Вторая мировая великая отечественная

"Почему не выбрасываются на парашютах?—думал Синцов. — Л может, у них там вообще нет парашютов?" — мелькнуло у него.

Стук пулемётов па этот раз послышался раньше, чем "мес-сершмитты" подошли к бомбардировщику; он пробовал отстреливаться. И вдруг почти вплотную пронёсшийся рядом с ним "мессершмитт", так и не выходя из пике, исчез за стеною леса. Всё произошло так мгновенно, что люди на грузовике даже не сразу поняли, что он сбит; потом поняли, закричали от радости и сразу оборвали крик: второй "мессершмитт" ещё раз прошёл над бомбардировщиком и зажёг его. На этот раз, словно отвечая на мысли Синцова, из бомбардировщика, один за другим, вывалилось несколько комков, один камнем промелькнул вниз, а над четырьмя другими раскрылись парашюты.

Потерявший своего напарника немец, мстительно потрескивая из пулемётов, стал описывать круги над парашютистами. Он расстреливал висевших над лесом лётчиков — с грузовика были слышны его короткие очереди. Немец экономил патроны, а парашютисты спускались над лесом так медленно, что, если бы все ехавшие в грузовике были в состоянии сейчас посмотреть друг на друга, они бы заметили, как их руки делают одинаковое движение: вниз, вниз, к земле!

"Мессершмитт", круживший над парашютистами, проводил их до самого леса, низко прошёл над деревьями, словно высматривая что-то ещё на земле, и исчез.

Шестой, последний, бомбардировщик растаял на горизонте. В небе больше ничего не было, словно вообще никогда не было на свете этих громадных, медленных, беспомощных машин;

330

не было ни машин, ни людей, сидевших в них, ни трескотни пулемётов, ни "мессершмиттов" — не было ничего, было только совершенно пустое небо и несколько чёрных столбов дыма, в разных местах начинавших расползаться над лесом.

Это описание военной действительности — всё-таки художественная литература, роман. Реальность была ещё страшнее. В дневниковых записках Симонова, увидевших свет только в 1999 году, есть рассказ, который писатель и сделал упомянутым эпизодом своей эпопеи «Живые и мёртвые»:

«Над дорогой несколько раз низко проходили немецкие самолёты. Лес стоял сплошной стеной с двух сторон. Самолёты выскакивали незаметно, мгновенно, так что слезать с машины и бежать куда-то было бесполезно и поздно, если бы оказалось, что немцы решили нас обстрелять. Но они нас не обстреливали... Над нашими головами прошло полтора десятка ТБ-3 без конвоя истребителей. Машины шли тихо, медленно, и при одном воспоминании, что здесь кругом шныряют "мессер-шмитты", мне стало не по себе. Эти старые бомбардировщики показались посланными па съедение.

Проехали ещё два километра. Впереди слышались сильные разрывы бомб... Мы развернулись и выехали обратно на шоссе. И здесь я стал свидетелем картины, которую никогда не забуду. На протяжении десяти минут я видел, как "мессершмитты" один за другим сбили шесть наших ТБ-3. "Мессершмитт" заходил ТБ-3 в хвост, тот начинал дымиться и шёл книзу. "Мессершмитт" заходил в хвост следующему ТБ-3, слышалась трескотня, потом ТБ-3 начинал гореть и падать. Падая, они уходили очень далеко, и чёрные высокие столбы дыма стояли в лесу по обеим сторонам дороги. Мы доехали до красноармейца, по-прежнему стоявшего на развилке дорог. Он остановил машину и спросил меня:

'К. Симонов. Живые и мёртвые. Кн. 1. М., 2004 С.37-41.

331

Видимо, тот, кто приказал ему стоять, забыл про него. Я не знал, что делать с ним, и, подумав, сказал, что как только подойдёт первая группа бойцов с командиром, пусть он присоединится к ней. Через два километра нам попалась машина, стоявшая на дороге из-за того, что у неё кончился бензин. Мы отдали часть своего, чтобы они могли доехать до какой-то деревни поблизости, куда им приказано было ехать. А они перегрузили к нам в кузов двух лётчиков с одного из сбитых ТБ-3.

Один из лётчиков был капитан с орденом Красного Знамени за финскую войну. Он не был ранен, но при падении разбился так, что еле двигался. Другой был старший лейтенант с раздробленной, кое-как перевязанной ногой. Мы забрали их, чтобы отвезти в Могилёв. Когда сажали их в машину, капитан сказал мне, что этот старший лейтенант — известный лётчик, специалист по слепым полётам. Кажется, его фамилия была Ищенко. Мы подняли его на руки, положили в машину и поехали.

Мы не проехали ещё и километра, как совсем близко, прямо над нами, "мессершмитт" сбил ещё один — седьмой — ТБ-3. Во время этого боя лётчик-капитан вскочил в кузове машины на ноги и ругался страшными словами, махал руками, и слёзы текли у него по лицу. Я плакал до этого, когда видел, как горели те первые шесть самолётов. А сейчас плакать уже не мог и просто отвернулся, чтобы не видеть, как немец будет кончать этот седьмой самолёт.

— Готово, — сказал капитан, тоже отвернулся и сел в кузов. Я обернулся. Чёрный столб дыма стоял, казалось; совсем близко от нас. Я спросил старшего лейтенанта, может ли он терпеть боль, потому что я хочу свернуть с дороги и поехать по целине к месту падения — может быть, там кто-нибудь спасся. Лётчику было очень больно, но он сказал, что потерпит. Мы свернули с дороги и по ухабам поехали направо. Проехали уже километров пять, но столб дыма, казавшийся таким близким, оставался всё на таком же расстоянии. На развилке двух просёлков нас встретили мальчишки, которые сказали, что туда, к самолёту, уже поехали милиционеры. Тогда, видя, что ране-

332

Едва мы выехали на шоссе, как над нами произошёл ещё один воздушный бой. Два "мсссершмитта" атаковали ТБ-3, на этот раз шедший к Бобруйску совершенно в одиночку. Началась сильная стрельба в воздухе. Один из "мессершмиттов" подошёл совсем близко к хвосту ТБ-3 и зажёг его. Самолёт, дымя, пошёл вниз. "Мессершмитт" шёл за ним, но вдруг, кувыркнувшись, стал падать. Один парашют отделился от "мес-сершмитта" и пять — от ТБ-3. Был сильный ветер, и парашюты понесло в сторону. Там, где упал ТБ-3 — километра два-три в сторону Бобруйска, —раздались оглушительные взрывы. Один, другой, потом ещё один.

Я остановил машину и, посоветовавшись с Котовым, сказал лётчикам, что нам придётся их выгрузить, вернуться к тому месту, где опустились наши сбросившиеся с самолёта лётчики, и, взяв их, потом ехать всем вместе в Могилёв. Раненый лётчик только молча кивнул головой. Мы вынесли его из машины на руках и положили под дерево. Там вместе с ним, под деревом, остались Котов, второй лётчик-капитан и два раненых красноармейца, которых мы подобрали по дороге.

Мы проехали обратно по шоссе три километра. Столб дыма и пламени стоял вправо от шоссе. По страшным кочкам и ухабам мы поехали туда, взяв по дороге на подножку машины двух мальчишек, чтобы они показывали нам путь. Наконец мы добрались до места падения самолёта, но подъехать к этому месту вплотную было невозможно. Самолёт упал посреди деревни с полной бомбовой нагрузкой и с полными баками горючего. Деревня горела, а бомбы и патроны продолжали рваться. Когда мы подошли поближе, то нам даже пришлось лечь потому что при одном из взрывов над головой просвистели осколки.

Несколько растерянных милиционеров бродили кругом по высоким ржаным полям в поисках спустившихся на парашютах лётчиков. Я вылез из машины и тоже пошёл искать лётчиков. Вскоре мы встретили одною из них. Он сбросил с себя обгоревший комбинезон и шёл только в бриджах и фуфайке. Он показался мне довольно спокойным. Встретив нас, он морщась

333

Ещё не предвидя того, что произошло потом, но понимая, что эти двое не могут быть немцами, я спрятал наган в кобуру. Лётчики подходили ко мне всё ближе и когда подошли шагов на пять-шесть, направили на меня пистолеты, и один из них стал нервно, почти истерически кричать:

— Кто? Ты кто? Я сказал:

— Свои!

Я повторил, что тут все свои, и добавил:

— Видишь, у меня даже наган в кобуре.

Это его убедило, и он, всё ещё продолжая держать перед моим носом пистолет, сказал уже спокойней:

— Где мы? На пашей территории?

Я сказал, что па нашей. Подошли милиционеры, и лётчики окончательно успокоились. Один из них был ранен, другой сильно обожжён. Мы вернулись вместе с ними к третьему, оставленному в деревне. Туда же за это время пришёл и четвёртый. Пятого отнесло куда-то в лес, и его продолжали искать. Куда отнесло парашют немца, никто толком не видел. Лётчики матерно ругались, что их послали на бомбёжку без сопровождения, рассказывали о том, как их подожгли, и радовались, что всё-таки сбили хоть одного "мессершмитта". Но меня, видевшего только что всю картину гибели восьми бомбардировщиков, этот один сбитый "мессер" не мог утешить. Слишком дорогая цена.

334

Мы не стали ждать, пока найдут пятого лётчика — на это могло уйти и несколько часов, а у меня оставался на дороге раненый. Я забрал с собой этих четырёх лётчиков, из которых двое тоже были легко ранены, посадил в кузов и поехал обратно. На шоссе, в полукилометре от того места, где я оставил своих спутников, меня встретил стоявший прямо посреди дороги бледный Котов. Рядом с ним стоял какой-то немолодой гражданский с велосипедом. Я остановил машину.

— Случилось несчастье, — сказал он трясущимися губами.— Несчастье.

— Какое несчастье?

— Я убил человека.

Стоявший рядом с ним гражданский молчал.

— Кого вы убили?

— Вот его сына. — Котов показал на гражданского. И вдруг гражданский рыдающим голосом закричал:

— Четырнадцать лет! Какой человек? Мальчик! Мальчик!!! Котов стал объяснять что-то путаное, что кто-то побежал

через дорогу по полю, и он принял этих бежавших за немецких лётчиков, потому что упал немецкий бомбардировщик, и он выстрелил и убил.

— Как он мог принять за лётчика мальчика четырнадцати лет?! Просто убил, и всё!— снова закричал штатский и заплакал.

Я ничего не понимал и не знал, что делать.

— Садитесь в машину оба, — сказал я.

Котов и гражданский оба сели в кузов, и мы поехали туда, где иод большим деревом ждали нас остальные. Остававшийся за старшего лётчик-капитан растерянно рассказал мне, что действительно недалеко в лесу упал сбитый немецкий бомбардировщик и были видны два спускавшихся парашюта. Котов, взяв с собой двух легко раненных красноармейцев, пошёл туда, поближе к опушке, и увидел, что от опушки метрах в шестистах от него перебежали двое в чёрных комбинезонах. Он стал кричать им: "Стой!", но они побежали ещё сильней. Тогда он приложился и выстрелил. С первого же выстрела один из бежавших упал, а второй убежал в лес. Когда Котов вместе

335

Что было делать? Отец плакал и кричал, что Котова надо расстрелять, что Котов убил его сына, единственного сына, что мать ещё не знает об тгом и он сам даже не знает, как ей об этом сказать. Он требовал от меня, чтобы я оставил Котова здесь, в их деревне, в километре отсюда, пока он не вызовет кого-нибудь из местного НКВД. Слушая его отчаянный ожесточённый голос, я вдруг понял, что если оставить здесь Котова, то вполне возможно, что отец убитого и соседи, даже тот же местный участковый милиционер, да и всякий другой, кто тут окажется, в том нервном, отчаянном состоянии, которое сегодня здесь у всех, просто устроят самосуд над убийцей, и вместо одного убитого будут двое.

Я сказал, что не могу оставить здесь Котова и что сдам его сам в военную прокуратуру в Могилёве, куда я возвращаюсь. Отец мальчика стал кричать, что он знает, что я хочу укрыть убийцу, что я хочу скрыть всё это дело и что он не отпустит Котова. Тогда я сказал Котову, что он арестован, отобрал у него оружие и патроны, посадил его в кузов грузовика и в присутствии отца убитого приказал одному из красноармейцев охранять Котова и, если Котов попытается бежать, — стрелять по нему. Потом записал на бумажке свою фамилию и место службы — редакцию, отдал бумажку отцу убитого и твёрдо обещал, что это дело будет разобрано.

Времени терять было нельзя. Я сел в машину, и мы рванулись с места. Отец убитого стоял на дороге—раздавленный горем человек, к тому же ещё угнетённый, наверно, мыслью, что я всё-таки скрою случившееся, и убийца его сына не понесёт наказания.

Спустя километр мы пронеслись через деревню. Стояла толпа, слышались вопли и крики. Наверно, только что узнали о случившемся. Я ещё раз подумал, что действительно здесь могли бы устроить самосуд над Котовым.

Всю обратную дорогу мы ехали молча...

336

Котова я увидел в Москве, через восемь месяцев после случившегося. Он совершенно не изменился, только уже не носил кавалерийской фуражки и стал старшим политруком...»¹

Московской заставой, Как влип в переплёт Беспощадных лучей Фашистский Стервятник кровавый.

Ну, думаю, близок Твой смертный предел, Попался, Громила летучий! А он, как на грех, Возле тучи летел... И скрылся, проклятый, За тучу.

Какая досада!

Ужели он мог

Уйти

И я про себя произнёс:

— Ястребок!

Родной мой,

Сюда поскорее!

По праву

Я голосом

Сдержанно-тихим,

Всем сердцем

Трёхкратно взывал сгоряча

К тебе,

К тебе, Еремеев, К тебе, Деменчук. Где Катрич? Откликнись, Васильев! Взмахни, Киселёв, Наш прославленный друг, Над тучею Парою крыльев!

Взывать мне, на счастье, Недолго пришлось. Я вскоре

Смотрел с интересом, Как кубарем падал Подстреленный "гость", Дымясь и пылая Над лесом.

337

Обратимся к военной статистике. Советских героев-лётчиков, возглавляемых Кожедубом и Покрышкиным, прославляла вся страна, их имена знал каждый мальчишка. Немецких асов в СССР не знал никто. Сопоставим итоги противостояния Люфтваффе и ВВС СССР — сначала по счёту боевых побед— сбитых самолётов противника:

338

Немецкие курсанты выходили из лётных школ с налётом 450 часов. Молодых лётчиков, прибывших на фронт, не доп\ -екали к боевым вылетам. Это происходило только после того, как фронтовой лётчик налетает ещё 200 часов. И только потом— в бой. Превосходство пилотов Люфтваффе в лётном мастерстве — одна из причин огромных потерь, понесённых советскими ВВС в годы войны.

Справедливости ради немецким лётчикам следует отдать должное. На Западном фронте III Рейха они воевали в небе Европы с англичанами и американцами, которые в период учёбы и подготовки к боевым вылетам получали по 600-700 лётных часов. И американцы, согласно военной статистике, теряли 5% машин и личного состава за каждый вылет.

Ещё одна причина огромных потерь среди советских лётчиков — странная тактика боевых действий краснозвёздной авиации, летавшей в боевых порядках согласно уставу — «кучей», «крыло в крыло».— «Нас тогда здорово били "худые" Мс-109...» — пишет в своих воспоминаниях военный лётчик, прошедший всю войну, Станислав Грибанов¹. Это вполне согласуется с мнением немецкого лётчика, воевавшего в Люфтваффе, Иоганна Штейнгофа²: «Начальники русских лётчиков плохо готовили их. Наверное, прививали своим пилотам пренебрежение к противнику. И мы их сбивали, как гусей...» Гархард Баркхорн (301 победа): «Большинство русских плохо наблюдали за обстановкой в воздухе. Л поэтому я сбивал их легко— мои атаки для них были неожиданными. Правда, некоторые

339

Послевоенные поколения были воспитаны мифотворцами Второй мировой — Великой Отечественной в духе Великой Победы. Не было мальчишки, который не смотрел бы с замиранием сердца фильмы о героях-советских лётчиках, мужественных и доблестных... Романтика военного неба...— Но эти мальчишки не знали о том, как провожали погибших лётчиков в вечность. Трудно поверить, но это было. Станислав Грибанов воевал в ту войну лётчиком-истребителем. Его рассказ повергает в шок: «После похорон разбившегося лётчика начальство разрешало психологическую разгрузку танцами — до упаду. Иногда девчата из соседних с аэродромов деревень, не зная причин этих мероприятий, спрашивали пилотов: "Что-то давно у вас танцев не было?.."»¹ Танцы по поводу «проводов» погибших лётчиков как средство «разгрузки» — это, конечно, не глупость генералов, на которую во все времена принято списывать многое. В общей системе ведения советским командованием боевых действий эта особенность военно-политических мероприятий в частях ВВС больше, чем кощунство: это даже не празднество, дозволенное приговорённым умирать за Сталина, это очень выразительный эпизод, вполне характеризующий цели Мировой войны...

* * *

Историки спорят, кто начал войну — Гитлер или Сталин, и в зависимости от решения этого вопроса одни «авторитетные» специалисты обвиняют Гитлера, другие,— тоже «авторитетные»,— Сталина. Так конструируется универсальная схема обмана. На самом деле, как свидетельствуют реальные события