Ю. Ю. Карпов взгляд на горцев взгляд с гор

Затаенность не могла длиться бесконечно. Ей предстояло либо рассосаться заботами повседневности, либо взорваться бунтом. Не исключен был и третий вариант — бунт в условиях достаточно разряженной обстановки.

В отличие от соседней Чечни, регулярно так или иначе волновавшейся, Дагестан в целом в 1860-е, да и в первой половине 1870-х гг. производил впе­чатление спокойствия. Ведущая роль общины в регулировании жизни местно­го населения понижала вероятность индивидуального и группового бунтарст­ва, зато не исключала бунтов массовых.

Н. Семенов — чиновник, длительное время работавший в Терской области, хорошо ознакомившийся с жизнью туземцев и их нравами, в одной из несколь­ких обстоятельных статей коснулся механики возникновения общественных волнений в чеченской среде:

Не весною, как принято думать, а именно зимою, в пору снега и холодов, из­готовляются в Чечне сюрпризы общественно-политического характера, подно­симые нам (российской администрации. — Ю. К.) с наступлением теплого вре­мени. Зимою чеченцы перебирают прошлое, анализируют настоящее и фантази­руют насчет будущего. Зимою между ними разносятся всевозможные слухи и пропагандируются всевозможные идеи.

[Семеновы., 1890, № 1]

Для горного Кавказа и особенно Дагестана с их институализировапными мужскими домами и полуинституализированными женскими клубами механи­ка формирования общественных настроений была отлаженной и устойчивой. В этих домах и клубах рождались идеи, в них же возможная атмосфера «гне­тущего удушья» ощущалась и осознавалась предельно явно. Повседневные за­боты трансформировались там в общественное мнение. Реакция этого мнения на происходящее вокруг часто бывала «своя» — горская.

1871 год был отмечен волнениями в одном из обществ Западного Дагеста­на, а именно в Ункратле. В работах историков они интерпретируются как «прямой протест против налоговой политики царизма» [Хашаев, 1961, с. 71]. Любопытно сравнить этот вывод с видением событий, которое запечатлел мест­ный (ункратлинский) историк в своем сочинении:

После плененения Шамиля царь установил в Дагестане справедливый поря­док («правильное» заключение, сделанное автором в конкретных условиях.— Ю. К.). Тут, однако, после того как стало всем известно, что над народом, нахо­дившимся ранее в деснице Шамиля, установилась царская власть, произошло вот что: некий кварелец (т. е. житель грузинского/кахетинского селения Кварели; чуть ранее в том же тексте рассказывалось о разорении этого селения войсками Шамиля. — Ю. К.), а именно князь Чавчавадзе, у которого было тяжко на душе от того, что случилось с его народом в Закавказье из-за действий Шамиля [в

Глава 4. Соседи

423

1854 г.], подал заявление на имя главнокомандующего, пребывающего в Тифли­се. В заявлении этом содержалась просьба, чтобы его, князя Чавчавадзе, напра­вили на службу в Дагестан (явный намек на объяснение последующих событий, где одну из главных ролей будет играть «мститель». — Ю. К.). Главнокоман­дующий принял тогда это прошение и направил подателя его в Ботлих (центр Андийского округа. — Ю. К.) на должность [окружного] начальника.

В то время, когда в Андийском округе начальником был князь Чавчавадзе, а одним из наибов— Хаджияв Каратинский, до наших горцев не доходила [хлоп­чатобумажная и льняная] ткань, из которой можно было бы шить одежду. По этой причине, кстати, на случай смерти человека, в каждом горском доме храни­лось грубое домотканое сукно-сугур, нитки для которого женщины пряли сами из шерсти. Сукно это использовали для изготовления саванов. Одежда же, кото­рую носили в то время и мужчины и женщины, бывала изготовлена из выделан­ных овечьих шкур.

Однажды, как раз в те самые годы, шесть человек из числа наших сильдин-цев (жителей селения Сильди. — 1С К.) отправились в Закавказье с намерением продать там домотканое грубое сукно, ибо был слух, что в Закавказье за такое сукно можно получить хорошую цену. Итак, они двинулись тогда в Телави с мыслью, что если продать там домотканое грубое сукно и купить на полученное [машинную] ткань, то ткани этой будет у них много.

Далее события развивались следующим порядком. Продав свое сукно, гор­цы отправились в обратный путь и по дороге наткнулись на труп буйвола, по­гибшего в речном потоке. По бедности (что подчеркнуто хронистом) покуси­лись они на дохлятину, ободрали с нее шкуру, сделав себе подошвы на обувь (кто по две, кто по три пары). В родном же селении сплетники донесли наибу (чужаку, в целом не очень доброжелательно настроенному к местным жите­лям), что злосчастные «торговцы» угнали у грузин скотину, мясо которой принесли с собой, а из шкуры сделали подошвы. Наиб взыскал с них по 25 рублей в качестве штрафа. «А в то время, между прочим, — отметил исто­рик, — за двадцать пять рублей можно было [приобрести] целых две кобылы» (ремарка, заслуживающая внимания в качестве наглядного пояснения о разме­рах годового налога— от 1 до 3 руб., возложенного администрацией на гор­цев). Они были арестованы; три месяца провели в тюрьме в Ботлихе, затем от­правлены в тюрьму в Хунзах, где пробыли еще полгода. Что делать с этими томившимися без суда в тюрьме сильдинцами, было неясно, князь же Н. 3. Чав­чавадзе якобы «посоветовал» их отравить медленно действующим ядом, что и было исполнено. Горемык отпустили и отправили домой, где они поочередно скончались (а были они не простыми горцами: один являлся дядей знаменосца Шамиля, другой — двоюродным братом бывшего наиба и т. д.). Произошед­шее крайне возбудило местных жителей, и один из них, а именно Деньга-Му-

424 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

хаммад— бывший знаменосец и родственник отравленного, собрав народ, заявил; «Насколько я знаю, еще никто до сих пор не слыхал о чем-либо по­стыдном, исходившем от кого-либо из сильдинцев (имеется в виду обвинение в воровстве буйвола. — Ю. К.)\ с другой стороны— причиной смерти шести известных вам наших земляков является, в конечном итоге, Хаджияв Карачин­ский (он оштрафовал, а затем посадил обвиняемых в тюрьму. — Ю. К.), а по­этому, если его не убить, мы еще услышим, как станут нас стыдить окружаю­щие» (как не исполнивших обычай мести). Была и еще одна причина у силь­динцев ненавидеть Хаджиява Каратинского — он, став наибом, перегнал на упомянутую гору Игадах свой многочисленный скот, устроил там хутор и го­нял на него на бесплатную работу местных жителей.

«Бывший знаменосец шариатского войска» Деньга-Мухаммад втайне при­вел к клятве ближайших родственников погибших. Они поклялись убить Хад­жиява под обязательство в противном случае расторгнуть брачные узы со своими женами. В силу обстоятельств им это не удалось — Хаджияв погиб от руки не посвященного в тайный план юноши, однако заговорщикам надлежало скрыться. Они решили уйти к кунакам в Тушетию.

Князь же Н. 3. Чавчавадзе, тяжело переносивший воспоминания о погроме дагестанцами его любимой Кахетии, злившийся на сильдинцев за ранее учи­ненную ими стычку с тушинами, да и вообще будучи «охваченным ненави­стью к дагестанцам», не мог оставить виновных без наказания. «Набрав из Москвы солдат», он послал их в Ункратль. Солдаты и «знатные люди Андий­ского округа» (?) жгли селения этого общества, безжалостно резали скот его жителей, а часть его «андийцы» увели с собой в качестве добычи (давла). Лю­дей же, обитателей селений, погнали в Ботлих. Чавчавадзе злорадствовал, го­воря: «Когда же, интересно, численность этих людей (обреченных на смерть) сравняется с числом моих земляков, которых унесли когда-то воды Алазани?» Затем всех ункратлинцев он отправил в Ставропольскую область (так в ориги­нале). Тушинам же велел расправиться с бежавшим Деньга-Мухаммадом и его товарищами, что те и совершили.

При этом тушинцы, словно бы не ограничиваясь совершенным убийством, еще и поотрубали всем им головы, а после того отрезали вдобавок руки у День-га-Мухаммада и Сагид-Мухаммада и, связав руки женшинам-сильдинкам, заста­вили их тащить отрубленные головы назад в Дагестан, примем не позволяя та­щить на спине. В результате женщины-сильдинки вынуждены были перекинуть свои платки вперед, спустив их при этом ниже груди, завязать отрубленные го­ловы в косынки и двигаться в сторону Ботлиха. Вот в таком-то виде их и приве­ли тогда в Ботлих и поставили перед князем Чавчавадзе.

[Восстания, 2001, с. 24—48; Хрестоматия, 1999, ч. 2, с. 29—33]

Такова история восстания 1871 г. в Ункратле «в лицах и фактах», которые в чем-то избыточны, зато существенно корректируют выводы историков. Сле­дует отметить, что история для непрофессионалов «научного дела» — горцев либо крестьян и горожан иных местностей, в большинстве случаев персони­фицирована, благодаря чему имеет логические связки, построенные на житей­ских ситуациях и эмоциях людей. Категории «научного анализа» им чужды, без них же история понятна и нужна. Мотивация поступков упомянутого князя Н. 3. Чавчавадзе в народной версии истории прозрачна.

Глава 4. Соседи

425

В свою очередь, не сложна и логика народной интерпретации образа и судьбы Шамиля— имам якобы оказался побежденным и плененным исклю­чительно в силу предательства соратников, прельстившихся русскими деньга­ми. Песни и поэмы об этом появились в Дагестане во второй половине XIX в. [Ахлаков, 1968, с. 132—136J, сочиняются они и теперь . Это так естествен­но — герой не может сдаться в плен, а его образ неизбежно должен быть опо­этизирован в известных канонах. Равно естественно, что для нового поколения горцев, выросших уже после войны, пережитое родителями было прежде всего овеяно ореолом героики, попранной вновь утвердившейся властью иноверцев-многобожников.

Причинами восстания историки называют: 1) установление адата вместо шариата (подобное недовольство может быть объяснено исключительно тем, что возврат к «старым обычаям» был осуществлен чужаками-гяурами, в чем усматривалось, и в общем небезосновательно, желание последних изменить жизнь местного населения по своим законам); 2) русификация через школу (но этот тезис несостоятелен по указанным причинам, хотя сам факт появления русских школ соответствовал идеологическому контексту преобразований);

3) налоговая система (в действительности она, как отмечалось, не была обре­менительной для населения, возмущал сам факт обязательной уплаты налога);

4) отчуждение общественных земель и пастбищ (имеется в виду перевод их в ведение государственных имуществ, однако на деле такой перевод являлся ка­рательной мерой и до 1877 г. применялся редко); 5) присутствие русских куп­цов и фабрикантов (о значимости данного фактора серьезно говорить не при­ходится); 6) сохранение местной знати — «с приходом царизма еще больше усилился патриархально-феодальный гнет» (эту причину можно принимать во внимание лишь в контексте неудачных назначений российской администраци­ей должностных лиц и возникавших на этой почве неурядиц во взаимоотно­шениях населения с таковыми, что наглядно иллюстрирует пример взаимоот­ношений Хаджиява Каратинского и ункратлинцев) (см.: [Магомедов Р., 1940, с. 5—16]).

Недовольство больше вызывала сама чужая власть гяуров, нежели кон­кретные ее действия. Правда, невежество, грубость, бесцеремонность и т. п. представителей этой власти в конкретных ситуациях многого стоили. Полити­ка рассматривалась и оценивалась в лицах и прецедентах. Бунт в Закатальском округе в 1863 г. возник, когда полицейские высекли пожилого человека, а во­оруженные солдаты сгоняли жителей к луже якобы для крещения [Иванов А., 19416, с. 182].

В 1877 г. началась очередная русско-турецкая война, один из главных те­атров действий которой находился на Кавказе. В преддверии войны турецкая агентура работала в его горных местностях ¹⁰⁹, распространяя от имени султа-

Мне приходилось слышать исполнявшиеся под гитару на русском языке песни на данную тему в 1980-е гг.

⁰⁹ Найти отклик среди жителей ей было тем проще, что в предыдущее десятилетие де­сятки и сотни тысяч горцев — черкесов, чеченцев и др. — переселились в пределы Осман­ской империи. Обострение обстановки в горах ожидалось уже в свете того, что летом

426

на Абдулхамида информацию о том, что «договор о безопасности, заключен­ный с поклоняющимся кресту главою русских, расторгнут. Его султанское ве­личество начинает священную войну. Армии султана к боям подготовлены» [Геничутлинский, 1992, с. 108]. Информация поступила зимой, в благоприят­нейшее, по оценке современника, время для формирования общественных на­строений, а в начале апреля, уже на второй день после объявления войны, вос­стание вспыхнуло в Чечне. Во главе его встал провозглашенный имамом 22-лет­ний (!) Алибек-хаджи Алданов, его ближайшими помощниками были того же возраста Дада Залмаев и умудренный житейским опытом 69-летний Ума-хад­жи Дуев [Иванов А., 1941а, с. 282]. Своего рода знаменем восставших в Чечне и позднее в Дагестане являлся прибывший из Турции сын Шамиля Гази-Ма-гомед.

«Кази-Магома! Горы наши когда-то принадлежали родителю твоему, они были под властью его, — теперь же они во власти русских, которые держат их крепко в своих руках. Не можешь ли ты устроить, чтобы они опять были на­шими?.. Горы у Ботлиха, куда отец твой предпринимал свои походы и которые ему были священны, теперь осквернены ломом и взрывами и всем открыта ту­да дорога. Не можешь ли ты опять сделать их недоступными?» — так звучали слова сложенной в это время в Чечне песни [Ган, 1902а, с. 221].

Через месяц волнение перекинулось в Дагестан, и первыми восстали ди-дойцы, которые писали соседям: «Мы объявили войну и уже захватили солид­ную добычу». Имелся в виду поход за давла в Тушетию юношей из селения Асах, о котором рассказывалось в начале главы. Война требовала действий, и если по соседству не было гарнизонов очевидного врага и резиденций гяур-ского начальства, можно было совершить рейд за добычей к своим традицион­ным соперникам, тем более что официально они были той же ненавистной ве­ры. Война, особенно, наверное, война за веру имеет знаковые выражения. О судьбе асахцев речь уже шла. «Огонь, разожженный цунтинскими борцами за веру», погас ненадолго. К концу лета в борьбу вступили новые силы «едино-божников», «произошло это в Согратле, Телетле, Казикумухе и в Даргинском вилаяте», а также во многих других обществах и селениях.

Второго числа месяца рамазана 1294/1877 года (10 сентября 1877 г.) во вторник жители города согратлинцев собрались в доме Умара Согратлинского... чтобы показать любовь к шариату и, соответственно, нарушить договор, заклю­ченный с неверными, а также «привязать» звание имама к хаджи Мухаммаду. Звание это они к упомянутому лицу тогда «привязали», затем торжественно при­сягнули ему и повязали свои головные уборы чалмами. Выли же последние жел­того, белого и черного цветов. О названном мероприятии... согратлинцы дали знать перед этим двум телетлинцам... а также прочим особо влиятельным лицам из ряда селений. Сделали они это, однако, втайне от [простых] людей, ибо боя­лись неверных.

[Восстания, 2001, с. 69]

Имам Хаджимухаммад стал тут призывать людей к соблюдению положений исламской религии, и народная масса ответила ему согласием. Следует при этом отметить, что призывы имама проникли тогда даже в Кайтаг и Табасаран и были восприняты там положительно. Иной позиция оказалась только у хунзахцев и

1876 г. в Турции произошло восстание местных христиан, а война с Турцией, как и предпо­лагалось, предельно накалила бы атмосферу в горах Кавказа [Магомедов Р., 1940, с. 30].

Глава 4. Соседи

427

[Геничутлинский,1992,с. 110]

Последние из упомянутых обществ были больше связаны с Россией хозяй­ственно-экономически и потому не решились на открытый разрыв с властью. Но стоит отметить, что в борьбу вступили и те общества, у которых в свое время были «плохие» отношения с Шамилем и которые тогда же в целом при­держивались русской ориентации. В их числе оказался Цудахар, дважды разо­ренный имамом, а в третий раз, в 1877 г. — русскими войсками. Но до траги­ческой развязки возглавивший местное воинство Ника-кади обращался к по­следнему с такими словами:

Мы должны быть сейчас готовы к тому, чтобы умереть. Мы просто обязаны теперь вести священную войну— газават на нашей земле, ибо на эту землю вступили неверные. Они пришли, чтобы изгнать нас отсюда и разрушить наше селение... Неужели вы не видите, как воюют эти неверные, как сражаются они — ну прямо до смерти. Делают они это ради своего падишаха, подчиняясь его при­казам, и это в то время, как видят его лишь в качестве сугубо материального объекта. Мы же с вами сражаемся ради Аллаха, следуя тексту Корана и хадисам Его пророка — такова специфика нашего с вами положения. Как же тут нам не возбуждать в себе любовь к сражению с неверными, при том что Аллах пообе­щал нам райские кущи — тому из нас, в первую очередь, кто станет мучеником ради религии.

[Восстания, 2001, с. 95, 96]

Восставшие предпринимали атакующие действия — была взята и разграб­лена крепость в Кази-Кумухе, совершено нападение на укрепление в Гунибе и принесено оттуда «хорошее имущество». Из Грузии «с великой добычей в ру­ках» возвратились отряды общества Анткратль, и «данное обстоятельство вы­звало, естественно, довольные улыбки на лицах мусульман» [Восстания, 2001, с. 173]. Все это, а также известия об успехах турецкого оружия на фронтах большой войны, укрепляло энтузиазм, и «все дагестанцы заявляли о согласии своем нарушить условия „пощады", заключенные ранее с русскими» [Восста­ния, 2001, с. 180].

Однако общая расстановка сил в Дагестане и ситуация на фронтах боль­шой войны была не столь обнадеживающей. За первыми успехами турецкой армии последовали ее поражения.

...Прошел слух о взятии крепости Каре армией неверных. Этим были пресе­чены надежды на приход помощи со стороны величайшего г/мама — хуикара, которые имели место ранее, и в результате положение дел у мюридов, а также у тех, кто любит шариат, приняло «обратный» характер. Душевный настрой людей приобрел тут какую-то рыхлость, шеи главарей потеряли свою прежнюю твер­дость, а высокие намерения, существовавшие в среде народа, осели. Самообла­дание ослабло. Цвет лица изменился, народная сила, проистекавшая из единства, как бы сломалась. В конце концов большинство людей из-за страха, который овла­дел ими, волей4неволей] склонилось тут на сторону неверных. Они возврати­лись в свои обители, а после отправились к гданарю русских просить у него по­щады.

[Восстания, 2001, с. 103—104]

42S

Но пощаду уже мало кто встречал:

О, сколь же ужасным было положение мусульман в тот день! Плен, грабежи, унижения, выселение, пожары, осквернение Коранов, уничтожение прочих книг! И все это происходило от рук неверных многобожников! «Хвала Аллаху, кото­рый знает то, что было, и то, что будет. Его никто не спросит о том, что Он дела­ет, а вот с них спросят»... Закрепив свою победу над всем Дагестаном и подавив малейшее сопротивление в любой его точке, неверные отделили затем всех тех дагестанцев, которые обычно первенствовали в делах, обладали разнообразными личными достоинствами и даром речи и при этом имели склонность к шариату. Этих достойных мужей вместе с семьями они отправили в самые что ни на есть отдаленные части Сибири... В результате во всем Дагестане шариат уподобился бесплодной женщине. Его лук и меч оказались сломанными. Что поделаешь: «Мы вес принадлежим Аллаху и к Нему в конце концов возвращаемся».

[Геничутлинский, 1992, с. 113, 114]

Картины восстания, запечатленные местными историками, обозначают ряд его принципиально важных слагаемых.

Это была борьба за свержение чужой гяурской власти, обременительной самим фактом своего наличия, а не только (и не столько) конкретными прояв­лениями. Горы должны были быть освобождены от нее и закрыты для посто­ронних («...Не можешь ли ты опять сделать их недоступными?»).

В этой борьбе было много символичного, тем паче она являлась борьбой за веру. Расчет на помощь единоверной Турции или, наоборот, готовность вы­ступить в одном ряду с ней за идеалы веры — самый яркий знак из этого ряда. Сын Шамиля, избрание имама— оттуда же. Со времени первого имама Гази-Магомеда война не могла быть иной, чем газават, и во главе ее обязательно должен был стоять имам (по некоторым данным, имам был и в ункратлинском восстании 1871 г.) [Магомедов Р., 1940, с. 26]. Желанная и обретаемая в ходе войны добыча-давла не мешала ей оставаться таковой, привнося лишь допол­нительный нюанс.

Естественным было активное участие в восстании молодежи: «...отправле­ны были телетлинские юноши, которые также сумели затем возвратиться на­зад, и причем с обильной добычей», «...затем на гору Гуниб были отправлены молодые куядинцы для нападения на различные имущества, принадлежавшие неверным», «...при этом можно здесь упомянуть следующих достойных юно­шей из числа цунтинских мучеников за веру, которые погибли... ученый и од­новременно храбрец по имени Зубаир, носивший прозвище Молодой, и да­лее — ученый храбрец Мухаммад Молодой — сын ученого муллы Хархарила-ва-хаджи Гениятлинского, а также еще кое-кто» [Восстания, 2001, с. 171, 183, 184, 185]. Восстание явилось для юношества школой социализации и одновре­менно актом подтверждения социокультурной идентичности как членов гор­ского сообщества. С другой стороны, восстание само во многом оказалось возможным в силу появления нового поколения, требовавшего социализации и подтверждения идентичности. Здесь же упомяну высказанное Шамилем в Ка­луге предупреждение о возможности волнений среди молодежи по причине «особой живости характера горцев»; делясь опытом, бывший имам говорил, что сдерживать ее будут «люди опытные» [Руновский, 1904, с. 1445]. В 1877 г. попытки «опытных» потсить или снизить пыл активных борцов наблюдались (см., напр.: [Восстания, 2001, с. 170]), но не имели успеха.

Глава 4. Соседи

429

В ходе восстания проявилась и еще одна закономерность. Свержение чу­жой власти сопровождалось не освобождением «страны», но провозглашением суверенитетов мелких административно-территориальных образований, причем в тех из них, которые некогда, а чаще— совсем недавно являлись феодальны­ми владениями, восстанавливался порядок под стать прежнему. В Кази-Ку-мухе был избран не хахлавчи (военный предводитель, как некогда), но провоз­глашен ханом Джафар-бек— сын последнего местного правителя Агалар-ха-на. В Кайтаге уцмием стал Мехти-бек. Даже в когда-то «вольном» Ахты-паринском обществе появился свой хан — Кази-Ахмед. Гасан Алкадари изло­жил эти перипетии в стихотворной форме:

Кюринцы тут в восторг пришли, / В долинах свой приют нашли. / Находкой стала воля там, / Предались смело грабежам, / Пошла резня, но срок спустя, / Из­брал народ себе вождя: / Стал ханом Магомед-Али,/ И стар и млад за ним по­шли. / А южная Табасарань / Одобрить это все спешит: / Ох, без майсума каж­дый хан/ Пас, дескать, всюду пристыдит. / Майсумом бедный Аслан-бек/ Стал, как достойный человек. / Ахтинцы также в бунте том / Участье приняли потом, / Кази-Ахмед их ханом стал /Ив новом сане ликовал... / В Нитюге властный Аба-кар / Скакал верхом, как славный царь... / Хан в Хаки-кенте стал Устар. / В Ка-бире стал Вали как царь, / В Испике Исрафиль хункяр...

[Алкадари, 1994, с. 141, 142]

С одной стороны, логика таких преобразований открытая — это потреб­ность мобилизации сил к войне и контролирование порядка.

...Жизнь кази-кумухцев совершенно выбилась из колеи, и по всем аулам ца­рила какая-то дикая анархия. На скорую руку образовался «тайный (!? — Ю. К.) комитет», который быстро составил временные инструкции для действий и на­значил начальников отрядов. Ханом был выбран подполковник гвардии Джафар-Али-бек-Агалар-ханович.

[Габиев, 1906, с. Щ

С другой стороны, парад новоявленных (и во многих случаях самопровоз­глашенных, о чем говорил Алкадари в составленном им и весьма обширном стихотворном списке) ханов и князьков являлся данью смутному времени. К слову заметить, такого не наблюдалось в бывших «классических» вольных обществах, где тогда появились духовные, точнее— духовные и военные од­новременно лидеры (эти районы в основном в свое время входили в состав имамата). Впрочем, в любом случае отчетливо проявилась тенденция к захвату и перераспределению власти, что лишний раз свидетельствует о несостоятель­ности звучащего в работах историков тезиса об усилении именно «при цариз­ме патриархально-феодального гнета». В ходе восстания не только свергалась «чужая» власть, но приобреталась заново (жадно расхватывалась) «своя». Из-за краткосрочности событий более определенно говорить о возможном разви­тии этой тенденции не приходится

Само восстание и формы, которые оно носило, говорили о том, что за ис­текшие по окончании Кавказской войны без малого 20 лет не произошло

Хотя, если придерживаться прослеженной ранее закономерности (на примере взаи­моотношений с «дальними соседями»), резонно отметить и в этом случае прямую соотне­сенность фактора войны и претензий с упрочением личной власти.

430

Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

сколь-либо значительного сближения собственно российского и дагестанского обществ. Горское общество преимущественно жило по законам своего «мира», лишь незначительно скорректированным новой властью, и не испытывало по­требностей их изменять, «Новое» оставалось едва ли не предельно чужим и потому должно было восприниматься временным (случайным), от которого имелись все основания избавиться. По большому счету, отмеченное даже не зависело от того, как «новая власть» распорядилась предоставленным ей ранее горцами «авансом» на налаживание жизни в их крае. «Затаенность» не рассо­салась, хотя некоторое движение в этом направлении отмечалось.

Что изменилось после восстания и как протекала жизнь горцев в после­дующие десятилетия? У некоторых наиболее активных участников восстания были отобраны земли (пастбища и леса) и переданы в управление государст­венного имущества ^п , так что теперь они вынуждены были арендовать неко­гда принадлежавшие им же угодья. Многие из них провели годы в ссылке, но затем вернулись на родину (вспомним историю телетлинцев, отчаянно не же­лавших подстраиваться под условия жизни в чужой им среде). А затем все по­текло почти не изменившимся чередом. Соседние области для сезонных пере­гонов скота были открыты (цифры приведены выше), широкие масштабы по­лучило отходничество (цифры там же) — постепенно (и мирным образом) снималась острота вопроса о «прожиточном минимуме». Налоговое обложе­ние сохранялось в тех же (или почти в тех же) размерах, что и раньше: «пода­ти, которыми обложены аулы Дагестана, могут быть названы ничтожными. В Даргинском округе, например, взимается по 1 руб. с дома (самые бедные сакли освобождены совсем от налога). В Аварском округе взимается 1 руб. 60 коп... в Кюринском от 2 руб. до 6 руб. 75 коп. (высший размер). Кроме того, жители обязаны отбывать подворную и дорожную повинность» [Анучин, 1884, с. 399— 400]. Дагестанцы жили на своей земле и в значительной степени по собствен­ным законам.

В начале XX в. некий даргинец сетовал на то, что, не в пример осетинам, ингушам и чеченцам, «спустившимся на плоскость, которая дает более обес­печенное существование», дагестанцы «остались верны своим горам и до сих пор не сделали попытки переселиться на более выгодные места» [Даргинец, 1913]. Со своей стороны, и русские не посягали на горные долины края, резон­но полагая, что «сколько-нибудь значительные поселения русских крестьян-земледельцев» там невозможны. «Уйди отсюда горцы, и три четверти Дагеста­на на сотни лег обратятся в полную пустыню. Великое счастье, что дагестанцы официально покорились до 1864 года и их силой не выселяли с гор и не пред­лагали выбор между Турцией и устройством на плоскости». За этим пассажем следовала многозначительная сентенция: «Нет, обработку гор надо оставить привычным к ним горцам; а казачьи поселения устроить необходимо на пло­дородной прибрежной Каспийской плоскости, а также по нижнему Самуру и по Алазани, так, чтобы они кольцом стянули Дагестан» [Кривенко, 1896, №4, с. 200, 201].

Если Дагестан наяву и не оказался «стянутым кольцом», то все же пред­ставлял своего рода анклав. Горные местности оставались обиталищем горцев, которых старались лишний раз не тревожить. Не случайно в сознании пред-

¹¹¹ В частности, из владений дидойских обществ было изъято 16 тыс. десятин летних пастбищ [Дагестанский сборник, 190?., с. 82].

Глава 4. Соседи

431

ставителей старшего поколения дагестанцев, живших в середине—второй по­ловине XX в., это время— Николай замай («Николаевское время») являлось примером стабильности и почти благополучия.

Помимо указанного в поддержании «образцового порядка» необходимо отдать должное горской общине — джамаату, который являлся наиболее дей­ственным инструментом и механизмом регулирования общественных устоев и настроений. Личные качества горцев и порядок взаимоотношений с «боль­шим» начальством во многом определялись именно им.

Пожалуй, главные из произошедших изменений нашли отражение в по­эзии. Во второй половине XIX в. на смену стандартному (с очевидными доми­нантами) образу горца-героя пришел образ горца-индивидуальности со своими остро переживаемыми чувствами и самостоятельным видением мира. «Чело­века наделил разумом Аллах, а как жить — человек должен подумать сам», — написал Али-Гаджи из Инхо. Раскрепощение личности происходило через вы­ражение эмоций, реализовывалось в любовной лирике и вело к весьма своеоб­разному «культу автономной личности», певцами которого стали Батырай, Эль-дарилав, Махмуд.

...Только ползать мог; я ходить не мог, На двух ногах не мог стоять. Я пристыл к земле, я не мог подняться, А она смотрела с крыши...

Лирика Махмуда из Кахаб-Росо (а процитированы отрывки его стихов) предельно разнится с поэзией, всего лишь за 50 лет до него определявшей об­разы родины и человека. Для жившего тогда Хаджи-Мухаммеда понятие ро­дины было неразрывно с исламом.

432 Ю. /О. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Во второй половине XIX—начале XX в. в дагестанском обществе проис­ходила частичная переоценка ценностей, их секуляризация, обусловленная гу­манистической направленностью проявившихся в местной культуре ранее воз­рожденческих тенденций, вхождением его, дагестанского общества, в эпоху Нового времени, а в тот конкретный период— крушением иллюзий освободи­тельной борьбы [Гамзатов Г., 2000]. Влияние русской общественной мысли и культуры, а также российского общества в целом на данный процесс было весьма опосредованным и незначительным.

Дагестанское общество и через 50 лет после окончания Кавказской войны и пребывания тот же срок в составе Российского государства не стало органич­ной его частью. Если оно не ощущало себя подневольным его субъектом, то осознавало явную дистанцированность от центра организующего начала огром­ного пространства империи. Николай заман отличала стабильность, когда мож­но было жить почти по своим законам и изменять их почти по собственному желанию. Другое дело, что в конкретном случае понималось под «своим» и «собственным». В официально христианском государстве со множеством ино­верцев для последних «своим» являлось «иное».

«Влияние магометанства,— писал в самом начале XX в. И. И. Пантюхов, автор содержательного очерка о современных ему дагестанцах, к которым он относился с большой симпатией, — на внутреннюю жизнь лезгин особенно усилилось только недавно, когда благосостояние лезгин улучшилось и облег­чились сношения Дагестана с Константинополем и Меккою. Хаджи, побывав­шие в Мекке, с умилением и восторгом говорят о чудесах, виденных ими... Место постепенно исчезающих народных игр и песен заступают переделывае­мые по обстоятельствам магометанские обряды и церемонии. В Хунзахе и не­которых других аулах музыка уже совершенно вывелась, не слышно песен, не видно игр. С заходом солнца все замирают, запираются в домах. Оживляется общество только когда начинаются проводы отправляющихся в Мекку 21—23-го января паломников. В Ходжал-Махи в это время все население было на ули­цах, отъезжающих угощали, выражали им всякие пожелания и наконец с свя­щенными песнями из Корана провожали далеко за аул. Некоторые процессии провожали отъезжающих верст за 20 и далее. На иных паломниках головы уже были повязаны тюрбанами». Такой своего рода метафорой он закончил свой очерк [11антюхов, 1901, № 233].

Через 20 с небольшим лет уже в категоричной тональности о том же гово­рил природный дагестанец (лезгин) большевик Н. Самурский (Эфендиев). Он подчеркивал прочные позиции ислама в Дагестане, неприятие местным насе­лением любых вариантов «иноземного, гяурского», а также «греховной, про­клятой западной цивилизации», и даже отмечал «расширение в последнее вре­мя мюридизма». Трудно сказать, какими мыслями он руководствовался, когда писал: «Прежде всего необходима наиболее полная национализация власти и ее аппарата. Больше, чем в какой бы то ни было стране, в Дагестане вся власть должна состоять из местных людей, чтобы не было никакой возмож­ности говорить, что страной правят русские— гяуры (т.е. иноверцы, нему­сульмане)». Но крайне определенно звучала его рекомендация отказаться в на­родном образовании от русского языка, так как к нему у горцев «ненависть» [Самурский, 1925, с. 116, 118, 132].

Так или иначе, подобные желания и устремления нового администратора (в 1920-е гг. председателя ЦИК ДАССР) перекликаются с оценкой деятельно-

Глава 4. Соседи

433

сти новой власти в национальных окраинах, и в частности в Дагестане, кото­рую давали ей представители русской общественности. «Наша собственная, — писал Е. Марков, — недоделанная, насильственная, чисто внешняя гражданст­венность, неспособная проникнуть собою внутреннее существо побежденных народностей и возродить их полудикий средневековый мир в нечто более пло­дотворное и осмысленное, действует пока только расшатывающим и развра­щающим образом на твердые устои патриархальной старины...» [Марков, 1904, с. 174]. Большой патриот России, но трезво смотревший на положение дел в империи Р. А. Фадеев также вынужденно признавал, что население на­циональных окраин «из-за житейских выгод» мирится лишь с «немногими высшими правителями», навязанными ему империей, однако «как только ино­верные властители принимают на себя низшую администрацию и вследствие того вносят в народный быт свои законы, не только непонятные туземцу, но напоминающие ему при каждом его дыхании, что он раб гяура, — дело при­нимает другой оборот. Пища фанатизму готова» [Фадеев, 2005, с. 456J.

4.5. Общие замечания

Всякая общественная система живет не сама по себе и не только по собст­венным законам, но в окружении и во взаимодействии с соседями. Соседи ак­тивно или пассивно, прямо либо косвенно влияют на ее жизнедеятельность, корректируя ее модель, иногда и саму структуру. Влияние зависит от типа контактирующих систем, характера и долговременности связей.

Изложенные материалы позволяют обозначить устойчивые формы взаимо­отношений горско-дагестанских обществ с соседями, условно делимыми на ка­тегории. Это— ближайшие, ближние и дальные соседи, с градацией послед­них на «давно известных» и тех, с кем отношения только складывались.

В связях представителей двух первых категорий отношения преимущест­венно носили характер полуигровой конкуренции. Она определяла заменяе­мость позиций, обратимость вектора действий — сегодняшний инициатор ак­ции завтра легко становился жертвой. Как и положено, игре был присущ опре­деленный драматизм, хотя ее сценарий не отличался сложностью.

Это как на качелях, устроенных из доски: один отталкивается, взлетает вверх, а другой оказывается внизу. Однако затем обязательно то же делает второй, и они меняются позициями. А потом снова меняются и т.д., иначе «игра» закончится, а созданная ими динамическая система разрушится, что неизбежно и негативно повлияет на внутренний характер самих «игроков» (процесы внутри них, их структуру). Подобная игра под стать диалогу, где им­пульс, исходящий от одного из партнеров, пребывающего в конкретный мо­мент в инертном состоянии, провоцирует в последнем возбуждение, накопле­ние своеобразной информации и возрастание энергии, и уже через какой-то промежуток времени он сам становится активным. Драматизм игрового кон­фликта не самодовлеющ, ибо им предусмотрен компенсаторный эффект.

434 Ю. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Во взаимодействии по такому сценарию представителей однотипных со-циально-потестарных и политических структур— джамаатов, «вольных» об­ществ и т. п. — ближайших соседей, рельефно выделено собственно игровое начало, моделировавшее конфликт как импульс внутренней динамики этой полузакрытой системы. Полузакрытость обуславливалась замыканием ее со­циального пространства на саму себя и воспроизведением динамики также внутри себя. Она определялась и тем, что конфликтно-игровые позиции субъ­ектов были заданно сбалансированы, через что и сама структура— уравнове­шенной. Поэтому «качели» одновременно еще и чаши весов, которые колеб­лются, но предполагают равновесие — суммарное, а не в конкретные моменты.

Впрочем, такая модель отношений могла и «раскрываться», перестраивая системообразующие принципы. Пахта являет собой вариант переноса игровой схемы в плоскость социально-политических отношений между обществами и демонстрирует трансформацию изначально принятой (заданной) уравнове­шенности позиций субъектов. Используя данную моделирующую схему, по­строенную на элементах игры-обряда, одна сторона узурпирована активность, низводя другую в позицию вечно обороняющейся (инертной) стороны или жертвы.

В практике сосуществования дагестанских обществ данная модель могла растворяться в иных реалиях, так что в итоге их взаимоотношения носили на­много более сложный характер, и одни общества подчиняли себе другие, вы­нуждали их платить дань, присваивали себе их земли и угодья. Однако при всем том порядок отношений стремился к уравновешенности — приблизительному паритету сил субъектов. Если на внутриджамаатском уровне воспринимавшая­ся изначально заданной дуальная структура с аналогичным соперничеством «первичных» элементов — тухумов, кварталов перерастала в более сложную через появление третьего субъекта (нередко выступавшего в роли медиатора), и самой общинной организации, контролировавшей баланс «сил» ее основных звеньев, то и во взаимоотношениях обществ появлялись те или иные посред­ники и формировались союзы общин и союзы союзов (федерации).

Отношения горских обществ Дагестана со своими ближними соседями за пределами оного, но такими же горцами, выстраивались по очень близкой представленной модели. Схожая картина наблюдалась также в отношениях между хевсурами и кистинами и т. д. При том что здесь каждая из контакти­рующих сторон в позднее время была идеологически маркирована (в качестве мусульман и христиан) и через это они выступали представителями разных миров, они осознавали себя и действовали как тесно взаимосвязанные звенья также общего исторического и культурного поля. В апелляции дагестанцев к тушинам как к «родственникам», лишь по некоторым причинам не идентич­ным им самим (якобы Абу-Муслим не успел принести в их среду ислам, но за­вещал это сделать потомкам), ясно высвечивается такое указание. Переселение кистин и чеченцев в Тушетию в поздний исторический период, равно как и со­хранение населением Тушетии и Хевсуретии вайнахского субстрата определя­ло почти то же, ведь нередко святыни и праздники у жителей обеих сторон Кавказа были общими. Регулярно происходившие стычки между дидойцами и тушинами, между хевсурами и кистинами, походы воинств одних к другим также сопоставимы с эффектом качелей. От игры здесь сохранялась схема, от обряда— атрибутика в виде выносившихся перед походом святынь (как это зафиксировано у хевсур).

Глава 4. Соседи 435

Очевидно, воспроизведение на разных уровнях подобной модели отноше­ний имело целесообразность. В чем она заключалась?

С одной стороны, она обеспечивала социализацию юношества, ибо во всех вариантах «игры» именно мужская молодежь являлась главным действующим лицом. Это было то или почти то, о чем некогда говорил один черкес, пояс­нявший бытование в его стране «обычая» совершения группами молодых кня­зей регулярных нападений на аулы соседних округов с кражей людей: «Таким образом, это есть простой обмен между округами, а между тем он дает нам возможность развивать воинственный дух в молодежи» [Главани, 1893, с. 159].

С другой стороны, подобная модель, будучи освоенной в практике как структурированная система, сама структурировала мир, в котором функцио­нировала, и наделяла его дополнительной внутренней динамикой. Это нагляд­но демонстрировало появление героев типа Шете Гулухаидзе, которых «игро­ки», занимавшие противоположные для каждого из них стороны «качелей», оценивали как ненавистных врагов. Рассматриваемая модель отношений с ближ­ними соседями предоставляла общественной среде механизмы упорядочения движения «частиц» внутри нее, когда все дееспособные мужчины, подобно твердым частицам в сосуде с жидкостью вовлекаемые в ее внутренние потоки, получали шанс подняться, наиболее талантливые и удачливые из них— про­держаться некоторое время на поверхности или в верхнем слое (побыть на ви­ду в качестве героев, что сулило определенные выгоды), но потом, не изменив химической формулы этой жидкости— порядка общественных связей, опус­титься на дно— уйти в небытие, оставшись в памяти потомков как образцы для подражания. Деятельный, прославленный Шете не изменил внутренней системы функционирования своего общества не потому, что не имел надле­жащих амбиций, и не потому, что общая обстановка— нахождение Тушетии уже в составе Российского государства— препятствовала этому, но потому, что его родная общественная среда не была предрасположена к сколь-либо значительным трансформациям. В такой среде доминировал крайне опреде­ленный взгляд на порядок общественной жизни, озвученный в начале XX в. в Чечне: «Стоит кому-нибудь прославиться геройством, другой убивает его толь­ко для того, чтобы говорили: ,_?Этот человек убил такого-то"», который, в свою очередь, являлся репликой с общего правила, сформулированного в той же Чечне: «Если кто-нибудь из нашей среды желает возвыситься и заделаться князем, находится всегда человек, который убивает его» [Ошаев, 1929, с. 39; 1930, с. 65J. Настоящий «игрок», входивший в подобную «игру» так же естест­венно, как осваивал родной язык и родную культуру, обладал «чувством игры» и ощущением ее поля — пространства, правил и др., как об этом пишет Пьер Бурдье при характеристике введенного им понятия габитус — системы прин­ципов и навыков структурирования социального пространства и организации деятельности— так что он (игрок) личным опытом и «чувством эквивалент­ности физического и социального пространств и перемещений в этих двух пространствах... укоренял самые основополагающие структуры группы» [Бур­дье, 2001, с. 102—109, 128—129, 139].

Относительный консерватизм структур не означал стагнации общества, напротив, он даже предполагал дополнительное структурирование обществен­ной среды посредством динамики внутри нее. Отношения с соседями по из­вестной схеме превращали возможное и условно хаотичное «броуновское движение частиц» в по-своему упорядоченное, в согласии с присущей общест-

436

/О. Ю. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

Симметричность уступала место асимметрии в отношениях горных и рав­нинных обществ. Их позиции были принципиально различными в силу несов­падения, но одновременно и взаимодополняемости хозяйства каждой из сто­рон, а также вхождением равнинных обществ в обширные государственные структуры и независимостью (или полунезависимостью) горских джамаатов, Хотя воинские отряды, «шайки» горцев устраивали регулярные нападения на изобильные (в их глазах, безусловно, такие) соседние территории, а жители последних могли проводить ответные акции, и порядок отношений между ни­ми порой даже обретал подобие вышеописанной (горско-горской) системы (что в конце XVIII в, зафиксировал И. А. Гильденштедт па примере взаимных нападений джарских «лезгин» и кахетинцев и отражением чего являлись сето­вания бежтинцев в начале XX в. на постоянные грабежи их жителями Алазан-ской долины) [Млокосевич, (А), л. 16], однако практика этого уровня ориенти­ровалась на взаимодополнение различных обществ с сопутствовавшими им разными природными и определявшимися ими хозяйственными условиями. Но чем дальше от «плоскостных» соседей располагались горские общества, чем менее значимым становился практический интерес их жителей к стабиль­ным экономическим связям с населением равнин, тем больше эти уже два ми­ра, а не частные их представители видели и осознавали свое принципиальное несходство. Здесь уже не на полуигровом и полуобрядовом уровне представа­ла их маркированная у каждого собственными— христианскими и мусуль­манскими — святынями разность. Здесь общались «неверные гурджи» (грузи­ны) и «дикие леки» («лезгины», дагестанцы), представители мира равнины (плоскости) и мира гор.

Впрочем, и в этом случае (в этой системе отношений) просматривается эффект качелей или диалога, хотя «игроки» были другого порядка— грузин­ское и дагестанское общества, а чередовавшаяся активность сторон охватыва­ла другие временные интервалы. Если на «малых качелях» все происходило с небольшими промежутками, с известной оговоркой почти синхронно и укла­дывалось в рамки «вчера (в прошлом месяце, году...) он»— «сегодня (в этом месяце, году...) я» — «завтра (в следующем месяце, году...) снова он» и т. д., то на «больших качелях» напористая активность в сторону соседа растягивалась на века и сменялась столь же длительной ответной реакцией через значитель­ный интервал, взаимонаправленные импульсы состоявших в «диалоге» куль­тур и обществ были уже другого порядка. Эпоха политического превалирова­ния Грузии в Кавказском регионе в Средние века, которая сопровождалась по­пытками включения населения Северного Кавказа и Дагестана в политиче­скую орбиту своего государства (в том числе военными средствами и путем его христианизации) в Новое время сменилась эпохой экспансии горцев, в част­ности лекианобой. При том что горцы едва ли не извечно отличались воинст­венностью (вспомним комментарий Страбопа), последняя переживала фазы подъема и спада. Причины этому многочисленны (ряд их уже назывался), и среди них с известным основанием можно отметить характерный порядок взаимодействия соседей. В обыденном сознании, перераставшем в осмысление исторического опыта, баланс сил контактирующих сторон, его нарушения и последствия такового отслеживались и осмысливались. Не случайно события

Глава 4. Соседи

437

1871 г. в Ункратлс (в исторической памяти народа воспринимаемые как оли­цетворение беды для всего Дагестана) интерпретируются в том числе в кон­тексте взаимоотношений с Грузией, и конкретно — через месть грузинского князя Н. 3. Чавчавадзе. Последний доступными ему средствами и по всем яко­бы понятным мотивам стремился возместить ущерб, причиненный дагестан­цами его родине, он всего лишь восстанавливал нарушенный баланс позиций соседей (что не мешало ему, по народной интерпретации, быть нацеленным на сознательное унижение противной стороны). Обрушившиеся на Грузию в се­редине XVIII в. после изгнания со своей территории ненавистного Надир-шаха «лезгины», очевидно, принимали в расчет участие грузинских войск в походах иранского правителя на Дагестан. Принцип «око — за око, зуб — за зуб» через фабулу мести выражал логику поддержания баланса отношений между сосе­дями ^пз. Необходимость последнего, не только в силу его рациональности, но и как освоенной на практике данности, осознавалась всеми звеньями этой сис­темы.

В Дагестане бытовало предание, которое, по оценке историка XIX в. В. А. Пот­то, «отразило на себе следы страшной и упорной борьбы народа за старину против попыток новаторства» [Потто, 1994, т. 2, с. 171], а по мнению совре­менного фольклориста А. А. Ахлакова, ярко запечатлело идею свободолюбия горцев [Ахлаков, 1968, с. 77]. Это предание о некоем Шах-Мане.

В нем рассказывается, что среди дагестанцев долгое время не было чело­века, который бы силой своего ума, энергии и воли мог сплотить народ, пре­кратив кровавые драмы. Лишь в середине XVIII в. такой человек якобы поя­вился. Это был пылкий, талантливый и предприимчивый правитель одной из территорий по имени Шах-Ман. Он мечтал изменить общественный порядок в родном крае, смягчить нравы его жителей и направить их энергию с военного русла на мирный труд, в котором он видел залог гражданского устройства и благоденствия. Однако он не нашел понимания среди земляков, даже у собст­венных сыновей. Ему грозили расправой, и он вынужден был покинуть роди­ну, но, уходя, обещал отомстить неблагодарным, которых желал осчастливить. Шах-Ман проехал земли ближних соседей, где встрет:;л радушие и готовность помочь ему. Но цель его была конкретна— он рассчитывал на содействие только правителя могущественной далекой Персии. И нашел его. Войска На­дир-шаха появились в Дагестане, и хотя горцам удавалось успешно оборонять­ся, страна оказалась разоренной. В итоге к Шах-Ману пришло раскаяние, он отдался в руки соотечественников, желая смерти именно от них. Его последнее желание было исполнено.

¹¹³ Напомню оценку абхазскими крестьянами политики R. И. Лепила и передаче Фазиля Искандера (роман «Человек и его окрестности»), а именно что, устроив революцию, Ленин всего лишь отомстил царю за старшего брата.

438

Предание дошло в пересказе местного гимназиста середины XIX в. [Айго-ни, 1846], и в нем, вероятно, как отмечает А. А. Ахлаков, несколько смещены акценты. Современный исследователь отмечает, что «народ объясняет причи­ну вражеского нашествия как результат коварства жестоких ханов, которые в своей классовой ненависти к массам готовы перейти на сторону внешнего вра­га, изменить народу и Родине» [Ахлаков, 1968, с. 77]. Изменение оригиналь­ной трактовки возможно ввиду того, что предание записано учащимся русской гимназии и опубликовано в русской газете в разгар Кавказской войны. Можно лишь строить догадки о том, как интерпретировал запечатленные события и главного персонажа народ. Но если все же ориентироваться на единственно существующую версию предания, то в ней явно следует отметить недопусти­мость вмешательства сторонних сил в жизнь местного общества. Вина Шах-Мана состоит в нарушении данной заповеди. Призванная им внешняя сила принесла только многочисленные беды земле и людям, которым злосчастный герой первоначально желал добра.

Появление дополнительного, несоразмерно большого и сильного, по срав­нению с прежними, субъекта априори разрушало сбалансированные или стре­мившиеся к этому отношения внутри системы. Главным образом потому, что данный субъект отношений не был настроен на вхождение в уже существую­щую систему, а навязывал свою с особыми законами. Местное население было готово сносить последние, но до известного момента и предела. Вспомним, как горцы обеляли завоевателя А. П. Ермолова, принимая в расчет силу его армии, превзошедшую их собственную силу (то же на местечковом уровне вынуж­денно делали дидойцы одного из селений, некогда допустив на свою землю силача грузина). Очевидно, в данном случае срабатывал также механизм, о ко­тором в Калуге рассказывал бывший имам Шамиль. Он заключался «в полном готовности населения подчиниться новым законам и новым учреждениям по­бедителя в первое время распространения его власти». К этому записавший слова Шамиля А. Руновский добавлял указание на якобы присущее горцам «инстинктивное сознание несовершенства своего самоуправления» [Руновский, 1904, с. 1512]. В последнем молено усомниться, но это не суть главное. Важнее так или иначе фиксируемая готовность людей и общества подстроиться под порядок, навязываемый им более сильным, и по-своему вступить в системные отношения с ним. Однако такой аванс на власть и управление новому субъекту отношений оказывался не слишком продуктивным, ибо горцам надлежало кардинально перестраиваться ввиду принципиальных отличий новой системы, а к этому они не были открыто предрасположены. Если прежняя известная схема отношений с соседями предполагала в той либо иной форме диалог, «обмен между округами» («лезгинами» и тушинами, Дагестаном и Грузией и т. п.), то в новой принцип взаимообмена отсутствовал. По представлениям но­вого, «большого» субъекта он вроде бы существовал — за мирную обстановку в крае его жителям гарантировался доступ в широкие просторы внешнего ми­ра, однако в глазах последних, как можно представить, он мало или вовсе ни­чего не значил, ибо эквивалентность обмена (импульсами) между субъектами была нарушена. Даже минимальный налог воспринимался побором, не пред­полагавшим равноценной отдачи (направленность налога па обустройство го­сударства, содержание его аппарата никоим образом не вписывались в при­вычные представления о мироустройстве). Парадокс ситуации и заключался в том, что, восстановив в общих чертах систему общинного самоуправления и

Глава 4. Соседи

439

тем самым, как пишет М. А. Агларов, «окрылив горцев», государство требо­вало взамен нечто, а требовать оно не могло ничего, ибо лишь «вернуло» прежнее на свои места. «Обмена» не произошло, иллюзии весов не возникло, выстраивалась иерархия.

114

Для выражения протеста нужен был повод, и он нашелся. Война, начав­шаяся в 1877 г. между Россией и Турцией, в которую первая устремилась под лозунгом освобождения христиан из неволи исламской державы, не могла не вызвать эмоционального взрыва среди зависимых мусульман в христианском государстве (такая реакция была естественна и прогнозируема даже без учета агитационной работы со стороны Турции). Восстание стало попыткой восста­новления баланса сил «игроков» разного уровня, уже включенных в системные отношения, правда, другого, чем раньше, порядка. В сознании народа это от­ложилось и воспринималось предельно отчетливо.

Вначале возникла война между Турцией и Россией. В конце 1877 года рус­ские взяли Карса, возникла опасность для Стамбула. Русским помогли сербы, болгары, румыны и другие. Царская Россия попыталась мобилизовать войска даже из мусульман Дагестана и всего Северного Кавказа. Некоторые кавалерий­ские эскадроны Аварского округа успели перейти даже реку Арча-чай, которая находится между Арменией и Турцией. Увидев такую несправедливость, Устар тариката из Согратлы Абдурахман Хаджи назначил своего сына Хаджимагомеда имамом, чтобы возглавить борьбу против неверных в поддержку турецких му­сульман. Они знали, что силы неравные, но, организовав такое восстание, рус­ское командование вынуждено было снять с турецкого фронта несколько диви­зий и перебросить их на Северный Кавказ. Мусульмане Дагестана ослабили си­лы царской армии и косвенно помогли Турции.

[Потомок, 2003, № 13—14]

Для горцев восстание явилось попыткой сдвинуть оказавшиеся без движе­ния «качели», шансом приподнять свою упавшую чашу весов, выбраться из «подвала» (вспомним метафору: «Горы, мы с вами сидим в подвале»). И, соот­ветственно, опустить чашу весов тех, кто по определению не должен был ока­заться на верху— символическом (подобно тому как ишак не мог взобраться

В этом отношении примечательно замечание, сделанное кавказоведом П. Г. Бутко-вым в самом начале XIX в. о чеченцах и других горцах: «...Признают над собой власть толь­ко российскую, называя, однако, себя досами России, т. е. приятелями, ибо на языке их, как и прочих кавказцев, нет слова, означающего зависимость политическую, кроме уже совер­шенного рабства» [Бутков, 2001а, с. 8]. Отмеченный «приятельский уровень» выстраива­ния политических отношений с соседями — это и есть взгляд на данные отношения как на весы с качающимися, но стремящимися к равновесию чашами.

440 Ю. /О. Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

на дерево) или реально политическом. Тем более что они были неверными, гяурами.

Клянусь небом — обладателем башен,

и днем обещанным,

и свидетелем, и тем, о ком он свидетельствует! Убиты будут владетели рва,

огня, обладающего искрами. Вот они сидят над ним

и созерцают то, что творят с верующими. И вымещали они им только за то, что они уверовали в Аллаха

великого, достохвального,

которому принадлежит власть над небесами и землей.

[Коран: 85, 1—9]

Последующая история взаимоотношений двух обществ, точнее — россий­ского государства и горского общества, неизбежно должна была внести замет­ные коррективы в их характер, и это действительно произошло. Но об этом в другом месте.

Глава 5

В сравнении с другими горными территориями Кавказа Дагестан относи­тельно богат историческими хрониками. Но хроники уделяют внимание большим событиям, их авторы, как правило, включают местные истории в ди­намику веков и в ритм жизни целой страны. В них люди, за исключением вы­дающихся, отсутствуют, не о них там речь. Вопрос об отдельных людях или об истории «в лицах» можно, конечно, опустить как факультативный в «социаль­ном опыте» и в «мировоззренческих аспектах культуры». Однако тогда мы рискуем ограничиться схемами (в частности, определением уровней развития общества на «магистральном пути» истории) и препарированием оных. От этого без малого сто лет назад предостерегал русский историк Д. Н. Егоров, который не представлял исторический процесс без «колоритности», а вовле­ченных в него людей — лишенными плоти и крови. Он занимался изучением культуры Средневековья и убежденно полагал, что в «переходное время... ти­пичной и характерной является... множественность явлений. Здесь может и должна получиться пестрая смесь явлений необыкновенного совершенства и поразительной элементарности» [Егоров, 1918, с. 166]. Через полвека с лиш­ним американский антрополог К. Гирц, анализируя соотношение концепций культуры и человека, призывал исследователей «твердо уяснить существен­ный характер не только разных культур, но и разных видов индивидов внутри каждой культуры» [Гирц, 1997, с. 137]. Жизненный путь человека и такие же пути разных людей, объединенные общими историко-культурыми границами, предоставляют возможность в особом ракурсе взглянуть на время, общество и его модель культуры. Классический тому пример «Сравнительные жизнеопи­сания» Плутарха, где общее вплетено в частное, а индивидуальное и малое по­ясняют большое.

Для сравнительных жизнеописаний представителей дагестанской культуры недостаточно материалов, особенно по лицам рядового состава. Впрочем, я и не ставлю такую задачу, она для особой работы. Но попытаться взглянуть на общество через отдельных людей, через их характеристические черты и жиз­ненные пути соблазнительно. К тому же имеющиеся источники по истории и культуре Дагестана, при относительно большом их количестве, далеко не ис­черпывающи. Поэтому замечание адыгского просветителя и этнографа Хан-Гирея, который в свое время предпринял попытку сравнительных жизнеопи­саний героев собственного народа, имеет силу и здесь. Он писал:

Характеристические черты замечательных людей во всяком народе любо­пытны в высшей степени, но в таком народе, каков черкесский, мало извест-

442

/О. Ю, Карпов. Взгляд на горцев. Взгляд с гор

И далее:

[Хан-Гирей, 1989, с. 246]

5.1. Равные среди равных

Социальная практика равенства членов общинного сообщества и одновре­менно ориентирование культуры на соревнование членов внутри того же со­общества в целом не создавали для человека неразрешимой дилеммы. Перед ним стояла задача— не нарушая паритета сил и интересов других, запечатлеть се­бя в (местной) истории. Впрочем, схожее предложение выдвигает перед чело­веком едва ли не любое общество — стать личностью, не мешая другим. Спе­цифика Кавказа, в том числе Дагестана, возможно, заключалась лишь в том, что местная социокультурная модель могла иметь собственные особые идеалы, и в данном случае любопытно проследить, каким образом и чертами жизни от­дельных людей соответствовали им и что запечатлелось в памяти потомков.

Передо мной номера издаваемой более пяти лет газеты «Дидойские вести». Одна из главных целей газеты— «воспитание этничности» (данная цель не сформулирована редколлегией, но она явственно прочитывается). В газете име­ются постоянные рубрики— «Дидойцы па разных широтах», «Исторические личности дидойского народа», «Живые памятники дидойского народа»,— рассказывающие о людях интересной судьбы, хотя и вне этих рубрик регуляр­но появляются очерки, персонажи которых не подпадают под категорию «ге­роев», но являются образцами «равных среди равных» с примечательными де­талями судеб. Приведу несколько примеров.

«Хутрахекий канатоходец». Магомедов Загир Алисвич, 1942 года рождения, уроженец с. Xутрах, пенсионер, мулла мечети Нижнего Хутраха. Имеет 7 детей, 10 внуков. В детстве Загир был очень ловким, выносливым мальчиком: бегал, прыгал, скакал на лошади. В те трудные и голодные военные годы родители пе­ребирались из Дидоэтии в Грузию в поисках куска хлеба. Перезимовав, возвра­щались обратно. Такой образ жизни вели раньше все дидойцы. Со временем За­гир окреп и вырос. В 1964 году он вместе с односельчанами уехал в Казахстан на заработки. В то время -ему было 22 года. Там он встретил одного дагестанца из Цумады по имени Щейхуль-Ислам. Он оказался канатоходцем. Цумадинец це­лый год гастролировал, показывал свое мастерство. Увидев то, что вытворял на канате Шсйхуль-Ислам, Загир полюбил ремесло канатоходца и начал трениро­ваться с Шейхуль-Исламом. Упорство и любовь к канату позволили Загиру в те­чение месяца освоить тайны канатоходца ШейхульДЛслама.

Зимой 1965 года Загир возвращается в родное село Хутрах, а ранней весной он посетил Телави в Грузии, где купил всё необходиоме для канатоходца и вер­нулся в село. Около реки Сабунис Хсви в лесу он, от дерева к дереву на высоте 5—6 метров, натягивает канат и начинает тренировки. В течение четырех лет он занимается регулярно и усиленно. За 5 лет он стал отличным канатоходцем и в