10 октября 1870, Воронеж 8 ноября 1953, Париж
жүктеу/скачать 78.5 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Горе [Ан2-5жм]
| Иван Алексеевич Бунин
(10 октября 1870, Воронеж – 8 ноября 1953, Париж) 42 стих.
Не видно птиц. Покорно чахнет лес, опустевший и больной. Грибы сошли, но крепко пахнет в оврагах сыростью грибной. Глушь стала ниже и светлее, в кустах свалялася трава, и, под дождём осенним тлея, чернеет тёмная листва. А в поле ветер. День холодный угрюм и свеж – и целый день скитаюсь я в степи свободной, вдали от сёл и деревень. И, убаюкан шагом конным, с отрадной грустью внемлю я, как ветер звоном однотонным гудит-поёт в стволы ружья.
Ту звезду, что качалася в тёмной воде под кривою ракитой в заглохшем саду, – огонёк, до рассвета мерцавший в пруде, я теперь в небесах никогда не найду. В то селенье, где шли молодые года, в старый дом, где я первые песни слагал, где я счастья и радости в юности ждал, я теперь не вернусь никогда, никогда.
Они глумятся над тобою, они, о родина, корят тебя твоею простотою, убогим видом чёрных хат… Так сын, спокойный и нахальный, стыдится матери своей – усталой, робкой и печальной средь городских его друзей. Глядит с улыбкой состраданья на ту, кто сотни вёрст брела и для него, ко дню свиданья, последний грошик берегла.
Неуловимый свет разлился над землёю, над кровлями безмолвного села. Отчетливей кричат перед зарёю далёко на степи перепела. Нет ни души кругом – ни звука, ни тревоги... Спят безмятежным сном зелёные овсы... Нахохлясь, кобчик спит на кочке у дороги, покрытый пылью матовой росы... Но уж светлеет даль... Зелёно-серебристый, неуловимый свет восходит над землёй, и белый пар лугов, холодный и душистый, как фимиам, плывёт перед зарёй.
угрюмо меркнет зимний день, и нет конца лесам сосновым, и далеко до деревень. Один туман молочно-синий, как чья-то кроткая печаль, над этой снежною пустыней смягчает сумрачную даль.
Я к ней вошёл в полночный час. Она спала, – луна сияла в её окно, – и одеяла светился спущенный атлас. Она лежала на спине, нагие раздвоивши груди, – и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь её во сне.
Нынче ночью кто-то долго пел. Далеко скитаясь в тёмном поле, голос грустной удалью звенел, пел о прошлом счастье и о воле. Я открыл окно и сел на нём. Ты спала... Я долго слушал жадно... С поля пахло рожью и дождём, ночь была душиста и прохладна. Что в душе тот голос пробудил, я не знаю... Но душа грустила, и тебя так нежно я любил, как меня когда-то ты любила.
Облака, как призраки развалин, встали на заре из-за долин. Тёплый вечер тёмен и печален, в тёмном доме я совсем один. Слабым звоном люстра отвечает на шаги по комнате пустой... А вдали заря зарю встречает, ночь зовёт бессмертной красотой.
Это было глухое, тяжёлое время. Дни в разлуке текли, я как мёртвый блуждал; я коня на закате седлал и в безлюдном дворе ставил ногу на стремя. На горе меня тёмное поле встречало. В темноту, на восток, направлял я коня – и пустынная ночь окружала меня и, склонивши колосья, молчала. И, молчанью внимая, я тихо склонялся головой на луку. Я без мысли глядел на дорожную пыль, и душой холодел, и в холодной тоске забывался.
За всё тебя, Господь, благодарю! Ты, после дня тревоги и печали, даруешь мне вечернюю зарю, простор полей и кротость синей дали. Я одинок и ныне – как всегда. Но вот закат разлил свой пышный пламень, и тает в нём Вечерняя Звезда, дрожа насквозь, как драгоценный камень. И счастлив я печальною судьбой, и есть отрада сладкая в сознанье, что я один в безмолвном созерцанье, что я всё чужд и говорю – с Тобой.
Звёзды горят над безлюдной землёю, царственно блещет святое созвездие Пса: вдруг потемнело – и огненно-красной змеёю кто-то прорезал над тёмной землей небеса. Путник, не бойся! В пустыне чудесного много. Это не вихри, а джинны тревожат её, это архангел, слуга милосердного Бога, в демонов ночи метнул золотое копьё.
И ветер, и дождик, и мгла над холодной пустыней воды. Здесь жизнь до весны умерла, до весны опустели сады. Я на даче один. Мне темно за мольбертом, и дует в окно. Вчера ты была у меня, но тебе уж тоскливо со мной. Под вечер ненастного дня ты мне стала казаться женой… Что ж, прощай! Как-нибудь до весны проживу и один – без жены… Сегодня идут без конца те же тучи – гряда за грядой. Твой след под дождём у крыльца расплылся, налился водой. И мне больно глядеть одному в предвечернюю серую тьму. Мне крикнуть хотелось вослед: «Воротись, я сроднился с тобой!» Но для женщины прошлого нет: разлюбила – и стал ей чужой. Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить.
Меркнет свет в небесах. Скачет князь мелколесьем, по топям, где сохнет осока. Реют сумерки в черных еловых лесах, А по елкам мелькает, сверкает — сорока. Станет князь, поглядит: Нет сороки! Но сердце недоброе чует. Снова скачет — и снова сорока летит, Перелесьем кочует. Болен сын... Верно, хуже ему... Погубили дитя перехожие старцы-калики! Ночь подходит... И что-то теперь в терему? Скачет князь — и все слышит он женские крики. А в лесу все темней, А уж конь устает... Поспешай,— недалеко! Вон и терем... Но что это? Сколько огней! — Нагадала сорока. 1903–1906 * * * [Х3жм] Осень. Чащи леса. Мох сухих болот. Озеро белесо. Бледен небосвод. Отцвели кувшинки, и шафран отцвёл. Выбиты тропинки, лес и пуст, и гол. Только ты красива, хоть давно суха, в кочках у залива старая ольха. Женственно глядишься в воду в полусне – и засеребришься прежде всех к весне.
В лесу, в горе, родник, живой и звонкий, над родником старинный голубец с лубочной почерневшею иконкой, а в роднике берёзовый корец. Я не люблю, о Русь, твоей несмелой, тысячелетней, рабской нищеты. Но этот крест, но этот ковшик белый… Смиренные, родимые черты!
Я – простая девка на баштане, он – рыбак, весёлый человек. Тонет белый парус на Лимане, много видел он морей и рек. Говорят, гречанки на Босфоре хороши… А я черна, худа. Утопает белый парус в море – может, не вернётся никогда! Буду ждать в погоду, в непогоду… Не дождусь – с баштана разочтусь, выйду к морю, брошу перстень в воду и косою чёрной удавлюсь.
Луна ещё прозрачна и бледна, чуть розовеет пепел небосклона, и золотится берег. Уж видна тень кипариса у балкона. Пойдём к обрывам. Млеющей волной вода переливается. И вскоре из края в край под золотой луной затеплится и засияет море. Ночь будет ясная, весёлая. Вдали, на рейде, две турецких бригантины. Вот поднимают парус. Вот зажгли сигналы – изумруды и рубины. Но ветра нет. И будут до зари они дремать и медленно качаться, и будут в лунном свете фонари глазами утомлёнными казаться.
За окнами – снега, степная гладь и ширь, на переплётах рам – следы ночной пурги… Как тих и скучен дом! Как съёжился снегирь от стужи за окном. – Но вот слуга. Шаги. По комнатам идёт седой костлявый дед. Несёт вечерний чай: «Опять глядишь в углы? Небось всё писем ждёшь, депеш да эстафет? Не жди. Ей не до нас. Теперь в Москве – балы.» Смутясь, глядит барчук на строгие очки, на седину бровей, на розовую плешь… – Да нет, старик, я так… Сыграем в дурачки, пораньше ляжем спать… Каких уж там депеш!
Ай, тяжела турецкая шарманка! Бредёт худой согнувшийся хорват по дачам утром. В юбке обезьянка бежит за ним, смешно поднявши зад. И детское, и старческое что-то в её глазах печальных. Как цыган, сожжён хорват. Пыль, солнце, зной, забота… Далёко от Одессы на Фонтан! Ограды дач ещё в живом узоре – в тени акаций. Солнце из-за дач глядит в листву. В аллеях блещет море… День будет долог, светел и горяч. И будет сонно, сонно. Черепицы стеклом светиться будут. Промелькнёт велосипед бесшумным махом птицы, да прогремит в немецкой фуре лёд. Ай, хорошо напиться! Есть копейка, а вон киоск: большой стакан воды даст с томною улыбкою еврейка… Но путь далёк… Сады, сады, сады… Зверок устал, – взор старичка-ребёнка томит тоской. Хорват от жажды пьян, но пьёт зверок; лиловая ладонка хватает жадно пенистый стакан. Поднявши брови, тянет обезьяна, а он жуёт засохший белый хлеб и медленно отходит в тень платана… Ты далеко, Загреб!
По алтарям, пустым и белым, весенний ветер дул на нас, и кто-то сверху капал мелом на золотой иконостас. И звучный гул бродил в колоннах, среди лесов. И по лесам мы шли в широких балахонах, с кистями, в купол, к небесам. И часто, вместе с малярами, там пели песни. И Христа, что слушал нас в весёлом храме, мы написали неспроста. Нам всё казалось, что под эти простые песни вспомнит Он порог на солнце в Назарете, верстак и кубовый хитон.
Горит хрусталь, горит рубин в вине, звездой дрожит на скатерти в салоне Последний остров тонет в небосклоне, где зной и блеск слились в горячем сне. На баке бриз. Там, на носу, на фоне сухих небес, на жуткой крутизне, сидит ливиец в белом балахоне, глядит на снег, кипящий в глубине. И влажный шум над этой влажной бездной клонит в дрему. И острый ржавый нос, не торопясь, своей бронёй железной в снегу взрезает синий купорос. Сквозь купорос, сквозь радугу от пыли, струясь, краснеет киноварь на киле.
Курган разрыт. В тяжёлом саркофаге он спит, как страж. Железный меч в руке. Поют над ним узорной вязью саги, беззвучные, на звучном языке. Но лик сокрыт – опущено забрало. Но плащ истлел на ржавленой броне. Был воин, вождь. Но имя Смерть украла и унеслась на чёрном скакуне.
Ельничком, березничком – где душа захочет – в Киев пробирается Божий мужичок. Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет, съест и ухмыляется: я, мол, дурачок. «Али сладко, дедушка?» – «Грешен: сладко, внучек». «Что ж, и на здоровье. А куда идёшь?» «Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек. Со крестом да с верой всякий путь хорош». Ягодка по ягодке – вот и слава Богу: сыты. А завидим белые холсты, подойдём с молитвою, глянем на дорогу, сдёрнем, сунем в сумочку – и опять в кусты.
Рубины мрачные цвели, чернели в нём, внутри пурпурно-кровяные, алмазы вспыхивали розовым огнём, дробясь, как слёзы ледяные. Бесценными играл заветный перстень мой, но затаёнными лучами: так светит и горит сокрытый полутьмой старинный образ в царском храме. И долго я глядел на этот Божий дар с тоскою, смутной и тревожной, и опускал глаза, переходя базар, в толпе крикливой и ничтожной.
Молчат гробницы, мумии и кости, – лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный – речь.
Просыпаюсь в полумраке. В занесённое окно смуглым золотом Исакий смотрит дивно и темно. Утро сумрачное снежно, крест ушёл в густую мглу. За окном уютно, нежно жмутся голуби к стеклу. Всё мне радостно и ново: запах кофе, люстры свет, мех ковра, уют алькова и сырой мороз газет.
Взойди, о Ночь, на горний свой престол, стань в бездне бездн, от блеска звёзд туманной, мир тишины исполни первозданной и сонных вод смири немой глагол. В отверстый храм земли, небес, морей вновь прихожу с мольбою и тоскою: коснись, о Ночь, целящею рукою, коснись чела, как Божий иерей. Дала судьба мне слишком щедрый дар, виденья дня безмерно ярки были: росистый хлад твоей епитрахили да утолит души мятежный жар.
Я косы девичьи плела, на подоконнике сидела, а ночь созвездьями цвела, а море медленно шумело, и степь дрожала в полусне своим таинственным журчаньем… Кто до тебя вошёл ко мне? Кто, в эту ночь перед венчаньем, мне душу истомил такой любовью, нежностью и мукой? Кому я отдалась с тоской перед последнею разлукой?
У нубийских чёрных хижин мы в пути коней поили. Вечер тёплый, тихий, тёмный чуть светил шафраном в Ниле. У нубийских чёрных хижин кто-то пел, томясь бесстрастно: «Я тоскую, я печальна оттого, что я прекрасна…» Мыши реяли, дрожали, буйвол спал в прибрежном иле, пахло горьким дымом хижин, чуть светили звёзды в Ниле.
Алёнушка в лесу жила, Алёнушка смугла была, глаза у ней горячие, блескучие, стоячие. Мала, мала Алёнушка, а пьёт с отцом – до донушка. Пошла она в леса гулять, дружка искать, в кустах вилять, да кто ж в лесу встречается? Одна сосна качается! Алёнушка соскучилась, безделием измучилась, зажгла она большой костёр, а в сушь огонь куда востёр! Сожгла леса Алёнушка на тыщу вёрст, до пёнушка, и где сама девалася – доныне не узналося!
В сухом лесу стреляет длинный кнут, в кустарнике трещат коровы, и синие подснежники цветут, и под ногами лист шуршит дубовый. И ходят дождевые облака, и свежим ветром в сером поле дует, и сердце в тайной радости тоскует, что жизнь, как степь, пуста и велика.
Льет без конца. В лесу туман. Качают ёлки головою: «Ах, Боже мой!» — Лес точно пьян, Пресыщен влагой дождевою. В сторожке темной у окна Сидит и ложкой бьет ребенок. Мать на печи,— все спит она, В сырых сенях мычит теленок. В сторожке грусть, мушиный гуд... — Зачем в лесу звенит овсянка, Грибы растут, цветы цветут И травы ярки, как медянка? Зачем под мерный шум дождя, Томясь всем миром и сторожкой, Большеголовое дитя Долбит о подоконник ложкой? Мычит теленок, как немой, И клонят горестные ёлки Свои зеленые иголки: «Ах, Боже мой! Ах, Боже мой!»
Черный бархатный шмель, золотое оплечье, Заунывно гудящий певучей струной, Ты зачем залетаешь в жилье человечье И как будто тоскуешь со мной? За окном свет и зной, подоконники ярки, Безмятежны и жарки последние дни, Полетай, погуди — и в засохшей татарке, На подушечке красной, усни. Не дано тебе знать человеческой думы, Что давно опустели поля, Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый Золотого сухого шмеля!
Мы рядом шли, но на меня уже взглянуть ты не решалась, и в ветре мартовского дня пустая наша речь терялась. Белели стужей облака сквозь сад, где падали капели, бледна твоя была щека, и как цветы глаза синели. Уже полураскрытых уст но был ещё блаженно пуст тот дивный мир, где шли мы рядом.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной… Срок настанет – Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я всё – вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав – и от сладостных слёз не успею ответить, к милосердным коленям припав.
Ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива… Где ты теперь? – Дивуешься волнам зелёного Бискайского залива меж белых платьев и панам. Кровь древняя течёт в тебе недаром. Ты весела, свободна и проста… Блеск тёмных глаз, румянец под загаром, худые милые уста… Скажи поклоны князю и княгине. Целую руку детскую твою за ту любовь, которую отныне ни от кого я не таю.
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора. Как горько было сердцу молодому, когда я уходил с отцовского двора, сказать прости родному дому! У зверя есть нора, у птицы есть гнездо. Как бьётся сердце, горестно и громко, когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом с своей уж ветхою котомкой!
«Опять холодные седые небеса, пустынные поля, набитые дороги, на рыжие ковры похожие леса, и тройка у крыльца, и слуги на пороге…» – Ах, старая наивная тетрадь! Как смел я в те года гневить печалью Бога? Уж больше не писать мне этого «опять» перед счастливою осеннею дорогой!
«Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия...» О, если б узы гробовые Хоть на единый миг земной Поэт и Царь расторгли ныне! Где Град Петра? И чьей рукой Его краса, его твердыни И алтари разорены? Хлябь, хаос, – царство Сатаны, Губящего слепой стихией. И вот дохнул он над Россией, Восстал на Божий строй и лад И скрыл пучиной окаянной Великий и священный Град, Петром и Пушкиным созданный. И все ж придет, придет пора И воскресенья и деянья, Прозрения и покаянья. Россия, помни же Петра. Петр значит Камень. Сын Господний На Камени созиждет храм И скажет: «Лишь Петру я дам Владычество над преисподней». 1925 Ночь [Х4м/Х3м] Ледяная ночь, мистраль (он ещё не стих). Вижу в окна блеск и даль гор, холмов нагих. Золотой недвижный свет до постели лёг. Никого в подлунной нет, только я да Бог. Знает только он мою мёртвую печаль, ту, что я от всех таю… Холод, блеск, мистраль.
== * * * [Х5жм] Осень листья тёмной краской метит: не уйти им от своей судьбы! Но светло и нежно небо светит сквозь нагие чёрные дубы, что-то неземное обещает, к тишине уводит от забот – и опять, опять душа прощает промелькнувший, обманувший год! При свече [Х4жм] Голубое основанье, золотое остриё... Вспоминаю зимний вечер, детство раннее моё. Заслонив свечу рукою, снова вижу, как во мне жизнь рубиновою кровью нежно светит на огне. Голубое основанье, золотое остриё... Сердцем помню только детство: всё другое – не моё. жүктеу/скачать 78.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|