Василий Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки

почувствовал, что появился Вольтер. Интуисия и сплетни его не обманули:

сегодняшний спектакль перерастет в грандиозный фонтан эмоций, в своего рода

революцию театра! Ну что ж, Вольтер, мы готовы ко всем неожиданностям! У тебя

свой театр, у меня мой! Пусть великий Вольтер увидит великого Морлье! Либо

триумф, либо Бастилия для нас обоих!

аплодисментами.

театре стоял такой, словно вечер уже кончился, а впереди было еще пять

скучнейших действий великолепной трагедии "Семирамида". Де ля Морлье начал

пробираться к ложе драматурга. С удивлением он заметил, что его опередили два

молодых лапландских фафа. Они уже раскланивались перед ложей и восторженно

прижимали руки к груди, умоляя властителя дум всей мыслящей Европы обратить на

них свое внимание.
"Мэтр Вольтер, мы к вам с великолепными комплиментами от всей мыслящей России!"

- старался перекричать шум Лесков.

до странности моложавый старик. - Какой сюрприз! Весь мир сейчас смотрит на

Санкт-Петербург! Ваша молодая императрица восхищает мыслящую Францию! Подумать

только, республиканка на троне!"

смирился: и не должно быть много. Хорошего вообще мало.

Николай, но был прерван вошедшим в ложу де ля Морлье. Вальяжный огромный индюк,

тот раскрыл Вольтеру свои объятия: "Послушай, Вольтер, твоя пьеса нынче звучит

по-новому! Признайся, ты снова прошелся по ней своим легкокрылым пером?"

да еще и с покровительственным объятием! Поистине он всемогущ, этот король

клаки! Не просыпалось, однако, и горсти секунд, как они заметили, что и Вольтер

был огорошен сим панибратством. С неприязненно изменившимся и несколько

хищническим выражением лица он отстранился. Объятия пришлось закрыть, так и не

получив искомое, то есть тщедушные плечики живого классика.

высокопарного стиля!"

присутствие молодых иностранцев, только что вставших под его знамена, сбило его

с толку. Пытаясь не опустить лица, но все-таки снизив тон, он предпринял еще

одну попытку:

твой волшебный дар, увы, не мой... я просто был в восторге от восторга

восторженной публики, охваченной восторгом... я хотел сказать - триумфом..."
Он сделал еще шаг к объятию и совсем уже обескуражился.
На этот раз Вольтер не отступил, но, напротив, вскинулся петушком. Одним пальцем

левой руки он уперся в живот величественной фигуре, а двумя пальцами правой

ухватил звезду таиландского короля, сделанную, как злые языки несли по Парижу,

довольно искусным мастером на рынке Сен-Дени.

клаки, от вашей дружбы, черт вас побери?! Мне почти семьдесят лет, вы умеете

считать? Я полвека в театре, вы это понимаете? Я не нуждаюсь в ваших

отрепетированных восторгах! Не ждите, мусьё, я не заплачу вам за этот спектакль

ни су!"
Произнося все это, Вольтер не переставая крутил в пальцах таиландскую награду

вождя клакеров, и, когда тот, весь в пару от возмущения, покинул ложу,

сверкающая бляха осталась на ладони драматурга.
"Клянусь Мельпоменой, в Сиаме делают замки покрепче!" - расхохотался Вольтер.

* * *

Начался и закончился почти бесконечный спектакль. В главной роли блистала

несравненная Мариан Декурвиль. Клака отвечала на объявление войны. Начиная уже

со второго акта в зале стали все чаще слышаться зевки. Начиная с четвертого акта

кое-кто из непосвященной публики невольно стал присоединяться к зевоте. Вольтер,

не отрываясь, смотрел на сцену, шептал за актерами, хмурился при ошибках, а

иногда вскакивал и кричал "непроспавшимся": "Варвары! Идиоты! Вас нельзя пускать

в театр! Вы ничего не понимаете! Убирайтесь!" Зрительный зал в этих случаях

разражался аплодисментами и криками: "Ура, Вольтер!" Незаконный приезд ссыльного

писателя в Париж будоражил всех. Пополз - не улиткой, господа, а стремительной

ящерицей - слух, что Морлье получил взятку от полиции. Кое-где в зале начинались

потасовки. Словом, спектакль удался.
Все это время Николя и Мишель, которых Вольтер усадил рядом с собой, смотрели не

столь на сцену, сколь в залу. Ничего подобного в петербургских дворцовых театрах

было ими не видано не токмо в дворцовых театрах, но ниже и в собственном

кадетском корпусе, где разыгрывали "Принца Датского" в переводе г-на Сумарокова.

Нет, недаром, видно, как сказывают, Государыня недавно рекла: "Эта чопорница,

моя столица!"

* * *

На выходе из театра возбуждение публики не только не ослабло, но, казалось, еще

больше подогрелось. Толпа медлительно колыхалась, словно не хотела расходиться.

То тут, то там, иногда даже хором, продолжались провозглашения осанны Вольтеру.

Где-то пели дерзкие уличные песни. Сталкивались противоборствующие группы

клакеров. Кавалер де ля Морлье пытался пробиться к виновнику этой смуты, и это

ему в конце концов удалось. Он уже принял позу для произнесения страстного

монолога, когда великий Вольтер атаковал его, выставив кулачки. "В молодости, в

Англии я брал уроки пагализма! - кричал он. - Сейчас покажу свое искусство,

недостойный шарлатан!" Морлье успел было схватить его за шиворот, но тут же

скорчился от резкой боли под двенадцатым ребром справа. Английские навыки

драматурга не пошли впрок клакеру. Похохатывая, Вольтер схватил за плечи двух

российских юнцов и немного на них повис. "Ну кто победил, господа россияне?

Теперь я могу двумя пальцами показывать первую букву моего имени и

провозглашать: VICTOIRE! VICTOIRE!" После стычки он был несколько растрепан, в

частности, осыпались некоторые изумруды. Миша протянул ему их в ладошке:

оказывается, подобрал.
"Ну теперь отправимся, молодые петербургские театралы! - командовал

распетушившийся старик. - Поедете в моей карете! Скажите, это правда, что дамы в

Петербурге носят под кринолинами маленькие топорики?"
В карете он попросил у своего секретаря Лоншана ножницы и точными движениями

срезал излишки кружев с манжет и воротников своих новых поклонников. "Так будет

лучше. Поверьте моему опыту, друзья. Вам сколько лет?"
"Сорок, - ответствовал Николя. - В том смысле, что на двоих, мой мэтр".
"А нам с Лоншаном на двоих сто сорок, мальчики".
Лошади цокали копытами по кругленьким камешкам какого-то богатого квартала. В

освещенных окнах явно под музыку проходили силуэты расфуфыренных людей. Париж не

спешил в постель.
"А куда мы едем?" - поинтересовался Мишель. Ему, собственно говоря, было все

равно, куда ехать, потому что по всем приметам, а особливо по сочетанию

унылостей "Семирамиды" с воспоминаниями о матушке Колерии Никифоровне, а также

по несходству рязанских природных числителей с азиатскими подвывающими

знаменателями ему было ясно, что лошади в конце концов понесут и где они, в

какой фантазии остановятся, не скажет и старик Вольтер.

ожившая "устно означенная персона". - Сорок два года назад меня там били

палками. Такова театральная жизнь".
Мишель встряхнулся: "Что же, ваша честь, и по голове досталось?"
"Всего несколько раз, - ответствовал философ. - Негодяй-аристократишка,

заказавший этот мой позор, покрикивал из кареты: "Эй, по голове не бейте

писателя! Может, что-нибудь еще напишет!" Так что больше досталось моему заду".
Миша задумался. Готовясь к экспедиции, он прочел все, что было в Петербурге

вольтеровского, и, в частности, "Кандида". Изрядная штучка, надо сказать! Уж

наверное, вбили эту фантасмагорию знатным ударом палки. А вот на "Семирамиду",

видать, палок не хватило.

оценил юношу. Он знал заранее, что по его душу скачут из Петербурга секретные

гонцы. Быстролетный почтарь еще месяц назад принес ему высочайшую весть. Однако

может ли так быть, что столь молодые, почти дети, пошли там в ход и что там за

поколение возникает, если произносят с таким множественным смыслом фразу "как

жаль"?

Во дворце собралось большое общество. Все делали вид, что вовсе не ради

внезаконника Вольтера, а просто по случаю городского праздника. И все-таки,

несмотря на присутствие префекта, а также главного королевского цензора

господина Кребийона, совсем недавно запретившего пьесу "Магомет" все того же

злокозненного автора, собрание разразилось аплодисментами при виде изящного

старика в сопровождении двух юных лапландских графов.
"Коль, а Коль, - стал умолять Миша, - давай, что ли, сразу по бутыли опустошим

чего дадут, а то ведь мы с тобой тут просто обпукаемся со страху. Глянь, какие

дамы-то, как будто наши камер-фрейлины двора!"
"Да чего ты, Миш, опять облискурируешься? - увещевал его друг-брат. - Нет ничего

проще вращения в таковом обществе. Просто нужно порхать - вот и все. Смотри, как

муазели-то, как дамы-то полыхают очами, чистые маяки щастья! Порхай вокруг,

рассыпай кумплименты, и будет шоколад, как твоя матушка любит говорить! Ведь мы

же баловни фортуны с тобой, де Террано: сами вышли в друзья великому Вольтеру! А

ведь Карета-то небось не раньше чем через три дня придет. Вот Гран-Перто нашим

успехам обрадуется!"
Как раз в этот момент мажордом объявил гулким голосом:
"Медам и месье, мой достопочтенный хозяин поздравляет все общество с

великолепным сюрпризом. К нам приехал всем известный и всеми любимый Ксенопонт

Афсиомский, Конт де Рязань, фельдмаршал и путешественник Ея Императорского

Величества Екатерины Второй!"

Карета, от которой они убегали на полной скорости своих могучих коней от самого

Данцига, прикатить в Париж в тот же день, во вторник, устно и письменно

означенного государственной экспедицией Ея Императорского Величества месяца

апреля?
Граф Рязанский между тем дефилировал по образовавшемуся проходу и сам был похож

на великолепную с аглицкими рессорами, хоть слегка и припадающую к правому боку,

карету, если не сравнить его тут же с линейным кораблем императорского флота.

Так и казалось, что сейчас откроются все клапаны его великолепного наряда и

оттуда выступят пушечные стволы для дружественного салюта.
Он здесь был явно не чужой, этот бывший унтер гвардии, когда-то в нужном месте и

в нужный час предложивший свои плечи чудесной цесаревне, коя, между прочим, едва

не стала королевой Франции. С изяществом мыслящего павлина граф раскланивался с

вельможами и посылал воздушные поцелуи красавицам, создавшим целую блистательную

эпоху Парижа. Итак, вот вам метафоры графа - карета, корабль, павлин; для

знакомства вроде достаточно.

объятия. "Мой Ксено!" - восклицал он. "Вольтер! Это ты?!" - вскричал Ксенопонт

Петропавлович. Объятие свершилось. Два друга - а они, оказывается, были друзьями

уже много лет еще со времен потсдамского вольтеровского сидения - с

удовольствием вдохнули запах духов, идущий из дружественных подмышек и слегка

обсыпали дружественные плечи тонкими сортами пудры, ничуть не похожими на

человеческую перхоть.
Затем началось порхание всего зала, а Миша как стоял столбом, так и остался в

углу, у буфета, полностью потерянный, если так можно сказать о столбе. Чтобы

найти себя в этом кружении и порхании, он выпил целую бутыль бургундского, а

потом еще бутыль бордоского, а потом еще флакон пищеварительного, то есть О де

ви. Вот тут и нашелся кавалер де Террано, или Турандо, или как его там.

Оказалось, что он щепетинствует рядом с двумя светскими хлыщами, жестковатые

щеки коих украшены шрамами фехтовальных дуэлей. Вдруг Миша сообразил, что все

понимает в их беседе: так резко прояснился прежде довольно туманный язык, коему

учился все двадцать лет жизни.
"Посмотри на этого сына нотариуса, - рек один. - Он держит себя здесь, как

герцог Орлеанский!"

ползли по их лицам, как ядовитые, вот именно, ящерицы.

одного из мерзавцев в бок. Обошел вокруг и толкнул второго, еще сильнее. -

Великий Вольтер выше всех ваших герцогов! Он гений, и он мой друг! И поэтому я

вас вызываю! Обоих!"

к выходу.

себя своей шпагой! Я сын графа и сам граф! Плюю на вас, какими бы вы герцогами

ни были!"
Язык его плел, что хотел, а между прочим, один обидчик был из рода Гизов, а

другой Медичи; оба кровавых дел мастера лет под сорок.

Короче говоря, словесная свара кончилась тем, что раздраженные донельзя

аристократы сунули нахального иностранца в какой-то темный возок и сами сели

напротив. Куда-то поскакали, копыта клацали, колеса повизгивали на мокрых

булыгах, в небе, то открывая, то закрывая луну, волоклась гнусная мокрая шкура.

Гиз и Медичи отрывисто и сердито говорили друг с другом. Миша вдруг перестал

понимать язык. Почему-то он связал это с темнотой и дождем, а между прочим, два

пса просто перешли на английский.

разговоры прекратились. Медичи открыл ключом калитку. Пошли по аллее вековых

платанов. Песок светился под мятущейся луной и скрипел под ногами. Вокруг не

было ни души.

господа!" Все-таки в школе учили, что, сражаясь, ты должен быть вежливым.

четверо тяжеловооруженных. Гиз и Медичи вздохнули с облегчением.

иностранцу. "Не дамся! Трусы! Шестеро на одного?!" - возопил Миша на своем

исконном, то есть как бы лапландском, языке. Он ограждал себя мощными взмахами

шпаги, но глотка его почему-то исторгала совсем мальчишеский фальцет. Четверо

могутных молодцов растягивали веревку, чтобы его скрутить. Отдаться им означало

одним махом на всю жизнь предать свое рыцарство. Сделав ложный выпад на одного,

он атаковал другого. Клинок пробил толстый колет. Малый рявкнул от боли и через

мгновение упал на бок. Трое других тут же выхватили свои драгунские палаши. Не

было ничего более святого для этих ребят, чем отмщение за товарища. Ну все ясно,

юнцу конец, решили Гиз и Медичи, или как их там, и быстро пошли прочь,

соображая, где провести остаток ночи; это были ночные совы, как уже догадался

читатель.

вдруг почувствовал дуновение нежного рязанского ветерка. Местность его рождения

не отличалась злостными вихрями. Смены погод были медлительными, как мышление

населения. Чужому такое дуновение было ничто, Мишу пронзило. Матушка несчастная,

где твой голосок, нянюшка Нюрочка, где твой ноготок, что сладостно так щекотал

макушечку? Неужто - все, неужто - больше никогда?

было), еще одного свалил неистовой флеш-атакой и в образовавшуюся дыру с двумя

лунами, пляшущими и конце, с драконовой пастью, закрывающей начало, бейте,

бейте, сейчас грянет взрыв головы, бросился и прорвался.

но Миша Земсков пройдет их насквозь, аки заволжский кабан. В конце концов он

бухнулся в мокрое и стал в этом мокром тонуть, потому что несуразно было плыть.

Это мокрое его и спасло, потому что как раз когда утонул, мимо, затыкая

окровавленные груди и животы и матерясь на манер тех братков из вольного града,

прошла стража.

трех местах. Два монстра ошую и одесную изблевывали потоки мокрого, будто и так

не хватало. Восемь бронзовых утиц гнездились у самой пяты и готовились к атаке

на чужестранца. Эва, да ведь в фонтане же сижу, живой, как лилия. Утицы тут же

плюхнулись в воду и поплыли на Мишу, чтобы терзать. Разве так бывает? Что же,

разве полые внутри? Что же, и корабли, значит, когда-нибудь будут медные? Придет

тогда сплошной разбой на воде.
Ну ладно, хватит на сегодня. Что-то затянулся этот первый парижский денек. Он

взял одну из лилий, чтобы кому-нибудь подарить, и полез из хлябей на твердь.

* * *

Кафе "Прокоп" и глубокой ночью принимало посетителей. Так и сейчас в нем

теплилось несколько свечек. Кто-то, какой-нибудь будущий Гюго или Джойс, быстро

строчил в экстазе ночного сочинительства, какие-то двое в углу ели горячий суп и

рассуждали о Ньютоне - да верна, конечно, его теория, если звезды не падают с

небес! - третий, загнанный сюда бессонницей и чертиками алкоголизма, спал

теперь, положив голову на стол. Дамам высшего общества, разумеется, не

рекомендовалось в этот час заходить сюда без сопровождающих господ, однако при

желании откушать кофе они могли заказать напиток прямо в карету.
Все ангелы - очевидно, сестры, но не каждая пара сестер - ангелы. Те сестры, о

коих мы сейчас вспоминаем, то крылышками трепетали, а то и стучали чертенячьими

копытцами. В этот момент, угощаясь в своей карете италийским кофием, они были

близки к идеалу, хоть и были не кем иными, как курфюрстиночками Цвейг-

Анштальтскими, Клаудией и Фиоклой.
"Ах, сестрица, какое счастье для нас, провинциальных девушек, ночью в Париже

кушать кофе из "Прокопа"! Ведь это же сущее предтечие роматисизма!"

хоть бы с Мишелем де Террано, ах, хоть бы с Николя де Буало, а лучше бы с

обоими, так вот предтечие и обернулось бы пришествием этого, по коему грустим,

роматисисисисизма!"

кровоточащего, всего пропитанного фонтанной слизью, но настоящего де Террано,

Мишу. Приоткрыв дверь кареты, он вежливо осведомился, не знают ли почтенные

каретовладельцы, где находятся конюшни Сюльпи, в которых сейчас отдыхает его

друг, вороной жеребец Пуркуа-Па, или по-лапландски Тпру. Последовало несколько

восклицаний, имя Божие по крайней мере трижды было упомянуто всуе, и Миша рухнул

на диванчик.
Боже (еще раз), какая благость! В крошечной бонбоньерке было тепло. Миша почти

что облискурировался: в тумане виделись ему какие-то пуговицы, кои, быв пальцем

ткнуты, гнали на него струйки горячего сухого пара, в коем начинала с

пронзительным запахом обескураживаться слизь. На самом деле тепло шло от

каретной печурки с угольками.
Ах, Мишель, бормотали курфюрстиночки, quel desordre dans votre toilette, наш

милый шевалье, у вас гульфик отстегнулся! И все две дюжины нежных пальчиков (!)

начинали ободрять Мишин измученный организмус.
А вы-то как же, ваши сиятельства, Клавочка, Фёклочка, как же вы-то здесь

оказались с такой болезненной скоростью? Может, я просто грежу, может, в агонии?

А ежели нет, то повествуйте, силь ву пле!
Ах, Мишель, ведь мы же приехали вас искать, значит, летели на крыльях мечты! Ну

а в реальности это граф Сен-Жермен, друг папочкина друга графа де Рязань,

примчал нас сюда своим колдовством.
"Так, значит, вы не телесные?" - интересовался Мишель и пальцами начинал

проникать в корсеты и под кружева, испытывать девушек на телесность.

* * *

Только под утро в карету влез весь испорхавшийся до чрезвычайной бледности

Николя. Он живо притулился к трем спящим телам и тут же захрапел. Вслед за ним в

сию малую емкость взошел уже спящий глава всей экспедиции, генерал Афсиомский,

граф де Рязань. На груди его блестел подаренный философом орден сиамского

короля.

Глава вторая

пользительные свойства орехового масла

Прошло три дня после толь же блистательного, коль и скандального театрального

триумфа, прежде чем генерал Афсиомский паки узрел Вольтера. Газетные слухи тем

временем своими лепостями и нелепостями обескураживали посланника:

"Король принял Поэта в Версале и после двухчасовой беседы подарил ему свой

собственный письменный набор",
"Король и кардинал приказали связать Вольтера и вывезти его за пределы Франции,

где турки только и ждут, чтобы посадить его на кол",

назначил творца "Генриады" своим придворным историографом",

своего домашнего обихода",