Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

С самого возникновения Партии Социалистов-Революци­онеров у нее как-то почти автоматически установились с ППС самые тесные и даже сердечные отношения. Уже в нашем «надполье», в «Русском Богатстве» Н.К.Михайловского, со всеми польскими делами и проблемами знакомил русскую чи­тающую публику видный член ППС Людвиг Василевский, пи­савший под псевдонимом Л.Плохоцкого. Естественно, что он в той же роли перешел и в нашу «подпольную» «Революцион­ную Россию». Далее, мы всегда считали себя непосредствен­ными преемниками и продолжателями «Народной Воли»; а одним из ее замечательных организационных достижений счи­талось заключение федеративного союза с предшественницей ППС, польской партией «Пролетариат». То было формальное закрепление идейной солидарности русского и польского со­циализма в делах их общей, единой и нераздельной непосред­ственной революционной войны против самодержавия: «За вашу и нашу вольность!».

В рядах основоположников и ветеранов нашего движения никаких расхождений по вопросу о наших взаимоотношени­ях с поляками тоже не возникало. Лично я всегда сознавал и {296} чувствовал себя в этом вопросе политически единодушным с такими людьми, как Лавров, «бабушка» Брешковская, Шишко, Волховской и др. Не иначе смотрели на дело и люди по­коления, непосредственно предшествовавшего моему: Михаил Гоц, Минор, Гершуни. Всем нам были чрезвычайно дороги и святы великие традиции русского революционного движения, утверждавшие польско-русское братство еще со времен «де­кабристов» и кончая идейными основоположниками револю­ционного народничества: Некрасовым, Чернышевским внутри России, Герценом и Бакуниным — за рубежом.

Я пишу это, чтобы объяснить, почему в рядах ППС господствовало тогда величайшее доверие к нашей партии и вы­сокая оценка ее высоко над междунациональными распрями поднявшейся всечеловечности. Но именно поэтому, помню, на нас пахнуло чем-то необычным и тревожным от выступления Иосифа Пилсудского в начале 1914 г. Этот властный и энер­гичный лидер польского социализма всегда производил на меня такое впечатление, что социализм у него был лишь средством, а национализм целью. И оно было только подкреплено прочитанной им в Париже в январе 1914 года в зале Географическо­го Общества лекцией, оставившей сильное впечатление.

Лектор показал себя человеком, знающим, чего он хочет, умеющим зорко следить за направлением общего хода собы­тий, не боящимся предвидеть и предрекать ближайший их оборот и с ним сообразовать свою тактику. Пилсудский уве­ренно предсказывал в близком будущем австро-русскую вой­ну из-за Балкан. Не было у него сомнений и в том, что за Австрией будет стоять — да и теперь уже скрыто стоит — Германия. Он высказал далее уверенность, что и Франции нельзя будет, в конце концов, остаться пассивным зрителем конфликта: день, в который Германия вступится открыто за Австрию, будет кануном того дня, когда Франции придется, в силу связующего ее договора, вмешаться на стороне Рос­сии. Наконец, Британия, полагал он, не сможет оставить на произвол судьбы Францию. Если же соединенных сил Фран­ции и Англии будет недостаточно, они вовлекут рано или поздно в войну на своей стороне и Америку.

Анализируя, далее, военный потенциал всех этих держав, Пилсудский ставил ребром вопрос: как же пойдет и чьей {297} победой кончится война? Ответ его гласил: Россия будет поби­та Австрией и Германией, а те, в свою очередь будут побиты англо-французами (или англо-американо-французами). Во­сточная Европа потерпит поражение от Европы Центральной, а Центральная, в свою очередь, от Западной. Это и указыва­ет полякам направление их действий...

Не могу похвалиться проницательностью: меня осаждали самые разнообразные колебания и сомнения. Да, полагал я, гипотеза Пилсудского не исключена. Но ведь, если Россия по­терпит ряд поражений, полунемецкая дворцовая камарилья сумеет примирить Николая с Вильгельмом не чересчур доро­гой для первого ценою: они как-нибудь по-новому сговорятся о Польше, но никаких «освобождений» из этого для поляков не получится: просто германская доля в Польше увеличится за счет русской.

Я, увы, никак и представить себе не мог, чтобы Россия была выведена из войны и на время превращена в германского вассала какими-нибудь другими руками, а не руками Дурново и Протопопова, всегда предпочитавших со­хранение дружбы с Германией. Того, что произойдет на са­мом деле, никто представить себе не мог: Пилсудский тоже не был исключением. Без этого никем не угаданного оборота событий план Пилсудского оказался бы карточным домиком, мечтой политического комбинатора. На этот раз, однако, история обманула все предвидения и все расчеты; но обма­нула так, что Пилсудский вышел на первых порах несомнен­ным бенефициантом создавшейся конъюнктуры.

В чем должна состоять польская тактика, Пилсудский в своей лекции намекал. Но Пилсудский, видимо, считал нужным объясниться с нами напрямик и расшифровать всё, о чем в зале Географического Общества говорил обиняком. Ко мне от ППС (тогда это значило от Пилсудского) явился для со­вершенно конфиденциальных разговоров старый польский революционер и социалист Иодко (если не ошибаюсь, он кон­чил жизнь послом Речи Посполитой в Константинополе).

Этот разговор в моей памяти останется, как один из самых замечательных, которые мне приходилось вести. Длил­ся он очень долго. Чем дальше подвигался он вперед, тем больше оба мы становились внутренне взволнованными; но именно потому в самых трудных пунктах мы держались с {298} величайшей сдержанностью. В конце концов, понимали мы друг друга с полуслова и «агитировать» друг друга не собирались. А что мы встретились друг с другом не для того, чтобы вести переговоры, а объясниться и распрощаться, это, надо думать, Пилсудскому с самого начала было ясно, а для меня выясни­лось тотчас, как только его посланник коснулся самого суще­ства дела.

— Против истории идти нельзя, нельзя «переть против рожна», — говорил он, — не менее абсурдно было бы для нас остаться простыми зрителями событий. Это возможно для кого угодно, только не для нас, поляков. Кто в критический, поворотный момент истории не хочет встать ни на одну из борющихся сторон, тот ничего, кроме тумаков, ни откуда не получит. Если наша партия своего выбора не сделает, то по­ляки Кракова и Познани будут драться в рядах немецких армий против поляков Варшавы, Лодзи и Люблина. И мы окажемся, если не виновниками, то попустителями этого ужа­са: брат, идущий на брата, без того, чтобы Польская Социа­листическая Партия указала им выход из трагического ту­пика! Нет, наша партия этого не переживет. Мы не можем и не должны дожидаться того момента, когда половина поля­ков окажется мобилизованной в австро-германскую армию, а другая — в русскую, для целей полякам одинаково чуждых. Иного выхода нет. Мы сами должны мобилизовать всех по­ляков, и во имя лишь общей нашей цели: освобождения Поль­ши, всей Польши.

— Это неплохо звучит в теории, но как это будет вы­глядеть на практике?

— Просто и ясно. Если первым, предварительным резуль­татом войны будет поражение России, мы прежде всего долж­ны добиться освобождения русской части Польши, тем более, что она и самая большая и наиболее исконни-польская из трех ее частей. Скажите мне прямо: имеем ли мы на это право или не имеем?

— Вы имеете право не только на это; но и на большее: на воссоединение всех трех частей. Но вопрос не в «праве», а в том, как это право реализовать. Вы же ведь не думаете, что на это вы будете иметь санкцию Германии и Австрии?

— А почему нет? На это будет тем больше шансов, чем {299} успешнее польская военная сила параллельно с германской будет очищать губернии «царства польского» от русской вла­сти и ее сил; и чем большим подспорьем для ликвидации рус­ской власти над Польшей будет нами организованная польская партизанщина, дезорганизующая коммуникации и вообще тыл русских армий.

— В войне нет просто параллельных действий против общего врага, а есть действия союзные.

— Это почти так, и всё же не вполне так, — история знает примеры параллелизма действий и без настоящего союза.

— Во-первых, очень плохие примеры, весьма несовершен­ные, по сравнению с примерами действий формально объеди­ненных. А, во-вторых, простой параллелизм действий еще воз­можен там, где действующие против одного врага силы имеют каждая свой отдельный фронт и свою отдельную базу. А тут база противорусской войны может быть только целиком в немецких руках, а это ставит вас в полную зависимость от немцев: не обманывайте же самих себя.

— Пусть так, не спорю, и понимаю, что это — особен­ность положения, очень для нас неблагоприятная. Но над этим мы не властны.

— Значит, вы будете организовывать польские бригады, инкорпорированные в германскую армию? Вы будете частью силы, враждебной России и ее союзникам?

— Я буду с вами совершенно откровенен — только, ра­зумеется, то, что будет мною здесь сказано с глазу на глаз, публичному оглашению не подлежит. Мы уже теперь усилен­но подготовляемся на случай всеевропейской войны. Да, мы готовы инкорпорироваться в одну из собирающихся действо­вать на русско-польской территории армий. Только мы пред­почитаем германской армии — австрийскую. У нас в Галиции уже идет военная подготовка польских военных кадров... Ав­стрию мы предпочли Германии, потому что она слабее и ей можно будет ставить условия.

— А с ее стороны не будет условий — вроде принца из Габсбургской династии на польском престоле или, как наи­меньшее, ограничение будущего польского государства раз­мерами только русской части Польши?

— Значит, ваши слова о перемене ориентации на фран­цузскую есть заранее предусмотренный и планированный ма­невр?

— Святая истина, и для Парижа, и для Лондона это не является тайной. Первая фаза войны — мы с немцами против русских. Вторая и заключительная фаза войны — мы с англо-французами против немцев.

С минуту продлилось молчание. Наконец, Иодко снова заговорил:

— Теперь всё сказано. О подробностях и всяких возмож­ных осложнениях будет время говорить и даже подробно де­батировать потом... если окажется, что есть смысл этим заняться. Но прежде всего — основной вопрос. Зная буду­щую нашу позицию в надвигающейся войне и зная общий наш план вмешательства в ее ход, — сохраните ли вы, со­хранит ли ПСР сочувствие нашей освободительной войне, останется ли, в главном и целом, — нашим союзником, сое­диняющим свою борьбу против царизма с нашей борьбой, или... или нам грозит расхождение?

Видя, что я молча прошелся несколько раз по комнате, Иодко прибавил:

— Я понимаю, что вы вряд ли решитесь, да и вряд ли вправе дать мне ответ без совещания с другими ответствен­ными товарищами... Мы и сами имеем пока ввиду лишь дать вам повод и материал для такого совещания. Мы еще не во­юем, время у нас есть. Да и военные тучи могут рассеяться. Но всё же ведь лучше предвидеть всё на худой конец, не правда ли?

{301} Я вскинулся:

— Нужны ли эти оговорки? По совести говоря, они зву­чат неубедительно. У вас ведь война имеется в виду не «на худой конец», напротив: вы ведь в сущности возвращаетесь к мотивам времен Мицкевича — «Боже, дай нам европей­скую войну, которая освободит Польшу». Вот эта-то ваша пси­хология нас с вами теперь и разводит в разные стороны. Буду­щая мировая война, если она разразится, будет, с нашей точки зрения, катастрофою, от которой стынет кровь в жи­лах, и это не позволяет ставить на нее какие бы то ни было ставки...

— О, с точки зрения общей гуманности, — холодно-вежливым тоном, не без оттенка иронии, вставил Иодко, — поверьте, и мы вполне разделяем ваши чувства.

— Нет, вы их не разделяете, ибо они идут гораздо даль­ше абстрактной гуманности. Поймите же и вы нас. Война расстроит все наши планы и все расчеты, она перевернет всё вверх ногами, всё предоставит бесконтрольной игре слепых, разнузданных сил. Их последствия никем не могут быть пред­видены, их величина заранее измерена и взвешена быть не может. В послевоенном хаосе может бесследно погибнуть всё, в чем мы видели лучшее из своих завоеваний, в чем была наша гордость. Тот план, который мы вычитывали и вместе боялись вычитать из парижской лекции вашего лидера, будет одной из дерзновеннейших авантюр в истории. Ее успех не вовсе исключен, но если судьба им ее и увенчает, то с даль­нейшими неизмеримыми последствиями, которые могут ока­заться роковыми...

— Ваше пророчество разделяет судьбу всех пророчеств:

оно туманно. Вы хотите сказать: «Крез, перейдя Галис, раз­рушит большое царство». Но вы забываете, что нам терять нечего.

— Терять можно не одни лишь материальные и юриди­ческие ценности, но и моральные. Скажу немного. Будь ППС не более, как чисто национальная партия...

— Более глубоко национальной, чем наша партия, в Польше нет!

— Я сказал: чисто национальная. У такой партии план ваш был бы естественным. Националист способен делать {302} самую азартную ставку на всеобщее пришествие «труса, глада, огня, меча и нашествия иноплеменных», лишь бы была до­стигнута его национальная цель; он не ставит вопроса, не слишком ли дорогою ценою обойдется она всему человече­ству. Его лекарства всегда могут оказаться горше самой бо­лезни. Но партия социалистическая может иметь только та­кую стратегию и тактику, при которой с ней сможет всё вре­мя идти в ногу и весь Интернационал.

— До Бога высоко, до Интернационала далеко. Нас сей­час интересует не он, а ваша партия.

— Наша партия? Думаю, что могу уверенно сказать за нее: с болью души нам придется отметить — наш с вами до­селе ничем не омраченный союз в борьбе против царизма неизбежно оборвется.

— Как? Вы прекратите борьбу с царизмом?

— Мы ее не прекратим, но воинские части, инкорпори­рованные в одну из немецких армий, будут всем русским на­родом встречены, как его враги, а не союзники: ничего дру­гого вы ожидать не можете.

И, на протестующий жест Иодко, я продолжал:

— Понимаю, что вы такими стать не хотите, но объек­тивная логика вещей будет сильнее ваших желаний и субъ­ективных намерений. Величайшее русско-польское отчужде­ние придет и не думаете ли вы, что из него может родиться в будущем какой-нибудь акт возмездия со стороны России?

— Должен ли я это понять, как угрозу?

— Нет, об угрозе с нашей стороны не может быть и речи. Я говорю не о нашей России, — когда-то она будет. Го­ворю о России, податливой к сведению национальных счетов, о России, для которой оправданием противопольских чувств будет то, что она видела вас против себя под знаменем Габ­сбургов или Гогенцоллернов, для нее это безразлично...

Иодко был, видимо, глубоко взволнован. Надо было кон­чать. Фразы были излишни. Мы говорили на разных языках.

— Хочу верить, что польский народ когда-нибудь раз­очаруется в политике дерзновенных международных аван­тюр и что его социалистические лидеры захотят вернуться с путей, которые сейчас нас непоправимо разделяют, на те пути, {303} которые нас соединили и сдружили — смею думать, на благо обоих народов. Верьте, что тогда протянутая вами рука встретит нашу братскую руку, без оглядки на прошлое, со взглядом, устремленным не назад, а вперед. Иодко поднялся с кресла и взялся за шляпу.

— Мне тоже было больно услышать то, что я сейчас от вас услышал. Хотелось верить, что если уж не вся ваша пар­тия в целом, то хоть лично вы, — мы вас считали испытанным другом Польши, — нас поймете и не обидите порицанием. Но нет: русский поляка, должно быть, никогда не поймет. Вы никогда не бывали в положении подобном нашему. Вам оно так же мало знакомо, как мужчине — муки роженицы. Завтра может быть, поражения русской армии заставят зашататься царский трон — русские почти всегда выигрывали от цар­ских неудач и проигрывали от царских побед — и вы требуете от нас, чтобы мы пропустили этот момент, чтобы мы упу­стили случай, бывающий раз в столетие, и не попробовали вер­нуть себе независимость и свободу? Да, я знаю, знаю, — отве­тил он на мое протестующее движение, — вы скажете, что мы из огня попадаем в полымя, что кайзерское рабство внеш­ним образом культурнее царского, но внутренне опаснее, под­секая глубочайшие экономические корни нашего бытия. Но, во-первых, мы еще посмотрим — откуда вы взяли, что нам к концу войны не удастся и от кайзерского засилья отде­латься, как от царского? А, во-вторых, пусть выйдет по-вашему. Но разве нет русской поговорки: хоть горше, да по-иному. Так чувствует себя вся русская часть Польши, и мы заодно с ней, мы ее плоть и кровь.

Я заранее решил оставить за Иодко последнее слово и не прерывать его. Но здесь не выдержал и поставил еще один вопрос:

— Если я правильно вас понял, вы принятие вашего «пла­на кампании» не ставили в зависимость от того, какое он встретит отношение со стороны нашей партии? Мы стоим перед совершившимся фактом, и решение ваше оконча­тельное?

— Да, точно так. Вы не ошиблись. Можно сказать: «жребий брошен».

И, пробормотав еще какие-то неловкие и стесненные {304} прощальные слова, мы разошлись... Иодко, во всяком случае, пожелал нашей партии лучших успехов во всех ее начина­ниях. Я, по совести, не мог ответить ему тем же и пожелал Партии Польских Социалистов благополучно пережить жду­щие ее тяжелые испытания...

Чего-то подобного я уже ожидал и опасался. И всё же мне было неизъяснимо тяжело.
***

Едва успели кое-как зарубцеваться раны, глубоко вре­завшиеся в тело партии «черным годом» раскрытия цен­тральной провокации, как на нее налетел другой, на этот раз всеевропейский шквал — первая всемирная война. Внутрен­ним разладом, трениями и расколом отозвалась она на со­циалистических партиях всего мира: но русский кризис по остроте не имел равного.

Когда разразилась война, я встретился с Б.Савинковым и П.Карповичем. Втроем мы подробно обсуждали создав­шуюся ситуацию. Всецело поддерживаемый Карповичем, я развивал ту точку зрения, что эта война будет величайшей катастрофой для социализма, для демократии и вообще для всей европейской цивилизации; что она не может быть «на­шей» войной, что она нам — чужая; что просто встать за «тех» или «других» из двух воюющих лагерей для нас, как социалистов, было бы идейным и моральным самоубийством; что мы должны плыть против течения и звать охваченных массовым военным психозом «опамятоваться».

Я даже пы­тался анализировать возможные последствия трех исходов войны: 1) «в ничью», по невозможности довести войну до конца из-за отказа разочаровавшихся в военных иллюзиях масс; 2) победа Антанты и 3) победа блока центральных держав; первый, в моих глазах, был самым желательным, второй — меньшим злом сравнительно с третьим. Савинков выждал, пока не высказались до конца я и Карпович (кото­рый впоследствии мне сообщил разгадку — у Савинкова ни­какого своего мнения не было).

Затем он категорически за­явил, что в общем с нами согласен; но ко всем выкладкам о возможных последствиях разных исходов относится {305} скептически: всё это гадание на кофейной гуще. Перейдя на рель­сы метафизических и религиозно-этических мотивов, знако­мых нам по «Коню Бледному» и «То, чего не было», он заявил, что его отношение к войне исчерпывается тем, что сказал бы о ней Толстой: бросьте убивать друг друга, брось­те каждодневно совершать величайшие греховные ужасы, перестаньте быть сумасшедшими и омрачать свою совесть, свое моральное сознание дикими воинствующими выкриками. Только в этом — правда, всё остальное — ложные умствова­ния, националистические или интернационалистические, равно суетные.

В это время мне — бросившемуся в изучение учебников и монографий по тактике, стратегии и философии войны, а также всего, что к ней относится, было предложено писать о войне в газету «День». Я согласился, ибо война подрезала все источники моего материального существования, и поде­лился этим заработком с Савинковым: он взял на себя внеш­нюю сторону военных действий, я — теоретическое «освеще­ние» (конечно, цензура скоро доказала мне полную утопич­ность моего предприятия). Савинков стал «военным коррес­пондентом», вошел в круги французского офицерства, и скоро я, к своему крайнему изумлению, стал читать вышедшие из-под его пера бойкие, живые и благонамеренные антанто-патриотические очерки, в которых и следа не было того абсолютного морального неприятия крови, о котором я так не­давно от него слышал.

Натансона новый кризис застиг врасплох. Когда, нако­нец, нам, застигнутым войною в разных странах — по пре­имуществу во Франции, Италии и Швейцарии, удалось съехаться на совещание в Лозанне, обнаружилось, что На­тансон держится «сам по себе», не примыкая всецело ни к одному из двух разошедшихся течений партии.

Одних, после факта разрыва всей европейской цивилизации на два схва­тившихся в смертельном поединке, более всего мучил пара­лич, охвативший Социалистический Интернационал, и пер­воочередной задачей ставилось его восстановление и выра­ботка общесоциалистического плана сокращения периода мировой бойни, замена ее «справедливым демократическим миром» и международным правовым порядком, исключав­шим новые войны. Другие видели в этом полнейшую утопию; {306} они приветствовали то, что война всех нас «спустила с обла­ков на землю, и каждого на его родную землю».

Для России это значило: во имя патриотизма забыть или, точнее, времен­но отложить все свои счеты с самодержавием и союзными с ним социальными слоями, поставить главной задачей — един­ство общенационального фронта для совместной с союзни­ками военной победы, лишь после нее и на ее фоне произво­дить великое внутреннее преобразование России. Вместе с этим последним Натансон считал тогда дело Интернациона­ла проигранным и восстановление его не реальным; но, в противность им, победа царской России окрашивалась для него в самые темные цвета...

Где же выход? Он предлагал такой прогноз, как самый вероятный: победа, в конце концов, будет идти с Запада на Восток, только две половины пути история пройдет в обрат­ном, так сказать, порядке. Сначала Россия будет побеждена союзом центральных империй, а потом германские и союз­ные с ними армии потерпят поражение от собравшегося с силами Запада. Эта точка зрения была им заимствована у Пилсудского.

То была макиавеллистически задуманная и сулившая не­посредственный успех международно-политическая авантю­ра крупного калибра. Правда, успех ее создавал бы для Поль­ши с двух сторон мощных врагов, едва ли способных забыть новому молодому государству его «двойное коварство»: немцев и русских. При территориальной же отдаленности За­пада едва ли было правильно всецело положиться на его за­щиту в момент, когда два соседа проникнутся мыслью, что месть сладка и что расплющить Польшу между немецким молотом и русской наковальней — предприятие вполне осу­ществимое и обоюдовыгодное. Дальнозоркость плана была сомнительна; но таковы все авантюры. Самый же план ее осуществления, надо отдать ему должное, имел в своей осно­ве достаточно проницательный анализ ближайшего хода со­бытий и достаточно приноровленную ко всем его изгибам тактическую линию поведения.

Что план Натансону вчуже импонировал, понятно. Но каким образом можно было нечто подобное изобрести с рус­ской стороны?

Последние вскоре начали издавать в Париже совместно журнал «Призыв», в котором сотрудничали также А.А.Ар­гунов, Борис Воронов и др. с.-ры.

Мы, интернационалисты, издавали ранее «Жизнь», а по­том «Мысль».

Война разрушила международные отношения социали­стических партий, Интернациональное Социалистическое Бю­ро не функционировало. Нормальные связи его с партиями и союзами прервались.

Социалистическими партиями нейтральных стран дела­лись многократно попытки восстановить интернациональные связи пролетариата с целью вызвать его, согласно постанов­лениям социалистических конгрессов в Штутгарте, Копенга­гене и Базеле, на общую акцию против войны и в пользу мира. Такова была цель состоявшейся в сентябре 1914 года в Лугано итальяно-швейцарской конференции. Эту же цель ставил себе лидер голландских социалистов Троельстра, предприняв­ший объезд некоторых стран. Результатом этого объезда явилось перенесение Международного Социалистического Бюро из Брюсселя в Гаагу. Создать же почву для совместной работы социалистических партий ему не удалось.

В январе 1915 года состоялась в Копенгагене конферен­ция социалистов северных нейтральных стран. Конференция эта ограничилась формулировкой всеобщей программы мира, не входя в обсуждение средств ее реализации. Затем в частной, полуофициальной форме делались шаги перед М.С.Б. в тех же целях воссоздания порванных международных связей пролетариата. Но социалистическая конференция стран «со­гласия» в Лондоне, как и конференция социалистов {308} двойственного союза (Германии и Австро-Венгрии), показали, что все такие попытки обречены на неудачу и что дальнейшие шаги в этом духе вряд ли приведут к лучшим результатам. Под­тверждением этому послужил следующий факт. Когда Ц.К. швейцарской партии обратился к М.С.Б. с предложением со­звать его пленарное собрание с привлечением представителей отдельных стран, французская партия отказалась дать на это согласие. Наконец, швейцарская партия в согласии с Ц.К. итальянской партии пригласила социалистические партии нейтральных стран на съезд, который должен был состояться 30-го мая в Цюрихе. Но большинство приглашенных партий либо совсем не ответили на предложение, либо ответили от­казом.

Все эти попытки восстановить интернациональные со­циалистические связи ясно показали, что не только общая акция социалистических партий разных стран, но даже про­стой, ни к чему не обязывающий обмен мнений между ними совершенно невозможны, покуда большинство партий стоят на почве патриотизма и военной политики своих правительств.

Учитывая все эти обстоятельства, Ц.К. итальянской пар­тии постановил 15-го мая 1915 г., руководствуясь докладом Моргари, который вел переговоры с социалистами воюющих и нейтральных государств, взять на себя инициативу созыва международной конференции. Приглашения были разосланы всем партиям, рабочим организациям или отдельным группам, раз только было известно, что они стоят на почве старых положений и постановлений Интернационала, всем тем, одним словом, от которых можно было ожидать, что они предпримут одновременно общую кампанию во всех странах против войны.

Согласно постановлению Ц.К. итальянской партии были предприняты, шаги, приведшие первоначально к предвари­тельному обмену мнений между представителями воюющих и нейтральных стран, что имело место 11-го июля 1915 года в Берне. Здесь были намечены главные положения, которые должны были лечь в основу предполагавшейся конференции. Было постановлено, что будущая конференция ни в коем слу­чае не должна взять на себя задачу создания нового Интер­национала. Задача конференции усматривалась в призыве пролетариата к общей акции в пользу мира, в создании в этих {309} целях активного центра, в попытке вернуть пролетариат к его исторической миссии.

Поэтому было решено пригласить на конференцию все организации и группы, которые готовы открыть кампанию против войны, игнорируя их принципи­альные различия в области теоретического обоснования со­циализма.

Конференция была созвана 5 сентября 1915 года в Циммервальде (Швейцария). Заключительная часть единогласно принятого конференцией манифеста гласила:

«Мы, представители отдельных социалистических партий и синдикатов, или меньшинств в этих организациях, мы — Немцы, Французы, Итальянцы, Русские, Поляки, Латыши, Ру­мыны, Болгары, Шведы, Норвежцы, Голландцы, Швейцар­цы — мы, стоящие не на почве национальной солидарности с классом эксплуататоров, а на почве интернациональной со­лидарности пролетариата и классовой борьбы — собрались, чтобы вновь связать разорванные нити международной соли­дарности и призвать рабочий класс к возрождению своего самосознания и к борьбе за мир.

Эта борьба есть в то же время борьба за свободу и брат­ство народов, борьба за социализм. Задача состоит в том, чтобы предпринять выступление за мир без аннексий и кон­трибуций. Но такой мир возможен лишь при условии реши­тельного осуждения всякой мысли о насилии над свободой и правами народов... Никакая военная оккупация целых стран или отдельных провинций не должна завершиться их насильственным присоединением. Никаких аннексий — ни явных, ни замаскированных. Никаких навязанных извне хо­зяйственных или таможенных союзов, тем более невыноси­мых, что они неизбежно влекут за собою умаление полити­ческих прав включенной страны. Признание за народностями права располагать своею собственной судьбой.

С самого начала войны вы предоставили всё — ваши силы, ваше мужество, вашу стойкость — к услугам правящих классов, для междоусобной, братоубийственной войны. В на­стоящий момент дело идет о том, чтобы, оставаясь на почве непримиримой классовой борьбы, двинуться в поход во имя своего собственного дела, во имя святого дела социализма, за освобождение угнетенных народов и порабощенных классов.

Никогда еще история не предъявляла задачи более благородной и более насущной. Нет ни усилий, ни жертв, которые были бы слишком велики для того, чтобы окупить намеченную цель: восстановление международного мира. К вам, рабочие и работницы, к вам, матери и отцы, вдовы и сироты, к вам, раненые и искалеченные, к вам всем, жертвам войны, взываем мы: протяните друг другу руку через все по­граничные линии, через поля сражений, через руины городов и сел, —

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

За русскую делегацию манифест подписали: В.И.Ле­нин, П.Б.Аксельрод и М.А.Натансон. Натансон был деле­гирован интернационалистическим большинством загранич­ной делегации нашего Ц.К. Я был делегирован организа­цией, издававшей эс-эровскую интернационалистическую га­зету «Жизнь», которая ранее выходила в Париже, а потом в Женеве. Я внес поправку к манифесту, но конференция ее отвергла.