Встречи с лениным

Ленин слушал это, пожимая плечами. Стихи Маяковского он совершенно не переносил. После посещения Вхутемаса, беседуя с Красиковым, Ленин го­ворил:

— Совершенно не понимаю увлечения Маяковским. Все его писания штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция». По моему убеждению {88} революции не нужны играющие с революцией шуты горо­ховые вроде Маяковского. Но если решат, что и они ей нужны — пусть будет так. Только пусть люди меру знают и не охальничают, не ставят шутов, хотя бы они клялись революцией, выше «буржуя» Пушкина и пусть нас не уверяют, что Маяковский на три головы выше Беранже.

— Я передаю, — рассказывал мне Красиков, — подлинные слова Ленина. Можете их записать. Давайте сделаем большое удовольствие Ильичу — трахнем по Маяковскому. Так статью и озаглавим: «Пушкин или Маяковский?». Нужны ли революции шуты гороховые? Конечно, на нас накинутся, а мы скажем: обратитесь к товарищу Ленину, он от своих слов не откажется.

Статья не была написана, но, оставляя в стороне вопрос о нашей компетентности в этой области, она мог­ла быть напечатанной, тогда как теперь, когда Сталин изрек, что «Маяковский был и остается талантливейшим поэтом советской эпохи», «Правда» (№ 12 ав. 1951 г.), как всегда лживо заявила, что «многие стихи Маяков­ского написаны под непосредственным впечатлением вы­ступлений тов. Сталина» — всякая критика сего поэта стала невозможной — ее приказано считать «клеветой классового врага».

Более основательным был у меня разговор с Лени­ным о Некрасове. Ленин его превосходно знал и, конеч­но, любил. Ничего удивительного в том нет. На иконо­стасе нескольких революционных поколений Некрасов неизменно и по праву занимал место любимой иконы. Если, что мне и показалось странноватым, так это почти нежное сочувствие Ленина крестьянофильским пассажам в стихотворениях Некрасова и особенно в «Кому на Руси жить хорошо». В моих глазах это плохо увязывалось с марксистской любовью Ленина к пролетариату, — ведь обычно его мыслили как антипода крестьянства. Говоря о Некрасове я заметил (знаю теперь — ошибочно), что {89} хотя он много писал о деревне — у него нет особо хороших описаний природы.

— Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! — воскликнул Ленин, а ну-ка попробуйте найти лучшее чем у Некрасо­ва описание ранней весны. И картавя, катая «р», он продекламировал :
Идет, гудет Зеленый Шум,

Зеленый Шум, весенний Шум,

Как молоком облитые

Стоят сады вишневые

Тихохонько шумят.

Пригреты теплым солнышком

Шумят повеселелые

Сосновые леса.

А рядом новой зеленью

Лепечут песню новую

И липа бледнолистая

И белая березынька

С зеленою косою.

Ленин после этого два раза, точно вталкивая в меня, чтобы я это понял, повторил:

И липа бледнолистая

И белая березынька

С зеленою косою.
— А вы любите липу? — спросил я.

— Это самое, самое любимое мною дерево! С большим жаром продекламированный «Зеленый Шум» и то, что мимоходом уже приходилось слышать от него, — мне показали, что Ленин действительно лю­бит природу, хотя об этом нельзя предположить судя, например, по тем невероятно, до дикости, грубым стро­кам, которые изредка он посвящал искусству и литера­туре. «Поэтическая» любовь к природе у человека столь мало поэтического как Ленин, конечно, вызвали у меня удивление, а через несколько дней мне пришлось испы­тать и другое удивление.

— Эта дура сидела у меня два часа, отняла меня от работы, своими расспросами и разговорами довела до головной боли. И она еще жалуется. Неужели она думала, что я за ней буду ухаживать. Ухажерством я занимался когда был гимназистом, на это теперь нет ни времени, ни охоты. И за кем ухаживать? Эта дура подлинный двойник Матрены Семеновны, а с Матре­ной Семеновной я никаких дел иметь не желаю.

— Какая Матрена Семеновна? — с недоумением спросил Гусев.

— Матрена Семеновна Суханчикова из «Дыма» Тургенева. Стыдно не знать Тургенева.

С этого дня, к величайшему моему удивлению и особому удовольствию (Тургенева я очень любил), я узнал, что Ленин великолепно знает Тургенева, намного лучше меня. Он помнил и главные его романы, и рас­сказы, и даже крошечные вещицы, названные Тургеневым «Стихотворения в прозе». Он, очевидно, читал Тургенева очень часто и усердно и некоторые слова, выражения Тургенева, например, из «Нови», «Рудина», «Дыма» въелись в его лексикон.

Кроме Воровского и меня этого никто не замечал. Так, по поводу самоубий­ства в Сибири Федосеева он сказал: «Однако, Федосеев не был барчуком и хлюпиком вроде Нежданова (персо­наж из «Нови»). Другой раз от Ленина можно было услышать: «Это не человек, а китайский болванчик, сло­ва, слова, а дел нет» (лишь немножко измененная фраза {91} из «Рудина»). Он очень часто пользовался ненавистным ему образом Ворошилова из романа «Дым» Турненева. Представление о нем у Ленина обычно сопровождалось накатом жгучего презрения. Обозвать кого-нибудь из пишущей братии Ворошиловым он считал одним из сильнейших оскорблений и из произведений Ленина мы знаем, что таким эпитетом немилосердно злоупотреблял.

Например, в статье «Аграрный вопрос и критика Марк­са», напечатанной в «Заре» (1901 г. № 2-3), полеми­зируя с В. М. Черновым, Ленин 14 раз именует его Ворошиловым, делая к этому добавления вроде: «Воро­шилов извращает», «Ворошилов безбожно путает», «Во­рошилов хвастается», «За Ворошиловым не угнаться» и т. д. Явно наслаждаясь, что нашел наименование до­статочно ругательное, он в той же статье называет Ворошиловым проф. С. Н. Булгакова (за большую ра­боту последнего «Капитализм и земледелие»), австрий­ского социалиста Герца, писавшего на ту же тему, со­трудников журнала «Sozialistische Monatshefte», чтобы в конце концов, заявить, что Ворошиловы, «критикую­щие взгляды Маркса на аграрный вопрос» — «везде одинаковы: и в России, и в Австрии».

К бежавшему в 1902 г. из ссылки молодому Троц­кому Ленин одно время относился с большим благово­лением, но после съезда Троцкий оказался в рядах меньшевиков и Ленин иначе как Ворошиловым его уже не называл, причем для большего клеймения к Воро­шилову присоединял эпитет «Балалайкин» (Щедрина). Помню — 1 мая 1904 г. в Женеве Троцкий на митинге эмигрантов произнес излишне цветистую, все же эффектную речь. Когда я передал Ленину мое впечатление об этом выступлении, в глазах его пробежал насмешли­вый огонек: «С печалью констатирую — вам нравятся речи Ворошиловых-Балалайкиных».

— Но вы не можете отрицать, что Троцкий пре­восходный оратор?

{92} — Все Ворошиловы-Балалайкины — ораторы. В эту категорию входят недоучившиеся краснобаи-семи­наристы, болтающие о марксизме приват-доценты и паскудничающие адвокаты. У Троцкого есть частицы от всех этих категорий.

Через полтора месяца в категорию Ворошиловых попаду и я!

Если мотивы влечения Ленина к некоторым произ­ведениям Тургенева («будучи в гимназии, — сказал он мне, — я очень любил «Дворянское гнездо») приходится узнавать лишь с помощью догадок, различных сопостав­лений и сближений с различными его высказываниями, есть одна вещь Тургенева в которой можно уже точно указать какие в ней мысли им особенно ценились. Имею в виду рассказ «Колосов», а касаясь его мы неизбежно придем к весьма интимной стороне жизни Ленина.

В тот период, когда ко мне «благоволила» и Круп­ская, она часто рассказывала о разных фактах из его жизни. Лишь после одного происшествия, о нем я скажу позднее, она стала весьма осторожной или, употреб­ляя выражение из ее «Воспоминаний», «скупой» в сво­их рассказах. Я узнал от нее, что будучи в ссылке в Сибири, Ленин, желая возможно скорее и лучше овла­деть немецким языком, решил переводить с русского на немецкий и обратно произведения авторов, которых он знал и любил. В 1898 г. в качестве приложения к журналу «Нива» было издано полное собрание сочине­ний Тургенева. Ленин, именно потому, что еще со вре­мен юности любил Тургенева, попросил родных прислать ему это собрание вместе с немецким словарем, грамма­тикой и существующими переводами на немецкий язык произведений Тургенева.

«Мы, рассказывала Крупская, иногда по целым ча­сам занимались переводами... Ильич выбирал у Турге­нева страницы по тем или иным причинам наиболее для него интересные. Так, с большим удовольствием {93} Ильич переводил ехидные речи Потугина в романе «Дым» (Выражение «ехидные речи» Потугина слишком мягко! Ведь Потугин доказывал, что Россия ничего не дала мировой цивилизации и культуре, что «даже самовар, лапти, дугу — эти наши знаменитые продукты, — не нами выдуманы». Он высмеи­вал русскую науку: «у нас мол, дважды два тоже четыре, да выходит как-то бойчее». Ныне в Кремле объявлено, что все ми­ровые открытия и изобретения сделаны в СССР — России, она венец мировой культуры, — поэтому Потугина за «подлое», «из­менническое, космополитское преклонение пред Западом» навер­ное посадили бы в концлагерь или прикончили бы в подвале МГБ. — Роман «Дым», насколько мне известно, не перепечаты­вается в СССР, так же как, но уже по другим причинам (оскор­бление революции) тургеневский роман «Новь». Речи Потугина в «Дыме» представляют в русской литературе крайнее, искривлен­ное, перегнутое проявление западничества. Это по поводу «Ды­ма» Достоевский злобно писал, что Тургеневу (Кармазинову в «Бесах») водосточные трубы в Карлсруэ дороже всех вопросов России. Очевидно, Ленин в Сибири был охвачен «низкопоклон­ством» пред Западом — раз с «большим удовольствием перево­дил «ехидные речи Потугина»!).

По настоянию Ильича особенно тщательно мы перевели некоторые страницы из рассказа «Колосов». На эту вещь он обратил большое внимание еще в гим­назии и крайне ценил ее. По его мнению, Тургеневу в нескольких строках удалось дать самую правильную формулировку как надо понимать то, что напыщенно называют — «святостью» любви. Он много раз мне го­ворил, что его взгляд на этот вопрос целиком совпада­ет с тем, что Тургенев привел в «Колосове». Это, го­ворил он, — настоящий, революционный, а не пошло-буржуазный взгляд на взаимоотношения мужчины и женщины.

Весьма заинтересованный тем, как же Ленин смот­рит на «святость любви», я, конечно, отыскал «Колосо­ва» и вновь прочитал его. Рассказ слабый, бесцветный, не я один, а обычно все проходят мимо него. Ничего из него не западает, ничто в нем не останавливает. {94} Странно, думал я, как могла такая вещица «крайне цениться» Лениным! В Женеве я мог этим удивлением ограничить­ся и о том, что говорила Крупская, позабыть. Но в свете того, что с Лениным позднее случилось — о «Колосове» нужно поговорить подробнее.

Лицо, от имени которого ведется рассказ, называет Колосова человеком «необыкновенным». Он полюбил де­вушку, потом разлюбил ее и от нее ушел. Помилуйте, что же тут необыкновенного? Это ежедневно и ежечас­но всюду случается. Необыкновенно то, отвечает рас­сказчик, что Колосов это сделал смело, порывая со своим прошлым, не боясь упреков.

«Кто из нас умел во время расстаться со своим прошлым? Кто, скажите, кто, не боится упреков, не говорю — упреков женщины, упреков первого глупца? Кто из нас не поддавался желанию, то щегольнуть вели­кодушием, то себялюбиво поиграть с другим преданным сердцем? Наконец, кто из нас в силах противиться мелкому самолюбию, мелким хорошим чувствам: сожа­лению и раскаянию? О, господа, человек, который рас­стается с женщиной, некогда любимой, в тот горький и великий миг, когда он невольно сознает, что его сердце не всё, не вполне проникнуто ею, этот человек, поверьте мне, лучше и глубже понимает святость любви, чем те малодушные люди, которые от скуки, от слабости, про­должают играть на полупорванных струнах своих вялых и чувствительных сердец. Мы все прозвали Андрея Ко­лосова человеком необыкновенным. И если ясный про­стой взгляд на жизнь, если отсутствие всякой фразы в молодом человеке может называться вещью необыкно­венной, Колосов заслужил данное ему имя. В известные лета быть естественным — значит быть необыкновен­ным».

В этих словах квинт-эссенция рассказа Тургенева. Является ли поведение Колосова «революционным» или {95} «пошло-буржуазным» в это входить, конечно, не буду. Важно, что рассуждения Колосова Ленин одобрял, имен­но таков, по словам Крупской, был его взгляд на вопрос. Близкие отношения мужчины и женщины должны быть основаны на безраздельной, полной, любви и искренно­сти. Как только человек чувствует и сознает, что его сердце уже «не вполне» проникнуто женщиной, еще не­давно им любимой, не боясь упреков, не поддаваясь «мелким чувствам» (Ленин очень часто употреблял эти слова) он должен с нею расстаться. Этого требует «святость любви», так поступать значит «быть есте­ственным».

Многие страницы жизни Ленина, в частности в бытность его гимназистом, остались для всех его био­графов неизвестными. Они не выплыли ни в одном из воспоминаний о нем: канонизация Ленина не допускала появления каких-либо сообщений вне тех, коими очерчен его, установленный верхами партийный образ вождя. Опираясь на фразу, брошенную Лениным Гусеву — «ухажерством я занимался, когда был в гимназии» — можно предположить, что экспансивный, бурливый юно­ша, каким был Владимир Ульянов — этим делом, дей­ствительно, занимался (я это плохо себе представляю!). В садах на берегу Волги или в Киндяковском лесу, — описанном в романе «Обрыв» — и бывшем местом сви­дания влюбленных парочек, ему, допустим, случалось объясняться в любви каким-нибудь гимназисткам, а потом эта «любовь» ему надоедала и без долгих фраз он расставался с предметом своего увлечения. Тургеневский Колосов с его «ясным и простым взглядом на жизнь» мог служить примером. И так как отсутствие клятв в вечной любви, «отсутствие всякой фразы в молодом че­ловеке» в этом возрасте — вещь необыкновенная, Вла­димир Ульянов мог считать себя уже тогда человеком тоже необыкновенным. О «необыкновенности» тут, ко­нечно, смешно и говорить. Здесь только малюсенькая и {96} легкомысленная «философия», свойственная сотням ты­сяч или миллионам юношей.

Иным и весьма серьезным делается воззрение Ко­лосова в зрелом возрасте. Раз Ленин прожил с Крупской без малого тридцать лет (они познакомились в 1894 г.) и всё время придерживался кодекса Колосова — значит его сердце всю жизнь было проникнуто любовью к ней одной. Будь иначе, во имя проповедуемой им «святости любви», не боясь упреков «глупцов», не поддаваясь «мелким чувствам» (среди них — раскаянию и сожале­нию), он смело расстался бы со своим прошлым, покинул бы Крупскую, хотя в течение многих и многих лет она была вернейшей и преданной спутницей его жиз­ни. Так должен бы я заключить, слушая в 1904 г. Круп­скую, но то, что произошло с Лениным позднее — сви­детельствует о полном попрании им кодекса Колосова.

Жизнь больших исторических фигур, а кто будет отрицать, что Ленин вошел в большую историю? — всегда интересует людей. Все хотят знать (биографы спешат на это ответить) не только чем облагодетельствовал мир, например, Наполеон или сколько сотен тысяч людей он отправил на тот свет, но кем он был, как жил, что любил, как любил. Только обладая множе­ством данных, вплоть до мелочей, можно иметь пред глазами полный не вымышленный, образ человека, «сделавшего историю». С этой точки зрения могла быть интересной появившаяся в издании Bandinière книга «Les amours secrètes de Lénine», написанная двумя авто­рами — французом (вероятно, он был только перевод­чиком) и русским. Впервые в виде статей она появилась в 1933 г. в газете «Intransigeant».

За книгу многие ухва­тились, даже много писали о ней, поверив, что у Ленина были интимные отношения с некоей Елизаветой К. — дамой «аристократического происхождения». В доказа­тельство авторы приводили якобы письма Ленина к этой К. Даже самый поверхностный анализ названного {97} произведения немедленно обнаруживает, что оно плод тен­денциозной и очень неловкой выдумки. Но если у Ленина не было этой секретной любви — отсюда не следует выводить, что в течение всей своей жизни он оставался верным только Крупской и не имел связи с другой жен­щиной. Это очень интимная область, о ней было как-то неловко писать, но теперь, когда имя этой «другой женщины» названо полностью в печати (со слов А. М. Коллонтай ее называет г. Марсель Води в апрельском номере 1952 г. журнала «Preuves») — ничто уже не ме­шает подробно рассказать об этом происшествии в жизни Ленина, никогда не бывшим секретом для его старых товарищей (Зиновьева, Каменева, Рыкова). Ле­нин был глубоко увлечен, скажем, — влюблен, в Инессу Арманд — его компаньонку по большевистской партии. Влюблен, разумеется, по своему, т. е., вероятно, поцелуй между разговором о предательстве меньшевиков и ре­золюцией, клеймящей капиталистических акул и импе­риализм.

Инесса Арманд — родилась в 1879 г. в Париже, ее родители французы, отец артист, избравший псевдони­мом имя Стеффен. После смерти родителей Инесса осталась бесприютным ребенком и была взята на попе­чение своей тетки, бывшей гувернанткой в семье Евге­ния Арманд, имевшего фабрику шерстяных изделий в Пушкино, в 30 километрах от Москвы. Инесса воспиты­валась вместе с А. Е. Арманд — сыном фабриканта и за него потом вышла замуж (от этого брака трое де­тей).

На путь революционной деятельности Инессу, по-видимому, толкнул старший брат ее мужа — Борис Евгеньевич, еще в 1897 г. привлекавшийся полицией за хранение мимеографа для печатания революционных прокламаций. Но этот сын фабриканта, агитировавший рабочих против своего отца, постепенно «отрезвляется» и от революции отходит; наоборот, Инесса всё более и более страстно ей предается. В качестве агитаторши и {98} пропагандистки она выступает сначала в Пушкино, потом в Москве. Те, кому приходилось ее видеть в Моск­ве в 1906 г., надолго запоминали ее несколько странное, нервное, как будто ассиметричное лицо, очень волевое, с большими гипнотизирующими глазами. Ее арестовы­вают в первый раз в 1905 г., потом в 1907 г. и отправ­ляют на два года в ссылку в Архангельскую губернию, не дождавшись двух месяцев до окончания срока, она скрывается заграницу, в Брюссель, где слушает лекции в Университете. Несмотря на ее разрыв с мужем, про­исшедший, кажется, без всяких драм, семья Арманд ее снабжает средствами. Всё время своей эмиграции, т. е. до 1917 г., в деньгах она не нуждается. В 1910 г. она приезжает в Париж и здесь происходит ее знакомство с Лениным. В кафе на avenue d'Orléans его часто видят в ее обществе. В 1911-12 г.г. внимание, которым ее окру­жает Ленин, всё время растет. Оно бросается в глаза даже такому малонаблюдательному человеку, как фран­цузский социалист — большевик Шарль Рапопорт: «Ле­нин, — рассказывал он, — не спускал своих монгольских глаз с этой маленькой француженки» («avec ses petits yeux mongols il épiait toujours cette petite française»), Наружность Инессы, ее интеллектуальное развитие, ха­рактер, делали из нее фигуру бесспорно более яркую и интересную, чем довольно-таки бесцветная Крупская. Ленин ценил в Инессе — пламенность, энергию, очень твердый характер, упорность.

— Ты, — писал он ей 15 июля 1914 г., — из числа тех людей, которые развертываются, крепнут, становят­ся сильнее и смелее, когда они одни на ответственном посту.

Он восхищался ее знанием иностранных языков; в этом отношении она была для него незаменимым помощ­ником на международных конференциях в Кантале и Циммервальде в 1915 г. и на первом и втором Конгрессе Коминтерна в 1919 и 1920 г.г. Он доверял и её знанию {99} марксизма: в 1911 г. в партийной школе в Longjumeail (около Парижа) поручил ей вести дополнительные, се­минарские занятия с лицами, слушающими его лекции по политической экономии. Наконец, Инесса была пре­восходная музыкантша, она часто играла Ленину «Sonate Pathétique» Бетховена, а для него это голос Сирены. «Десять, двадцать, сорок раз могу слушать Sonate Pa­thétique и каждый раз она меня захватывает и восхи­щает всё более и более», — говорил Ленин.

После смерти Ленина Политбюро вынесло поста­новление, требующее от партийцев, имеющих письма, за­писки, обращения к ним Ленина, передать их в архив Центрального Комитета, что с 1928 г. фактически было передачей в полное распоряжение Сталина. Этим путем, нужно думать, попали в архив и письма Ленина к Инес­се.

В отличие от писем, обращенных к другим лицам, почти всех напечатанных еще до 1930 г.,—письма Ле­нина к Инессе — за исключением трех напечатанных в 1939 г. — начали появляться в «Большевике» лишь в 1949 г., т. е. 25 лет после смерти Ленина. Ряд понятных соображений («разоблачение интимной жизни Ильича») препятствовало их появлению. Только в 1951 г. — 27 лет после смерти Ленина — в 35 томе четвертого издания его сочинений опубликованы (конечно, не все, а с осторожным выбором!) некоторые письма, свидетель­ствующие, что отношения Ленина с Инессой были столь близкими, что он обращался к ней на ты. Из писем мож­но установить, что это интимное сближение произошло осенью 1913 года. Инесса тогда только что бежала из России, куда поехала с важными поручениями Ленина и попала в тюрьму. Ленин и Крупская жили в это время в Кракове. В своих «Воспоминаниях» Крупская пишет:

«Осенью 1913 г. мы все очень сблизились с Инессой.

У нее (после сидения в тюрьме) появились признаки ту­беркулеза, но энергия не убавилась. У нее много было какой-то жизнерадостности и горячности. Уютнее и {100} веселее становилось, когда приходила Инесса. Мы с Ильи­чом и Инессой много ходили гулять. Ходили на край го­рода, на луг (луг по польски — блонь). Инесса даже псевдоним себе с этих пор взяла — Блонина. Инесса была хорошая музыкантша. Очень хорошо играла многие ве­щи Бетховена. Ильич особенно любил Sonate Pathétique и просил ее постоянно играть»...

В конце 1914 г., Ленин в письмах к Инессе с целью, вероятно, не афишировать их отношения, переходит с ты снова на вы. Между ними в это время происходит любопытная переписка о свободе любви, однако, то, что писала Инесса Ленину, известно лишь по немногим сло­вам, в своем ответе цитируемых Лениным. Инесса при­слала ему план своей брошюры о женском вопросе, выставив в ней «требование свободной любви». Ленин в письме от 17 января 1915 г. советует это требование выкинуть. «Это не пролетарское, а буржуазное понима­ние любви». У «буржуазных дам», по его мнению, оно сводится к «свободе от деторождения и свободе адюль­тера». Инесса, возражая, «не понимает как можно ото­жествлять свободу любви с адюльтером».

«Вы, — отвечает ей Ленин, (письмо от 24 января 1915 г.), — забыв объективную и классовую точку зре­ния, переходите в атаку на меня... «Даже мимолетная страсть и связь, пишете Вы, поэтичнее и чище, чем по­целуи без любви пошлых и пошленьких супругов». Так собираетесь Вы писать в брошюре. Логично ли это про­тивопоставление? Поцелуи без любви у пошлых суп­ругов грязны. Согласен, им надо противопоставить... что? казалось бы, — поцелуи с любовью? А Вы про­тивопоставляете «мимолетную» (почему мимолетную?) «страсть» (почему не любовь?). Выходит по логике — будто поцелуи без любви (мимолетные) противопостав­ляются поцелуям без любви супружеским. Странно! Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить ме­щански-интеллигентский-крестьянский пошлый и {101} грязный брак без любви пролетарскому гражданскому браку с любовью. С добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолетная связь, страсть, может быть грязной, может быть чистой»...

Крошечная стычка, эхо которой дошло до нас, чрез стену партийной цензуры, — отнюдь не изменила их отношений. В 1915 г. Инесса приезжает в Берн и посе­ляется рядом с Лениным, «наискосок от нас, — пишет Крупская, — в тихой улочке, примыкавшей к Бернскому лесу. Мы часами бродили по лесным дорогам. Большей частью ходили втроем: Владимир Ильич и мы с Инес­сой». На лето Ленин и Крупская поехали в Соренберг — «к нам туда приехала Инесса»...

Инесса Арманд умерла от холеры 24 сентября 1920 г. в Нальчике на Кавказе, куда поехала отдыхать. Похоронена, как Воровский, Дзержинский и другие пер­вые коммунисты, на Красной площади у стен Кремля в «братской могиле» между Никольскими и Спасскими воротами. Смерть ее глубоко потрясла Ленина. На по­хоронах, по словам Коллонтай, он «был неузнаваем». Он шатался, «мы думали, что он упадет».

Знала ли Крупская об отношениях между Лениным и Инессой? Не могла не знать, трудно было не заме­тить. Со слов той же Коллонтай (она хорошо знала Инессу и с нею переписывалась) Марсель Боди сооб­щает, что Крупская хотела «отстраниться», но Ленин не шел, не мог идти на такой разрыв. «Оставайся», — просил он. С точки зрения кодекса Колосова здесь все данные, чтобы расстаться с прошлым, не бояться упре­ков, не поддаваться мелким чувствам — раскаянию и сожалению. Но Ленин не хотел расстаться с прошлым, он любил Крупскую и, вместе с тем, Инессу — налицо два параллельных чувства. Жизнь оказалась невлезаю­щей ни в т. н. «революционные» декларации Колосова, ни в чепуху о «пролетарском браке» и «классовой точке зрения в любви». Нельзя не отметить проявленное {102} потом Крупской, совершенно особое, мужество самозаб­вения. Под ее редакцией вышел сборник статей, посвя­щенных «Памяти Инессы Арманд» и ее портрет и теплые строки о ней она поместила в своих воспоминаниях (см. издание 1932 г.). Это требовала память о Ленине. Дале­ко не всякая женщина могла бы так забыть себя...

В попытках узнать Ленина у меня были «открытия» приятно удивлявшие (например, его любовь природы, отношение к Тургеневу и т. д.), но были и открытия другого рода, ставившие просто в тупик. Об одном из них я сейчас и расскажу.

В конце января 1904 года в Женеве я застал в маленьком кафе на одной из улиц, примыкающих к пло­щади Plaine de Plainpalais, — Ленина, Воровского, Гу­сева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слы­шал, что Воровский перечислял литературные произве­дения, имевшие некогда большой успех, а через некото­рое, даже короткое, время настолько «отцветавшие», что кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встреча­ли. Помню, в качестве таких вещей он указывал «Вертера» Гёте, некоторые вещи Жорж Санд и у нас «Бедную Лизу» Карамзина, другие произведения, и в их числе, — «Знамение времени» Мордовцева. Я вмешался в разго­вор и сказал, что раз указывается Мордовцев, почему бы не вспомнить «Что делать» Чернышевского.

— Диву даешься, — сказал я, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее, на указание об отсутствии у него художественного дара, Чернышев­ский высокомерно отмечал: «Я не хуже повествователей, которые считаются великими».

Ленин, до сего момента рассеянно смотрел куда-то {103} в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стреми­тельностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бы­вало, когда он злился.

— Отдаете ли вы себе отчет что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может придти чудовищ­ная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талант­ливого представителя социализма до Маркса! Сам Маркс называл его великим русским писателем.

— Он не за «Что делать» его так называл. Эту вещь Маркс, наверное, не читал, — сказал я.

— Откуда вы знаете, что Маркс ее не читал? Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездар­ным «Что делать». Под его влиянием сотни людей дела­лись революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, на­пример, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали «Что де­лать»?

Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло.

Роман Чернышевского слишком сложен, по­лон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем воз­расте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда негодное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взял­ся уже за настоящее чтение и просидел над ним не не­сколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь. Такого влияния бездарные произведения не имеют.

— Значит, спросил Гусев, вы не случайно назвали в 1903 году вашу книжку «Что делать»?

— Неужели, ответил Ленин, о том нельзя дога­даться?

«Брошюра издана отвратительно. Это какая-то пачкотня. Ка­кой-то идиот или неряха, очевидно безграмотный, собрал, точно в пьяном виде, все «материалы», статейки, речи и напечатал». Ленин приказывал виновных «засадить в тюрьму» и заставить их вкле­ивать исправления во все экземпляры. Никто не был посажен в тюрьму, но переполох был большой...).

Гусев, находивший­ся на фронте гражданской войны, оказал Воровскому минимальную помощь. Тетрадку, — а в ней для замеча­ний и добавлений к записи Воровский оставил широкие {105} поля, — он возвратил почти без пометок, ссылаясь, что многое не помнит. В отличие от него, я внес в запись кое-какие добавления и некоторые выражения Ленина, крепко сохранившиеся в памяти. Впрочем, мои добавле­ния были очень невелики. Запись Воровского была сде­лана так хорошо, с такой полнотой, что в них не нуж­далась. После этого я больше Воровского не видел. Вскоре он был назначен на пост посла в Италию, а в 1923 году убит в Лозанне.

Запись Воровского, восстанавливая рассказ Ленина, бросает новый свет на историю его духовного и полити­ческого формирования. Должен сознаться, что я понял это с громадным опозданием. Нужно было предполагать, что в СССР, где собираются даже самые ничтожные клочки бумажек, имеющие отношение к Ленину, — за­пись Воровского будет, напечатана. Однако, сколь ни искал я её в доступной мне советской литературе — нигде не нашел. О ней нет ни малейшего упоминания. Чем и как это объяснить? Запись Воровского со слов самого Ленина устанавливает, что он стал революционе­ром еще до знакомства с марксизмом, в сторону рево­люции его «перепахал» Чернышевский и потому, не под­даваясь упорно поддерживаемому заблуждению, нельзя утверждать будто только один Маркс, марксизм «выле­пил» Ленина. Под влиянием произведений Чернышевско­го Ленин, к моменту встречи с марксизмом, оказался уже крепко вооруженным некоторыми революционными идеями, составившими специфические черты его полити­ческой физиономии именно как Ленина. Всё это крайне важно и находится в резком противоречии с партийными канонами и казенными биографиями Ленина. Весьма возможно, что именно по этой причине — запись Воров­ского и не опубликована. Если же это предположение не верно, нужно сделать другое заключение: в бумагах Воровского или в той части их, которая попала в пар­тийный архив, она не найдена и ее следует считать {106} погибшей. В таком случае приобретают важность и те извлечения, что я сделал из нее, когда на несколько дней она была в моих руках. Крайне жалею, что, в то время не придавая ей должного значения, поленился полностью списать ее. Вот что рассказал Ленин.

«Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько как в год после моей высылки в деревню из Казани (Ленин был выслан в Кокушкино, 40 верст от Казани, име­ние его матери и тетки. «Ссылка» продолжалась от начала де­кабря 1887 года по ноябрь 1888 года. «Что делать» он прочитал в Кокушкине летом 1887 г.).

Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику, очень увлекался Некрасовым, при чем мы с сестрой (Сестра — Анна Ильинична, высланная в мае 1887 г. из Петербурга после казни Александра Ульянова. Некоторое время только она и Ленин жили в Кокушкине. Потом туда переехала вся семья Ульяновых. Ленин со всеми удобствами жил в семей­ной обстановке. Трудно это называть «ссылкой».) состязались, кто скорее и больше выучит его стихов.

Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Современник», «Отечествен­ные Записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по обще­ственным и политическим вопросам в предыдущие деся­тилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Всё напечатанное в «Современнике» я прочитал до по­следней строки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским мате­риализмом. Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса. От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе и выяснилась {107} революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля и так как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую нау­ку, это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал, замечательные по глубине мысли, обзоры ино­странной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетрадки, в которые всё это заносилось, у меня потом долго хра­нились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яр­кость его революционных взглядов, беспощадный поле­мический талант — меня покорили. Узнав его адрес, я даже написал ему письмо и весьма огорчился, не получив ответа. Для меня была большой печалью пришедшая через год весть о его смерти (Чернышевский умер в 1889 г. в Саратове.). Чернышевский, придав­ленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но если подол­гу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобре­тается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказа­тельно, в полунамеках («Расшифровке» политических взглядов Чернышевского могла помочь и сестра Анна. Она была старше Ленина на 6 лет, вращалась в Петербурге в среде оппозиционно-настроенного студенчества и до 1893 года разделяла народнические воззрения.).

Существуют музыканты, о ко­торых говорят, что у них абсолютный слух, существу­ют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский. По сей день нельзя указать ни одного русского революционера, ко­торый с такой основательностью, проницательностью и силою, как Чернышевский, понимал и судил трусливую, подлую и предательскую природу всякого либерализма.

Одно только несомненно — до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова («Наши Разногласия») они не при­влекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского, я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня. На это наталкивали очерки В. В. (Воронцова), Гле­ба Успенского, Энгельгардта, Скалдина. До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее, влияние имел на меня только Чернышев­ский и началось оно с «Что делать». Величайшая заслу­га Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядоч­ный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами доби­ваться ее осуществления. Пред этой заслугой меркнут все его ошибки, к тому же виноват в них не столько он, сколько неразвитость общественных отношений его времени.

«Нам нужны литературные обзоры именно такого рода. Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистическим Лессингом, у нас не было».

Когда после этого рассказа Ленина я возвращался с Гусевым в наш отель, он посмеивался надо мною:

— Ильич за непочтительное отношение к Черны­шевскому вам глаза хотел выдрать. Старик, видимо, и по сей день не забыл его. Никогда всё-таки не пред­полагал, что Чернышевский ему в молодости так голову вскружит.

Гусев этого не предполагал, я тем менее. Роман Ленина с Чернышевским мне был совершенно непоня­тен, возбуждал только недоумение. Мне казался каким-то курьезом, что такая тусклая, нудная, беззубая вещь как «Что делать» могла «перепахать» Ленина, дать ему «заряд на всю жизнь». Как небо от земли была далека от меня мысль, что есть особая, скрытая, но крепкая революционная идеологическая, политическая, {110} психологическая линия идущая от «Что делать» Чернышевского к «Что делать» Ленина и речь идет не только о совпадении заголовков.

Я должен был констатировать, что какой-то, и видимо очень важной, стороны мировоз­зрения Ленина — не понимаю. Мое удивление, что Ленин считает Чернышевского в числе своих главных учителей увеличивалось еще следующим обстоятель­ством.

В Уфе в 1899 г. я был знаком со старым народни­ком Ольшевским (или Ольховским, боюсь, что искажаю его фамилию). Сей старичок, живший во дворе того же дома, где и я — и отсюда частые встречи с ним, — был большой любитель «рюмочки» с закуской из соле­ных грибов. После шестого или седьмого к ней припадания на него накатывал сентиментально-политиче­ский транс с пролитием слезы. Он вспоминал в такие моменты свое участие в революционных кружках 60-х годов и неизменно говорил о Чернышевском, называя его великим революционером, учителем, вождем, о ко­тором благоговейно люди будут помнить и через «сто лет».

Откликаясь на просьбу дать мне наиболее важные сочинения Чернышевского, Ольшевский из какого-то тайника извлек, кажется, женевское издание «Что де­лать», «Очерки политической экономии по Миллю» и еще какие-то статьи. Для него это были сосуды с свя­щенными дарами. Вручая их, Ольшевский взял с меня честное слово беречь книги как зеницу ока, немедленно возвратить после прочтения без единого пятнышка, без единой неловко перевернутой страницы. Я с трудом одолел «Что делать», находя, что еще не читал книги более бездарной, пустословной, варварским языком на­писанной. Еще с большим трудом прочитал статьи и «Очерки политической экономии». После первого тома «Капитала» Маркса, с которым мы, молодые социал-демократы, тогда не разлучались, написанного блестя­щим языком, полного всякими яркими социальными {111} формулами и перспективами, Чернышевский мне пред­ставился в образе какого-то Тредьяковского, подвизаю­щегося в политической экономии. Возмущение Ольшев­ского моим кощунством не знало пределов. Обругав ме­ня «ничего не понимающим фаршированным марксиз­мом поросенком», он недели три после этого со мною не разговаривал. Гнев Ольшевского я мог себе объяс­нить: он был народник и вполне понятно не терпел какого-либо умаления Чернышевского, пророка народ­нического мировоззрения. Но разве не странно, что через пять лет почти аналогичное происшествие: но на этот раз уже не народник, а ортодоксальный марксист — Ленин свирепо накидывается на меня в защиту Чер­нышевского и объявляет недопустимым говорить о нем недостаточно почтительными словами. «Он меня всего глубоко перепахал». Большая новость для тех, кто, как я, до сих пор думал, что это Маркс перепахал Ленина!

В конце 1904 г., уже уйдя из большевистской груп­пы и встречаясь с В. И. Засулич, я однажды высказал ей мое недоумение, что люди ее поколения видели в лице Чернышевского великого учителя революции.

— А вы его знаете? — ответила Засулич.

— Почему же не знаю, читал его, как всё, и того, что вы и, например, Ленин — в нем находите, не на­шел...

— Не знаете, не знаете, не знаете — упрямо твер­дила Засулич. — И вам трудно это знать. Чернышев­ский, стесненный цензурой, писал намеками, иерогли­фами. Мы умели и имели возможность их разбирать, а вы, молодые люди девятисотых годов, такого искус­ства лишены. Читаете у Чернышевского какой-нибудь пассаж и вам он кажется немым, пустым листом, а за ним в действительности большая революционная мысль. Вставляя в свои статьи загадочные иероглифы, Черны­шевский всегда объяснял своим друзьям и главным со­трудникам «Современника», что он имел ввиду и эти {112} объяснения оттуда долетали до революционной среды, в ней схватывались и переходили из уст в уста. Поэто­му, даже когда Чернышевский уже был в Сибири и свои статьи не мог объяснять, долгое время существовал, был в обращении, можно сказать, некий шифр для ясного понимания того, что, по принуждению, он выра­жал прикрыто и очень темно. Такого шифра у вас ныне нет, а если нет, Чернышевского вы не знаете, а раз не знаете, то и не понимаете, что он совсем не таков, каким по своему неведению, хотя оно простительно, вы себе его представляете.

Засулич дала затем несколько примеров как нужно понимать некоторые фразы и заявления Чернышевско­го, без обладания «шифром» на самом деле непонят­ные. К большому моему сожалению, эти примеры я забыл, запомнился лишь один. В одной из своих статей говоря об устройстве в России земледельческих ком­мунистических ассоциаций, Чернышевский намекает, что для этой цели очень пригодятся разбросанные по всей стране множество «старинных зданий». Чтобы цензуре было трудно догадаться о каких старинных зданиях идет речь, Чернышевский сопровождает свои указания нарочито туманными и сбивчивыми дополне­ниями.

— Вы читаете теперь, — говорила Засулич, — это место и оно вам непонятно. Пожалуй, даже глупостью, болтовней назовете. А нам в 60 и 70 годах, потому что до нас объяснения долетали и мы кое-что слышали, — всё было понятно. «Старинные здания» — это глав­ным образом монастыри, отчасти церкви, их надо уничтожить, а здания их утилизировать для организа­ции в них фаланстер. Такова была мысль Чернышев­ского.

Объяснения Засулич я слушал с интересом, но глубоко они не западали. Восемнадцатилетний Ленин, не имея того «шифра», о котором говорит Засулич, {113} всё же превосходно понял Чернышевского, вероятно потому, что обладал особым чутьем распознавать и тянуться к революционному «динамиту». Чернышевско­го я плохо знал, не понял, а вместе с этим непонимани­ем обнаружилось, что не могу понять, — как я уже сказал, что-то крайне важное, глубоко заложенное в строй воззрений и чувств Ленина. Однако, не хочу оставить впечатления, что с этим непониманием, подоб­но многим другим, я остался и по сей день. Когда я стал тоже «с карандашиком в руках» штудировать со­чинения Чернышевского и собирать всё, что нужно для знания его и его времени — мне представился, думаю, с достаточной ясностью весь процесс — как, чем, в какую сторону Чернышевский «перепахал» Ленина? Распространяться об этом здесь излишне, но по моти­вам, а они будут ясны из дальнейшего, одну частицу из того, что я собрал по этому вопросу (Сошлюсь на мои, далеко не исчерпывающие вопрос, статьи «Чернышевский и Ленин», в редактируемом M. M. Кар­повичем «Новом Журнале» в книгах 26 и 27 за 1951 г.) — мне кажет­ся — стоит извлечь и привести.

Чернышевский был, конечно, самым крайним рево­люционером. Уже в двадцать лет (см. его дневник) он был решительным «монтаньяром», «партизаном социа­листов и коммунистов», сторонником «диктатуры», чув­ствовал «неодолимое ожидание близкой революции и жажду ее», мечтал о «тайном печатном станке» и «пи­сании» воззваний к восстанию. Таким он был и в тече­ние десятилетий позднее. Арестованный в июле 1862 г., просидев в Петропавловской крепости два года (там он написал свое «Что делать»), он был судим и отправлен в Сибирь. При разборе его дела в следственную комис­сию и судивший его Сенат поступили две записки с характеристикой литературной деятельности Черны­шевского, составленные по заказу III отделения {114} (охранка). В одной из них, написанной поэтом и перевод­чиком В. Д. Комаровым, предавшим Чернышевского, весьма подробно доказывается, что издающиеся под­польные прокламации в громадной степени инспирируются идеями, развиваемыми Чернышевским в его статьях в легальном журнале «Современник».

«В подметных прокламациях высказываются те же самые политико-экономические учения, которые раз­вивал Чернышевский с тою лишь разницей, что в про­кламациях они не прикрыты ученой диалектикой. На­сильственные средства к осуществлению новых поряд­ков указываются в прокламациях с беззастенчивой откровенностью такие же, на какие Чернышевский, стесненный условиями цензуры, мог в своих литератур­ных произведениях только намекать более или менее ясно. Словом, прокламации суть как бы вывод из ста­тей Чернышевского, а статьи его подробный к ним ком­ментарий».

Опровергать это безнадежно и невозможно, это сущая правда и одним из образцов (весьма ярким) та­кого перевода статей и идей Чернышевского на язык подпольных произведений — несомненно была прокла­мация под заглавием «Молодая Россия», появившаяся в Москве в мае 1862 г. В ней выражена вся социально-политическая программа Чернышевского, правда с противоречиями и большими «излишествами». В ней, например, требуется «уничтожение брака, как явления в высшей степени безнравственного» и «семьи», как института, препятствующего «развитию человека». Не­довольный такими «перегибами», Чернышевский послал в Москву виднейшего члена «Земли и Воли» Слепцова уговорить составителей прокламации как-нибудь сгла­дить созданное ею неблагоприятное впечатление. Со­ставители прокламации потом объяснили, что их изли­шества появились от желания «чтобы всем либеральным и реакционным чертям стало тошно». Прокламация {115} была выпущена от имени «Центрального Революционного Комитета» (весь состав этого комитета из студентов сидел в это время под арестом в московском полицей­ском участке), а написал ее студент П. Г. Зайчневский, горячий сторонник Чернышевского. В прокламации он прямо опирается на него, т. е. на письмо, которое, за подписью «Русский Человек», Чернышевский поместил в № от 1 марта 1860 г. в лондонском «Колоколе» Гер­цена.

«Наше положение, — писал Герцену «Русский Че­ловек» — невыносимо и только топор может нас из­бавить и ничто, кроме топора, не поможет. Перемените тон и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!».

Прокламация Зайчневского, следуя этому призыву, именно к топору и зовет. Это одна из самых кровавых российских прокламаций.

«Мы будем последовательнее великих террористов 1792 г. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспро­вержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах... С полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей император­скую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и се­лам. Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против — наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социаль­ная и демократическая республика русская!».

Почитатель Чернышевского, французских якобин­цев и Бланки (всё это весьма увязывается) Зайчневский позднее стал главарем партии {116} «русских якобинцев-бланкистов». Другая разновидность этого течения была представлена П. Н. Ткачевым и его «Набатом». У Зайчневского — никогда не было недостатка в сторон­никах и среди них было много женщин, например, Оша­нина, ставшая виднейшим членом Исполнительного Ко­митета «Народной Воли», Е. Оловенникова, принимавшая участие в покушении 1 марта, М. И. Ясенева (потом замужем за Голубевым) и другие. Ясенева — вернейшая политическая спутница Зайчневского с 1882г. по день его смерти — человек с характером, но фигура неяркая.

Вспомнить же о ней важно по следующей при­чине. Когда Зайчневский был сослан в Сибирь, Ясеневу, привлеченную по его делу, после тюремного заключения, отправили в 1891 г. под гласный надзор полиции в Самару, где она познакомилась с Лениным и часто бы­вала в семье Ульяновых. В большевистской литературе есть указание, что в Самаре Ленин будто бы «оказал сильное влияние на формирование ее мировоззрения и политических взглядов». Это неверно. При встрече с Лениным, Ясенева, старше его на 9 лет (родилась в 1861 г.), имела уже и революционное прошлое, и сложившееся под влиянием Чернышевского и Зайчневского мировоззрение. «Зайчневский, — говорила она Мицке­вичу (см. его статью в «Пролетарской Революции»), — заставлял нас изучать «Примечания к Миллю» Черны­шевского». Ленину же, тоже «перепаханному» Черны­шевским и лишь недавно ставшему марксистом, было 21 год. Не он открывал Ясеневой новые перспективы, а следует думать, в гораздо большей степени, она ему. Ленин в это время особенно интересовался историей русского революционного движения, ища личного зна­комства с его участниками. Очень заинтересовался он и партией «якобинцев-бланкистов» Зайчневского, и о про­грамме и истории ее, начиная с появления «Молодой России», ему и рассказывала Ясенева. Об этом можно кое-что найти в ее статье «Последний Караул», {117} напечатанной в сборниках «О Ленине», книге II. Говорю лишь кое-что, так как Ясенева, плохо владея пером, не смогла связно и подробно рассказать о том, что для истории политического развития Ленина, несомненно, представля­ло большой интерес.

«В разговорах со мною, — писала она, — Владимир Ильич часто останавливался на вопросе о захвате власти — одном из пунктов нашей якобинской программы. Он не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, только никак не мог понять на какой такой «на­род» мы думаем опереться. Я теперь еще больше, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата».

Можно найти ряд подтверждений, что мысль о за­хвате власти и диктатуре, тогда, действительно броди­ла, формировалась, в голове Ленина, несмотря на то, что этому шла наперекор критика идеи захвата власти в работе Плеханова «Наши Разногласия», с усвоения кото­рой в 1889 г. Ленин начал свое марксистское воспитание. Разговоры с Ясеневой о «Молодой России», Зайчневском, партии якобинцев-бланкистов — несомненно осели в па­мяти Ленина. На это указывает следующий факт. Осенью 1904 г., после двенадцати лет полного забвения Ясене­вой, отсутствия между ними какой-либо переписки, Ле­нин вдруг вспоминает о ней, пишет ей из Женевы в Саратов письмо, «чрезвычайно радуется», узнав что она «жива» и «очень хотел возобновить дружбу» с нею.

Что случилось, что толкнуло его вспомнить о ней? На это легко ответить: написав «Шаг вперед — два назад», Ленин в это время пришел к твердому убеждению, что ортодоксальный марксист-социал-демократ непременно должен быть якобинцем, что якобинство требует дикта­туры, что «без якобинской чистки нельзя произвести революцию» и «без якобинского насилия диктатура про­летариата выхолощенное от всякого содержания слово». Но ведь это всё близко к тому, что следуя призыву {118} Чернышевского, к топору приглашала «Молодая Россия», весьма близко к тому, что развивала программа «яко­бинцев-бланкистов», излагавшаяся Ясеневой. Как тут ее не вспомнить! Тем более, что Ленин узнал, что Ясенева примкнула к большевистскому течению и «занимает со­лидарную с нами позицию» (письмо к Ясеневой опубли­ковано в полном собрании сочинений Ленина). Эту, поч­ти никому неизвестную, историю с «Молодой Россией», партией «якобинцев-бланкистов» и, разговорами Ленина с Ясеневой — мне казалось уместным привести. Она бросает особый свет на ряд заявлений Ленина, о которых буду говорить в главе о том, как он писал «Шаг вперед — два шага назад».

Несколько строк в добавление. Зайчневский — гла­ва «русских якобинцев-бланкистов», умер в 1896 г., на смертном одре, в бреду споря с Лавровым и доказывая, что «недалеко время, когда человечество шагнет в цар­ство социализма». С его смертью, писал в 1925 г. Миц­кевич, один из виднейших последователей Зайчневского — «русское якобинство умерло, чтобы воскреснуть в новом виде в русском марксизме — революционном кры­ле русской социал-демократии — в большевизме».

Не только Ясенева, но «все из участников кружка Зайчнев­ского» — тот же Мицкевич, А. Романова, Л. Романова, Арцыбашев, Орлов и другие — потом прислонились к Ленину, стали большевиками. «Очевидно, якобинство предрасполагало к большевизму», очевидно и другое — большевизм предрасполагал к якобинству. Вспоминая отправной политический документ русского якобинства — прокламацию «Молодой России», но упуская из виду, что она навеяна «топором» Чернышевского, Мицкевич указывал, что это «замечательное» произведение содер­жит много лозунгов, претворенных октябрьской револю­цией.

«Тут и предсказания, что России первой выпадет на долю осуществить великое дело социализма, тут и {119} предсказания, что все партии оппозиционные объеди­нятся против социальной революции, тут и требование организации общественных фабрик, общественной тор­говли, национализации земли, конфискации церковных богатств, признание необходимости для свершения рево­люции строго централизованной партии, которая после переворота в «наивозможно скором времени» заложит основы нового экономического и общественного быта при помощи диктатуры, регулирующей выборы в националь­ном собрании так, чтобы в состав его не вошли сторон­ники старого порядка. Все это идеи октябрьской рево­люции, не хватает только одного пролетариата».

Мицкевич совершенно прав: октябрьская революция 1917 г. провела в жизни много лозунгов «Молодой Рос­сии» 1862 г.; в течение десяти слишком лет практически осуществлялись даже такие лозунги, как уничтожение брака и семьи. И вот что достойно внимания. В архивах Слепцова было найдено письмо, написанное в 1889 г. Зайчневским какому-то неизвестному Андрею Михайловичу. На вопрос последнего — что знали и читали составители «Молодой России», Зайчневский ответил: «Марксятину мы тогда еще не читали».

Замечание весьма интересное. Из него явствует, что руководимая Лениным октябрьская революция могла быть «сделанной» без всякой «марксятины», а только исходя из поучений перепахавшего Ленина Чернышев­ского.
{120}