ЛЕНИН СПОРТСМЕН. ИСТОРИЯ С РУЧНОЙ ПОВОЗКОЙ

ЛЕНИН СПОРТСМЕН. ИСТОРИЯ С РУЧНОЙ ПОВОЗКОЙ

Читая разные описания жизни Ленина, его биогра­фии, да и подавляющую часть воспоминаний о нем, мы все время видим Ленина только в качестве производите­ля политических резолюций, организатора большевист­ской партии и Коминтерна, человека, занятого только борьбой и сокрушением инакомыслящих. Вы не найдете указаний на то, как жил Ленин вне политической сферы, каковы были его привычки, как он одевался и т. д. Все мелочи, входящие в жизнь всякого человека, в описаниях жизни Ленина обычно тщательно вытравлены. В резуль­тате получается не живая, а какая-то геометрическая фигура. А между тем, мелочи, связанные с характером, обычаями Ленина, именно потому, что одними прослав­ляемый, проклинаемый другими, он уже вошел в исто­рию XX века, — не менее интересны, чем мелочи, входившие в жизнь, например, Наполеона I.

Ведь на ход истории личность Ленина положила отпечаток, конечно, не меньший, чем Наполеон. Вот почему, в отличие от других авторов воспоминаний, мне хочется рассказать о некоторых известных мне «мелочах», кое-каких фактах, ничего не прибавляющих нового для характеристики «политика» Ленина, но интересных как черточки для портрета живого, а не «геометрического» Ленина.

Красиков, в день моего приезда в Женеву, предста­вил меня Ленину следующими словами: «Смотрите, Иль­ич, на эту дохлую кошку. Можете ли вы поверить, что {121} этот человек имел лошадиные мускулы и подбрасывал десятки пудов?».

Конечно, я «не подбрасывал» и не мог «подбрасы­вать десятки пудов», таких Геркулесов в природе вооб­ще нет, не было и не будет — это миф. Какой же вес я мог поднимать не тогда, когда после голодовки, стал «дохлой» кошкой, а до этого? Именно этот вопрос пред­ложил мне Ленин, при одной нашей встрече.

— Правда ли, что вы легко могли поднимать десять пудов?

— Нет, это очень, очень далеко от истины. Самое большее, что я двумя руками поднимал вверх на вытя­нутых руках — было 7 пудов 20 фунтов. Это вес, кото­рый могут поднять не все атлеты, подвизающиеся в цир­ках, но это, конечно, значительно меньше рекордов про­славленных атлетов.

— Если, — заметил Ленин, — вы могли над головой поднять 7 пудов 20 фунтов, значит могли бы поднять от земли наверное вдвое больше.

— Нет, это не так. Пробы поднятия от земли мак­симального для данного лица веса мне кажутся опас­ными. Так можно нажить грыжу. Следуя указаниям в Уфе моего монитера по атлетике С. И. Елисеева, держателя в то время (конец девяностых годов) всех миро­вых рекордов по поднятию тяжестей — я за это и не принимался. Один раз поднял от земли на немного 9 пудов и это было столь тяжело, что больше за такой номер я не брался.

Ленин меня слушал с явным недоверием:

— Здесь какой-то физический или физиологический абсурд! Не пойму, как же это так — поднимали над головою 7 пудов, а 9 пудов еле подняли с земли?

Объяснить этот факт с точки зрения «научной» я никак не мог. Мог лишь указать, что между максималь­ным весом, который умеючи можно двумя руками под­нять вверх, и максимальным весом, поднятым от земли {122} совсем нет того огромного разрыва, который предпола­гает, так сказать, здравая сравнительная логика.

На этом наш разговор не кончился. Ленин меня крайне удивил (сколько раз он меня удивлял!), когда обнаружилось, что он немало интересуется спортом и разными физическими упражнениями. Он мне сообщил, что когда-то, в Казани, ходил в цирк специально, чтобы видеть атлетические номера и потерял к ним «всякое уважение», случайно узнав за кулисами цирка, что гири атлетов дутые, пустые и потому совсем нетяжелые. Раз­говор потом перешел к упражнениям, считающимся в атлетике основными, «классическими». Я взялся их пока­зать Ленину, оперируя вместо штанги половой щеткой, которую он мне принес.

— Вот смотрите, Владимир Ильич, номер — пер­вый. Вы берете штангу двумя руками, вот так, быстро подымаете ее на грудь и от плеча, толчком рук, ног, спины, усилиями всего тела, вскидываете наверх, дер­жа ее там на вытянутых руках. Вот так. Этот номер называется толканием двумя руками.

Взяв половую щетку из моих рук, Ленин мастерски повторил, «скопировал» упражнение.

— Второй номер. На этот раз штанга не толкает­ся от груди, а без всяких толчков медленно подымает­ся, так сказать, выжимается. Поэтому это упражнение и называется выжиманием и оно много тяжелее пер­вого. При нем крайне напрягаются бицепсы, трицепсы, мускулы плечевые и груди. Для облегчения можно кор­пус откинуть немного назад. Ноги должны быть раз­двинуты для придания себе большей опоры. Если же приставить их одна к другой, встать, как говорят рус­ские атлеты, в «солдатскую стойку», упражнение дела­ется еще более тяжелым.

Ленин и это упражнение в солдатской стойке и без нее, проделал снова мастерски.

— Наконец, третье основное упражнение — {123} выбрасывание. Штанга берется на этот раз одной рукой (Ныне на международных чемпионатах практикуется вы­брасывание двумя руками, а не одной. Как видите, я вводил Ленина в курс атлетики, следуя старинным правилам.) и должна быть быстро поднята вверх и там удержана. Ничего не выйдет, если пробовать взметывать ее вот так на вытянутой руке. Тут требуется следующий трюк.

Я показал какой. Два раза «трюк» не удавался Ленину, в третий он съимитировал его превосходно. Как раз в этот момент на ступенях, шедших в кухню-приемную, где мы находились, я увидел Елизавету Васильевну — мать Крупской. Смотря на наши упраж­нения с щеткой и держа платок у рта, она тряслась от хохота. Заметил ее и Ленин.

— Елизавета Васильевна, не мешайте нам, мы за­нимаемся очень важными делами!

При встрече чрез несколько дней Елизавета Ва­сильевна мне сказала:

— Неправда ли, какой Владимир Ильич ловкий? Прямо удивительно, как он схватывал всякие ваши штуки с щеткой. Володинька во всем ловкий. Пуговица у него где-нибудь оторвется, ни к кому не обращаясь, он сам ее пришьет и лучше, чем Надя (Крупская). Он и ловкий, и аккуратный. Утром, прежде чем сесть за­ниматься, всюду с тряпкой наводит порядок среди сво­их книг. Если ботинки начнет чистить — доведет их до глянцу. Пятно на пиджаке увидит — сейчас же принимается выводить.

Беседуя с Лениным, я понял, откуда у него такая крепко сложенная фигура, бросившаяся в глаза при первой с ним встрече. Он был настоящий спортсмен с большим вкусом ко всей гамме спорта. Оказалось, что он умел хорошо грести, плавать, ездить на велосипеде, кататься на коньках, проделывать разные упражнения на трапеции и на кольцах, стрелять, охотиться и, как я {124} мог убедиться, ловко играть на биллиарде. Он мне по­ведал, что каждое утро, полуголый, он проделывает не менее 10 минут разные гимнастические упражнения, среди них на первом месте, разведение и вращение рук, приседание, сгибание корпуса с таким расчетом, чтобы, не сгибая ног, коснуться пола пальцами вытянутых рук.

— Эту систему упражнений я сам себе установил уже много лет. Не гимнастирую только, когда, работая ночью, чувствую себя утром усталым. В этом случае, как показал опыт, гимнастика не рассеивает усталость, а ее увеличивает.

Ленин несомненно заботился о своем здоровье и для него упражнения, гимнастика были не просто удо­вольствием, как у меня, а одним из средств укрепления здоровья. Впрочем, он и сюда подходил с точки нужд революции. В этом отношении очень характерны сле­дующие слова, которые я от него услышал. После мно­годневной голодовки в Киевской тюрьме я долго не мог поправиться. Ленин, узнав об этом от Красикова, — спросил меня: что сказал доктор, какие лекарства он дал? Денег у меня не было, к доктору, кроме одного раза, я не ходил, но не стал это объяснять Ленину, а только сказал: у доктора не был. Ленин посмотрел на меня — другого выражения не нахожу — с какой-то брезгливостью, с которой относятся, например, к чело­веку грязному или дурно пахнущему.

— У доктора не были? Это уже совсем некультур­но, это уже замашки Чухломы. Попрошу Красикова, чтобы он насильно свел вас к доктору. Здоровье надо ценить и беречь. Быть физически сильным, здоровым, выносливым — вообще благо, а для революционера обязанность. Допустим вас выслали куда-нибудь к чорту на кулички в Сибирь. Вам представляется случай бежать на лодке, это предприятие не удастся, если не умеете грести и у вас не мускулы, а тряпка. Или другой {125} пример: вас преследует шпик. У вас важное дело, вы обязательно должны шпика обуздать, другого выхода нет. Ничего не получится, если нет силёнок.

О гимнастике и физических упражнениях мы потом неоднократно говорили с Лениным. Он как-то мне рас­сказывал, что, живя в Самаре, несколько раз совершал на лодке один, без компаньонов, четырехдневное путе­шествие по Волге, по маршруту, названного самарски­ми любителями лодочного спорта «кругосветкой». Из Самары нужно было спуститься вниз по Волге, огибая Жигули, следуя по излучине реки, так называемой — Самарской Луке. Километров 70 от Самары на правом берегу Волги у села Переволоки лодка перетаскивалась в речку Уса, текущую позади Жигулей, параллельно Волге, но в обратную сторону и впадающую в Волгу выше Самарской Луки, почти напротив г. Ставрополя. Выплывая на Волгу, отсюда возвращались в Самару.

«Круговое» путешествие не было трудным: по Волге, и по Усе все время были вниз по течению. Трудно было «волочить», перетаскивать лодку от села Переволок в Усу, кажется — около трех километров. Как Ленин справлялся с этой задачей и был ли он в состоянии один без помощи других — волочить лодку — мне осталось неизвестным. Я тогда не очень об этом его расспрашивал, плохо представляя себе и всю эту «кру­госветку», и самый трудный момент ее — перетаскива­ние лодки. Стоит напомнить, что недалеко от того места, где из Усы Ленин выплывал на Волгу — ныне строится Куйбышевская гидроэлектростанция, «самое большое, по словам советской прессы — гидротехниче­ское сооружение мира».

О всяких физических упражнениях Ленин мог раз­говаривать только со мною. С кем другим? Для других компаньонов Ленина эта область была столь же неве­дома, далека, чужда, как вязание чулок или вышивание на пяльцах. Ведь это было 48 лет назад. Теперь не то.

{126} Теперь спорт не только вошел в жизнь, а подмял и оседлал ее. О подвигах боксеров радио иных стран рассказывают, как о великих исторических событиях. Организация спорта стала государственной заботой, спорт создал целую новую индустрию, профессии монитеров, огромную специальную прессу. В своем увле­чении боксом и футболом, в преклонении и восхищении пред боксирующим кулаком, мускулами ног у пловца или прыгуна, почтением неизмеримо большим, чем пред мозгом, интеллектом, часть человечества стала зага­дочной... К чему это ведет?

Я забыл указать, что, помимо уже перечисленных спортивных способностей, Ленин был еще превосход­ным, неутомимым ходоком и, в частности, в горах. Я участвовал в трех прогулках с Лениным в ближайшие к Женеве горы. В первой, кроме Ленина и Крупской, приняли участие только что приехавший из России А. А. Богданов с женой и Ольминский. От этой прогулки запали в память два момента: во-первых, страсть, с которой защищал Ленин свою позицию на партийном съезде, убеждая Богданова немедленно, не теряя дня, броситься в атаку на меньшевиков. Другой момент — когда, став на выступ горы, как на кафедру, он вдруг стал декламировать стихотворение Некрасова:

Чаша с краями полна,

Грянь над пучиною моря,

В поле, в лесу засвищи.

Чашу вселенского горя

Всю расплещи!

Во время пикников, прогулок, когда нет стола, тарелок, вилок и т. д. — как с пищевым добром управ­ляются люди? Полагаю, со мною согласятся, если ска­жу, что поступают следующим образом: отрезают кусок хлеба, кладут на него кусок колбасы и сделанный таким образом «сандвич» откусывают. Ленин поступал по-дру­гому. Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот и немедленно отрезав кусочек хлеба подкидывал его вдогонку за колбасой. Такой же прием он применял и с яйцами. Каждый ку­сочек, порознь, один за другим, Ленин направлял, луч­ше сказать, подбрасывал в рот какими-то ловкими, очень быстрыми, аккуратными, спорыми движениями. Я с любопытством смотрел на эту «пищевую гимнастику» и вдруг в голову мне влетел образ Платона Каратаева из «Война и Мир». Он всё делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал — как говорит Толстой — «приятными, успокоительными, круглыми движениями». Ленин обращается с колбасой, как Каратаев с онучками. Кусая сандвич, я эту чепуху и выпалил Ленину. Это не умно? Но каждый из нас, лишь бы то не по­вторялось слишком часто, имеет право изрекать и де­лать глупости.

До этого не приходилось слышать Ленина громко хохочущим. У меня оказалась привилегия видеть его {128} изгибающимся от хохота. Он отбросил в сторону перо­чинный ножик, хлеб, колбасу и хохотал до слез. Не­сколько раз он пытался произнести «Каратаев», «ем, как онучки он свертывает» и не кончал фразы, сотряса­ясь от смеха. Его смех был так заразителен, что, глядя на него, стала хохотать Крупская, а за нею я. В этот момент «старику Ильичу» и всем нам было не более 12 лет.

Из обихода Ленина были изгнаны всякие фамиль­ярности. Я никогда не видал, чтобы он кого-нибудь хлопал по плечу и на этот жест по отношению к Ленину, даже почтительно, никто из его товарищей не осмелился бы. В этот день, когда, возвращаясь в Жене­ву, мы спускались с горы, Ленин, вопреки своим пра­вилам, дружески тяпнул меня по спине: «Ну, Самсоныч, осрамили же вы меня Каратаевскими онучками»! Мо­жет быть это был кульминационный пункт периода «благоволения»?

Раз я коснулся мелочей, фактов из petite histoire Ленина — хочу рассказать еще об одном происшествии.

Перейдя нелегально границу в Польше, моей жене тоже удалось добраться до Женевы. В отличие от Кати Рерих приехала она совсем не для того, чтобы разо­браться, — кто прав, кто виноват — большевики или меньшевики. К с.-д. партии она никогда не принадле­жала. Она привезла немного денег, и я поспешил поки­нуть отель на Plaine de Plainpalais и от партийного со­держания отказаться. Деньги, привезенные женою, бы­стро разошлись, нужно было поскорее найти заработок и, не находя ничего лучшего (жена была начинающей артисткой), она стала мыть посуду в столовой для эми­грантов, организованной Лепешинской. Имя это в СССР стало таким знаменитым, что на чете Лепешинских нужно обязательно остановиться.

О Пантелеймоне Николаевиче — его эмигрантской кличкой была Олин, жена его звала «Пантейчик» — {129} Ленин всегда говорил с добродушной усмешкой. Он очень скептически относился к литературным способ­ностям и желанию Лепешинского писать и часто гово­рил, что «в товарище Олине сидит Обломов, в умень­шенном размере, а всё же Обломов». Может быть, по­этому Лепешинский при всей его верности «Ильичу» не сделал большой карьеры после октябрьской революции. Его сажали на места, не требующие инициативы и большой ответственности. Он был малозаметным чле­ном коллегии Комиссариата Народного Просвещения, потом членом Истпарта (истории партии), потом пред­седателем МОПР — международного общества помощи жертвам революции. Какова его была судьба в послед­ние годы и жив ли он — не знаю. Знаю только, что ему дали чин «доктора исторических наук».

Иной оказалась карьера его супруги. Она лауреат Сталинской премии, профессор, «выдающийся биолог», действительный член Академии Медицинских наук СССР. Ее имя фигурирует рядом с знаменитым садо­водом Мичуриным («мичуринская биология») и «уничтожившим» учение Вейсмана, Менделя и Моргана ака­демиком Лысенко, (доносчиком, погубившим многих больших ученых и в том числе ак. Вавилова). Не это удивительно, а то, что ее ставят почти рядом с таким знаменитым именем, как покойный академик Павлов! Вот докуда она возвысилась! Что же сделала она? За что такие почести?

Еще недавно, в 1930 г., в II томе «Большая Совет­ская Энциклопедия» называла Р. Вирхова, выдающимся ученым, патологом, антропологом. Она писала, что он заложил фундамент «грандиозного по своему значению создания целлюлярной клеточной патологии», дал «ряд замечательных исследований по сифилису, проказе, опу­холям, о животных и растительных паразитах и т. д.», основал «знаменитый архив патологии, физиологии, клинической медицины».

Ныне советская печать {130} сообщает, что после опубликования в 1950 г. работ Лепешинской — всё учение Вирхова потрясено, уничтожено до тла. Оно «отнесено к идеалистическим установкам реакционных буржуазных ученых». По ее собственным словам, Лепешинская нанесла Вирхову «сокрушитель­ный удар». «Советская наука, — недавно писала она, — непосредственно руководимая Сталиным, превзошла до­стижения науки за пределами нашей страны (см. Лите­ратурную Газету № 20 сент. 1951 г.). Будучи профаном в биологии, не могу иметь даже малейшее суждение о ценности открытий Лепешинской и ее «сокрушении» Вирхова... Но взлет Лепешинской на вершины науки меня повергнул в крайнее удивление.

Я хорошо знал Ольгу Борисовну Лепешинскую в Женеве, где в течение многих месяцев мог ежедневно видеть ее, приходя завтракать в весьма умело ею орга­низованную столовую. «Пантейчика» она посылала с корзинками для закупки провизии, сама изготовляла из нее — обычно одно и тоже меню — борщ и рубленые котлеты, а помощницами у нее были Аня Чумаковская и моя жена: они чистили овощи, подавали к столу, мыли посуду. Сколько получала Чумаковская — неиз­вестно, моя жена за работу, минимум 6 часов, получала вознаграждение натурой: завтрак для себя и другой для меня, причем для поедания причитающейся мне порции, я, по указанию Ольги Борисовны, должен был приходить лишь поздно, после того как уже удовле­творены товарищи — за еду платящие. Они были, так сказать, гражданами первого сорта, а я низшего по­рядка. Когда заготовленные для них блюда — всё те же котлеты — съедались, мне приходилось довольство­ваться лишь увеличенной порцией борща, заготовляв­шегося в огромном количестве и бывшим для бюджета столовой самым выгодным продуктом.

В 1904 г. Ольге Борисовне — (не представляю ее себе иначе как только вооруженной большой {131} зубочисткой!), было 33 года — ее 80-летие праздновалось в Академии в сентябре 1951 г. Лет десять пред этим она была на фельдшерских курсах и этим ее медицинское образование ограничивалось. Повышенным уровнем об­щего развития она никак не могла похвалиться и ни­каких позывов к наукам, в частности, к биологии — тогда не обнаруживала. Она была из категорий жен­щин, называемых «бой-бабой», очень практичной, с большим апломбом изрекающей самые простецкие суж­дения по всем решительно вопросам.

Ленин, узнав, что она хорошо зарабатывает в организованной ею столо­вой, заметил: «с нею (Ольгой Борисовной) Пантейчик не пропадет». До 1931 г., — а в то время, я лишь недавно попав заграницу, имел еще хорошие связи с Россией, — ни от кого не слыхал, что Лепешинская ушла в науку. Очевидно, ее чудесное, загадочное, для меня непонятное превращение в признанного партией и советской наукой «выдающегося биолога», «сокрушив­шего» учение Вирхова, произошло за последние 19 лет в царствование Сталина. И даже не за 19, а за 15 лет, в книжке А. Эмме «Наука и религия о возникновении жизни на земле» (Москва, 1951 г. стр. 92) — указыва­ется, что работы Лепешинской в СССР «в течение пят­надцати лет не признавались, замалчивались и опорочивались сторонниками вирховианства» (т. е. Вирхова) (Лепешинская в № 1 «Правды» за 1951 г. пояснила, что ее великие открытия сделаны благодаря «руководству тов. Сталина».

«Выполняя предначертания Ленина и Сталина, советские ученые отстаивают в своей повседневной работе принципы боль­шевистской партийности в науке. Этот принцип стал девизом не только для меня старого большевика (почему не старой больше­вички? Н. В.), но и для многих тысяч молодых научных работ­ников, воспитанных партией Ленина—Сталина. Идеи Ленина— Сталина оплодотворили и вызвали расцвет многих отраслей на­ук... Диалектический метод, как учит товарищ Сталин (следующие строки Лепешинская списывает из «Краткого курса партии ВКП», Сталина — стр. 102, издание 1950 г., который их, в свою очередь, списал у Ленина), считает, что процесс развития следует понимать не как движение по кругу, не как повторение прой­денного, а как движение поступательное, как движение по восхо­дящей линии, как переход от старого качественного состояния к новому качественному, как развитие от простого к сложному, от низшего к высшему. Руководствуясь этими указаниями тов. Ста­лина, мы подошли к изучению происхождения сложных жизнен­ных единиц-клеток из более простого живого вещества, из белковых тел способных к обмену веществ. Таким образом, экс­периментально была опровергнута идеалистическая теория Вирхова (всякая клетка и все ее составные части могут происходить только от клетки путем делений и что вне клетки нет ничего живого) и создана новая диалектико-материалистическая клеточ­ная теория, гласящая: всякая клетка из живого вещества и ниже клетки есть более простое вещество — живое вещество».).

Однажды во время какого-то собрания, на котором шел бой между социал-демократами и социалистами-революционерами, ко мне подошел (назовем его Пет­ров: фамилию его прекрасно помню, но по некоторым причинам не хочу называть). Он приехал в Женеву {133} самым легальным путем, посещал университет, слыл за попутчика меньшевиков, жил не по-эмигрантски, бу­дучи, как говорили, очень состоятельным человеком.

— Мне сказали, что вы занимаетесь перевозкой багажа. Не могли ли вы доставить вещи из пансиона, в котором сейчас живу, в другой пансион, на дачу, за Женевой. Могу предложить за это десять франков.

У меня дыхание сперло от такой блестящей пер­спективы. До сих пор, за уплатой аренды повозки, более двух франков и, разумеется, не каждый день, зараба­тывать не приходилось. Десять франков на весах эми­грантского бюджета представлялись чем-то огромным!

— Вы приедете в мой пансион послезавтра в 12 часов дня. Мы с женою уже уедем на дачу на велосипедах, но все вещи будут собраны и вам останет­ся лишь их погрузить.

— А далеко ли везти?

Петров выдернул из своей записной книжки листок и пометил адрес своего пансиона — avenue Petit, (бо­юсь ошибиться) и место назначения. Везти нужно было через весь город и двигаться дальше к франко-шейцарской границе, ориентируясь на Fernay. Это название меня хлестнуло: «Вольтер-патриарх Fernay!». Как раз несколько дней до этого, увидя у А. С. Мартынова книгу о Вольтере, я попросил ее мне дать и с большим интересом прочитал. Вольтер, разрушавший основы феодально-средневекового мировоззрения, поучавший, как малых детей, коронованные головы того времени, был весьма предусмотрительным и осторожным челове­ком.

Не доверяя коварному и злобному Людовику XV, он приобрел замок в Fernay на швейцарской границе с таким расчетом, чтобы в случае угрожающих ему не­приятностей, в несколько минут очутиться в свободной Швейцарии. Как не позавидовать такому удобству! У нас с Катей Рерих таких удобств не было. Когда {134} Вольтеру что-либо казалось подозрительным, он набрасывая на себя плащ, брал подмышку ящичек с золотом и драгоценными камнями и вооружившись палкой с зо­лотым набалдашником, просто перешагивал через гра­ницу. Раз дача Петрова, куда мне нужно доставить багаж, находится не так уж далеко от Fernay, вос­пользуюсь удобной оказией и побываю в жилище Воль­тера. После прочитанной книги оно меня очень заинте­ресовало. Но вот вопрос: много ли вещей везти? Петров ответил: «Немного, на обычного размера ручной повоз­ке они легко помещаются. Два ящика с книгами, три чемоданчика, кое-какие пакеты. Я оставлю достаточно веревок, перевязав вещи, вам будет легко их везти».

Радужное настроение духа (перспектива заработка 10 франков), с которым через день я подкатил повозку к пансиону Петрова, сразу исчезло при виде груды вещей, назначенной к перевозу. «Ящички» с книгами оказались тяжелыми ящиками. Снести их со второго этажа и водрузить на повозку помог служитель пансио­на. Чемоданов из толстой кожи, туго набитых бельем и разными вещами, очень тяжелых, оказалось не три, а помнится четыре или пять. А сверх того — тяжелые пакеты с одеялами, пледами, пальто. С ними долго пришлось повозиться. Когда все было нагружено на по­возку, она превратилась в настоящий воз. Стало окон­чательно ясно, что обещанные франки не достанутся легко. Передвижение такого воза само по себе требо­вало силы, а тут были нужны дополнительные усилия, чтобы держать оглобки перегруженной повозки парал­лельно земле, иначе она опрокинется назад.

Я был уже достаточно опытен в перевозках, чтобы знать, что без отдыха, передышки в пути, при таком грузе не обой­тись. А я не мог его иметь, если бы положил оглобли просто на землю. В части платформы повозки, обращенной к оглоблям, почему-то не было доски, груз мог бы отсюда скатиться вниз. Два раза я обращал на это {135} внимание владелицы повозки, на что она мне неизменно отвечала: «Не нравится повозка, — не берите». Отды­хать я мог бы, лишь опуская заднюю часть повозки на землю, но в такой позиции ее оглобли взметнутся почти вертикально и опустить их будет не легко. Меня это не смутило бы, будь то до голодовки в тюрьме, но теперь я чувствовал, что во мне что-то не ладится, что силы стало гораздо меньше и я далеко не был уверен, что мне при таком тяжелом грузе удастся справиться с повоз­кой. «Vous crèverez!» — убежденно сказал мне служи­тель пансиона. Однако, к данному положению, более чем к какому-либо другому, подходила пословица:

«Взялся за гуж — не говори, что не дюж». И я по­катил.

Путь был долог. Там, где улицы были гладки, повозка шла тоже сравнительно гладко, на плохо замо­щенных приходилось напрягаться. Была весна. Солнце пекло немилосердно. На мне тяжелое черное пальто и в нем, под лучами солнца, я обливался потом, как взмы­ленная скачкой лошадь. А почему бы не снять пальто? В спешке бегства из Киева под руками не нашлось ничего подходящего, чем бы заменить форменную сту­денческую тужурку и совершенно износившиеся в тюрь­ме штатское одеяние. Мой друг Леонид, отбывавший повторный призыв на военную службу в качестве пра­порщика, уступил мне свой военный мундир и его, когда после выхода из тюрьмы я провел день у проф. Тихвинского, лишь слегка приспособили под штатский облик. В этом одеянии, имевшем довольно странный вид, я приехал в Женеву и в полдень, на следующий день после своего водворения в отеле, появился к зав­траку, к табельдоту. Красиков, великий насмешник, вытаращив глаза на мой мундир (он меня в нем не ви­дел, приведя к Ленину, почти немедленно от него ушел) — решил меня «разыграть»: отведя в сторону хозяйку {136} отеля и так, чтобы я слышал, указывая на меня, стал шептать:

— Смотрите, это казак, это знаете ли страшные и дикие люди: они и свечки едят. Хозяйка бросила на меня испуганный взгляд:

— Зачем же, monsieur, есть свечи? Порции за завтраком достаточно большие. Пусть monsieur берет столько, сколько хочет.

Пришлось к ней подойти и поклясться, что я не казак и свечей не ем. На странноватый мундир — обратил внимание и Ленин настоял, чтобы на пар­тийные деньги мне было куплено другое одеяние. Ко­стюм я покупал вместе с П. А. Красиковым, деньги за него, — выбиралась дешевка, — были уплачены ни­чтожные, а соответственно деньгам было и качество материи. Оно было низко до крайности, особенно шта­ны стали быстро разлезаться, когда я занялся перевоз­ками. Сколько ни чинила их моя жена, сколько ни ста­вила заплат, штанная конструкция еле держалась. Что­бы скрывать зияющие прорехи, я, выходя на улицу, невзирая на погоду, надевал черное пальто, полученное из эмигрантского фонда. Не снимал его и приходя к Ленину, и по этому поводу от Крупской, которая в эту пору уже стала на меня сильно коситься и злиться, выслушал следующее язвительное замечание:

— Удивительно глупо, что вы не снимаете пальто. Чего вы стесняетесь? Неужели вы думаете, что весь свет или кто-то на вас смотрит? Чем вы можете к себе привлекать? Не понимаю.

Свет на мои разорванные штаны, конечно, не смот­рел. Будь это сейчас, я без малейшего стеснения в этих самых брюках мог бы прогуливаться на самых шикар­ных улицах Парижа, тем более, что в этом отношении Париж — город совершенно особый. Всякие экстравагантности там все видят, но никто и вида не покажет, что их заметил. Но что поделаешь, в Женеве я, {137} действительно «стеснялся» и предпочитал мучиться под солнцем в веригах тяжелого пальто, но дыр штанов «всему свету» не показывать. В этих веригах я и та­щил мою повозку. Перетащив ее через мост, я двинул­ся по дороге, недалеко от которой жил Ленин. Вскоре я почувствовал, что дальше везти не могу. Руки и спина от усилий онемели. Я был так мокр, точно только что вылез из озера. Кое-как подкатив к тротуару в тень под дерево, против какого-то простенького кафе, я опустил повозку наземь. Как и нужно было ожидать, ее оглобли встали на-дыбы. Ну, и чорт с ними! Всё равно, нужно отдохнуть. В эту минуту в нескольких шагах от меня я увидел Ленина. На нем был люстриновый легкий пиджачок и он держал шляпу в руке. На его лице про­мелькнуло удивление, когда он увидел меня около воза-повозки.

— А где жена?

Я ответил с раздражением:

— При чем тут жена?

— Как причем? Вы ведь куда-то переезжаете? Мне стало смешно.

— Неужели вы думаете, что всё это добро мне принадлежит?

Я уже сказал, что Ленин крайне редко интересо­вался тем, что находилось вне партийного, политическо-идеологического сектора жизни его товарищей. Он, например, знал, что я покинул отель на Plaine de Plain-palais, но он ни разу не спросил меня, на какие сред­ства я стал после этого жить. Совершенно естествен­но, что мне в голову не приходила мысль сообщать ему, что я занимаюсь «извозом». К партии и большевизму это никакого отношения не имело. На этот раз, изме­няя себе, Ленин заинтересовался моим случаем.

— Пойдемте в кафе, вам нужно подкрепиться, — сказал он.

В кафе, отвечая на вопросы Ленина, пришлось {138} рассказать детали моего «ремесла» и почему такой тяжелой оказалась перевозка вещей Петрова.

— Как далеко до места назначения? Я развернул листок Петрова, расстояния на нем не были помечены. Ленин обратился тогда к хозяину кафе. Тот ответил, что до места назначения (повторяю, за­был его название) по крайней мере восемь километров, что оказалось ошибочным, расстояние было гораздо меньше.

— Ну, — сказал Ленин, — не знаю, как вы с ва­шей задачей справитесь? Вы сделали с повозкой, веро­ятно, два километра и совсем выдохнулись. Что же останется от вас после шести последующих? Видно придется мне писать некролог и указать, что товарищ Самсонов стал жертвой эксплуатации меньшевика Пет­рова. Какую сумму он вам обещал уплатить?

— Десять франков.

— Возмутительно! Фиакр за такое расстояние взял бы с него не меньше 20 франков.

Я не знал, сколько бы взял фиакр, но указал Лени­ну, что его расчет неверен: если бы я брал за перевозку по тарифу извозчиков, все обращались бы к ним, а не ко мне. Ленин с этим согласился, но самым строгим и серьезным тоном прибавил:

— Всё равно меньше 15 франков брать не должны. У Петрова есть деньги, пусть платит. Решено и под­писано: меньше 15 франков не брать. Завтра обяза­тельно приходите ко мне и расскажите, чем всё это кончилось.

Ленин в это время с великим терзанием оканчивал свою книгу «Шаг вперед — два шага назад», посвя­щенную анализу партийных разногласий, о чем будет речь в следующей главе. Тема эта до того его съедала, что он стал избегать о ней говорить. «Ради Бога, толь­ко не об Аксельроде и Мартове, меня тошнит от них». В кафе, избегая жгущей его темы, мы от разговора о {139} повозке перешли к последним известиям с театра рус­ско-японской войны. Выпив два стакана черного кофе и подкрепившись сандвичем (платил Ленин, у меня, как всегда в Женеве, не было денег), я почувствовал себя годным тащить дальше повозку.

Ленин вышел со мною: «хочу немножечко вам под-могнуть». Повозка стояла задрав кверху свои оглобли. Нужно было ухватиться за самый их кончик и, действуя оглоблями, как рычагом, нагнуть таким образом воз. От передка повозки, упирающегося в землю, до верха вздыбленных оглоблей было, полагаю, более 200 санти­метров. Достать этот верх поднятой рукой нельзя. Ухва­титься за него можно было лишь подпрыгнув. Ленин при­целился на одну оглоблю, я на другую. Прыгнули и не­удачно, повозка качнулась, но не опустилась. Толстый хозяин кафе стоял у дверей и смеялся. Еще один прыжок и повозка выпрямилась. Ленин с каким-то торжеством произнес. «Ну, вот видите, готово!».

Я начал, как гово­рится, рассыпаться в благодарностях, но Ленин, оборвав меня — «пустяки», скомандовал: «двигайтесь, тащите, я вам еще подмогну». Вот это было уже совершенно излишне. Это меня стесняло морально, да, что быстро обнаружилось, и физически. Одному человеку держа обе оглобли, толкать повозку гораздо более сподручно, чем двум. Чтобы не толкать друг друга, им нельзя быть между оглоблями, они должны идти сбоку оглоблей, очень неудобно их держать и не быть в состоянии наклоном тела помогать толканию повозки. Ленин, бро­сив на меня неумолимый взгляд, всё-таки решил мне помогать.

Сколько времени и какое расстояние мы прокатили — не знаю. Оно показалось нестерпимо, томительно долгим. У меня было неприятнейшее чувство, что, сверх всякого допустимого предела, эксплуатирую желание Ленина мне помочь. В конце концов, я не выдержал:

— Держите повозку, Владимир Ильич, даю {140} честное слово, везти вдвоем больше не буду. Прошу вас, бросьте и идите домой. Или, если хотите отбить у меня десять франков, — везите одни.

— Но вы до места назначения ее не довезете.

— Довезу.

— Но что вы будете делать, если в пути придется даже не раз останавливаться? Вы одни выпрямить ее не будете в состоянии.

— Ничего, найду на подмогу еще двух-трех Ле­ниных.

Ленин рассмеялся, отдал оглоблю в мое полное распоряжение и, пожав мне руку, уходя, еще раз на­помнил :

— Помните, не менее 15 франков!

Тронутый таким дружеским отношением ко мне Ленина, смог ли я тогда думать, что через два месяца — этот же человек будет с остервенением выискивать вы­ражения, чтобы меня выругать и оскорбить? И другое еще более важное: смог ли я тогда предполагать, что человек, тащивший со мною повозку, нагруженную рух­лядью Петрова, будет основателем на месте империи царей — особого типа государства, перевернувшего всё соотношение мировых сил?

Конец происшествия после ухода Ленина, в сущ­ности, уже неинтересен. Доскажу его только «для лите­ратурного порядка». К месту назначения я пришел, вернее дополз, когда начало смеркаться. По дороге два раза останавливался для отдыха. Первый раз мне уда­лось, чтобы оглобли не взметнулись, подсунуть их под ветки дерева, второй раз помог какой-то рабочий. Ког­да я появился, Петров и его супруга, занимаясь вечер­ним чаепитием, сидели на террасе дачи. Увидев меня, он сбежал с нею с недовольным возгласом: «Наконец-то»! Этот возглас меня до такой степени озлобил, что я стал ругаться.

— Вы во всем меня обманули. Скрыли и {141} расстояние и тяжесть багажа. Если бы не помощь Ленина, которого случайно встретил в пути, я не смог бы сюда дотащиться.

Для усиления впечатления я с большим преувеличе­нием стал расписывать, что Ленин почти два часа тащил со мною повозку. Петров изменился в лице.

— Ленин вам помогал? Он знает кому вы везли багаж?

— Конечно, знает. Почему мне нужно было это скрывать? Ленин назвал вас эксплуататором и возму­щался, что вы обманули меня и дали везти груз, по­сильный лишь лошади.

Петров, явно терроризированный этими словами, превратился в медовый пряник. Не позволив мне раз­гружать багаж, призвав какого-то молодца на помощь, он сам стал вносить вещи в дом. Он пошептал что-то своей супруге и та — она видела меня в первый раз — принимая меня как долгожданного, почетного гостя, пригласила к столу на террасу, предлагая всякую еду, чай, конфекты. Усиленно занимая меня разговором о жаркой погоде, она мельком, дипломатично, ввернула, что ее муж и она симпатизируют и меньшевикам, и большевикам. Участие Ленина в перевозке их вещей видно потрясло и ее.

Было темно, когда я двинулся обратно в Женеву. Без всякого запроса с моей стороны, принося всякие благодарности и извинения, Петров сунул мне в руку 15 франков. Как раз сумму, назначенную Лениным. В столь позднее время нечего было и думать о посещении Fernay. Оказией побывать в замке Вольтера не приш­лось воспользоваться!