Вторая 1848 год. III в последние два десятилетия царствования Фридриха-Виль­гельма III 1

Вмешательство Франции касалось первоначально испан­ских, а не прусских дел; проделанная наполеоновской полити­кой подтасовка, посредством которой добивались превращения этого вопроса в прусский, была, с точки зрения международ­ного права, неправомочной и провокационной; она доказала мне, что наступил момент, когда Франция стала искать ссоры с нами и готова была ухватиться за любой предлог, который казался пригодным. Я рассматривал французское вмешательство прежде всего как умаление, а следовательно, —и оскорбление Испании, и ожидал, что испанское чувство чести окажет сопротивление подобному посягательству. Когда впо­следствии дело приняло такой оборот, что Франция в духе своего посягательства на испанскую независимость начала угрожать войной нам, я в течение нескольких дней ожидал, что объявление войны Испанией Франции последует за объявле­нием войны Францией нам. Я не был подготовлен к тому, что (столь) гордая нация, как испанская, приставив ружье к ноге, будет спокойно наблюдать из-за Пиренеев, как немцы не на жизнь, а на смерть сражаются с Францией за независимость Испании и за ее право свободно избирать себе короля. Испа­ния с ее чувством чести, - проявившая такую щепетильность в вопросе о Каролинских островах⁶⁵, попросту отступилась от нас в 1870 г. Вероятно, в обоих случаях решающее значение имели симпатии и международные связи республиканских партий.

Со стороны нашего иностранного ведомства первые же и тогда уже без всякого на то права сделанные Францией запросы относительно кандидатуры на испанский престол встретили 4 июля уклончивый - в соответствии с истиной — ответ, что министерству об этом деле ничего неизвестно. Это было верно постольку, поскольку вопрос о согласии принца Леопольда на избрание рассматривался его величеством исключительно как семейное дело, которое нисколько не касалось ни Прус­сии, ни Северогерманского союза. Речь шла здесь лишь о лич­ном отношении (верховного) главы армии к немецкому офицеру и главы не королевско-прусского дома, а рода Гогенцоллернов к тем, кто носил имя Гогенцоллерн.

Однако во Франции искали такого повода к войне, который не имел бы, по возможности, национально-германской окраски, и надеялись обрести его на династической почве в лице вы­ступившего претендентом на испанский престол (носителя) имени Гогенцоллерн. Преувеличенное представление о воен­ном превосходстве Франции и недооценка национального духа Германии были, повидимому, основной причиной того, что приемлемость этого предлога к войне не была добросовестно и со знанием дела продумана. Германский национальный подъем, последовавший за объявлением войны Францией и ломавший, подобно потоку, все, что преграждало ему путь, был для фран­цузских политиков неожиданностью; они жили, делали свои расчеты и действовали во власти воспоминаний о Рейнском союзе⁶⁶, подтверждение которым они находили в позиции отдель­ных западногерманских министров и ультрамонтанских влия­ниях⁶⁷; влияния эти были связаны с надеждами на то, что победы Франции, gesta Dei per Francos (деяния божии, осу­ществленные через франков), облегчат проведение политики Ватикана в Германии при опоре на союз с католической Австрией. Ее ультрамонтанские тенденции содействовали фран­цузской политике в Германии и противодействовали в Италии, так как союз (Франции) с Италией в конце концов распался из-за отказа Франции очистить Рим⁶⁸. В расчете на превосходство французского оружия предлог для войны был, так сказать, за во­лосы притянут; вместо того чтобы сделать Испанию ответствен­ной за ее, как полагали, антифранцузские королевские выборы, придирались, с одной стороны, к германскому князю, кото­рый не отказался удовлетворить, по просьбе испанцев, их по­требность и поставить (durch Gestellung) им подходящего ко­роля, предполагая, что он будет в Париже persona grata, а с дру­гой — к прусскому королю, отношение которого к этому делу исчерпывалось его фамилией и тем, что он был немцем. Уже то обстоятельство, что французский кабинет позволил себе по­требовать у прусской политики объяснений по поводу согласия на избрание, и притом, в такой форме, которая в истолковании французских газет превратилась в открытую угрозу, — один этот факт был с международной точки зрения настолько не­приличным, что лишал нас, по-моему, возможности отступить хотя бы на дюйм. Оскорбительный характер французских пре­тензий усугублялся не только угрожающими выпадами фран­цузской прессы, но и парламентскими дебатами и отношением к этим манифестациям министерства Грамона-Оливье. Заяв­ление Грамона на заседании Законодательного корпуса от 6 июля:

«Мы не думаем, что уважение к правам соседнего народа обя­зывает нас терпеть, чтобы посторонняя держава посадила од­ного из своих принцев на престол Карла V... Этого не случится, мы в этом уверены... В противном случае мы сумели бы... исполнить свой долг, не проявляя ни слабости, ни колебаний».

— уже это заявление было международным и официальным (актом) угрозы с рукой на эфесе шпаги. Фраза: «La Prusse cane» («Пруссия трусит») прозвучала в печати как такой комментарий к парламентским прениям большого значения от 6 и 7 июля, который, с моей точки зрения, превращал любую уступку в нечто несовместимое с нашей национальной честью.

Из-за своей склонности брать государственные дела лично на себя и заниматься ими самостоятельно король попал в такое положение, представлять которое я не мог. По моему мнению, его величество должен был отклонить в Эмсе какие бы то ни было претензии неравного ему по положению французского посредника и должен был направить его в Берлин, в офи­циальную инстанцию, которой надлежало бы испрашивать решение короля путем докладов в Эмсе или путем письмен­ных донесений, если было бы сочтено полезным затянуть переговоры. Но у государя, как ни точно соблюдал он обычно ведомственные рамки, слишком сильна была склонность если не к личному решению, те к личному ведению переговоров по всем важным вопросам, чтобы он мог правильно использо­вать ту защиту, которая весьма целесообразным образом при­крывает монарха от назойливости неудобных вопросов и пре­тензий. Вина за то, что король при столь свойственном ему сознании своего высокого положения не уклонился сразу же от назойливости Бенедетти, должна быть отне­сена в значительной мере за счет того влияния, которое оказывала на него королева из расположенного по сосед­ству Кобленца. Ему было 73 года, он был миролюбив и не желал подвергать риску новой борьбы лавры 1866 г., но когда он был свободен от женского влияния, им всегда руководило чувство чести наследника Фридриха Великого и прусского офицера. Сопротивляемость короля домогательствам со сто­роны супруги с ее по-женски оправдываемой боязливостью и недостававшим ей национальным чувством ослаблялась его рыцарским отношением к женщине и его монархическим отношением к королеве, в частности — к его королеве. Мне передавали, что королева Августа со слезами на глазах заклинала своего супруга перед его отъездом из Эмса в Бер­лин предотвратить войну, помня о Иене и Тильзите. Я считаю этот рассказ правдоподобным, вплоть до слез.

Решив выйти в отставку, вопреки упрекам Роона, я при­гласил 13-го его и Мольтке отобедать со мною втроем и изложил им за столом мои взгляды и намерения. Оба были подавлены и косвенно упрекали меня, что, уходя в отставку, я эгоистично использую свое преимущество по сравнению с ними, которым это не так легко сделать. Я был того мнения, что я не мог при­нести в жертву политике свою честь, (но) что они, профессиональные солдаты, не вольны в своих решениях и могут по­этому держаться иной точки зрения, чем ответственный министр иностранных дел. Во время нашей беседы мне сообщили, что разбирается шифрованная депеша из Эмса, за подписью тай­ного советника Абекена, состоявшая, если мне не изменяет память, из 200 групп. После того как мне подали расшифрован­ный текст, из которого явствовало, что Абекен составил и под­писал телеграмму по повелению его величества, я прочел ее моим гостям, и она повергла их в такое подавленное настрое­ние, что они пренебрегли кушаньями и напитками. При повторном рассмотрении документа я остановился на (предоставляв­шемся) его величеством полномочии, коим поручалось тотчас же сообщить как нашим представителям, так и в прессу о новом требовании Бенедетти и его отклонении. Я поста­вил Мольтке несколько вопросов относительно степени его уверенности в состоянии наших вооружений, а соответ­ственно и относительно времени, какого они еще потребуют при внезапно всплывшей военной опасности. Он ответил, что если уж быть войне, то он не ожидает никакого преимуще­ства для нас от оттяжки ее наступления; даже если бы мы сна­чала и оказались недостаточно сильными, чтобы сразу же защи­тить от французского нашествия все наши владения на левом берегу Рейна, то все же очень скоро мы превзошли бы Францию в отношении нашей боевой готовности, между тем как в даль­нейшем это преимущество могло бы ослабнуть; он считает, что немедленное начало войны для нас в целом выгоднее, нежели ее оттяжка.

Ввиду поведения Франции чувство нашей национальной чести вынуждало нас, по моему мнению, воевать; и если бы мы не последовали требованиям этого чувства, то утратили бы все приобретенные нами в 1866 г. преимущества на пути к за­вершению нашего национального развития; усилившееся в 1866 г., благодаря нашим военным успехам, германское нацио­нальное чувство (на территории) к югу от Майна, выразив­шееся в готовности южных государств к союзам, снова неиз­бежно охладело бы. Германизм, развивавшийся в южногер­манских государствах наряду с партикуляристской и ди­настической государственностью, сдерживал в известной мере политическое сознание вплоть до 1866 г. фикцией германской общности под руководством Австрии; (это объяснялось) от­части южногерманской приверженностью к старой империи⁷², отчасти — верой в ее военное превосходство над Пруссией. После того как события доказали ошибочность подобной оцен­ки, именно беспомощность, в какой Австрия оставила при за­ключении мира южногерманские государства, была мотивом того политического Дамаска⁷³, который имел место между фарнбюлеровским⁷⁴ «Vae victis» (горе побежденным) и заключенным с полной готовностью оборонительным и наступательным сою­зом с Пруссией. Это были вера в развитую Пруссией германскую мощь и та притягательная сила, которая свойственна реши­тельной и смелой политике, когда, достигнув успеха, она дей­ствует в разумных и честных границах. Этот ореол Пруссия завоевала. Он был бы безвозвратно или, во всяком случае, надолго утрачен, если бы по вопросу, затрагивающему честь нации, в на­роде распространилось мнение, что брошенное с французской стороны оскорбление — «La Prusse cane» («Пруссия трусит») — имеет под собой фактическое основание.

Из тех же психологических соображений, под влиянием ко­торых я стремился в 1864 г., во время датской войны, к тому, чтобы в авангард были допущены не старопрусские, а вестфаль­ские батальоны, не имевшие еще случая доказать под прусским водительством своей храбрости, из тех же соображений, кото­рые заставляли меня сожалеть, что принц Фридрих-Карл⁷⁵ дей­ствовал (тогда) наперекор моему желанию, —исходя из этого, я был убежден, что пропасть между севером и югом нашего отечества, созданная на протяжении истории различием дина­стических и племенных чувств и жизненного уклада, будет заполнена действенней всего общей национальной войной против столетиями агрессивного соседа. Я помнил, что уже в краткий промежуток времени с 1813 до 1815 г., от Лейпцига и Ганау до Бель-Альянса, общая и победоносная борьба против Франции сделала возможным преодоление противоположности между уступчивой политикой Рейнского союза и национально-германским подъемом периода от Венского конгресса⁷⁶ до Майнцской следственной комиссии⁷⁷— (это носило тогда) печать Штей­на, Герреса, Яна, Вартбурга⁷⁸. Совместно пролитая кровь со времени перехода саксонцев при Лейпциге (на сторону Пруссии) и до участия под английским командованием (в сражении) при Бель-Альянсе⁷⁹ сцементи­ровала сознание, в свете которого поблекли воспоминания о Рейнском союзе. Развитие истории в этом направлении было прервано опасением, что слишком стремительный националь­ный порыв опрокинет существующие государственные порядки.

Этот взгляд назад укрепил меня в моем убеждении, и поли­тические соображения по поводу южногерманских государств находили mutatis mutandis (с соответствующими изменениями) применение также и к нашим взаимоотношениям с населе­нием Ганновера, Гессена, Шлезвиг-Голыптейна⁸⁰. Что эта точка зрения была правильна, доказывает то удовлетворение, с каким теперь, 20 лет спустя, вспоминают подвиги своих сынов в 70-х годах не только голыптейнцы, но и ганзейцы⁸¹. Все эти осознанные и неосознанные соображения усиливали во мне ощущение, что войны можно избежать лишь за счет нашей прус­ской чести и доверия к ней нации.

Убежденный в этом, я воспользовался сообщенным мне Абекеном полномочием короля обнародовать содержание его телеграммы и в присутствии обоих моих гостей, вычеркнув кое-что из телеграммы, но не прибавив и не изменив ни слова, придал ей следующую редакцию:

«После того как известия об отречении наследного принца Гогенцоллерна были официально сообщены французскому им­ператорскому правительству испанским королевским прави­тельством, французский посол предъявил в Эмсе его королев­скому величеству добавочное требование уполномочить его телеграфировать в Париж, что его величество король обязы­вается на все будущие времена никогда не давать снова своего согласия, если Гогенцоллерны вернутся к своей кандидатуре. Его величество король отказался затем еще раз принять фран­цузского посла и приказал дежурному адъютанту передать ему, что его величество не имеет ничего более сообщить послу»⁸².

Совершенно иное впечатление, производимое сокращенным текстом эмсской депеши по сравнению с оригиналом, зависело не от более энергичных выражений, а лишь от формы, которая придавала этому сообщению вид чего-то окончательного, тогда как редакция Абекена показалась бы лишь фрагментом еще не закончившихся переговоров, которые должны быть продолже­ны в Берлине.

Когда я прочел моим гостям телеграмму в сокращенной ре­дакции, Мольтке заметил: «Так-то звучит совсем иначе; прежде она звучала сигналом к отступлению, теперь — фанфарой, от­вечающей на вызов». Я пояснил: «Если, во исполнение высо­чайшего повеления, я сейчас же сообщу этот текст, в котором ничего не изменено и не добавлено по сравнению с телеграммой, в газеты и телеграфно во все наши миссии, то еще до полуночи он будет известен в Париже и не только своим содержанием, но и способом его распространения произведет там на галльско­го быка впечатление красной тряпки. Драться мы должны, если не хотим принять на себя роль побежденного без боя. Но успех зависит во многом от тех впечатлений, какие вы­зовет у нас и у других происхождение войны; важно, чтобы мы были теми, на кого напали, и галльское высокомерие и обид­чивость помогут нам в этом, если мы заявим со всей европей­ской гласностью, поскольку это возможно, не прибегая к ру­пору рейхстага, что встречаем явные угрозы Франции безбояз­ненно».