А. А. Кара-Мурзы с 76 Орловские либералы: люди, события, эпоха

О 66

доктора философских наук

И.Я. Мосякин

Орловские либералы: от Тургенева до Муромцева –

от мечты до конституции 4

Тимофей Николаевич Грановский:

«Деспотизм не может ужиться с просвещением…» 8
А.А. Кара-Мурза

Иван Сергеевич Тургенев:

«Я всегда был "постепеновцем", либералом старого покроя…» 23
Д.В. Аронов

Сергей Андреевич Муромцев:

«Сторож, скоро ли рассвет? Еще темно, но день уже близок!» 43
А.А. Кара-Мурза

Михаил Александрович Стахович:

«Бороться можно с правительством, а не с государством…» 55
В.В. Вострикова

Александр Александрович Стахович:

«…для нас хорош только путь легальный» 81
В.В. Вострикова

Федор Васильевич Татаринов:

«…строить здание народной свободы» 90
Е.И. Хохлова

Сергей Николаевич Булгаков:

«Не нужно разделять сознательно идеи века,

чтобы быть тем не менее его сыном» 99

Борис Константинович Зайцев:

«Да не потонет личность человеческая

в движениях народных!» 107

Семен Константинович Живописцев:

«От человека остаются только одни дела его…» 124

И.Я. Мосякин
Орловские либералы: от Тургенева до Муромцева –

от мечты до конституции
К истории какого бы уголка России мы ни обращались, в ней всегда найдется что-то особенное, уникальное, что становится своеобразным символом конкретного края, области, города, села. Наверное, в этом проявляется такое свойство человеческой натуры, как стремление мыслить символически, собирая в чем-то малом, все то многообразие, которым обладает любая часть окружающего нас мира.

Москва златоглавая, тульские самовары, курские соловьи – все эти символы обыденно и привычно вошли в наш язык и не требуют пояснения. В этом ряду Орел давно и заслуженно пользуется славой литературной столицы России, пришедшей к нему в период расцвета классической российской культуры. Слова Н.С. Лескова о том, что «Орел вспоил на своих мелких водах столько литераторов, сколько не поставил на службу России ни один другой город», стали своеобразным символом восприятия нашего города. Конечно, история Орла не ограничена его литературной славой. В историю века ХХ город вошел как место, где развернулось величайшее сражение Великой Отечественной войны, ставшее коренным переломом в ходе военных действий. Заслуженно Орлу, в числе первых, было присвоено высокое звание Города воинской славы, как, впрочем, и еще двум городам – Ельцу и Брянску, ранее входившим в состав Орловской губернии.

Но история подобна книге, которую можно читать и перечитывать без конца, ибо она способна без конца открывать нам все новые и новые грани. Сборник очерков, который вы сейчас держите в руках, посвящен истории российского либерализма, судьбам тех его замечательных представителей XIX - начала ХХ в., чья жизнь самым тесным образом была связана с Орловщиной.

Именно на Орловщине прошли те годы жизни будущих политиков всероссийского масштаба, когда они формировались как личности. Именно здесь, в уникальной усадебной, провинциальной, в самом высоком смысле этого слова, культуре, на лучших образцах литературного искусства они впитали в себя не только любовь к своей малой Родине, но и лучшие черты российских сословий, и прежде всего дворянства, многие века составлявшего становой хребет российской государственности.

В родовом имении и усадьбе дяди в беседах старших о прежних войнах и славе русского оружия прошло детство Сергея Андреевича Муромцева. Именно здесь он стал свидетелем земской деятельности своих родных и близких, ставших для него примером бескорыстного служения Отечеству. Именно здесь заслужили славу защитников народных интересов братья Александр и Михаил Стаховичи. Горячие словесные баталии о крестьянской реформе, о том месте, которое должен занимать в трудные для страны годы настоящий сын отечества, стали той интеллектуальной средой, которая дала России ее истинных патриотов, способных соединить в своих планах реформирования страны и лучшие образцы западноевропейской мысли, и ту русскую особость, без учета которой, как показывает наша история, любые реформы обречены на провал.

Но этими именами, вписанными золотыми буквами в историю российского парламентаризма, не ограничивается история этого политического течения на Орловщине. Известный скорее как родоначальник всеобщей истории в России – Тимофей Грановский, начинал свой жизненный путь в г. Орле, где действует посвященный ему музей. В разные годы Орловскую губернию представляли в Государственной думе такие разные по рождению, воспитанию, взглядам люди, как общественный деятель, руководитель орловских кадетов Федор Татаринов и известный российский философ Сергей Булгаков. В сборнике упомянуты и те, кто сегодня известен скорее специалистам – С.К. Живописцеве, А.К. Врангеле, В.Н. Ильинском, чьи почти забытые имена мы возвращаем нашей истории.

Но есть среди героев сборника и тот, кто более чем известен всем россиянам, чье имя у всех на устах, но наша историческая и литературоведческая традиция никогда не относила его к либеральной составляющей российского политического процесса. Речь идет об Иване Сергеевиче Тургеневе. Будучи прежде всего великим писателем, навсегда оставшимся в истории русской классической литературы, в этом сборнике он раскрывается с самой неожиданной стороны, еще раз подтверждая истину, что талантливый человек талантлив во всем.

Вихри истории, пролетевшие над нашей страной в прошлом веке, принесли немало событий по-разному, а порою противоположно оцениваемых не только современниками, но и последующими поколениями. В полной мере это относится и к тематике нашего сборника. Российский либерализм никогда не был господствующим течением в нашем обществе. Не был он понят и в начале ХХ в., когда, как казалось многим представителям думающей части российского общества, у либеральных политических сил появился шанс не только войти во власть, но и на практике реализовать свою модель преобразования страны.

Обращение к истории российского либерализма неизбежно подводит нас к попытке понимания той позиции, которую занимали те политические и общественные деятели, объективно выступавшие носителями определенного типа идеологии, трансформирующейся на определенном этапе развития в конкретные теории, программы, практические политические решения. В полной мере это относится и к началу ХХ в., когда в России встал вопрос о выборе путей развития страны, реформирования ее социально-политической системы. Длительные поиски модели развития государства, ставшие неотъемлемой чертой интеллектуальных дискуссий, как в широких слоях общества, так и в среде власть предержащих, подвели к пониманию необходимости включения в систему государственной власти институтов власти законодательной, хотя ее место и роль представители разных социальных групп оценивали по-разному, порою диаметрально противоположно. Вполне логичным в данном контексте, как с позиций хода региональной истории, так и истории российского парламентаризма в целом, представляется попытка проследить основные тенденции развития данного процесса через призму его рассмотрения на примере жизни и деятельности тех выдающихся личностей, чья деятельность во многом и определяла, и одновременно символизировала те тенденции, которые играли системообразующую роль на соответствующем этапе российской истории. Особенно интересные результаты этот подход дает в том случае, если волею судеб эти персоналии оказывались не только относящимися к одному региону, одной социальной среде, но и стали символами того разного выбора, который в переломный момент истории приходилось делать всем, кто не снимал с себя ответственность за судьбу своей Родины.

История показала, что у нас могут быть разные взгляды на средства и методы реформы политической системы страны, способы борьбы с кризисными явлениями в экономике, формы организации представительной власти. Но Россия у нас одна. И главное для нас одно – сделать ее могучим и процветающим государством. И именно этому была посвящена деятельность тех, кто стал героями этой книги. Она посвящена тем, кто в XIX - начале ХХ в. совершил социальный прорыв, создав новое интеллектуальное, общественное, политическое течение, всей своей жизнью подтвердив истину, что следование высоким принципам служения своей Родине есть единственный путь, достойный высокого звания гражданина и патриота своей страны.

До тринадцати лет юный Грановский воспитывался дома, обучаясь в основном языкам и достаточно бессистемно поглощая книги из семейной и соседских библиотек. В 1826 г. отец определил его в московский частный пансион Кистера на Большой Дмитровке – один из лучших в тогдашней первопрестольной.

Иоганн Фридрих (Федор Иванович) Кистер, выходец из Брауншвейга, сделал хорошую карьеру на своей новой родине. Имея юридическое образование Гельмштедского университета, он выдержал испытание в Московском университете и получил степень доктора права. Преподавал немецкую словесность в университете, а в 1819 г. основал частный пансион «для благородных детей мужеского пола», за образцовое управление которым неоднократно поощрялся Министерством просвещения и был награжден орденом св. Анны 3-й степени. Именно пансиону Кистера Тимофей Грановский обязан глубоким знанием немецкой культуры и немецкого языка (французским и английским он овладел еще в детстве), что позволило ему впоследствии плодотворно совершенствовать свое образование в Германии у лучших немецких профессоров.

В Москве юный Грановский познакомился с молодыми преподавателями университета, увлекся поэтическими переводами, начал сам писать стихи и даже напечатал в «Дамском журнале» некую «элегию» собственного сочинения. Однако учебный курс у Кистера Грановским завершен не был: после летних вакаций 1828 г. отец по каким-то причинам оставил его при себе в Орле, где Грановский провел еще три года, о «бессмысленности» которых впоследствии очень сожалел.

В 1831 г. он приехал в Петербург, где недолго работал мелким чиновником в Министерстве иностранных дел, параллельно серьезно готовясь к поступлению в столичный университет. Подав через год в отставку, Грановский поступил, за недостаточностью знаний древних языков, не на словесный, а на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, где все равно наибольшее внимание уделял литературе, истории, философии. Ему пришлось тогда начать зарабатывать на жизнь самому (отец часто забывал прислать денег), и вместе со старшим другом Евгением Коршем, будущим известным журналистом, он стал активно сотрудничать в популярной тогда «Библиотеке для чтения» О. Сенковского, где помещал переводы, рецензии, небольшие статьи. Литературные дарования Грановского обратили на себя внимание, в частности, известного литератора и преподавателя университета П.А. Плетнева. Обладая обширными знакомствами, тот ввел Грановского в литературные круги обеих российских столиц, познакомил с В.А. Жуковским, В.Ф. Одоевским, А.С. Пушкиным.

После окончания университета Грановский несколько месяцев служил библиотекарем при Главном морском штабе. Бывая в Москве, он в 1836 г. познакомился с Николаем Станкевичем и примкнул к его кружку «молодых гегельянцев». Один из членов кружка, Владимир Ржевский (из помещиков Мценского уезда, сосед И.С. Тургенева), сыграл важную роль в дальнейшей биографии Грановского. Пользуясь близким знакомством с попечителем Московского учебного округа, графом С.Г. Строгановым, Ржевский включил Грановского в группу молодых людей, командируемых для продолжения образования и подготовки к профессорскому званию в Германию.

Обучаясь в 1836-1839 гг. в Берлинском университете истории, философии и языкам, Грановский получил уникальную возможность общения с корифеями европейской науки. Особое влияние на него оказали историки и политологи Леопольд Ранке и Фридрих Раумер, один из основоположников новейшей географии Карл Риттер, юрист Фридрих Савиньи, философы-гегельянцы Эдуард Ганс и Карл Вердер. В Берлине Грановский еще более сдружился с лидером русских «гегельянцев», удивительным человеком и ярким мыслителем Николаем Владимировичем Станкевичем.

А.И. Герцен, хорошо знавший и Грановского, и Станкевича, очень глубоко и точно, как представляется, описал характер их общения в университетском Берлине: «Жизнь Грановского в Берлине с Станкевичем была, по рассказам одного и письмам другого, одной из ярко-светлых полос существования, где избыток молодости, сил, первых страстных порывов, беззлобной иронии и шалости шли вместе с серьезными учеными занятиями, и все это согретое, обнятое горячей, глубокой дружбой, такой, какою дружба только бывает в юности… Кто знал их обоих, тот поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны были ринуться друг к другу. В них было так много сходного в нраве, в направлении, в летах... и оба носили в груди своей роковой зародыш преждевременной смерти…» «Но для кровной связи, для неразрывного родства людей, – продолжает Герцен, – сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви – различие нужно столько же, сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается в привычку. В стремлениях и силе двух юношей было огромное различие. Станкевич, с ранних лет закаленный гегелевской диалектикой, имел резкие спекулятивные способности, и если он вносил эстетический элемент в свое мышление, то, без сомнения, он столько же философии вносил в свою эстетику. Грановский, сильно сочувствуя тогдашнему научному направлению, не имел ни любви, ни таланта к отвлеченному мышлению. Он очень верно понял свое призвание, избрав главным занятием историю. Из него никогда бы не вышел ни отвлеченный мыслитель, ни замечательный натуралист. Он не выдержал бы ни бесстрастную нелицеприятность логики, ни бесстрастную объективность природы; отрешаться от всего для мысли или отрешаться от себя для наблюдения он не мог; человеческие дела, напротив, страстно занимали его. И разве история – не та же мысль и не та же природа, выраженные иным проявлением; Грановский думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду».

Ранней осенью 1839 г. молодой историк-гегельянец Грановский приехал в Москву и 17 сентября прочел свою первую лекцию по всеобщей истории университетским филологам и юристам, очень быстро завоевав симпатии студенчества. В то время в Москве Грановский впервые познакомился с Герценом, который впоследствии вспоминал: «Он мне понравился своей благородной, задумчивой наружностью, своими печальными глазами с насупившимися бровями и грустно-добродушной улыбкой; он носил тогда длинные волосы и какого-то особенного покроя синий берлинский пальто с бархатными отворотами и суконными застежками. Черты, костюм, темные волосы – все это придавало столько изящества и грации его личности, стоявшей на пределе ушедшей юности, и богато развертывающейся возмужалости, что и не увлекающемуся человеку нельзя было остаться равнодушным к нему. Я же всегда уважал красоту и считал ее талантом, силой».

Несмотря на тихий голос и скверную дикцию, Грановский, получивший дружеское прозвище «шепелявый профессор», вскоре стал самым популярным лектором университета. Слушатели, приходившие с разных факультетов и до отказа заполнявшие лекционную залу, вполне понимали главное: прогрессистские настроения молодого профессора-европеиста шли вразрез с господствовавшей в николаевскую эпоху и административно насаждаемой «теорией официальной народности», объясняющей незыблемость русских порядков раз и навсегда заданным «цивилизационным кодом». «Несмотря на обилие материалов, – вспоминал один из учеников Грановского, глубоко проникнувшийся его гегельянской историософией, – на многообразие явлений исторической жизни, несмотря на особую красоту некоторых эпизодов, которые, по-видимому, могли бы отвлечь слушателя от общего, – слушателю всюду чувствовалось присутствие какой-то идущей, вечно неизменной силы. Век гремел, бился, скорбел, и отходил, а выработанное им с поразительной яркостью выступало и воспринималось другим. История у Грановского действительно была изображением великого шествия народов к вечным целям, постановленным человеку Провидением».

Позднее это удивительное свойство Грановского – «мыслить и учить историей» – особенно ценил другой выдающийся русский историк, В.О. Ключевский, который полагал, что именно от Грановского «пошло университетское предание, которое чувствует, которое носит в себе всякий русский образованный человек»: «Грановский преподавал науку о прошедшем, а слушатели выносили из его лекций веру в свое будущее, ту веру, которая светила им путеводной звездой среди самых беспросветных ночей нашей жизни… История, сохраняя в чтениях Грановского свой строгий характер науки, становилась учительницей жизни…»

Довольно быстро универсалист и либерал Грановский убедился в существовании в московском университете сильной «самобытнической партии» во главе с С.П. Шевыревым. Шевырев до этого несколько лет прожил в Италии, обладал большой эрудицией в области истории русской словесности и поначалу пользовался авторитетом у студентов. Однако очень скоро его личностные качества стали вызывать нарастающее неприятие. Даже его коллега и тоже «самобытник» М.П. Погодин вынужден был признать: «С возбужденными всегда нервами вследствие усиленной работы и разнообразных занятий, он делался иногда, может быть, неприятным или даже тяжелым, вследствие своей взыскательности, требовательности, запальчивости и невоздержанности на язык». Студентам явно претили очевидные факты заискивания Шевырева перед «сильными мира сего», его грубость с подчиненными, и даже его женитьба (как все считали, «по расчету») на воспитаннице князя Б.В. Голицына (брата московского губернатора) – С.Б. Зеленской.

Похоже, разделение тогдашней университетской профессуры на две «партии» – самобытников и европеистов, консерваторов и либералов, имело в своей основе не только различия мировоззренческие, но и, так сказать, «стилистические», что для чуткого к таким вещам студенчества имело немалое значение. В этом смысле «искательствующему почестей», «трескучему» на кафедре и бесцеремонному в быту Шевыреву (через несколько лет из-за публичной драки с графом Бобринским ему пришлось оставить университет) зримо противостоял независимый, скромный, обаятельный и демократичный Грановский, который никогда не ограничивал своего общения со студентами формальными отношениями. «Мне, – написал он как-то Станкевичу, – по приезде сюда советовали держать себя подалее от студентов, потому что они "легко забываются". Я не послушал и хорошо сделал. В исполнение моих обязанностей я не сделаю никакой уступки, но вне обязанностей мне нельзя запретить быть приятелем со студентами». Студенческий выбор между «партией Шевырева» (М.П. Погодин, И.И. Давыдов, О.М. Бодянский) и «партией Грановского» (куда входили «западники» Н.И. Крылов, П.Г. Редкин, К.Д. Кавелин, Д.Л. Крюков, П.Н. Кудрявцев) был предопределен.

«Стилистику» поведения Грановского в Московском университете, тайну его обаяния и авторитета блестяще раскрыл Герцен в посвященной уже умершему к тому времени другу главе в «Былом и думах»: «Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации – не тех бурных, грозных, которые в "гневе своем чувствуют вполне свою жизнь", как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение совести у палачей. Таков был сам Колиньи, лучшие из жирондистов, и, действительно, Грановский, по всему строению своей души, по ее романтическому складу, по нелюбви к крайностям скорее был бы гугенот и жирондист, чем анабаптист или монтаньяр».

Однако при всей внешней приветливости и невозмутимости, Грановский был настоящим и бескомпромиссным вождем «либералов» в Московском университете. Среди непрекращающихся «позиционных боев» между двумя «профессорскими партиями» особенно запомнился московским студентам такой случай. В начале 1842 г. «западник» В.Г. Белинский опубликовал в санкт-петербургских «Отечественных записках» едкий памфлет против Шевырева под названием «Педант». Оскорбленный Шевырев пытался апеллировать к «солидарности москвичей» и публично спросил своего коллегу (и подчиненного) по университету Грановского, может ли тот теперь подать руку Белинскому. «Как! Подать руку? – вспыхнул Грановский. – На площади обниму!» В.П. Боткин написал тогда Белинскому: «Удар произвел действие, превзошедшее ожидания: у Шевырева вытянулось лицо, и он не показывался эту неделю в обществах».

В 1841 г. Грановский женился на восемнадцатилетней Елизавете Богдановне, урожденной Мюльгаузен – дочери врача Фридриха-Вильгельма Мюльгаузена. В доме тестя бережно хранились документы, связанные с общением хозяина с Константином Батюшковым и Александром Пушкиным, которых доктор Мюльгаузен когда-то лечил в Крыму от лихорадки.

Большой теплотой наполнены строки Герцена в «Былом и думах», посвященные отношениям Тимофея Николаевича и Елизаветы Богдановны Грановских: «Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитором».

Осенью 1843 г. Грановский с друзьями задумал свой первый курс публичных лекций – небывалого дотоле общественного явления. Помимо традиционного приглашения друзей и знакомых, были распространены платные абонементы по 50 рублей за штуку. Герцен писал тогда Н.Х. Кетчеру: «Beau monde собирается к нему, и Петр Яковлевич (Чаадаев. – А.К.) говорит, что это событие». К началу ноября было уже собрано 2500 рублей – солидная сумма.

Уникальное для «николаевской эпохи» публичное интеллектуальное действо в самом центре Москвы (лекции должны были проходить в актовом зале Московского императорского университета) быстро поляризовало московское общество. Грановский, по-видимому, впервые в жизни явственно осознал, что у него есть не только друзья и почитатели, но и откровенные враги. 15 ноября 1843 г. он писал Кетчеру: «У меня много врагов. Не знаю, откуда они взялись; лично я едва ли кого оскорбил, следовательно, источник вражды в противоположности мнений. Постараюсь оправдать и заслужить вражду моих врагов».

23 ноября 1843 г. Грановский прочел в Университете свою первую публичную лекцию по истории средних веков. Весь курс был построен на универсальной историософии Гегеля, что Грановский (без упоминания имени) обозначил в самом начале чтений. Уже первую лекцию Грановского Герцен характеризовал в своем дневнике как «камень в голову узких националистов…».

Сам Грановский был крайне вдохновлен своим дебютом на публичных слушаниях, по сути, на новом для себя поприще – общественном. В середине декабря 1843 г. он писал Кетчеру: «Недоставало мне эти дни. В жизни моей я не испытал таких тревог и волнений. Лекции мои произвели более впечатления, нежели я ожидал. В аудитории нет места, дамы приезжают за полчаса до начала, чтобы сесть поближе… Хвалят и бранят не в меру… Я начал ругаться с первой лекции, после которой Шевырев поседел и состарился… Шевырев обнаружился вполне: он очень хлопотал до начала лекций, упрекал за то, что я не предупредил его и через это лишил его возможности доставить большее число слушателей. Одним словом, являлся покровителем молодого таланта, а когда лекции начались и пошли хорошо, он приуныл и отпустил уже несколько ядовитых фраз насчет моего направления и пристрастия к известным идеям».

Однако и в те дни Грановский не лишился характерной для него самоиронии: «На первой лекции я, было, очень сконфузился и несколько раз высморкался без всякой внутренней потребности…» Он с юмором выслушивал оценки друзей, например, едкого А.Д. Галахова, который уверял, что Грановский «благодарил публику с таким видом, как будто чихнул, а публика сказала ему: желаю здравствовать…». Другие советовали оратору вести себя «театральнее», «чтобы, всходя на кафедру, я делал приятный жест рукой». Грановский отверг дружеские советы: «Я ограничиваюсь одним поклоном и не намерен делать более».

Успех первых публичных лекций Грановского удивил даже друзей. Герцен писал: «Я всегда был убежден, что он прекрасно будет читать; но признаюсь, он превзошел мои ожидания, при всей бедности его органа, при том, что он в разговоре говорит, останавливаясь, – на кафедре увлекательный талант, что за благородство языка, что за живое изучение своего предмета… Какая округлость в каждой лекции, какой широкий взгляд и какая гуманность – это художественный, полный энергии и любви рассказ. Одна беда: орган плох, на задних лавках худо слышно».

Еще более поразила Герцена реакция московской публики: «И Москва отличилась, просто давка, за 1/4 часа места нельзя достать, множество дам…, и все как-то так кругло идет. Сверх билетов, розданных даром, без малого сто взяты (ergo около 5000 р.)» (из письма Кетчеру 2-3 декабря 1843 г.); «Публика, может, сначала стала собираться шутя, курьезу ради, – но вскоре она была увлечена ей вовсе неведомым наслаждением энергической всенародной речью; смелая чистота и романтическая нежность, открыто благородный образ мыслей, вера в прогресс и любовь к каждой увядающей форме – возбуждали un fremissement de sympathie (прилив симпатии. – фр.)» (из письма Кетчеру 27 апреля 1844 г.).

Между тем, лидер университетских «славян», Шевырев, поначалу вроде поддержал лекции Грановского. «Мы искренно рады тому прекрасному зрелищу, – так начал он свою статью в «Москвитянине», – которое Московский университет представляет у нас по вторникам и субботам». Далее, однако, Шевырев обвинил Грановского во многих грехах: что в основу курса положена далекая от понимания «русскости» философия истории Гегеля, что Грановский «отклонил от себя изображение борьбы христианства с язычеством и историю образования церкви» и т.п. Герцен охарактеризовал тогда Шевырева и редакцию «Москвитянина» как «добровольных помощников жандармов»: «Они негодуют на Грановского за то, что он не читает о России (читал о средних веках в Европе), не толкует о православии, негодуют, что он стоит со стороны западной науки (когда восточной вовсе нет) и что будто бы мало говорит о христианстве вообще».

На все обвинения Грановский был вынужден отвечать в очередных лекциях: чтения окончательно сделались полемическими, а, стало быть, – политическими. Герцен точно заметил: «В лице Грановского московское общество приветствовало рвущуюся к свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее». Через какое-то время, когда противники начали открытую кампанию за запрещение лекций Грановского, и ранее благоволивший Грановскому граф Строганов был вынужден вынести ему серьезное предупреждение, Герцен посчитал, что в любом случае свою миссию лекции Грановского уже выполнили: «Может, власть наложит свою лапу, закроют курс, но дело сделано, указан новый образ действия университета на публику».

Между тем, после небольшого перерыва, связанного с Новым годом и Рождеством (у Герцена в те дни родился сын Николай, и Грановский стал его крестным отцом), лекции продолжились с еще большим успехом. Герцен отмечал: «Лекции Грановского продолжаются с чудовищным успехом, и он растет, читая. Что за живой, широкий взгляд, что за язык – просто удивленье… Шевырев и C-nie, удивленные успехом, как-то смолкли, закусив губы…» (из письма Кетчеру 1 марта 1844 г.); «А Грановский – черт его знает, что его прорвало – со всякой лекцией лучше и лучше. Он как-то вдохновляется на кафедре. Речь идет плавно, грустный элемент, присущий ему всегда и во всем, не мешает торжественному maestoso – просто каждая лекция художественное произведение. Аудитория так бывает полна, что нет места всем сидеть» (из письма Кетчеру 15-16 марта 1844 г.).

Заключительный день чтений, 22 апреля 1844 г., стал триумфом Грановского. Герцен вспоминал: «Такого торжественного дня на моей памяти нет… Аудитория была битком набита, Грановский заключил превосходно; он постиг искусство как-то нежно, тихо коснуться таких заповедных сторон сердца, что оно само, радуясь, трепещет и обливается кровью… Окончив, он встал. "Благодарю, – говорил он, – тех, которые сочувствовали с моими убеждениями и оценили добросовестность, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, благородно высказывали мне несколько раз свое несогласие"; при этих словах он как-то весь трепетал, и слезы были на глазах, когда он еще раз сказал: "Еще раз благодарю вас". Что было потом, нельзя себе представить, крики "браво, прекрасно", треск, шум, слезы на всех глазах, дамы жали его руки etc, etc.» (из письма Кетчеру 27 апреля 1844 г.).

В тот день в доме С.Т. Аксакова был приготовлен торжественный обед с преподнесением памятных подарков. «Всё напилось, – вспоминал Герцен, – даже Петр Яковлевич (Чаадаев. – А.К.) уверяет, что на другой день болела голова, я слезно целовался с Шевыревым… За пиром продолжалась та же энергия и воодушевление. Распоряжались обедом Самарин, я и Сергей Тимофеевич Аксаков. Вина выпито количество гигантское и NB не было сотерну, лафиту меньше 9 рублей бутылка…» Поэт Николай Языков, открыто сочувствовавший славянофильской партии, был также вынужден признать: «Обед Грановского был очень пышен и очень весел, т.е. пьян. Противные партии на нем не только что съехались, но и сошлись, обнимались и целовались». Правда, поэт-славянофил сделал в конце характерное прибавление: «Но мне как-то не верится, чтобы Запад мог искренне помириться или помириться с Востоком!» И Языков не ошибся – более того, сделал все для скорейшего прекращения временного перемирия славянофилов и западников. Дело едва мне закончилось дуэлями между представителями враждебных «партий».

В последующие годы Грановский с успехом продолжил опыт публичных чтений: в 1845-1846 гг. он прочел курс сравнительной истории Англии и Франции, а в 1851 г. свои, ставшие знаменитыми, «четыре характеристики» (Тамерлан, Александр Великий, Людовик IX, Бэкон).

Наиболее серьезными научными трудами Грановского в 1840-х гг. были две его диссертационные работы. В магистерской диссертации «Волин, Иомсбург и Винета» автор (в немалой степени – в пику «самобытникам») на основании различных источников убедительно доказал, что легендарная «Винета» – «величественная столица» прибалтийских «славян-венедов» есть не что иное, как красивый миф, в котором перемешались представления о славянском торговом городе Волине и норманнской крепости Иомбург. «Националисты» были вне себя от ярости, – и это понятно: ведь Погодин, например, в своих работах много сил положил на доказательство того, что могущество «славян-венедов» простиралось вплоть до Средиземноморья: их руками, например, согласно Погодину, была построена Венеция!

История с защитой магистерской диссертации Грановского ввергла две враждующие «профессорские партии» в состояние открытой войны. «Самобытники» попытались снять диссертацию Грановского с защиты, повторив тактику, успешно примененную ими в отношении работы по истории римского папства ученика Грановского, П.Н. Кудрявцева, – с формулировкой: «за несогласие с учением Православной церкви». В середине ноября 1844 г. Герцен писал Кетчеру: «Славянофильство доходит до какого-то комического безумия… Потеря этой фортеции (речь идет о развенчании Грановским мифа о славянской «Винете». – А.К.) свела с ума Шевырева, Бодянского и компанию, плач и стенание. Сарагосса взята, они начали делать Грановскому всевозможные неприятности, чтоб возвратить от факультета диссертацию etc.»

Однако сам Грановский был уже готов к такому повороту событий. В новогоднем письме от 1 января 1845 г. он писал Кетчеру: «Диссертацию я не защищал до сих пор, потому что друзья мои, Давыдов и Шевырев, при пособии Бодянского (все – члены партии «самобытников». – А.К.) хотели возвратить ее мне назад с позором. Я просто не взял и потребовал тот них письменного изложения причины. Разумеется, они уступили…»

Магистерский диспут Грановского состоялся 21 февраля 1845 г. и закончился полным успехом диссертанта: аудитория поддержала его дружными аплодисментами и криками «браво!»; неприятели-самобытники были «зашиканы» и посрамлены. Шевырев жаловался тогда на «студентов-хулиганов» московскому попечителю, графу Строганову. Герцен, в свою очередь, написал в те дни письмо к славянофилу Ю.Ф. Самарину, к которому относился с уважением и порывать связь с которым не собирался: «Теперь позвольте (основываясь на том праве искренней речи, о котором вы пишете) вам сказать несколько слов о славянской партии. С каждым днем грузнет она в жалкую, ненавидящую и готовую преследовать односторонность. Наконец, ее действия увидела публика, и общественный голос осудил ее. Я говорю о диссертации Грановского. Ряд гнусных проделок предшествовал диспуту, наконец, на диспуте явился Бодянский – дерзко, неделикатно, с оскорблениями и колкостями, его проводили шиканьем, а равно и Шевырева… Грановского проводили страшным «браво»… Раздраженное самолюбие, сознание своего бессилия, шиканье – все это вместе окончательно сорвало личину с хваленой славянской любви… Если б вы видели благородную кротость, самоотверженность (да, в этом высокое самоотвержение – публично уметь с кротостью принять наглую дерзость, кабацкий тон) Грановского, вы согласились бы, что любовь совместима и не с вашим воззрением. Может, они интригами и вздуют из этого дело, может, Грановский должен будет оставить университет. Я не завидую им в этой победе!...»

19 декабря 1849 г. Грановский защитил докторскую диссертацию «Аббат Сугерий. Об общинах во Франции», где, в ходе аналитического жизнеописания настоятеля аббатства Сен-Дени под Парижем, показал историю взаимодействия государства и церкви в деле становления современной европейской цивилизации. В том же, 1849 г., Грановский был вынужден пройти «испытание в Законе», на котором он «принес свои объяснения» московскому митрополиту Филарету в том, насколько его преподавательская деятельность соответствует догматам православной церкви.

Однако намного больше печалил Грановского факт все большего расхождения его, умеренного либерала, идеалиста и просветителя, с бывшими друзьями – Герценом, Огаревым и др., все более уходившими в сторону политического радикализма. Между тем, переписка со ставшим в 1847 г. эмигрантом Герценом, хотя изредка, но продолжалась: в самые горькие минуты Грановский всегда мог рассчитывать на моральную поддержку старинного друга. «Положение наше, – писал Грановский Герцену в 1850 г., – становится нестерпимее день от дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом. Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими, уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату со студентов и уменьшили их число законом, в силу которого не может быть в университете больше 300 студентов. В Московском 1400 человек студентов, стало быть, надобно выпустить 1200, чтоб иметь право принять сотню новых… Деспотизм громко говорит, что он не может ужиться с просвещением... Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее, – когда же развалится этот мир?.. Я решился не идти в отставку и ждать на месте совершения судеб. Кое-что можно делать – пусть выгонят сами». В одном из своих последних писем Герцену Грановский писал: «Слышен глухой общий ропот, но где силы? Где противодействие? Тяжело, брат, – а выхода нет живому».

Несмотря на глубокие идейные несогласия, эмигрант Герцен очень высоко оценивал подвижническую деятельность в России профессора Грановского: «А ведь Грановский не был ни боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка в России. Не только слова его действовали, но и его молчание… Грановский сумел в мрачную годину гонений, от 1848 года до смерти Николая, сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей».

Внезапная кончина императора Николая Павловича в феврале 1855 г. и воцарение его сына Александра II, казалось, не только привели к серьезным изменениям в жизни страны, но и благотворно отразились на положении самого Грановского. В мае 1855 г. приободрившаяся московская профессура выбрала его (вместо Шевырева) деканом историко-филологического факультета Московского университета. Грановский получил звание «коллежского советника» (гражданский чин VI класса в «Табели о рангах», соответствующий воинскому званию полковника) и был награжден орденом Анны 2-й степени… Однако сердце Грановского, никогда не отличавшегося завидным здоровьем, было уже необратимо изношено.

Тимофей Николаевич Грановский скончался от внезапного инфаркта 4 октября 1855 г. в своем доме в Малом Харитоньевском переулке в возрасте 42 лет. 6 октября вечером друзья и студенты собрались на его квартире, а затем перевезли гроб с телом в Университетскую церковь Святой великомученицы Татьяны на Большой Никитской, где и провели остаток ночи перед похоронами. (Тогда и зародилась между товарищами и учениками Грановского, раскиданными жизнью по всей России, традиция собираться каждый год 6 октября на его могиле).

7 октября утром, после отпевания, большая толпа людей двинулась вслед за гробом через Моховую, Лубянку, Сретенку, Мещанскую на Пятницкое (Крестовское) кладбище Москвы; здесь университет приобрел участок земли в 3-ем, самом скромном разряде, где хоронили московскую бедноту. Друзья, ученики, студенты несли гроб на руках до самой могилы. Товарищ Грановского, историк и этнограф И.Г. Прыжов вспоминал: «Во всю дорогу два студента несли перед гробом неистощимую корзину цветов и усыпали ими путь, а впереди шел архимандрит Леонид, окруженный толпою друзей покойного. Пришли к могиле… Опустили в могилу Грановского и плотно укрыли ее лавровыми венками». Позднее, на деньги, собранные студентами, над могилой был установлен обелиск из темно-красного гранита. На нем надпись: «Тимофею Николаевичу Грановскому (1813-1855). Студенты Московского университета».

Елизавета Богдановна пережила мужа лишь на два года; в 1857 г. она скончалась в возрасте 33-х лет и была похоронена рядом с Грановским.

Споры об уникальной роли, сыгранной Тимофеем Николаевичем Грановским в истории русской культуры и общественной жизни, с его кончиной лишь усилились. Характерно, например, что профессор-историк остался одной из главных мишеней со стороны «самобытнической партии». В черновых записях к роману «Бесы» Федор Достоевский прямо отождествляет Степана Трофимовича Верховенского – с Грановским, а его сына Петра Верховенского – с Нечаевым. Просветитель-европеист Грановский – идейный предшественник террориста-убийцы Нечаева – возможно ли такое?

«Почвенник» Достоевский был в этом абсолютно уверен и настаивал на своей правоте. Когда в 1873 г. «Бесы» вышли отдельным изданием, писатель послал экземпляр книги наследнику-цесаревичу Александру Александровичу (будущему Александру III) с сопроводительным письмом, в котором, в частности, говорилось: «Главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем». Напомним, что в числе «духовных отцов» Нечаева Достоевский неоднократно называл также Ивана Сергеевича Тургенева – в «Бесах» он выведен в образе Кармазинова. Но в том, конкретном случае с посланием наследнику русского престола писатель удержался от прямого доносительства на живого человека: все-таки упомянутые в письме Белинский и Грановский к тому времени давно уже умерли.

Обвинения «западника» Грановского в «непатриотизме», а иногда и в прямом «национальном нигилизме» со времен Достоевского не утихли. Эти инвективы не только несправедливы, но и исторически ущербны. Очень точно высказался по этому поводу другой великий русский историк, Василий Осипович Ключевский, которого и самого, несмотря на сугубые занятия русской историей, тоже упрекали и в «западничестве», и в «либерализме». В 1905 г., когда в России отмечалось 50-летие кончины Грановского, Ключевский заметил: «Лекции Грановского о Греции и Риме, о феодальном средневековье воспитывали деятельную любовь к русскому Отечеству, ту энтузиастическую жажду работы на его благо, ту крепость общественного духа, которая помогла лучшим русским людям минувшего полувека пронести на своих плечах, сквозь вековые препятствия, все тягости преобразовательной эпохи… В эпоху общего нравственного колебания и общественного уныния Грановский, вещая правду и свободу, стоял на своем месте твердо и прямо. Имя его стало лозунгом, символом общественного возрождения, совершаемого переработкой слова науки в дело жизни».