Вторая 1848 год. III в последние два десятилетия царствования Фридриха-Виль­гельма III 1

ИМПЕРАТОР ВИЛЬГЕЛЬМ

II
При Фридрихе-Вильгельме III только кронпринц получил продуманное воспитание, соответствовавшее наследнику пре­стола; второму сыну⁸⁷ дано было исключительно военное образо­вание. Естественно, что в течение всей его жизни, военные оказывали на него более сильное влияние, чем штатские. Я находил даже, что военный мундир, который я носил для того, чтобы не переодеваться по нескольку раз в день, придавал мне в его глазах больше веса. Среди лиц, которые могли оказывать влияние на его развитие, когда он был еще принцем Вильгель­мом, на первом плане стояли военные, далекие от политической жизни, как генерал фон Герлах, который, временно отойдя от политики, много лет состоял его адъютантом. Это был самый способный из числа всех адъютантов принца, отнюдь не теоре­тизирующий фанатик в политике и религии, как его брат пре­зидент, но все же достаточный доктринер, чтобы не встретить у практически настроенного принца таких симпатий, как у ост­роумного короля Фридриха-Вильгельма. Набожность — вот то слово и то понятие, с которым связывалось имя Герлах ввиду роли, которую играли в политической жизни оба брата гене­рала — президент и проповедник⁸⁸, автор обширного труда о библии.

Связанный с именем Герлаха разговор, который произошел у меня с принцем в 1853 г. в Остенде⁸⁹, где я несколько сблизился с принцем, запомнился мне потому, что меня поразила неосве­домленность принца о наших государственных учреждениях и о политической ситуации.

Однажды он с некоторым возбуждением говорил о генерале фон Герлахе, который ввиду отсутствия взаимного согласия и, по-видимому, недовольный, оставил пост адъютанта. Принц назвал его пиетистом.

Затем разговор перешел на обсуждавшееся тогда положение об округах и общинах. Принц сказал по этому поводу, примерно, следующее:

Он не враг дворянства, но не может согласиться с тем, «чтобы дворяне жестоко обращались с крестьянами».

Я возразил: Да могут ли они позволить себе это? Если бы я вздумал жестоко обойтись с шенгаузенскими⁵ крестьянами, я все равно бессилен был бы осуществить это, и попытка кон­чилась бы тем, что меня самого побили либо крестьяне, либо законы.

Я попросил разрешить мне представить ему краткую записку о том, как создался нынешний аграрный уклад, как возникли нынешние взаимоотношения между помещиками и крестьянами. Он с признательностью согласился на мою просьбу, и затем я отдал весь свой досуг в Нордернее⁹¹ на то, чтобы со ссылкой на соответствующие места законов разъяснить пятидесятише­стилетнему наследнику престола правовое положение и взаимо­отношения поместного дворянства и крестьян в 1853 г. Я по­слал ему свою работу не без опасения, что получу от принца короткий и иронический ответ, что я ничего такого ему не от­крыл, чего бы он не знал еще 30 лет назад. Он же, наоборот, тепло поблагодарил меня за интересное сопоставление новых для него фактов.

III
С момента учреждения регентства⁹² принц Вильгельм так живо почувствовал недостатки своего образования, что работал день и ночь, только бы восполнить этот пробел. «Занимаясь го­сударственными делами», он работал, действительно, в высшей степени серьезно и добросовестно. Он прочитывал все входящие бумаги, а не только те, которые его интересовали, изучал трак­таты и законы, чтобы выработать себе самостоятельное мнение. Не было такого развлечения, которое отвлекло бы его от государственных дел. Он никогда не читал романов и вообще книг, не имевших отношения к его монаршим обязанностям. Он не ку­рил, не играл в карты. На охоте в Вюстергаузене, когда со­бравшееся общество переходило после обеда в комнату, где Фридрих-Вильгельм I собирал обычно «табачную коллегию»⁹³, (принц), не желая стеснять присутствующих, приказывал подать себе длинную голландскую глиняную трубку, затягивался несколько раз и, поморщившись, откладывал ее. Во Франкфур­те, еще в бытность свою принцем Прусским, он, войдя однажды во время бала в комнату, где вели азартную игру, сказал мне: «Я тоже хочу хоть раз попробовать счастье, но не захватил с собою денег, одолжите мне». Так как и я не имел обыкновения носить при себе деньги, то его выручил граф Теодор Штольберг. Принц несколько раз ставил по талеру, каждый раз проигрывал и удалился. Единственным его отдыхом было — после трудового дня провести вечер в театре; но и тут я в качестве министра имел право в срочных случаях сделать ему доклад в комнатке перед его ложей или приносить бумаги на подпись. Хотя он очень нуждался в ночном отдыхе и жаловался на дурно прове­денную ночь, если просыпался два раза, а на бессонницу, если просыпался три раза за ночь, но я ни разу не подметил в нем ни малейшего неудовольствия, когда случалось будить его среди ночи, часа в два или в три, чтобы испросить срочного решения.

Помимо прилежания, к которому побуждало его глубокое сознание долга, он обнаруживал при исполнении своих регент­ских обязанностей необычайно много природного здравого смы­сла, common sense, которого приобретенные знания не увели­чивали и не уменьшали. Помехой для понимания дел было упрямство, с которым он придерживался монархических, воен­ных и местных традиций; на каждое отступление от них, на каждый шаг к новому пути, который вынуждался ходом собы­тий, он решался с трудом, легко усматривая в подобных укло­нениях нечто непозволительное и недостойное. Так же прочно, как он был привязан к людям своего окружения и предметам своего обихода, он придерживался тех впечатлений и убежде­ний, которые были связаны с его отцом, и всегда думал о том, что бы сделал или как бы поступил в подобных случаях его отец. Особенно во время французской войны⁹⁴ он всегда прово­дил параллель между нею и освободительными войнами⁹⁵.

Король Вильгельм, укоризненно спросивший меня однажды во время шлезвиг-гольштейнского эпизода⁹⁶: «Разве вы не не­мец?» — потому что я возражал против его склонности, обу­словленной домашними влияниями, создать в Киле великое герцогство, которое выступало бы против Пруссии,—был тем же государем и тогда, когда, не затронутый политическими мыс­лями, он непринужденно следовал своим естественным чув­ствам. Он был одним из решительнейших партикуляристов среди немецких монархов, в духе патриотически и консервативно на­строенных прусских офицеров времен его отца.

В более зрелом возрасте влияние его супруги привело его к оппозиции этому традиционному принципу, а неспособность его министров «новой эры» и торопливая неловкость парламент­ских либералов во время конфликта снова пробудили в нем старый темперамент прусского принца и офицера, тем более что он никогда не задавался вопросом, опасен ли путь, на кото­рый он вступал. Если он был убежден, что долг или честь или то и другое вместе повелевали ему вступить на этот путь, то он действовал не обращая внимания на опасности, которым мог подвергаться в политике точно так же, как и на поле битвы. Испугать его было невозможно. Но королева пугалась; и же­лание поддержать домашний мир было неподдающимся учету фактором; парламентские же грубость или угрозы приводили только к усилению его решимости сопротивляться. Эту особенность его характера министры новой эры и их парламент­ские сторонники и последователи никогда не учитывали. Граф Шверин⁹⁷ до такой степени не понял характера этого бес­страшного офицера на троне, что считал возможным застра­щать его высокомерием и недостатком вежливости. Все это по­служило поворотным пунктом для влияния министров новой эры, старо-либералов и партии Бетман-Гольвега⁹⁸; с этих пор движение пошло на убыль, руководство перешло в руки Роона и министр-президент, принц Гогенцоллерн, вместе со своим адъютантом Ауэрсвальдом пожелали, чтобы я вступил в министерство. Королева и Шлейниц еще мешали этому в то время, когда я находился весною 1860 г. в Берлине, но не­доразумения, происходившие между королем и его министрами, настолько подорвали их взаимоотношения, что полностью вос­становиться они уже более не могли.

Когда мне пришлось однажды утром посетить разгневанного, и в связи с этим заболевшего, императора по неотложному при тогдашних обстоятельствах поводу о недопустимой демон­страции, устроенной при дворе в пользу центра, то я его за­стал в постели, а возле него сидела императрица в таком туалете, по которому ясно было, что она спустилась только после того, как было доложено о моем приходе. На мою просьбу позволить мне переговорить с императором с глазу на глаз она удалилась, но тут же за дверью, которая не была ею плотно притворена, села на стул и дала мне понять, что она все слышит. Эта, уже не первая с ее стороны, попытка застращать меня, не заставила меня отказаться от моего доклада императору. В тот же день вечером я был приглашен во дворец. Из того, как ее величество заговорила со мною, я заключил, что император отстаивал перед ней мою жалобу. Разговор принял такой оборот, что я просил императ­рицу пощадить пошатнувшееся здоровье ее супруга и не под­вергать его противоречивым политическим влияниям. Этот, по придворным традициям, неожиданный намек с моей стороны произвел изумительное действие. За последнее десятилетие я никогда не видел императрицу Августу такой прекрасной, как в этот момент: она выпрямилась во весь рост; глаза ее за­горелись таким блеском, как мне ни раньше, ни позднее не при­ходилось видеть. Она прервала разговор, оставила меня и ска­зала, как мне передавал один из придворных друзей: «Наш всеми­лостивейший имперский канцлер сегодня очень немилостив».

Многолетний опыт постепенно научил меня почти без­ошибочно определять, когда император оспаривал предложения, которые я считал логически необходимыми, руководствуясь собственным суждением, а когда — желанием поддержать се­мейный мир. В первом случае я, как правило, мог рассчиты­вать на соглашение, для этого надо было только выждать, пока ясный ум государя освоится с вопросом. Иногда он ссылался на министров. В таких случаях обсуждение между мной и его величеством всегда оставалось деловым. Иначе было, когда причина королевского противодействия мнениям министра за­ключалась в предварительном обсуждении, вызванном ее вели­чеством за завтраком и закончившимся определенным обеща­нием. Если в такие моменты король под влиянием написанных ad hoc (для этой цели) писем и газетных статей был доведен до поспешных выводов в духе антиминистерской политики, то ее величество обыкновенно закрепляла одержанную ею победу, вы­ражая сомнение, в состоянии ли будет император настоять на вы­сказанном им намерении или мнении «по отношению к Бисмарку». Когда его величество возражал мне не по собственным убежде­ниям, а только подчиняясь женскому влиянию, то я мог узнать это из того, что его доводы были неделовыми и нелогичными. В таких случаях, когда ему уж нечего было возразить мне, он заканчивал наш спор словами: «Тьфу, пропасть! так я вас просто прошу об этом». Я понимал тогда, что имею дело не с императором, а с его супругою.

Всех моих противников, которых я, естественно, приобрел в самых различных кругах на почве моей политической борьбы и защиты служебных интересов, объединяла столь дружная не­нависть ко мне, что они на время забывали о взаимных анти­патиях. Они отложили на время счеты между собой во имя слу­жения более сильной вражде против меня. Центром кристалли­зации этого согласия была императрица Августа, которая в силу своего темперамента далеко не всегда считалась с возрастом и здоровьем своего супруга, когда хотела добиться своего.

Во время осады Парижа, так же как часто до нее и после нее, императору не раз приходилось выдерживать борьбу меж­ду голосом собственного рассудка и чувством монаршего дол­га, с одной стороны, и потребностью в семейном мире и женском одобрении его политики — с другой. Рыцарские чувства, ко­торые он питал к своей супруге, мистические чувства, которые вызывала в нем королева, его чувствительность к нарушению домашнего уклада и привычек повседневной жизни создавали мне такие помехи, которые порой труднее было преодолеть, чем препятствия, чинимые мне иностранными державами или враждебными партиями, и вследствие моей сердечной привязанности к особе императора значительно увеличивали уто­мительность борьбы, которую мне приходилось выдерживать при отстаивании моих взглядов на докладах государю.

Император понимал это и в последние годы жизни не скрывал от меня своих семейных отношений, советовался со мною, как и в какой форме действовать, чтобы сохранить домашнее спо­койствие без ущерба для государственных интересов. «Горячая голова» — так император в порыве откровенности обычно назы­вал свою супругу, выражая этим и досаду, и уважение, и бла­горасположение, и сопровождал эти слова таким жестом, кото­рый как будто говорил: «Я ничего не могу изменить». Это определение я находил чрезвычайно метким. Королева была мужест­венной женщиной, пока не грозила физическая опасность, она повиновалась высокому чувству долга, но сознание коро­левского достоинства не позволяло ей признавать иных автори­тетов, кроме собственного.

Император Вильгельм был совершенно чужд такого рода тщеславия; зато он чрезвычайно боялся справедливой критики современников и потомства. В этом смысле он был типичным прусским офицером, который по приказу свыше без колебания пойдет на верную смерть, но страх перед порицанием началь­ника или общественного мнения повергает его в отчаянную нерешительность, под влиянием которой он способен совершить опрометчивый поступок. Никто не осмелился бы сказать ему грубую лесть. В сознании своего королевского достоинства он подумал бы: если кто-либо осмеливается хвалить меня в глаза, то он имел бы право и порицать меня в глаза. Ни того, ни дру­гого он не допускал.

За время тяжелой внутренней борьбы и монарх и парламент узнали и научились уважать друг друга; честность королев­ского достоинства и уверенное спокойствие короля в конце концов вынудили даже противников к уважению. Сам король благодаря высокоразвитому в нем чувству чести способен был справедливо оценить положение той и другой стороны. Пре­обладающею его чертою была справедливость не только по отношению к своим друзьям и слугам, но и в борьбе с врагами. Он был джентльменом на троне, человеком благородным в луч­шем смысле этого слова, который никогда не чувствовал иску­шения воспользоваться полнотой своей власти для того, чтобы пренебречь правилом «noblesse oblige» (знатность обязывает). Его образ действий в области внутренней, а также и внешней политики всегда подчинялся принципам кавалера старой школы и чувствам истого прусского офицера. Он соблюдал верность и честь по отношению не только к монархам, но и к своим слугам до камердинера включительно. Если ему случалось под влиянием минутного раздражения нарушить свое тонкое чувство коро­левского достоинства и долга, он умел быстро овладеть собою и оставался при этом «королем с головы до пят», притом справедливым и доброжелательным королем и офицером, ис­полненным чувства чести, которого одна мысль об его прусской porte-epee (портупея) смогла удержать на должном пути.

Император способен был вспылить, но во время спора раз­дражение спорившего не сообщалось ему; в таких случаях он со спокойным достоинством прекращал разговор. Такие вспышки, как в Версале, когда он отказывался от император­ского титула, случались очень редко. Если он бывал резок с людьми, к которым благоволил, как, например, с графом Рооном или со мной, то это значило, что либо его волновал самый предмет разговора, либо в результате происходившего до этого постороннего неслужебного разговора он был связан взглядами, которые невозможно было защищать деловым образом. Граф Роон выслушивал подобные вспышки гнева, как военный перед фронтом выслушивает незаслуженный, по его мнению, выговор начальника, но это действовало на его нервы и косвенно на его здоровье. На меня же взрывы императорского гнева, которые мне приходилось переживать реже, чем Роону, не действовали заразительно, а скорее охлаждали. Я пришел к выводу, что монарх, удостаивавший меня таким доверием и благоволение, как Вильгельм I, представляет для меня в моменты своей не­справедливости vis major (непреодолимую силу), с которой я не в состоянии бороться; это подобно грозе, морю или другому явлению природы, с которым надо мириться; если же мне это не удавалось, значит я неправильно выполнял свою задачу. Это мое впечатление было основано не на моем общем представле­нии об отношении короля милостью божьей к своему слуге, а на моей личной любви к императору Вильгельму I. По отношению к нему мне было очень далеко чувство личной обид­чивости, он мог обращаться со мною довольно несправедливо, не вызывая во мне чувства возмущения. Чувство обиды точно также не могло иметь места по отношению к нему, как и в роди­тельском доме. Это не мешало тому, что, не встречая в некото­рых политических и деловых вопросах понимания со стороны монарха, или наталкиваясь на предвзятое мнение, исходившее от ее величества, или от религиозных либо франкмасонских придворных интриганов, я поддавался нервному возбуждению, вызванному непрестанной борьбою, и оказывал государю пас­сивное сопротивление, которое ныне, в более спокойном состоянии духа, я порицаю и в котором раскаиваюсь точно так же, как после смерти отца мы испытываем грусть при воспомина­нии о размолвках.