывались вместе те немногие, чьи взгляды совпадали. Поэтому для нас стало полной неожиданностью, когда вскоре мы услышали, что одним из заговорщиков был полковник Мейхснер, начальник организационного отдела штаба оперативного руководства ОКВ и замечательный штабной офицер. Не оказалось никого, кто смог спасти его от казни через повешение.

Было еще одно мрачное продолжение этой истории другого рода. На дневном совещании, созванном на следующий день или через день в унылом бараке Гитлера, Геринг, как «старший офицер», вместе с Кейтелем высказали «пожелание и настойчивую просьбу всех видов вооруженных сил» сделать гитлеровское «хайль» обязательным для всех военнослужащих. Геринг охарактеризовал это как «особый знак преданности фюреру и тесных уз товарищества между вермахтом и партией». Гитлер принял просьбу без комментариев. Среди остальных участников слышно было, как муха пролетит.

Другим итогом стало то, что теперь я оказался одним из тех офицеров, чьи портфели эсэсовские охранники обыскивали перед входом в картографический кабинет. На другой день я появился со своими картами и бумагами, держа их в руках, но все равно до прибытия Гитлера каждое мое движение отслеживалось.

Несмотря на все события и волнения 20 июля, война, фронт и воюющие солдаты вскоре потребовали от штаба полной отдачи сил. Сведения о невоенных причинах переворота, осознание политического значения мятежа против тирана и его преступлений, отвращение к утонченной мести, которой добивался диктатор, – все это пришло позже.

В дни, последовавшие за 20 июля, стала еще очевиднее угроза, исходящая из Нормандии, для положения Германии на Западе в целом. Гнетущее состояние Гитлера в связи с последними событиями, а также давление, оказываемое на него главнокомандующим на Западе и ОКВ, которые были теперь едины во мнении, что «чем дальше на юг продвигается противник в Нормандии, тем меньше вероятность повторения десантной операции», вынудили его направить в Нормандию часть резервов, все еще стоявших спустя шесть недель после высадки противника в бездействии в тылу на других участках побережья. Две танковые и четыре пехотные дивизии выдвинулись соответственно с побережья Па-де-Кале и Бискайского залива. Гитлер, однако, не пошел на дальнейшее ослабление сил 19-й армии на Средиземном море.

Между тем Йодля теперь все больше занимали сухопутные войска в целом, включая Восточный фронт, а также вновь сформированные соединения, о которых доложил главнокомандующий армией резерва генерал-полковник Фромм во время своего недавнего визита в ставку. (Фромм был несговорчивой фигурой, и 20 июля его заменили Гиммлером.) К 23 июля обстановка настолько обострилась, что реально стало даже с Гитлером обсуждать подготовку запасной позиции на Западе. Однако она должна была рассматриваться всего лишь как мера предосторожности и представлять собой совершенно новый оборонительный рубеж в Центральной Франции, использующий Сомму, Марну и Вогезы по тем контурам, где главнокомандующий нашими войсками на Западе проводил рекогносцировку осенью 1943 года. Поэтому все, к чему привело предложение, которое штаб ОКВ представил Йодлю в начале июля, – заблаговременно осуществить широкомасштабный отвод войск в хорошо укрепленную зону на линии Зигфрида, – это к приказу о новом строительстве. Стратегия в Нормандии должна была оставаться неизменной. В качестве своего специального представителя на строительство новой позиции Гитлер назначил генерала авиации Кицингера, к которому испытывал особое доверие. Одновременно он был назначен военным губернатором Франции вместо несчастного генерала Генриха фон Штюльпнагеля.

Однако мы в штабе Йодля продолжали оказывать давление. Мы были убеждены, что любые решения, которых можно ожидать от Гитлера, окажутся в конечном итоге, как это часто бывало не раз, «очень несущественными» и «очень запоздалыми».

Поэтому, когда 28 июля американцы атаковали правый фланг нормандского плацдарма, мы усмотрели в этом еще один шанс протолкнуть ту точку зрения, которую выдвигали в начале месяца. Однако пробить брешь в гитлеровском упрямстве было делом неимоверно трудным, о чем свидетельствует осторожное название нового меморандума: «Соображения по поводу стратегии в случае прорыва». Фактически мы выступали в тесном единстве с главнокомандующим на Западе фельдмаршалом фон Клюге, у которого тогда вошло в привычку – может быть, потому, что мы много общались с ним в мирное время, – звонить мне каждое утро и подробно описывать обстановку. Таким путем он мог заручиться хотя бы поддержкой своих взглядов и предложений, а добиться каких-то немедленных решений было сложно, поскольку даже в этот напряженный период встретиться с Гитлером и Йодлем раньше одиннадцати утра было невозможно, все решения подолгу обсуждались на дневных совещаниях и потому едва ли могли быть приняты до обеда. Что еще раз демонстрирует неповоротливость Верховного командования, настаивавшего на том, что оно должно само утверждать каждый шаг на каждом театре военных действий²⁶⁹.

30 июля примерно в девять вечера ставка узнала о том, что идут бои за Авранш, последнее препятствие для прорыва американцев на открытое пространство Франции. Йодль выбрал этот момент, для того чтобы передать Гитлеру проект приказа «о возможном отводе войск из прибрежной зоны» (осторожная формулировка, означавшая нашу эвакуацию из Франции), родившийся в результате «размышлений» штаба. Как всегда бывало с делами такой важности, Гитлер принял документ, фактически не прочитав его. Только на следующий день, 31 июля, после дневного совещания Йодль смог записать в своем дневнике:

«Фюрер не возражает против приказа о возможном отводе войск во Франции. Он говорит, однако, что не считает такой приказ необходимым в данный момент.

Таким образом, с того момента, как проект приказа был передан нашим штабом Йодлю, до выхода этого «предварительного распоряжения» прошло сорок восемь часов. Американцы тем временем прорвались в Авранш. Из сообщений, приходивших в ставку, не было до конца ясно, что путь окончательно открыт. Но на следующий день я собирался ехать на фронт в Нормандию и потому понимал, что необходимо лично получить инструкции по поводу планов Верховного командующего. До этих пор ОКВ время от времени посылало на фронт только офицеров связи. Я неоднократно просил у Йодля разрешения самому поехать на Запад и познакомиться с обстановкой, но он все время отказывал под тем предлогом, что, во-первых, Гитлер дважды встречался с двумя предыдущими главнокомандующими, а во-вторых, что фельдмаршал фон Клюге полностью в курсе намерений Верховного главнокомандующего. Эти аргументы быстро отошли на задний план в связи с постоянным ухудшением обстановки, а потом события 20 июля привели к тому, что мне опять пришлось отказаться от своих планов. Врачи не разрешали мне лететь из-за контузии, полученной во время взрыва. Наконец и это препятствие было преодолено, однако с условием, что мне не придется ходить пешком больше километра.

Поздним вечером 31 июля я уходил от Йодля, не получив ни одного четкого ответа на свои вопросы. Но эта поездка, больше чем любая другая, напоминала мне о роковой миссии Ганча (немецкий химик-органик) в битве на Марне в 1914 году, и потому я настаивал, что как представитель ОКВ должен обсудить все с главнокомандующим на Западе и ответить на все его вопросы. В результате в течение ночи с 31 июля на 1 августа меня устно инструктировал Гитлер, чего не случалось ни разу за все пять лет войны. Гитлер, как всегда, взял слово и начал с общей оценки обстановки на всех фронтах. В ней не было ничего нового для меня, и она была полезна лишь как общий фон для моих встреч на Западе. Когда Гитлер дошел до Нормандии, выяснилось, что, ненапуганный тем, что ситуация на грани взрыва, он по-прежнему держится за те инструкции, которые уже месяц как доказывают свою непригодность. Они сводились к следующему: «Цель остается прежней: удержать противника на плацдарме и там наносить ему серьезные потери, измотать его силы и окончательно уничтожить». За предупредительные меры в тылу зоны боевых действий на западе отвечает только ОКВ.

Дальнейшие вопросы задавать было бессмысленно. Даже те скудные инструкции, которые Йодль дал генералу Блюментриту днем, теперь явно устарели. В ходе разговора той ночью выяснилось, что будет сформирован «малый оперативный штаб» – не под началом главнокомандующего на Западе, а внутри ОКВ, другими словами, еще один штаб в штабе. Далее выяснилось, что он будет заниматься тем же, что и штаб главнокомандующего на Западе, но к тому же и приведением в порядок линии Зигфрида и увеличением ее протяженности до самой Голландии, включая Рур. Мимоходом, в качестве любопытного исторического факта, надо отметить, что, когда этот приказ вышел, он привел к всеобщим поискам ключей от фортов линии Зигфрида. Никто не знал, где они. Не помню, где и как их в конце концов нашли.

Сообщение, поступившее от главнокомандующего на Западе на следующее утро, 1 августа, для беспристрастного читателя не могло означать ничего другого, кроме как то, что противник успешно прорывается на открытое пространство Франции. Я присутствовал на дневном совещании, но, несмотря на столь критический момент, когда Йодль спросил Гитлера, не будет ли каких-то дополнительных инструкций для меня, мне было только со злостью сказано: «Скажите фельдмаршалу фон Клюге, чтобы следил за своим фронтом, не спускал глаз с противника и не оглядывался через плечо». Фельдмаршал фон Клюге сообщил, что его единственная цель – остановить прорыв, «безжалостно оголяя другие участки фронта». Несомненно, это стало главной причиной отсутствия дальнейших указаний, но, к сожалению, это было и слишком хорошо рассчитано на то, чтобы подкрепить уверенность верховной ставки и Гитлера в том, что бои в Нормандии можно продолжать неопределенно долго и в том же направлении, что и раньше.
Вскоре после полудня я вылетел из Восточной Пруссии в сопровождении только моего адъютанта капитана Генриха фон Перпоншера, офицера, который по личным и военным своим качествам отлично подходил для своей работы. Через несколько часов Йодль записал в своем дневнике:
«17.00. Фюрер разрешил мне прочитать доклад Кальтенбруннера о показаниях подполковника Хофакера относительно разговоров с К[люге] и Р[оммелем] (то есть об их участии в заговоре 20 июля).

Фюрер ищет нового главнокомандующего войсками на Западе. Собирается допросить Р[оммеля], как только тот будет здоров, а потом уволит его без долгих разговоров.

Фюрер спросил, что я думаю о В[арлимонте].

Фюрер в нерешительности, надо ли посылать Варл[имонта] на Запад. Я предлагал направить меня. Фюрер этого не хочет. Я указал на то, что отзывать В[арлимонта] было бы слишком грубым шагом, тогда он согласился не отменять его командировку. Я разговаривал с ним вечером, когда он садился на дозаправку в Тегензее»²⁷¹.

От прорыва в Авранше до поражения в Нормандии

Так случилось, что моя командировка в Нормандию происходила именно в момент величайшего кризиса. Было еще одно совпадение личного характера. Рано утром 2 августа я прибыл в Страсбург и согласно действовавшим инструкциям пересел там с самолета на автомобиль. В этот момент до меня дошло, что ровно тридцать лет назад в этот же день именно отсюда я уходил на Первую мировую войну девятнадцатилетним младшим офицером-артиллеристом.

Во второй половине дня я встретился в Сен-Жермен с начальником штаба главнокомандующего на Западе, а вечером в Ла-Рош-Гийон – с Клюге и его штабом. Ни обстановка, ни наши цели там не изменились. Однако 3 августа примерно в семь утра фельдмаршал попросил меня встретиться с ним, и состоявшаяся беседа имела далеко идущие последствия. Из верховной ставки только что поступил приказ предпринять из района восточнее Авранша мощную контратаку с целью вернуть позиции на побережье и таким образом замкнуть кольцо на юге Нормандии.

Что до меня, то я новых инструкций не получал. Поэтому мог лишь сказать, что перед моим отъездом не было даже намека на подобные планы и что штаб не загружали текущими делами и он работал в основном над будущей стратегией на Западном театре войны. Насколько фельдмаршалу было известно после его поездки в Берхтесгаден, к концу июня было признано, что у нас больше нет возможностей вести наступательную оборону. Вполне возможно, что Гитлер, в который раз, принял скоропалительное решение без какого бы то ни было предварительного анализа или другого рода подготовительной работы, проведенной штабом. Такое впечатление, что его приняли прошлой ночью. Мне не было нужды объяснять это. Стало ясно, что в «Вольфшанце» никто не готов попробовать остановить этот приказ, так что мне предстояло выяснить, каковы перспективы такого контрудара, можно ли с его помощью закрыть прорыв и за счет этого осуществить отвод войск более или менее организованно. Клюге заявил, что такой план действий настолько очевиден, что он, разумеется, его уже рассматривал. Но если, отдав такой приказ, Гитлер готов взять на себя ответственность за вывод значительной части бронетехники и артиллерии с другого фланга в районе Кана, находившегося под таким же сильным давлением противника, то это, конечно, меняет дело. Он опасался, что даже этих-то сил не хватит, но в любом случае – и в этом мы были полностью согласны – действовать надо очень быстро, чтобы у этой операции не была выбита почва из-под ног успешным развитием прорыва. Пока я находился в кабинете главнокомандующего, он уже начал делать первые телефонные звонки подчиненным ему штабам и просил дать более точную информацию, на основании которой можно готовить приказы.

Весь день я провел на линии фронта и вернулся в Ла-Рош-Гийон вечером, когда исходные приказы группе армий «Б» уже ушли. Люди, казалось, были в большей степени уверены в том, что контрнаступление пройдет успешно. Я не слышал ни серьезных возражений, ни сомнений.

На следующий день я опять поехал на фронт, и у меня была масса возможностей убедиться, что все задействованные штабы делали все, что было в их силах, чтобы обеспечить успех контрнаступления. Затем я побывал в Париже на переговорах Клюге с командующими флотом и авиацией с целью получить гарантии, что они направят все имеющиеся в их распоряжении силы для поддержки операции. Потом я посетил 3-й воздушный флот и военного губернатора Франции, а закончил день визитом к Роммелю в госпиталь под Парижем. 6 августа во второй половине дня Йодль отозвал меня из командировки. Контрнаступление, от которого так много ждали, началось утром 7 августа в районе Мортена.

Вернувшись в ставку, я обнаружил, что там уже известно о том, что после некоторого на первых порах успеха наступление было остановлено массированным ударом противника с воздуха. Только тогда я узнал, что вечером накануне наступления имели место серьезные разногласия между Гитлером и главнокомандующим на Западе по поводу назначения даты операции и что Клюге остался верен своей точке зрения и своему намерению.

Вот на этом фоне я и оказался 8 августа перед Гитлером в его бункере, чтобы в присутствии одного только Йодля представить ему мой доклад. Гитлер не проронил ни слова, когда я вошел, и точно так же ни слова, когда я рассказывал о неимоверных трудностях боев и передвижений войск в Нормандии, о подавляющем превосходстве противника и о всесторонних усилиях обеспечить успех контрнаступления. Он даже не прервал меня, когда, выполняя полученные мною особые инструкции – хотя и в несколько ином, чем он предполагал, ключе, – я кратко изложил все услышанное мною по поводу 20 июля. Я сказал, что многих старших офицеров возмутили речь рейхслейтера Лея и прозвучавшие в ней обвинения в том, что офицеры, особенно имевшие аристократическое происхождение, «коллективно виновны» в попытке покушения на его жизнь. В конце я отметил, что контрнаступление провалилось определенно не из-за отсутствия подготовки, что вызвало единственный комментарий Гитлера; с металлом в голосе он произнес: «Наступление провалилось, потому что фельдмаршал фон Клюге желал, чтобы оно провалилось». После этого меня отпустили. Йодль не сказал ничего, только записал в своем дневнике: «16.30. Доклад Варлимонта. Большое количество служебных командировок».

Только вернувшись, я узнал, что вечером 6 августа меня перехитрили и направили к Клюге другого представителя ставки в лице генерала Буле, начальника штаба сухопутных войск, прикомандированного к ОКВ, его работа не имела ничего общего с боевыми действиями. Перед ним поставили задачу настаивать даже в этот последний час на отсрочке наступления. Потом я слышал, что в полдень 7 августа, явно под впечатлением первого успеха, Гитлер отдал еще один приказ, в котором говорилось (ни много ни мало), что, когда мы дойдем до побережья в районе Авранша, это положит начало свертыванию с фланга боевых порядков противника в Нормандии!

Подобная задача была абсолютно невыполнимой, но Верховный главнокомандующий цеплялся за нее, отдавая множество бестолковых приказаний, которые следовали друг за другом с нараставшей скоростью, но события на фронте опережали их, потому что там все происходило еще быстрее. Конец такому методу командования наступил, когда 19 августа окружение нашей армии в Нормандии в Фалезском котле привело к еще одному катастрофическому поражению. Военный журнал штаба оперативного руководства, разумеется, фиксирует, что «добрая половина» окруженных частей вырвалась оттуда, и характеризует все это как «один из величайших военных подвигов этой кампании». Что не оправдывает действия Верховного командования. Твердо следуя невыполнимым планам, оно в который раз послало армию на смерть, не имея ясной стратегической цели, которая оправдывала бы такие жертвы. Незадолго до этого Гитлер принял еще два решения: с одной стороны – слишком поздно! – он дополнительно ввел в Нормандию шесть с половиной дивизий с берегов пролива, с другой – слишком рано! – приказал немедленно задействовать на западе четыре авиагруппы реактивных истребителей, которые постепенно начали поступать во все большем количестве. Люфтваффе хотело подождать еще неделю, когда их число утроится и их можно будет использовать для внезапной широкомасштабной операции. Однако ни одно из этих решений не могло теперь изменить результата.

17 августа фельдмаршал Клюге был уволен. Гитлер подозревал его не только в участии в заговоре 20 июля, но и в попытке установить контакты с противником с целью сдаться. 15 августа, когда в течение какого-то времени не было возможности связаться с Клюге из ставки, Гитлер неожиданно дал выход своим подозрениям перед всей аудиторией на ежедневном совещании. Вскоре после этого он лично проинформировал в «Вольфшанце» двух молодых генералов о назначении их на новые командные посты на западе. При этом присутствовал только Кейтель. Затем Гитлер высказал свое мнение о Клюге и в том же духе о Роммеле и последствиях заговора 20 июля.
Фрагмент № 46

Разговор фюрера с генерал-лейтенантом Вестфалем и генерал-лейтенантом Бребсом 31 августа 1944 г. в «Вольфшанце»

Гитлер . Вам известно, что фельдмаршал Клюге покончил с собой. В любом случае он был под серьезным подозрением, и, если бы он не совершил самоубийство, его бы немедленно арестовали. Он послал своего офицера штаба, но это не прошло. Английские и американские патрули вышли навстречу, но, видимо, не вошли в контакт. Собственного сына он отправил в котел. Англичане объявили, что поддерживают контакты с каким-то немецким генералом и что арестован офицер, который, возможно, был связным. Он находился в плену у англичан, и, говорят, они его отпустили. Во всяком случае, такова его версия. Но были и другие причины для его ареста. Этот человек, предположительно, являлся посредником, задача которого по замыслу всех этих людей состояла в том, чтобы изменить ход событий таким образом, чтобы мы сдались англичанам, а затем вместе с англичанами пошли против русских – идиотская затея. И потом, что это за преступный план – уступить все немецкие территории на востоке. Кажется, они готовы были отдать все земли за Вислой… может быть, за Одером… можно сказать, и за Эльбой. 15 августа – худший день в моей жизни. Только по счастливой случайности их план не удался. Это единственное, чем можно объяснить все, что делала эта группа армий; иначе это просто непостижимо.

Штаб 7-й армии [имеется в виду группа армий «Б»], должен вам сказать, не в лучшей форме. Вы поступите мудро, генерал Кребс, если возьмете людей отсюда, тех, кому вы доверяете, в ком вы уверены и кому вы поручите провести полную чистку этого штаба. К сожалению, это факт, что в период успехов фельдмаршал Роммель хороший и энергичный командир, но при малейших трудностях он превращается в полнейшего пессимиста.

Он [Роммель] совершил самое худшее, что может совершить солдат в подобных случаях; он искал не военный выход, а иной. В Италии он пророчил нам неминуемый крах. До сих пор этого не случилось. События показали, что он был абсолютно не прав, и мое решение оставить там Кессельринга оправдало себя. Я считаю, что в политическом смысле он был невероятным идеалистом, но как военный – оптимистом, и я не верю, что можно быть военным командиром, не будучи оптимистом. В определенных пределах, я думаю, Роммель чрезвычайно храбрый и способный командующий. Я не считаю его стайером, и так думают все.

Кейтель . Да, скорее всего, это выглядит именно так.

Гитлер . Я ведь сказал: время для политического решения не пришло. Думаю, за свою жизнь я не раз доказал, что умею завоевывать политические победы. Нет нужды объяснять кому-то, что я никогда не упускал такой возможности. Но разумеется, наивно надеяться, что в период тяжелых военных поражений наступит благоприятный политический момент, когда можно что-нибудь сделать. Подобные моменты наступают, когда ты одержал победу. Я доказал, что делал все, чтобы договориться с Англией. В 1940 году, после Французской кампании, я предлагал оливковую ветвь и был готов уступить. Мне от них ничего не надо было. 1 сентября 1939-го я предложил Англии или, скорее, повторил предложение, которое Риббентроп сделал им в 1936 году. Я предложил союз, в котором Германия даст гарантию Британской империи. Это, главным образом, Черчилль и антигермански настроенная группа людей вокруг Ванзиттарта выступили против; они хотели войны, и сегодня они не могут отказаться от нее. Они катятся к своей погибели. Наступит момент, когда разногласия между союзниками будут столь велики, что произойдет раскол. Коалиции распадались на протяжении всей истории; надо только выждать этот момент, как бы трудно это ни было. С 1941 года моя главная задача – никогда не терять самообладания и всегда, когда что-то рушится, находить пути и средства, чтобы каким-то образом залатать дыры. Должен сказать: невозможно представить себе кризис тяжелее того, что мы пережили в этом году на востоке. Когда прибыл фельдмаршал Модель, на месте группы армий «Центр» была зияющая брешь. Брешь была больше, чем фронт, а в итоге фронт стал больше, чем брешь… и после этого прийти и сказать, что дивизии на западе полностью парализованы, что у них нет немецкой боевой техники, что у них бог знает что вместо винтовок, что мы отправили все боеспособные дивизии на восток, что на западе только учебные дивизии, что мы используем танковые дивизии на западе только в качестве подкрепления и отправляем их на восток, как только они наберутся опыта. Если бы у меня на западе было 9 или 10 танковых дивизий СС, всего этого никогда бы не произошло. Никто не сказал мне об этом, а потом люди пытаются устроить здесь переворот и думают, что смогут выступить на стороне англичан против русских, или – другая затея, придуманная Шуленбургом – с русскими против англичан, или третья и чертовски глупейшая – натравить одних на других. Слишком наивно все это!

…Сражаться до тех пор, пока есть надежда на мир, – вот что разумно, мир, приемлемый для Германии, который обеспечит существование нынешнего и будущего поколений. Тогда я оставлю его. Думаю, вполне очевидно, что эта война для меня не забава. Я уже пять лет отрезан от мира. Я не ходил в театр, на концерты или в кино. У меня единственная задача в жизни – продолжать борьбу, потому что знаю, не будь за ней железной руки, битву не выиграть. Я обвиняю Генеральный штаб в том, что он не в состоянии произвести впечатление железной решимости, и это оказывает плохое воздействие на офицеров, приезжающих сюда с фронта, и я осуждаю офицеров Генерального штаба за распространение пессимизма, когда они едут на фронт.

Печально видеть молодых офицеров, стоящих перед военным трибуналом и свидетельствующих…

…Один отдел Генерального штаба, начальник которого абсолютно надежный, это Герке, и до сих пор мы не нашли ни одного человека, который имел к этой истории какое-то отношение. Но есть там и другие отделы, квартирмейстерский, организационный, отдел иностранных армий и т. д., которых втянули в эту печальную историю их начальники.

Мишенью взрыва был я. Успех заговора стал бы катастрофой для Германии. Он не удался, так что теперь у нас есть шанс вскрыть, в конце концов, этот нарыв. Но мы не можем сбросить со счетов нанесенный нам с точки зрения внешнего мира урон. Что подумают румыны, болгары, турки, финны и прочие нейтралы? Какой урон нанесло это германскому народу – конечно, сейчас… ведется следствие, и всплывают такие вещи, от которых волосы встают дыбом. До сих пор народ молчал, но теперь все говорят… на востоке всплывают жуткие вещи; только теперь все выясняется. Позор, что там есть немецкие офицеры, которые делают попытки к примирению, что там есть немецкие офицеры и генералы, которые сдаются. Но это все то же самое, что только что произошло на западе. Это самое шокирующее из всего, что происходило до сих пор. Я думаю, вы, Вестфаль, едете в штаб (главнокомандующего войсками на Западе), который едва ли в целом заражен этим. Во-первых, фельдмаршал Рундштедт абсолютно надежен и вне подозрений. С Блюментритом тоже все в порядке, и лично он тоже вне подозрений. Я только думаю, что у него нет достаточного опыта, чтобы руководить таким штабом, и он сильно перегружен. Против него вообще ничего нет.

Кейтель . Там в штабе был только один офицер квартирмейстерской службы, полковник Финк, которого назначили за несколько недель до этого. Он один из ставленников Вагнера.

Гитлер . Я сам дважды повышал его [фельдмаршала Клюге]. Я давал ему высшие награды. Я дал ему большое денежное пособие, чтобы он ни о чем не волновался, и большую надбавку к окладу как фельдмаршалу. Поэтому для меня это самое сильное разочарование, какое только могло быть. Вполне возможно, что он влез во все это по трагической случайности. Возможно, его просто втянули, – не знаю, – и у него не было выхода. Он видел, что арестован целый ряд офицеров, и боялся того, что они скажут. Больше всех замешан его племянник, и он признался суду, после чего председатель, Фрайслер, сразу же завершил заседание, – и правильно сделал, – чтобы проверить показания и допросить фельдмаршала. Тот был уже мертв. Естественно, Фрайслер сказал себе: это надо остановить, иначе все потеряют доверие к командующим вермахта.

Просто какой-то западный фильм ужасов.

Смотришь на всех этих людей – Штифа и компанию – они здорово трясутся. Еще до этого я уволил человека, подобного генерал-полковнику Хофнеру, не просто потому что он не подчинился приказу, а потому что превратился в мелкое ничтожество. Клюге сам был уверен, что должен уйти. И это доказало мою правоту. На суде всем присутствовавшим стало ясно, что это за ничтожные людишки. Публика говорила: как вообще эти люди стали офицерами?! Да, как они смогли? Мне приходилось брать то, что было, и я старался поднять их до высшей ступени.

Штаб, который вы примете, Кребс, несомненно, разложившийся. И вы должны это ясно понимать. Могу сказать лишь одно: как можно скорее удостоверьтесь, что вычистили эту лавочку…

Мы будем сражаться на Рейне, если придется. Это абсолютно нормально. Что бы ни случилось, мы будем продолжать эту битву до тех пор, пока, как говорил Фридрих Великий, один из наших чертовых противников не слишком устанет, чтобы сражаться дальше. И тогда мы получим мир, который обезопасит жизнь германской нации на следующие пятьдесят или сто лет и, кроме того, не запятнает нашу честь во второй раз, как в 1918-м. На этот раз я не собираюсь молчать. Тогда никто ничего не сказал.

По-разному может все обернуться… какая-то доля секунды, и ты избавлен от всего. Можешь успокоиться и обрести вечный покой. Но я благодарен судьбе за то, что остался жив. Потому что я думаю…

Я не хочу говорить об этом по радио. Не хочу подвергать позору германский вермахт, чтобы продолжались разговоры. Если станет известно, что фельдмаршал Клюге планировал повести целую армию в окружение и сам хотел сдаться врагу, то, может быть, это и не подорвет дух немецкого народа, но это, самое меньшее, заставит его презирать свою армию. Так что сейчас мне лучше промолчать об этом. Мы просто сообщим генералам, что он совершил самоубийство. Он действительно совершил самоубийство. Информация, обнародованная ранее, оказалась ошибочной. Говорили, что у него уже… и случился удар. На самом деле он ждал английский патруль, который… они не заметили друг друга. Он потерял… когда налетел штурмовик. Он оставался на месте, не мог ехать дальше и поехал назад…
Насколько я знаю, до сих пор точно не известно, есть ли доля правды в туманных обвинениях фельдмаршала Клюге в том, что он пытался подготовить капитуляцию наших войск на западе²⁷². Но если он и занимался этим, то, в конце концов, он мог просто сделать логический вывод из оценки Гитлера, который заявлял, что, если вторжение пройдет успешно, мы проиграем войну. Незадолго до самоубийства он отправил Гитлеру письмо, в котором умолял его положить конец войне. Для любого, кто знал Клюге так же близко, как я, это было не более чем доказательство его четкого понимания ситуации и прямоты его характера.

Преемником Клюге на посту главнокомандующего нашими войсками на Западе и одновременно командующим группой армий «Б» стал фельдмаршал Модель. Его спешно проинструктировали в ставке и отправили на запад, чтобы в который раз сделать невозможное возможным. Фактически эта замена означала, что в момент величайшей опасности Западный театр войны оказался без руководителя. Однако Гитлер был гораздо больше заинтересован в том, чтобы как можно скорее схватить людей Клюге и излить на них свою месть.

15 августа западные союзники высадились на Средиземноморском побережье, и Южная Франция оказалась в огне. Это был шаг, который явно угрожал полностью разрушить германские позиции на западе, и, чувствуя приближение этой угрозы, генерал Фрейер фон Буттлар, еще в мое отсутствие в начале августа, настойчиво требовал четкого стратегического решения: что делать, если побережье Центральной и Южной Франции придется оставить так же, как и Нормандию. Однако Йодль не пошел дальше того, чтобы согласиться издать письменные инструкции насчет укрепления тыловой позиции, что уже было запланировано. Тем не менее 7 августа штаб подготовил проект приказа в развитие своих предыдущих предложений, подтвержденных на этот раз выводами первых исследований, которые провел только что сформированный по указанию Гитлера штаб под началом подполковника Клейзера. В проекте предлагалось немедленно начать вывод войск из Бретани в приморские Альпы, но Йодль отклонил его под разными предлогами, распорядившись отложить его в долгий ящик и дать ему ход только в случае чрезвычайной ситуации. Второй проект был подготовлен штабом 9 августа, когда поступила точная информация о месте и времени десантной операции в Средиземноморье, с тем чтобы можно было убедить Йодля захватить эту информацию с собой и ускорить принятие решения. Однако, как и предполагал Йодль, даже теперь Гитлер отверг проект и отказался отдавать «боевые приказы для Западного театра, включая 19-ю армию, сверх тех, что необходимы для выполнения самых неотложных задач». Главнокомандующий войсками на Западе, который как-то нерешительно оказывал давление в том же направлении, что и ОКВ, вынужден был поэтому стараться изо всех сил, выполняя задачу по уничтожению противника в районе Алансона (Нормандия) и «защищая всеми имеющимися средствами» южный берег Франции от нового, теперь уже неминуемого вторжения.
Как только 15 августа начали поступать новости, стало ясно, что в какой-то степени рыхло организованная немецкая оборона на Средиземноморском побережье безнадежна. В этом районе, например, в течение очень долгого времени не было никакой авиации. Даже после этого Гитлер выдал только ряд бессвязных замечаний насчет того, как должна действовать 19-я армия, если дела пойдут плохо. Только в середине следующего дня удалось получить от него согласие на вывод «бездействующих штабов и частей на западе от линии Орлеан – Клермон-Ферран – Монпелье». Однако спустя всего лишь несколько часов вечером того же дня его убедили распространить этот приказ и на группу армий «Г», которой было дано указание «оторваться от противника, кроме частей, остающихся в Тулоне и Марселе», и занять позицию в районе Дижона на южном фланге линии обороны.

Насколько я помню, Гитлер был чрезвычайно подавлен тем, что спустя четыре года после блистательной победы в 1940-м он вынужден уйти из Франции. Хотя вторжение противника прошло успешно и дальнейшее сопротивление во Франции практически не имело никаких перспектив, он уже не вспоминал, что несколько месяцев назад считал этот момент решающим для исхода войны. Не вспоминал он и о том, что это означало конец туманно сформулированному стратегическому плану на 1944 год – вновь захватить инициативу на востоке, как только отразим вторжение на западе. Никто из тех, кто мог это сделать, не напомнил Гитлеру об этом. Даже 19 августа, в день поражения у Фалеза, позиция Гитлера была такой же, как после Сталинграда. В других обстоятельствах она могла бы сделать честь проигравшему командующему и государственному деятелю, но в данном случае такая позиция человека, который растерял все качества руководителя, свидетельствовала об ошибочности его оценок и все дальше затягивала его народ и его страну в пропасть. Какова была его позиция, говорит дневник Йодля:

«19 августа. Фюрер обсуждал положение с боевой техникой и людскими ресурсами на западе с начальником штаба ОКВ, начальником Генерального штаба сухопутных войск [генералом Буле] и Шпеером. Подготовка к наступлению в ноябре, когда не сможет действовать авиация противника. Главный момент: около 25 дивизий необходимо перебросить на запад в ближайшие один-два месяца»²⁷³.
Рождался план «наступления в Арденнах».

жүктеу/скачать 2.86 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: