§ 5. Человек на краю бытия в “Колымских рассказах” В.Т.Шаламова

Личность Шаламова и его "лагерная проза" существенным образом отличаются от личности и произведений Солженицына, посвященных лагерной теме. Дело в том, что Солженицын сидел 8 лет, обрел в лагере веру в Бога и затем отнесся к лагерной теме как предмету "художественного исследования". Шаламов, будучи сыном священника - человека сухого и деспотичного, далеко отошел от религии, сидел без малого 20 лет в самых суровых лагерях на Колыме и не сохранил, в той мере, как Солженицын, веру в положительный идеал и силы для противоборства системе. Если в "Архипелаге ГУЛАГ" сильны пафос публициста, ирония по отношению к мучителям, надежда на грядущее освобождение и духовное возрождение общества, то автор "Колымских рассказов" в значительной мере стоит по ту сторону обычного человеческого существования, с его ясным различением добра и зла, материального и идеального, жизни и смерти. Эта позиция писателя приводит его к "новой прозе", чуждой традиционным критериям художественной словесности. Поясняя свой творческий подход, Шаламов говорил, что человек второй половины ХХ столетия, переживший войны, революции, пожары Хиросимы, позор Колымы и печей Освенцима, не может не подойти к вопросам искусства иначе, чем раньше. Крах гуманистических идей русской классической литературы, историческое преступление, приведшее к сталинским лагерям, подрывает доверие к художественности вообще. Поэтому "Колымские рассказы" выведены из русла внешней художественности, которая заменена в них внутренней достоверностью протокола, очерка. Рассказы не имеют сюжета, в них нет особо выписанных характеров и все держится на информации о редко наблюдаемом, исключительном состоянии души. Рассказы - только сгустки этой информации, воссозданные благодаря личному опыту автора и потому обладающие одновременно художественной и документальной силой ¹ .

В самом деле, Шаламов создал некие запредельные традиционному искусству произведения, где царит особого рода бытие, вне нормального понимания человеческого бытия. Персонажи "Колымских рассказов" заживо изъяты из жизни, отрешены от всего обычного и помещены в обесчеловеченную лагерную систему. Они превращены в биологические орудия каторги, изуродованные непосильным трудом. Сгорбленные тела, чисто животные инстинкты, угасающие умы, руки-крюки, которыми можно только копать, бить, хватать да, пожалуй, креститься ( но зеки у Шаламова не верят в Бога) - вот новая порода существ, выведенных в лагере. Эти существа стоят в "Колымских рассказах" без Бога, без друзей, без семей, не живые, ни мертвые, только по какой-то физиологической инерции не опускаясь на четвереньки. Шаламов бесстрастно свидетельствует о лагерном разгуле античеловеческих сил голода, страха, безнаказанного убийства. В рассказе "Ягоды" конвоир убивает зека за то, что тот в "перекур" увлекся собиранием ягод и нарушил границу рабочей зоны. В рассказе "Посылка" заключенные радуются, что у одного из них отобрана сумка с едой, что его избивают и ему хуже, чем им. Освобожденные от всех мирских дел и чувств, от свободы выбора зеки существуют переполненные злобой, которая, по Шаламову, последней покидает человека. И эта злоба, периодическими вулканическими извержениями, вырывается на поверхность лагерной жизни, обусловливая взаимные унижения, ссоры и драки заключенных. Именно голод и слабость, говорит Шаламов, делают человека злым и агрессивным. Голодному и слабому все время хочется драться.

Думать же заключенному в лагере было физически тяжко и больно. И он привыкал существовать без мысли. Человек выживал, подчиняя духовное начало началу физическому. И эта поразительная, противоестественная с точки зрения собственно человеческой природы живучесть, приводит Шаламова к выводу, что человек - творение Божие, потому что он жизнеспособнее всех животных. На протяжении сотен страниц "Колымских рассказов" их автор очищает человеческое существование от религиозной веры, нравственных идеалов, эстетических критериев, от влияния прошлого и надежд на будущее. Только физиологически ощущаемое настоящее, сугубо телесное "здесь" и "сейчас" оставляет он своим зекам. И за счет снятия многослойных культурных одежд щаламовский человек приобретает особую реалистичность, внутренне приближается к некоему первичному уровню бытия. Тому внекультурному, внепсихологическому его плану, который сказывается в человеке как самая последняя и в то же время самая главная ступень существования, ощущаемая нами тогда, когда все внешнее, расудочное, корыстно заинтересовывающее и удерживающее нас на земле потеряно. За эту ступень мы обречены цепляться любой ценой, ибо ниже нее открывается пропасть не просто физической смерти, а более страшного небытия. Шаламов подводит нас к мысли, что есть онтологический предел униженности и овеществленности души, за который человек, вполне объективно, то есть не по своей воле, а в силу сопротивления сверхчеловеческого начала человеческой природы, искры сверхчеловеческого достоинства в растоптанном людьми и своим личным ничтожеством недочеловеческом остатке, опуститься не в состоянии. И потому опасное приближение к последнему рубежу человеческого существования порождает у теснимого зека объективную потребность противодействия и бунт против гнетущей силы. И наоборот - потребность в бунте против лагерной системы влечет человека к жажде последнего рубежа. Вот почему один из героев "Колымских рассказов" - Володя Добровольцев, с живыми и глубокими глазами, на вопрос товарищей - зеков о том, чего он желает, спокойно и неторопливо говорит: А я хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силы плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами..."

Внутренне закономерный бунт на последнем рубеже человеческого бытия Шаламов с огромным документальным реализмом обнаруживает и описывает в разного рода случайных и пустячных формах. Для одного зека вдруг крайний предел терпения оказывается исчерпанным, когда он получает приказ начальства обрить заключенных женщин и он категорически отказывается это сделать ( как лагерный парикмахер в одном из рассказов Шаламова). Другой персонаж сам отказывается стричься и отбивается кочергой от наседающих парикмахеров. В таких, по видимости мелочных, бунтах проявляется ушедшая на самое дно человеческой души крупица личного достоинства - этот неуничтожимый осколок Образа Божия в человеке. Оказывается, что искорка Божественного начала в человеке, не позволяющая полностью превратить человеческую личность в покорное животное, коренится не только в душе, в психике, в нашем нравственном и религиозном сознании, но во всей, в том числе физиологической, природе человека. Вот почему лишенный ясной религиозной веры, разуверившийся во всех идеалах, почти утративший душу и тонкость переживаний, чувствующий жизнь лишь телесным образом, озлобленный на весь мир зек все же оказывается способен к бунту во имя попираемого личного достоинства.

Однако есть в "Колымских рассказах" и люди сохранившие полноту своего достоинства - люди не только не сломленные лагерем, но распрямившиеся там в полный рост. Таков майор Пугачев - зек поднимающий других заключенных с оружием в руках против лагерного начальства. В рассказе "Последний бой майора Пугачева" Шаламов видит всю практическую бессмысленность сражения зеков с войсками, но принимает этот бой как высший акт человеческой чести.

Творчество Варлама Шаламова представляет собой выдающийся феномен русской духовной культуры, далеко выходящий за рамки чисто литературного значения. Автор "Колымских рассказов" приобщает нас к опыту человеческого существования в экстремальных условиях "великого эксперимента растления человеческих душ". По его собственным словам, выстраданное своею кровью он выводит на бумагу как документ души, пребражаемый и освещаемый огнем таланта. "Колымские рассказы" - это судьба мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями." Вместе с тем в "Колымских рассказах" нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра, - если брать вопрос в большом плане, в плане искусства" ¹ . И хотя их автор описывает заключенных как недочеловеков, забытых людьми и ненужных Богу, в этом утверждении содержится скрытое допущение, что на самом деле все далеко не так. В одном из колымских рассказов есть следующий стих, подтверждающий это допущение на опыте жизни самого Шаламова:
Я видел все: песок и снег,

Пургу и зной.

Что может вынесть человек -

Все пережито мной.

И кости мне ломал приклад,

Чужой сапог.

И я побился об заклад,

Что не поможет Бог.

Ведь Богу - Богу-то зачем

Галерный раб?

И не помочь ему ничем -

Он истощён и слаб.

Я проиграл свое пари

Рискуя головой.

Сегодня - что ни говори -

Я с вами - и живой.

Несколько иной, чем у Шаламова, взгляд на опыт лагерного существования можно найти у Солженицына. Последний признает, что лагерная судьба Шаламова была горше и дольше его собственного заключения, что именно автор "Колымских рассказов" коснулся дна озверения и одичания. Солженицын также считает лагерь школой озлобления человека, поощряющей в нем жестокость и зависть, однако при всем том утверждает, что злоба не самое глубинное и долговечное человеческое чувство, что своею личностью и своими стихами автор "Колымских рассказов" опровергает собственную концепцию. "Так не вернее ли будет сказать, что никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро, а не жалкая идеология "человек создан для счастья", выбиваемая первым ударом нарядчикова дрына?" - спрашивает Шаламова Солженицын.- "Да, лагерное растление было массовым, - признает он. - Но не только потому, что ужасны были лагеря, а потому еще, что мы, советские люди, ступали на почву Архипелага духовно безоружными - давно готовыми к растлению, еще на воле тронутые им, и уши развешивали слушать от старых лагерников "как надо в лагере жить".

А как надо жить (и как умереть), мы обязаны знать и без всякого лагеря"¹.

Это знание Солженицын тесно связывает с христианской верою. Он говорит, что смысл жизни и смерти, невинного мученичества на земле доступен только тому, кто способен видеть предназначенность человека не для земного благоденствия, а для развития души в направлении к вечному бытию. "С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они уходят из человечества вниз. С такой точки зрения наказание постигает тех, чье развитие обещает" ² .

Опыт своего религиозного воскресения писатель воплотил в одном из лагерных стихотворений.

Да когда ж я так допуста, дочиста

Все развеял из зерен благих?

Ведь провел же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!
Рассверкалась премудрость книжная,

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились - постижными,

Жребий жизни - податлив как воск.

Иноцветно сверкал впереди,-

И, без грохота, тихо рассыпалось

Зданье веры в моей груди.

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Освещен ее каждый излом -

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся мне лишь потом.

Надчерпнувши воды живой, -

Бог Вселенной! Я снова верую!

И с отрекшимся был Ты со мной...

Религиозное осознание смысла личной и народной трагедии, разыгрывавшейся в лагерях, дало возможность Солженицыну приблизиться к пониманию тех глубинных духовных энергий человеческого существования, которые позволяли упорно бороться за жизнь миллионам людей, доведенных до крайней крайности, но не опускавшихся до самоубийства. "Самоубийца - всегда банкрот, это всегда - человек в тупике, человек проигравший жизнь и не имеющий воли для продолжения ее. Если же эти миллионы беспомощных жалких тварей все же не кончали с собой - значит жило в них какое-то непобедимое чувство. Какая-то сильная мысль.

Это было чувство всеобщей правоты. Это было ощущение народного испытания - подобного татарскому игу" ¹, - делает вывод Солженицын. И тот, кто утрачивал причастность к народному страданию, для кого свое несчастье заслоняло все остальное, кто устремлялся выжить в одиночку и любой ценой (а значит и ценой жизни другого), - вставал на путь духовной погибели. "И если только ты однажды отказался от этой цели -"выжить любой ценой" и пошел, куда идут спокойные и простые, - удивительно начинает преображать неволя твой прежний характер. Преображать в направлении, самом для тебя неожиданном.

Казалось бы: здесь должны вырастать в человеке злобные чувства. Смятенье зажатого, беспредметная ненависть, раздражение, нервность. А ты сам не замечаешь, как, в неощутимом течении времени, неволя воспитывает в тебе ростки чувств противоположных...

Душа твоя, сухая прежде, от страдания сочает. Хотя бы не ближних, по-христиански, но близких ты теперь научаешься любить.

Тех близких по духу, кто окружает тебя в неволе. Сколькие из нас признают: именно в неволе в первый раз мы узнали подлинную дружбу!

И еще тех близких по крови, кто окружал тебя в прежней жизни, кто любил тебя, а ты их тиранил...

Вот благодарное и неисчерпаемое направление для твоих мыслей: пересмотри свою прежнюю жизнь, Вспомни все. Что ты делал плохого и постыдного, и думай - нельзя ли исправить теперь?..

Да, ты посажен в тюрьму зряшно, перед государством и его законами тебе раскаиваться не в чем.

Но - перед совестью своей? Но - перед отдельными другими людьми?..." ²

Солженицын приводит яркие примеры религиозно-духовного пробуждения человеческой души в заключении. В частности, именно многолетнее сидение в тюрьме и в лагере превратило бывшего беспризорника, воспитанника детдома и советского пединститута, атеиста Анатолия Васильевича Силина не просто в верующего человека, а в философа, богослова, религиозного поэта. Весь свой богословский путь бывший учитель прошел в одиночку, без помощи мудрых наставников и книг, совмещая напряженные искания с тяжким трудом чернорабочего и землекопа. Возвращаясь в лагерный барак с подгибающимися коленями и трясущимися руками он сочинял и запоминал строки своих духовных поэм, в которых говорил о ценности страдания для совершенствования души, о Боговоплощении как следствии желания Бога перечувствовать мучения земной твари. Анатолий Силин был готов вновь рисковать свободой после освобождения, ибо был твердо настроен говорить своим ученикам правду о Боге, о жизни Духа.

Особенно духовно благотворно для человека, способного к внутреннему развитию, не лагерное, а тюремное заключение. Тюрьма, где отсутствует подавляющий душу физический труд и где есть время для размышления, по наблюдениям Солженицына способствует углублению самосознания и душевной яркости даже самых заурядных людей. "На гниющей тюремной соломке, - делится писатель, - ощутил я в себе первое шевеление добра. Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями, - она проходит через каждое человеческое сердце - и черезо все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце - неискорененный уголок зла.

С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить.

С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла ( а не разбирая впопыхах - и носителей добра), - само же зло, еще увеличенным берут себе в наследство...

Вот почему я оборачиваюсь к годам своего заключения и говорю, подчас удивляя окружающих:

-Благословение тебе, тюрьма!" ¹

Мысль о духовно значительной роли тюрьмы и лагеря в судьбе творческого человека находит подтверждение в биграфиях многих выдающихся деятелей русской мысли и культуры. Одним из примеров того может служить жизнь и творчество Даниила Леонидовича Андреева (1906-1959). Будучи сыном знаменитого русского писателя предреволюционной эпохи Леонида Андреева, Даниил рано лишился матери, был воспитан в московской патриархальной семье тетки, закончил Высшие литературные курсы, стал художником-шрифтовиком, ночами работая над стихами и прозой без всякой надежды их опубликовать. В апреле 1947 г. прошедший войну писатель и поэт был арестован вместе с женой, все им написанное до ареста было уничтожено и супруги получили по 25 лет. Даниил Леонидович отбывал срок во Владимирской тюрьме. Хрущевская комиссия по пересмотру дел политзаключенных уменьшила его срок до 10 лет. Он вышел из тюрьмы в апреле 1954 г. в безнадежном состоянии после инфаркта, успел написать за неполных два года бездомной жизни на свободе знаменитую книгу "Роза мира" и умер 30 марта 1959 г.

"Роза мира" была написана Д.Андреевым на основе опыта духовно созерцания мистической подоплеки исторического процесса. Первое видение запредельного плана истории России и человечества посетило Андреева в августе 1921 г., когда ему еще не исполнилось 15 лет, и затем подобные видения стали периодически повторяться, достигнув особой глубины и частоты в тюремных условиях. "Как могу я не преклониться с благодарность перед судьбой, приведшей меня на целое десятилетие в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но которые, вместе с тем, послужили могучим средством к приоткрытию духовных органов моего существа? - спрашивает Андреев, вспоминая тюремные годы.- Именно в тюрьме, с ее изоляцией от внешнего мира, с ее неограниченным досугом, с ее полутора тысячею ночей, проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих товарищей,- именно в тюрьме начался для меня новый этап метаисторического и трансфизического познания. Часы метаисторического озарения участились. Длинные ряды ночей превратились в сплошное созерцание и осмысление. Глубинная память стала посылать в сознание все более и более отчетливые образы, озарявшие новым смыслом и события моей личной жизни, и события истории и современности. И, наконец, пробуждаясь утром после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон был наполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими странствиями" ¹ .

В этих трансфизических странствиях Андрееву открылась Небесная Россия, Синклит ее великих светочей, пребывающих в ином мире и овевающих нездешней духовной теплотой всякую возвышающуюся к небу русскую душу. По словам самого писателя, он имел великое счастье бесед с некоторыми из давно ушедших от нас и ныне сущих в Синклите России русских духовных вождей. "К совершенно потрясающим переживаниям их реальной близости я почти не смею прикоснуться пером. Не смею назвать имена их, но близость каждого из них окрашивалась в неповторимо индивидуальный тон чувств. Встречи случались и днем, в людной тюремной камере, и мне приходилось ложиться на койку, лицом к стене, чтобы скрыть поток слез захватывающего счастья. Близость одного из великих братьев вызывала усиленное биение сердца и трепет торжественного благоговения. Другого все мое существо приветствовало теплой, нежной любовью, как драгоценного друга, видящего насквозь мою душу и любящего ее и несущего мне прощение и утешение. Приближение третьего вызывало потребность склонить перед ним колена, как перед могучим, несравненно выше меня взошедшим, и близость его сопровождалась строгим чувством и необычной обостренностью внимания. Наконец, приближение четвертого вызывало ощущение ликующей радости - мировой радости - и слезы восторга. Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней жизни отнестись с подозрением в его подлинности. Но не к этим встречам" ² .

Следует подчеркнуть, что при всей глубокой духоведческой незаурядности автора, "Роза мира" представляет собой не откровение святого инока, а литературное произведение русского интеллигента - произведение, в котором крайне силен дух времени, присутствуют известные схемы отечественной религиозно-философской мысли "серебряного века" и чувствуется некоторая идеологическая искусственность. Даниил Андреев мыслит в духе соловьевского всеединства и духовного прогресса, стремясь предначертать путь к воссоединению христианских церквей и свободной унии всех религий "светлой направленности", к превращению планеты в сад, а государств в братство. Роза мира, По Андрееву, - это целокупный, единый цветок мировой религиозности, как основание братства народов, культур и одухотворения природы. В свете этого довольно утопического замысла об устроении "Богочеловечества" и богочеловеческой цивилизации, Андреев решается предложить свое, расширительное толкование христианства, через отказ от идеи Боговоплощения. Ведь названная идея, очевидно, придает христианству уникальное, несравненное значение среди всех остальных религий, ибо только христианская традиция претендует на исхождение непосредственно от Бога и на понимание Его как Личности. В интересах сближения христианства с иными религиями, Андреев проводит мысль, что идея воплощения Бога в человеческой природе "нестерпима" для современного сознания смешением категорий космических и узко человеческих. Точнее было бы говорить не о вочеловечении Логоса в существе Иисуса Христа, а о его в Нем выражении. Бог не воплощается, а выражает Себя в Христе. Эта формула Андреева существенно понижает личностность Бога и человека, ибо косвенным, довольно безличным образом Бог может выражаться ( отражаться) в чем угодно, но только воплощаясь (составляя органическое целое с человеческой природой) во Христе Бог обнаруживает свое изначальное личностное существо и открывает личностную суть природы человека, как Образа и Подобия Божия. Ценой обезличивания Бога и человека, ценой расторжения их сокровенной, органически личной во Христе связи, Андреев полагает облегчить взаимопонимание христиан и представителей восточных религий ¹ . Разумеется, данное толкование основополагающего догмата христианства является неприемлемым для Православия.

Однако, неправославные элементы в воззрениях Даниила Андреева не должны вести к полному осуждению и отрицанию духовного опыта этого замечательного человека. Православным русским людям в "Розе мира", как и во многих других произведениях философского и литературного творчества, нужно отделять духовно истинное, нравственно верное и культурно ценное от ошибочных идей и поверхностных влияний времени. Отмечая, что в книге мужа есть места безусловно не согласующиеся с Православием, жена Д.Андреева поясняет: книга написана не богословом, не философом, но поэтом, в сталинской тюрьме. В ту эпоху, в той атмосфере рождалось чувство основного противостояния: Бог - дьявол. И все, кто служили Богу или тихо и неумело стремились к Нему, были духовными союзниками, солидарно сопротивлявшимися безбожному времени.

Даниил Андреев, замечает его жена, был воспитан в православной семье, жил и умер как православный христианин, но мировоззрение поэта и мыслителя Д.Л. Андреева несет на себе печать определенной эпохи ² .

Другой выразительный случай духовного углубления творчества в условиях неволи встречается нам в трагической судьбе Л.П.Карсавина. Напомним, что этот, уже известный нам, мыслитель Русского Зарубежья был арестован советскими властями в Литве в 1949 г. и получил 10 лет лагерного заключения. Во время пребывания в тюрьме у Карсавина открылся туберкулез и потому он попал в инвалидный лагерь Абезь, расположенный между двух островов архипелага ГУЛАГ - лагерными комплексами Воркуты и Инты. Здесь религиозный мыслитель стал душой и интеллектуальным центром кружка собеседников, состоявшего из самых различных людей: деревенских батюшек, недоучившихся студентов, столичных профессоров, литовских интеллигентов, немецких военнопленных, интересующихся религией и философией. По указанию исследователя творчества Карсавина С.С.Хоружего, заключение в лагерь принесло новую вспышку, взлет его творчества. За два неполных года в бараках Абези им создано не менее десяти сочинений, включая изложение сути, квинтэссенции своей философии в форме венка сонетов и цикла терцин.

Приведенные факты являются только вершиной айсберга того духовного опыта неволи, который неоспоримо свидетельствует, что исторические катастрофы и земные страдания оказываются сильнейшими факторами углубления мировоззрения, приобретения мудрости и развития творческих способностей человека. Коммунистические идеологи, создавая лагерную систему как средство расчеловечения человека, выхолащивания души, подавления личности, не только не создали новый, машиноподобный «человеческий материал», но стимулировали силы внутренней самозащиты, религиозно-нравственного сознания в мучениках Гулага. И люди, умудренные опытом неволи, продвинули отечественную культуру на передовые рубежи познания и художественного выражения неотменимых духовных законов бытия.

Глава седьмая. ИДЕОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА В 1970-Х – НАЧАЛЕ 80-Х ГОДОВ, НАРАСТАНИЕ КОНФЛИКТА ГОСУДАРСТВА И ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, УГЛУБЛЕНИЕ РАСКОЛА ПОЧВЕННИЧЕСТВА И ЗАПАДНИЧЕСТВА