Воспоминания издательство имени чехова

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Сенсация Троцкого-Ленина при помощи их партийной прессы, авторитетных деклараций их Центрального Комитета и страстных речей бесчисленных ораторов-демагогов облетела всю страну. Полтора месяца, с завидным постоянством и гип­нотическою силою фанатически-исступленного упорства, в головы масс вбивалось страшное подозрение: народ и страна обмануты, Учредительному Собранию уготованы Временным Правительством похороны по первому разряду.

Удачно придуманный маневр сослужил свою службу. Власть оказалась в руках большевистской верхушки, дикта­торски распоряжавшейся своей партией, но за это обучавшей ее столь же диктаторски распоряжаться всею Россией. Как же, однако, быть с требованием «немедленного созыва Учре­дительного Собрания»?

Протоколы Ц.К. большевиков того времени долго — де­сятилетия — хранились втайне. Они были преданы гласности Госиздатом лишь в 1929 году. Лишь из них мы официально узнали, с чего начал Ленин подкоп под Учредительное Собра­ние; узнали и его знаменитую фразу: «Ждать Учредительного Собрания, которое явно будет не с нами, — бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу!»

«В первые же дни, если не часы, после переворота Ленин поставил вопрос об Учредительном Собрании. — «Надо отсрочить» — предложил он. — «Надо отсрочить выборы. Надо расширить избирательные права, дав их восемнадца­тилетним. Надо дать возможность обновить избирательные списки: наши собственные списки никуда не годятся»... Ему возражали: неудобно сейчас отсрочивать, это будет понято, как ликвидация Учредительного Собрания, тем более, что мы сами обвиняли Временное Правительство в оттягивании Учре­дительного Собрания. Ленин со своей позицией остался оди­ноким. Он недовольно поматывал головою и повторял: «Ошиб­ка, явная ошибка, которая нам может дорого обойтись».

Отсрочивать выборы, производство которых уже шло и первые результаты которых уже публиковались, было поздно.

«Комиссаром» над комиссией по выборам в Учредитель­ное Собрание был назначен известный большевистский центровик Урицкий. Он делал Ц.К-ту специальный доклад по по­воду поражения большевистского списка среди сугубо-проле­тарского уральского района. Доклад этот, конечно, секрет­ный, — цитирован в «Собрании Сочинений» Л.Д.Троцкого, т. 3-й, часть 2-ая, стр. 364-365:

«Урал не оправдал наших ожиданий. В местах, отдален­ных от центров революционной работы, Учредительное Со­брание пользуется большой популярностью. Этим именем за­ставляют нас держаться выжидательной тактики... Созовем ли мы Учредительное Собрание? — Да, созовем. — Разго­ним? — Да, может быть; всё зависит от обстоятельств».

Назначение комендантом Таврического дворца человека, чей доклад был отличной иллюстрацией его чувств к «хозяину земли русской Учредительному Собранию» (как его в то вре­мя всё еще пышно именовали в прокламациях Ц.К. его пар­тии), уже само по себе было символично.

С этим «хозяином», ради которого на словах и совершали весь переворот и захват власти — на деле ж сговаривались секретно поступить «в зависимости от обстоятельств» так или иначе, но с одинаковым конечным результатом. «Выяснилось тем временем, что мы будем в меньшинстве даже с левыми эсерами»... — «Надо, конечно, разогнать Учредительное {355} Собрание, — говорил Ленин, — но вот как насчет левых эсеров?» «Нас, однако, очень утешил старик Натансон. Он зашел к нам «посоветоваться» и с первых же слов сказал: «А ведь придет­ся, пожалуй, разогнать Учредительное Собрание силой». — «Браво! — воскликнул Ленин. — А пойдут ли на это ваши?» — «У нас некоторые колеблются, но я думаю, что, в конце концов, согласятся, — ответил Натансон». («Правда», № 91, 20 апр. 1924г.).

В те времена пишущему эти строки не раз приходилось вызывать «левых с.-р-ов» и Натансона лично на публичное объяснение.

— Вы сбрасываете с себя узы партийной солидарности и дисциплины, вы взрываете партию изнутри, — говорил я им, — помните же: образовав отдельную партию, вы не со­храните и ее единства, вы и ее взорвете изнутри. Вы помо­гаете большевикам диктаторски расправляться с другими партиями: придет и ваша очередь, большевистский террор обрушится и на вас. Когда-нибудь вы опомнитесь, но будет слишком поздно. Дело, которое вы начинаете, история назо­вет вашим политическим самоубийством...

Натансон такого публичного объяснения не принял ни разу. Но для большевиков вопрос уже был предрешен. Оста­валось закончить кое-какие формальности.

26 декабря Ленин опубликовал свои «тезисы об Учреди­тельном Собрании». В них народные избранники предупреж­дались, что «Учредительное Собрание, если бы оно разошлось с Советской властью, было бы неминуемо осуждено на поли­тическую смерть». И «единственным шансом на безболезнен­ное разрешение кризиса» объявлялась полная капитуляция и «безоговорочное заявление Учредительного Собрания о при­знании советской власти, советской революции, ее политики в вопросе о мире, о земле и рабочем контроле» и т. д. Иными словами, все проблемы, для решения которых Учредительное Собрание собиралось, уже решены до Учредительного Собра­ния и без Учредительного Собрания.

И вот пришла пора открывать его. Для того, чтобы быть готовым ко всем возможным неожиданностям в этой послед­ней встрече с побежденными, но не покорившимися против­никами, Ленин облек чрезвычайными полномочиями лично преданного ему Вл.Бонч-Бруевича. Пробольшевистская, но {356} позволявшая себе некоторую фронду «Новая Жизнь» Макси­ма Горького в те дни сообщала, что «во все комиссариаты были вытребованы усиленные наряды красноармейцев. Везде установлены ночные дежурства. До 5-ти часов утра в Смоль­ном и комиссариатах не смыкали глаз»; а членам мирных де­легаций Германии, Австрии, Болгарии и Турции Совнарком еще ранее предложил перебраться на 5-ое января в какие-ни­будь «более безопасные помещения».

Ко дню открытия Учредительного Собрания готовились обе стороны. Ленин, отличный практик-стратег, не смущался тем, что и под ливнем самых соблазнительных декретов страна устояла и ответила ему вотумом недоверия, послав в Учре­дительное Собрание абсолютное большинство социалистов-революционеров.

Из удачного октябрьского опыта он знал, что всего существеннее — иметь большинство в решающий момент в решающем участке войны. И, подтянув для верности в Петроград еще своих надежных латышей, он составлял дис­позицию уличного столкновения. Мы знали, что большевики в Питере полные господа положения, но не теряли надежды. На фабриках и заводах шел процесс отрезвления и разочаро­вания в Совнаркоме. Мы могли рассчитывать на многочислен­ные колонны демонстрантов из всех рабочих районов к Тав­рическому дворцу для приветствования Учредительного Со­брания.

Если их пустят, мы будем окружены живою стеной от всякой попытки разгона. Если не пустят, если будут раз­гонять вооруженной силой, если прольется кровь безоруж­ных — потерпят ли это самые крепкие революционные воин­ские части, первыми выступившие против царя в феврале!

Преображенцы и Семеновцы приняли резолюции в пользу Учредительного Собрания. Они не хотели верить в возмож­ность его разгрома — ведь большевики в оправдание октябрь­ского переворота говорили, что без него буржуазия сорвала бы созыв Учредительного Собрания. Но на случай насиль­ственных мер против народных избранников, они соглашались пойти на его защиту, особенно, если будут поддержаны бро­невым дивизионом, тоже неоднократно высказавшимся за Учредительное Собрание. Эту верность свою броневой диви­зион собирался продемонстрировать в день его открытия. Первым этапом его маршрута намечались казармы Преобра­женского и Семеновского полков: они должны были подойти {357} к Таврическому дворцу с одной стороны — с других сторон предполагались рабочие демонстрации не вооруженные.

Мы знали, что физическая сила в Петрограде на стороне большевиков, но результат выборов показал, что гуща страны за нами. Мы не хотели в Петрограде ни в коем случае пода­вать повода к вооруженному столкновению. Надо было мо­рально обезоружить хотя часть находящихся в распоряжении большевиков. Для этого мы пропагандировали демонстрацию гражданского населения абсолютно безоружную, против ко­торой было бы нелегко употреблять грубую силу. Всё, на наш взгляд, зависело от того, чтобы не дать большевикам и тени морального оправдания для перехода к кровопролитию. Толь­ко в этом случае, думали мы, могут поколебаться даже самые решительные их защитники и проникнуться решительностью самые нерешительные наши друзья...

День открытия Учредительного Собрания был назначен еще Временным Правительством. День открытия Учредитель­ного Собрания должен был разрешить судьбу его. Вынести всю тяжесть на своих плечах предстояло нашей партии, за ко­торую на выборах высказалось абсолютное большинство народа. Именно ее депутатам приходилось, чем бы это для них ни кончилось, попытаться быть полновластным Учреди­тельным Собранием. Но в обеих столицах приказов овладев­шей властью диктаторствующей партии беспрекословно слу­шалось громадное большинство тыловых гарнизонов, а по численности голосовавших на выборах она вышла на первое место. Физическая сила была не за нас. Открыв для нас двери Таврического дворца, власть имела возможность превратить его в простую мышеловку. Никаких иллюзий на этот счет у нас не было. Петербург не с нами.

Но с нами толща страны. За большевиков высказалось не более четверти избирателей — свыше 9-ти миллионов голосов из общего числа поданных 36 с четвертью миллионов голосов, тогда как за партию со­циалистов-революционеров — 21 миллион, т. е. 58%.

И вот 5-го января, собравшись неподалеку от Тавриче­ского дворца, мы идем туда, к назначенному полуденному часу, основною массою приблизительно человек в двести. Ли­тейный проспект пустынен. Но дворы по обоим сторонам жи­вут своей настороженной боевой жизнью. Время от времени оттуда, как из-под земли вырастают вооруженные патрули: {358} раздаются вызывающие возгласы: кто идет? «Учредителей», всё же, мрачно пропускают. Подходим к Таврическому двор­цу. Площадка перед самым дворцом загромождена легкими орудиями, пулеметами и «боеприпасами» — для наступатель­ных действий или для выдерживания осады? Свободен один узкий боковой вход: туда впускают по одному, после проверки билетов и некоторым задается вопрос, нет ли с собой оружия?..

Зато внутри в вестибюле и коридорах всюду вооружен­ная стража. Картина настоящего военного лагеря. Но это не военный лагерь дисциплинированной армии, готовящейся к бою. Это — оккупанты, грубые и развязные. Пока еще ни к кому прямо не обращаясь и обмениваясь впечатлениями между собою, они бросают в пространство фразы: «вот того хорошо бы в бок штыком», «а этому пули не избежать», и «по том вон пуля плачет». У нас заранее твердое решение: ни в какие пререкания со стражей не вступать.

Входим в большую залу заседаний.

Она пустынна. Нет ни единого большевика и не единого из их лево-эсеровских союзников. Те и другие уединились в своих фракционных комнатах. К общему заседанию они еще не готовы. Факти­чески они действуют, как единый блок. Но договорные усло­вия еще далеко не выработаны. В полдень должно было со­стояться открытие Собрания: но большевики и их союзники всё еще продолжают совещаться. После полудня проходит час: не готовы. Истекает второй час: то же самое. Идет тре­тий, четвертый... Начать без них? Рискуем не набрать кво­рума. От дальнейшего хода торгов и переторжек мы не ждем ничего.

Единственно, чего еще раньше «левым эсерам» уда­лось достичь, это разрешения Учредительному Собранию от­крыться. Но Совет Народных Комиссаров своих правомочий в его руки не передает. Разыграется поединок двух независи­мых держав. Одной, опирающейся на штыки, пулеметы и орудия, другой — опирающейся на право говорить от имени многомиллионного русского народа. Если невооруженная дер­жава не капитулирует сама перед вооруженной, спор будет решен силой.

Большевики, вместе с их спутниками, чего-то еще ждут. Чего? Известий извне. Между двух-фракционным блоком и столичной «улицей» идет нервный обмен гонцами. {359} Параллельно такой же напряженный обмен идет и у нас. Наши вести благоприятных перспектив не открывают.

Расположенный в Петербурге броневой дивизион сохра­нял верность Учредительному Собранию. Эту верность свою он собирался продемонстрировать в день его открытия. Пер­вым этапом его маршрута намечались казармы Преображен­ского и Семеновского полков. На их митингах неизменно проходили резолюции: Вся власть Учредительному Собранию! Эта возможность какой-то консолидации сил, сочувствующих установлению подлинного народовластия, казалось, открыла бы Учредительному Собранию перспективы; во всяком случае «разгонные» настроения большевиков могли бы, пожалуй, быть серьёзно сдержаны. Однако, самые последние вести ни к каким иллюзиям не располагали. Большевики оказались хо­рошо подготовлены ко всем случайностям.

В ночь под откры­тие Учредительного Собрания организованные большевиками рабочие ремонтных мастерских сделали порученное им дело. Путем умелого «технического саботажа» броневые машины были превращены в неподвижные, точно параличом разбитые груды железа.

Удручающие вести приходили с маршрутов движения из разных частей города. Всюду колонны демонстрантов натал­кивались на вооруженные заставы и засады. Безоружность толпы только придает духу «верным стражам советской власти». Если толпа не дает себя сразу разогнать, в нее стре­ляют из винтовок, стреляют из пулеметов...

Были случаи: толпа, обстреливаемая из пулеметов, ло­жится на землю, — переждав таканье пулеметов, после чьего-нибудь призывного возгласа, вновь подымается и бросается вперед — и снова ложится — и опять встает, оставляя на месте раненых и убитых. И еще вести: всё мрачнее и мрачнее: при разгоне одной колонны — со Шлиссельбургского трак­та — полегло много обуховских рабочих. В другом месте среди убитых известная нам всем эсерка Горбачевская, дочь революционера и внучка декабриста. В третьем — запоздав­ший на открытие Учредительного Собрания и пришедший вместе с демонстрантами крестьянин-депутат. По всем боль­ницам и по многим частным домам разнесены раненые. Ни одна из колонн демонстрантов не может пробраться к Учре­дительному Собранию.

{360} И последняя весть. В казармах преображенцев и семеновцев настроение мрачное и подавленное. Там ждали прихода броневиков и готовы были вместе с ними пойти к Тавриче­скому дворцу, рассчитывая, что при таких условиях больше­вики отступили бы без кровопролития. Броневики не пришли. Настроение упало.

Нам ясно: судьба Учредительного Собрания решена. Мы отрезаны от толщи страны, которая нас послала. Мы — плен­ники в осажденной крепости.

Один из членов Учредительного Собрания эсер Лисенко описал это единственное заседание Учредительного Собрания довольно подробно под названием «Страшная Ночь». Я реко­мендую всем, кто может где-нибудь в библиотеке найти эту брошюру, прочитать ее. К сожалению, мой экземпляр пропал вместе со всей моей библиотекой, которая была захвачена немцами.

Да, это была воистину страшная ночь. Эта страшная ночь, я понял тогда, решила судьбу России на долгие, долгие годы. Теперь мне всё яснее становится, что эта страшная ночь решила судьбу не только России, но и Европы и всего мира.

И вот, наконец, сообщение двух фракций — больше­вистской и левоэсеровской. Они готовы к открытию заседания. Они готовы, и всё «готово».

Зал заполняется народом. По бокам трибуны — воору­женные. В коридорах — вооруженные. Галереи для публики набиты битком. И там над головами то здесь, то там дула винтовок. Билеты на галереи распределял Урицкий. И рас­пределил...

В книге своей «На боевых постах февральской и октябрь­ской революций» Вл. Бонч-Бруевич описывает, как он обес­печивал власть и порядок в Таврическом дворце с помощью особо подобранной команды с крейсера «Аврора» и двух рот с броненосца «Республика», и как другой его товарищ по ору­жию, Дыбенко, располагал на ключевой позиции — на углу Литейного проспекта — опять-таки какой-то специальный «отряд тов. Ховрина в 500 человек, с ручательством, что мимо него никакие демонстранты к Таврическому не проникнут», как всем собранным в три часа ночи отдельным начальникам отрядов «вручались в запечатанном конверте специальные задания».

Из воспоминаний Троцкого, написанных по свежим {361} следам событий («Правда», 20 апреля 1924 г.), мы впервые узнали, как сам Ленин боялся, что обычные воинские части, крестьянские по составу, окажутся ненадежны, ибо «в случае чего русский мужик может колебнуться», как он распорядился «о доставке в Петроград одного из латышских полков, наи­более рабочего по составу».

Когда наступил, наконец, момент открытия Учредитель­ного Собрания, Ленин, по свидетельству верного Бонч-Бруевича, «волновался и был мертвенно бледен, как никогда... сжал судорожно руку и стал обводить пылающими, сделавши­мися громадными, глазами всю залу». Вскоре, однако, он оправился и «просто полулежал на ступеньках то со скучаю­щим видом, то весело смеясь».

Депутаты медленно размещаются по своим скамьям. Сто­роны обводят друг друга напряженными взглядами.

Наконец, все в сборе. Минуты томительного ожидания. «Левый» сектор ждет. Старейший депутат среди нас: ста­рый народоволец С.П.Швецов. Ему и следует открыть за­седание.

Внушительная фигура С.П.Швецова подымается на трибуну. И разом, по сигналу, раздается ужасающая какофония. Топанье ногами, стук пюпитров, крики, кошачий концерт. Левоэсеровский сектор соревнуется с большевиками. Присое­диняются хоры. Стучит прикладами о пол стража. Он берет колокольчик. Видно, как он мотается в руке. Но звука не слы­шно. Он кладет колокольчик на стол, — им немедленно завла­девает какая-то фигура и уносит, чтобы вручить, в виде тро­фея, входящему в зал Свердлову. Пользуясь минутным зати­шьем, Швецов успевает произнести сакраментальную фразу:

«Заседание Учредительного Собрания открывается». Новый взрыв оглушительного гама. Швецов покидает трибуну и воз­вращается к нам. Его место занимает Свердлов, чтобы вто­рой раз открыть собрание именем Совнаркома и ультимативно предложить нам его «платформу». От нас требуется сказать просто: да или нет.

Но ультиматум пока висит в воздухе. Надо организовать президиум. Наше предложение — пока выбрать лишь пред­седателя Учредительного Собрания и секретаря; организа­цию коллегиального президиума отложить на завтра. Это — предупредительная мера: чтобы своим уходом с {362} заседания большевики и их союзники не «сорвали» президиума. За наше предложение — большинство. Начинаются выборы. Больше­вики своего кандидата не выставляют. Они будут голосовать за кандидата левых эсеров — Спиридонову.

Ту самую Спи­ридонову, которую они потом арестуют и будут мытарить по тюрьмам и ссылкам, выматывая из нее последние остатки здоровья и жизни, доведя до грани душевной болезни. Они ставят теперь ставку на имя, на террористическое прошлое, на мученическую судьбу женщины. Они надеются оторвать от нас и от «нейтральных» отдельные голоса. Их расчеты не оправдываются. На моем имени, выставленном нашей фрак­цией, объединяется внушительное большинство — гораз­до больше того, что нами ожидалось. Видимо, кое-какие из левых эсеров-крестьян не удержались и голосовали с нами. Я получил 244 избирательных голосов против 151 неизбирательного.

Моя вступительная речь. Приходится призвать на по­мощь всё свое самообладание. Кто прочтет стенографический отчет об этом заседании, не будет иметь даже отдаленного впечатления о том, что происходило на самом деле.

После каждой фразы — десятки вскриков, то иронических, то оз­лобленных, подкрепляемых угрожающим поигрыванием вин­товками со стороны сгрудившейся, как на митинге, массы. Нельзя поддаваться на провокацию. Надо помнить: одержит верх тот, чьи нервы крепче. И я, не обращая внимания на крикунов, веду свою линию.

«Страна высказалась. Состав Учредительного Собрания — живое свидетельство мощной тяги народов России к социализму. Оно означает — конец не­определенного, колеблющегося переходного периода. Вопрос о земле предрешен: она станет общим достоянием, на рав­ных правах открытым для всех трудящихся и желающих тру­диться. Учредительное Собрание — это начало активной внешней политики, направленной к миру — не шкурнически-сепаратному, а всеобщему, демократическому миру без по­бедителей и побежденных.

Наша страна стала цитаделью освобождающей революции, и в ней по призыву революци­онного правительства должен состояться съезд воскресшего Интернационала, который будет съездом умиротворения на­родов. Советы, как орган общественного контроля, долж­ны быть не соперниками, а союзниками и сотрудниками {363} Учредительного Собрания: всякая иная линия поведения гро­зит ужасами гражданской войны, разорения и одичания.

Учредительное Собрание должно иметь полноту власти. Но оно не желает узурпировать народную волю. Оно готово все свои основные решения передать на проверочное всеоб­щее голосование народа, на плебисцит. При таких условиях всякий, кто против него — тот стремится к захвату власти, к деспотической опеке над народом».

Под перекрестный огонь выкриков, звяканья винтовок и угроз я довожу речь до конца. Теперь черед большевистских ораторов Скворцова и Бухарина. Во время их речей наш сек­тор — образец сдержанности и самодисциплины. Большеви­стские ораторы резки, митингово-крикливы, вызывающи по тону, подчеркнуто-грубы в выражениях — но ледяной сдер­жанности эсеровского большинства никакая провокация сло­мать не в силах.

Большевикам отвечает с.-д. И.Г.Церетели, которого тоже с самого начала пробуют «пугать», наводя на него вин­товку. Мне надо заставить крикунов замолчать и слушать. Как это сделать? Призывы к сохранению достоинства Учре­дительного Собрания вызывают только еще более ожесточен­ный гул, порою переходящий в неистовый вой. Дыбенко и подобные ему демагоги, совершенно распоясавшись, подают сигналы к новым и новым атакам.

Ленин в «правительствен­ной ложе» демонстрирует свое презрение к «учредилке», раз­легшись во всю длину и принимая вид уснувшего от скуки человека. Я дохожу до того, что угрожаю «очистить от публики» неистовствующие хоры. Несмотря на нелепость угрозы, — ибо стража ждет лишь сигнала, чтобы «очистить» зал от нас, — она на время действует. Спокойный и достой­ный тон Церетели довершает остальное. Он может довести свою речь до конца. После него легче сделать то же эсеру Тимофееву, говорящему о мире, и Скобелеву, требующему расследования убийств и наказания виновников кровавой рас­правы над мирными демонстрантами, шедшими приветство­вать Учредительное Собрание.

Стоит упомянуть об особенном взрыве криков, когда пробует говорить по-украински и пы­тается занять квази нейтральную позицию депутат Северцов-Одоевский. Большевики в Учредительном Собрании не желают слышать иной речи, кроме русской. Я вынужден {364} самым категорическим образом заявить, что в новой России не может быть народа, лишенного права говорить о своих нуждах, где ему угодно, на своем родном языке.

Наш план установлен заранее. По трем вопросам: о войне и мире, о земле и о форме правления мы должны сказать пол­ным голосом свое слово. Это наше знамя, поднятое со всена­родной трибуны перед лицом всей страны, если угодно, поли­тическое завещание обреченного на смерть Учредительного Собрания. Большевикам этот план необходимо сорвать. Они требуют, чтобы мы или целиком отвергли, или целиком при­няли программу Совнаркома. После споров, мы обходя эту программу, переходим к рассмотрению главных вопросов: о мире, о земле, о государственном устройстве... Тогда боль­шевики демонстративно уходят, чтобы потом снова нарушить ход наших занятий оглашением декларации. Они объявляют нас контрреволюционерами.

Левые эсеры в тяжком положении. Мы еще не успели высказаться ни по одному вопросу. Левоэсеровские мужики бунтуют: им приказано от Учредительного Собрания полу­чить трудовое мужицкое право на землю, всю землю. Вот почему левоэсеровские мужики бунтовали. В их рядах дез­организация, пререкания. Один левый эсер вдруг выхваты­вает револьвер и угрожает другому. Сотоварищи едва успе­вают его обезоружить и предотвратить трагедию. А в двери со штыками на перевес уже вбегает толпа матросов — они думают, что это сигнал, что «начинается»... Их едва успе­вают удержать и объяснить недоразумение. Иначе они на­чали бы «работу» — с левых эсеров...

Но вот и левые эсеры принимают свое решение. Перед самым переходом к вопросу о земле они посылают на три­буну И.З.Штейнберга с декларацией о несолидарности их с нами и об уходе из Учредительного Собрания. Он тщетно пы­тается «цветами красноречия» прикрыть капитуляцию перед большевиками.

Так, с бесчисленными перерывами, мы добираемся до во­просов о земле и форме правления. Уже брезжит в окно пред­чувствием рассвета горизонт неба. Мы остаемся одни, лицом к лицу с вооруженным скопищем людей, не понимающих, чего еще их заставляют ждать.

Мы знаем: большевики совещаются, решают нашу участь.

{365} Совещаются и левые эсеры. Но нам нужно договорить свое «последнее слово». Я заявляю о переходе к следующему пунк­ту порядка дня: о земле. В это время кто-то сбоку трогает меня за рукав, — «так что надо кончать — есть такое распо­ряжение народного комиссара»...

Я оглядываюсь: бритый матрос, за ним — его товарищи. «Какого народного комиссара?» — «Распоряжение. Словом, тут оставаться больше нельзя. Караул устал. И сейчас будет потушено электричество».

«Члены Учредительного Собрания тоже устали, но не мо­гут отдыхать, пока не выполнили возложенного на них наро­дом поручения: решить вопрос о мире, земле и государствен­ном устройстве».

И, не давая страже времени опомниться, я перехожу к оглашению главных пунктов «основного закона о земле». О докладах, о длинных речах, о дебатах больше нечего и ду­мать: с кем дебатировать? Мы остались одни. Нужны не раз­глагольствования, а решения. По моему предложению Учре­дительное Собрание голосует. Шесть основных пунктов давно выработанной нашей фракцией новой земельной конституции приняты. Все земельные угодья государства обращены без­возмездно во всенародное достояние на началах равенства общегражданских прав в деле их трудового использования...

Под аккомпанемент продолжительных криков: «Пора кончать! Довольно! Очистить здание! Сейчас гасим электри­чество!» — решается судьба остальных пунктов законопро­екта о земле, детализирующих применение общих принципов в разных сферах землевладения и землепользования. Их раз­работка поручена комиссии из представителей всех фракций, на партийной основе.

На случай, если погаснет электричество, спешим запа­стись свечами. Кому-то удается, несмотря на ночь, раздобыть их немного. Еще надо успеть во что бы то ни стало решить вопрос о форме правления: иначе большевики завтра же не постесняются объявить, что «учредиловцы» оставили откры­той дверь для возврата монархии. Удается благополучно справиться и с этим вопросом. Провозглашена федеративная связь отдельных народов демократической республики с со­хранением за ними их национального суверенитета.

Всё это — под аккомпанемент вызывающих восклицаний {366} вооруженной стражи, у которой чешутся руки. По заранее принятому решению наша фракция не поддается ни на какие провокации и не входит ни в какие пререкания. Молчать — и довести до конца свое дело.

Из окон глядит туманное, сумрачное утро. Я объявляю перерыв заседания — до 12 час. дня.

Перед выходом ко мне протискивается какой-то бледный, уже немолодой человек. Прерывистым голосом он умоляет ме­ня не вздумать пользоваться моим автомобилем. Там меня поджидает кучка убийц. Он, сообщающий это, сам больше­вик, член партии. Но его совесть не мирится с этим...

Я с несколькими окружившими меня товарищами выхожу из двери. В сторонке, где ожидает мой автомобиль, толпятся неподалеку от него люди в матросской форме. Наше пешее передвижение надежнее автомобильного, и мы направляемся в другую сторону, мимо. Когда я пришел домой, это был сюр­приз. Город уже был полон вестью, что с Учредительным Со­бранием кончено, а Чернов и Церетели убиты.

В двенадцать часов дня посланные на разведку члены Учредительного Собрания приносят весть, что двери Таври­ческого Дворца запечатаны и охраняются стражей с пуле­метами и двумя полевыми орудиями. Позднее появляется декрет Совнаркома о нашем «упразднении». Вышедшие но­мера газет с отчетами о заседании Учредительного Собрания отбираются представителями власти, рвутся в клочки, сжи­гаются на площадях и углах улиц...

Через несколько дней петербургский пролетариат небы­валой по грандиозности демонстрацией проводил гробы уби­тых рабочих на то же кладбище, где покоились жертвы рас­стрела рабочего шествия к царю 1905 года. Тот расстрел происходил в памятный день девятого января. И тот же день, день тринадцатой годовщины царской кровавой бойни симво­лически выбран был петербургским пролетариатом для погре­бения жертв первого большевистского расстрела рабочих. Ка­кая, полная глубокого смысла, политическая символика!..