А. Белый Дорнахский дневник (Интимный) Андрей Белый и антропософия

В период, начинающийся сразу же после завершения первого "варианта" "Петербурга", т.е. после 1913 г., все художественные произведения Белого так или иначе непосредственно связаны с "мемуарным импульсом"(2). Главным проявлением этого "импульса" могут в первую очередь видеться воспоминания о.Блоке, к работе над которыми Белый приступил в первые дни августа 1921, после смерти поэта(3) и которые, подобно коралловому рифу, разрастались с годами в многотомную серию мемуаров-автобиографий.

Владислав Ходасевич, будучи очевидцем работы Белого над одним из вариантов этих воспоминаний, так называемой "берлинской редакцией" "Начала века", подробно изложил в рецензии на книгу "Между двух революций" сложную историю развития этих мемуаров: "В 1921 г., тотчас после смерти Блока, Белый прочел о нем в Петербурге, а потом в Москве, воспоминания, имевшие большой успех. В расширенном и дополненном виде они были напечатаны в одном альманахе ["Северные дни", сб.II, 1922, с. 133-155, также в дополненном видев "Записках Мечтателей", 1922, №6, с.5-122]. По приезде в Берлин Белый вновь переработал их для журнала "Эпопея" [1922-23, №1-4]. Эта третья редакция, сильно разросшаяся, навела на мысль превратить воспоминания о Блоке в трехтомные воспоминания об эпохе символизма вообще. Так возникла четвертая редакция [три тома "Начала века"] /.../ Видя, что книга грозит превратиться в полубезумный обвинительный акт против всего и всех, некоторые друзья, в том числе и я, старались направить его на путь более справедливых оценок. Для этого нужно было настаивать, чтобы он не упускал из виду, что пишет ни в коем случае не собственную биографию, а объективные воспоминания обо всей эпохе. Эти усилия наши пропали даром: если в берлинской, четвертой, не увидевшей света редакции Белый еще сдерживался, то, приехав в Москву и приступив к пятой, он окончательно соскользнул от мемуаров об эпохе к автобиографии. Автобиографичность нового труда своего он даже подчеркнул тем, что "Началу века" [М., 1933] предпослал особый, ранее не предполагавшийся том, "На рубеже двух столетий" [М.-Л., 1930] - воспоминания о детстве и раннем юношестве"(4).

Третий том "московской редакции" воспоминаний "Между двух революций", законченный 23 марта 1933 г., появился только посмертно, в 1934 г. (Характерное для общей настроенности последней редакции мемуаров название этого тома - "Омут" - было заменено издательством на более "лояльное": "Между двух революций".)

22 сентября 1933 г., по свидетельству его жены, К.Н. Бугаевой, Белый начал работу над четвертым томом, или, выражаясь его словами, над "второй частью третьего тома". Острый приступ головных болей в начале октября, которые все усиливались в течение ноября, мешал работе. К моменту своей смерти, 8 января 1934 г., Белый успел довести изложение своей биографии только до "инцидента с "Петербургом"", т.е. до января 1912 г., когда П.Б. Струве отказался печатать заказанным им и Брюсовым роман на страницах "Русской Мысли". В "Введении" к этой последней части воспоминаний, опубликованных с купюрами в 1937 г., Белый писал, что книга должна была охватить "восьмилетие (1910-1918), связанное с жизнью на Западе и с кругом объектов, по-новому освещающих все впечатления бытия"(5). Первое место в кругу этих "объектов" должна была, безусловно, занимать фигура Рудольфа Штейнера, встреча с которым была центральным моментом всей жизни Белого.

Трудно сказать, как Белый, в бредовых условиях советской России середины 30-х годов, переосмыслил бы эту встречу и свою жизнь до 1916 г. в окружении Штейнера, помня, что после ряда кризисов, связанных с отношением к Штейнеру и его учению, Белый все-таки оставался до конца жизни верным и антропософии, и ее основателю. В конце двадцатых годов, в "исповеди" "Почему я стал символистом", он посвящает многие страницы своему "учителю", пишет большой том воспоминаний о нем, прекрасно понимая, что опубликовать эти работы при жизни будет совершенно невозможно(6). Хотя в этих воспоминаниях Белый уделяет много места собственным переживаниям 1912-1916 гг., все же именно личность Штейнера занимает в них центральное место. В результате эти поворотные годы в жизни Белого так и не были подробно зафиксированы в его воспоминаниях. Правда, до своего отъезда из Берлина в Москву в октябре 1923 г., Белый довел берлинскую редакцию "Начала века" до конца 1912 г. Хотя рукопись, по свидетельству Ходасевича (рецензия на книгу "Между двух революций"), была набрана к печати, целиком она никогда не была напечатана из-за закрытия издательства "Эпоха". Фрагменты из нее, однако, появились как в советской России ("Арбат", в журн. "Россия", 1924, №1(10), с.34-36), так и в эмигрантской прессе ("Отклики прежней Москвы" в журн. "Современные Записки", 1923, кн. XVI, с. 190-209, и "Арбат" - там же, кн. XVII, с. 156-182)(7). Белый опубликовал три "главки" из последней (десятой) главы третьего тома берлинского "Начала века" во втором выпуске журн. "Беседа", который редактировался им совместно с Горьким и Ходасевичем(8). Что эти "главки" (1. Бельгия, 2. Переходное время, 3. У Штейнера) принадлежат корпусу "Начала века", подтверждается тем, что они идентичны (за исключением незначительных стилистических изменений) с текстом единственных сохранившихся фрагментов берлинского "Начала века", находящихся в советских архивах (ЦГАЛИ, ГПБ): том III, главы 1, 9 и 10. В последних пяти "главках" десятой главы (дат. 1922-1923, декабрь - январь) - "Бельгия", "Переходное время", "Русские символисты", "У Штейнера", "Базель-Фицнау-Штутгарт-Берлин" - Белый описывает свою "оккультную" тягу к Штейнеру, первую встречу с ним весной 1912 г. и решение присоединиться к "делу доктора". Последняя главка, в которой описывается, как он принял это решение, никогда не печаталась.

В 1922 г., описывая свои оккультные переживания в Брюсселе, в апреле 1912 г., Белый писал в "Бельгии": "я и так не рассказывал почти никому о случившемся в Брюсселе, - десять лет; я, признаться, молчал потому, что в эпоху фанатического моего отношения к Штейнеру пересказ этих фактов сколь многих заставил бы с сожалением покачать головой; и счесть нас [А.Б. и Асю Тургеневу] - сумасшедшими в лучшем случае и шарлатанами - в худшем; и кроме того: мне казалось, что оглашать эти факты нельзя; но в интимном кругу я рассказывал обо всем, с нами бывшем: Петровскому, Штейнеру, Эллису, К.Н. Васильевой, некоторым другим (не помню кому). А теперь, через десять лет, из другого морального тонуса, переменившийся, трезвый и не имеющий никаких "оккультиче-ских" восприятий, я чувствую, что я должен поставить перед сознанием все эти факты"(9).

В то же время, параллельно с работой над "Началом века" в 1923 г., Белый "поставил перед сознанием" и другие факты: он начал писать заметки, получившие название "Материал к биографии (интимный), предназначенный для чтения только после смерти автора" (они также были Белым названы "Материалом биографическим, интимным"). Сюда вносилась детальная канва всей жизни автора вплоть до августа 1915 года, включая эпизоды, которые по личным причинам не могли быть опубликованы (его романы с Ниной Петровской и Любовью Дмитриевной Блок, так же как и его мучительные отношения с Асей Тургеневой и ее сестрой, Наташей; в чисто "сексуальном" плане Белый никогда не писал более интимного текста)(10). В общих чертах "Материал", в отличие от "Начала века", носит более дневниковый характер: изложение фактов расположено хронологически по месяцам, иногда даже по дням. Белый очень детально описывает 1880 (дата рождения) - 1903 годы, как и 1913-1915, в то время как период, охватывающий 1904-1912 гг. (за исключением 1906) он записывает более сжато (в начале записей 1904 г. он отмечает: "Ввиду того, что с 1904 года ряд моих воспоминаний о себе занесен в III том "Начала века", я буду останавливаться здесь лишь главным образом на фактах, не отмеченных в "Начале века""). Тем не менее, и в этой части "Материала" мы находим многое, о чем Белый должен был писать в третьем томе, и многое, о чем он, наверное, умолчал.

Основная задача "Материала" - сохранить в памяти события, не осмысляя их, как в "Начале века". В конце рукописи Белый писал:

Материал этот заносился для того, чтобы при случае дать на основании его художественное произведение (роман-автобиографию); автор брал себя, как объект анализа; центром его должны были быть переживания 1912-1916 годов; автор в эпоху 1913-1914 годов был крайне переутомлен; у него был ряд болезненных переживаний, которые он хотел записать сперва так, как они предносились ему в 1915 году. Он начал протокольно записывать эти переживания в 1923 году; но записи оборвались на 1915 годе. Ввиду того, что переживания эти даны здесь без критики автора (анализ их, трезвый, должен был их завершить), ввиду интимности их и крайней болезненности, ввиду того, что здесь вскрываются интимные стороны отношения автора к когда-то ему близким людям, - автор сдает в архив эти биографические записи лишь с условием, что станут достоянием работающих в Архиве после смерти автора.

Белый продолжал записи в 1924 г. и время от времени возвращался к ним до 1928 г., когда он их оставил окончательно, не доведя их до 1916 г., так и не поставив последней точки (в буквальном смысле тоже).

В самом "Материале" Белый называет период 1912-1916 гг. "удивительным парадоксом, богатейшей пищей для общества психических исследований" и продолжает: "теперь, озирая себя, я могу вопрошать: принадлежала ли эта жизнь моей жизни?". Ответить на этот вопрос мог бы только сам Белый, но, признаться, описание конца 1914 г. и особенно всего 1915 г. иногда читается как фантастический роман, этим напоминая, может быть, самую загадочную вещь, написанную Белым: "Записки чудака"11. Но в "Материале" (в отличие от "Записок чудака", где автор выступает как Леонид Ледяной, Ася как Нэлли и т.д.) Белый, как и другие люди, говорит прямо от себя, события даны в чисто хронологическом порядке и он никак не отрицает автобиографичности этих событий. (В своем "Вместо предисловия" к "Запискам чудака" Белый настаивал на том, что "Леонид Ледяной - не Андрей Белый", а в тексте (т.1, с.68) писал о "Записках": "в виде повести этот странный дневник".) Правдивость описания атмосферы, царящей в военные годы в Дорнахе, подтверждается письмами Белого Иванову-Разумнику. В письме, посланном 20 ноября 1915 (по н.ст.) из Арлесгейма (близ Дорнаха) Белый намекал на "мучительнейшие ситуации внутри и вовне 0[бщест]ва, которые приходится переживать", продолжая: "На них-то, немногих, опираешься ты и несешь многое, но не отходишь, потому что большинство наших членов, как всякое "большинство"; и даже хуже обычного "большинства", ибо антропософия - проба сил воли; и кто не становится лучше, тот во многом становится еше хуже, составляя внешнюю картину "штейнериста" или "штейнеристки", за которую по справедливости нас ругают"(12). 11 марта 1916 г. (по н. ст.) он писал:

Жизнь здесь унылая: все болею то нервным переутомлением, то одышкой, то страдаю сердечными припадками; пушки в Эльзасе начинаю просто не переносить. И уехать-то некуда. Роман мой застопорился: очень много было у меня в личной жизни забот, огорчений и тяжелых переживаний, очень много было и неприятностей на почве здешней местной жизни. Отчаянные господа (верней госпожи или проще ".старые девы") наши антропософы; 5% порядочных людей, 1/2°7о людей замечательных: прочие - никуда ненужный балласт, тормозящий все дело доктора; испортили купол наш "дряблою, декадентскою живописью": вместо антропософского искусства получилась дотошность самого захудалого модернизма; столько здесь тяжелого, нудного, что Вы и представить себе не можете: вот скоро 3 месяца д-ра нет; мы одни среди неприятностей, мелочностей, "тетинских" сплетен: работники (т.е. молодежь) едва таскают ноги от усталости: у кого болезнь сердца, кто вытянул от колотьбы по дереву сухожилие, кто просто слег: и все это - в "базельском" мертвом сне, среди кляузных и злонастроенных деревушек.

Иногда такое отчаяние охватит, что просто по-собачьему "выть" хочется(13).

В "Материале" читатель найдет все подробности этих "неприятностей" и "тяжелых переживаний", определение-которых самим Белым как только "странные" - едва ли можно считать адекватным.

Уже в 1907 г. в статье "Будущее искусства" Белый писал о главной задаче писателя-символиста: "Мы должны забыть настоящее: мы должны все снова пересоздать: для этого мы должны создать самих себя /.../ [художник] должен стать своей собственной художественной формой"(14). Спустя более десяти лет, в период создания "Эпопеи" "я", он повторяет в "Дневнике писателя" свой основной творческий принцип: "по отношению к себе самому становлюсь натуралистом"(15). "Натуралист", исследователь неведомых земель обретенной реальности, "инопланетный гастролер" становится в своем "Материале" экскурсоводом не только по внешним событиям, но и по внутренним: по собственному сознанию в поворотные "антропософские годы" своей жизни, названной им самим "более богатой, чем вся жизнь "до" и вся жизнь "после" (в событиях внутренних и странных)"(16). В этом и заключается для читателя всеобъемлющий интерес этих писаний и важность (а, возможно, и опасность) их для тех, кто изучает Белого и его эпоху.

По сей день "Материал к биографии (интимный)", рукопись которого хранится в ЦГАЛИ, ф.53, оп.2, ед. хр.З, не опубликован и известен только по ссылкам или отрывочным цитатам в работах советских и западных "беловедов". Здесь впервые публикуются целиком лл.61 об. - 163 об., записи о 1913-1915 годах. Отрывки из рукописи, касающиеся периода от 1911 до 1912 гг., предшествуют тексту, чтобы зарисовать фон происходящего с Белым до этого времени. Примечания, главным образом, имеют целью уточнить, а иногда и исправить даты описываемых событий (Белый довольно часто мешает старый и новый стили). Литература о Рудольфе Штейнере особенно помогла в этой работе, так как каждый день, каждая его лекция или подробность из его жизни зафиксированы в публикациях Verlag der Rudolf Steiner (см., например, Rudolf Steiner. Das literarische und künsterlische Werk. Eine bibliographische übersicht, Dornach, 1961, с перечнем дат и мест всех его лекций). Чтобы не загромождать текст примечаниями, к нему добавлен именной указатель известных, малоизвестных или вовсе неизвестных лиц, упомянутых в "Материале".

Все материалы публикуются впервые. Автор приносит благодарность Владимиру Гитину за помощь в редактировании текста "Материалов".

1. МАТЕРИАЛ К БИОГРАФИИ (ИНТИМНЫЙ). ЦГАЛИ, ф.53, оп.2, ед.-хр.З, запись за февраль 1901 г.

2. См. статью Л.Флейшмана BELY'S MEMORS в кн.: ANDREY BELУ. SPIRIT OF SYMBOLISM. Ed. John E. Malmstad (Cornell University Press, 1987), с.216-241.

3. См. ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ Андрея Белого, предисловие и публикация С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова. - "Литературное наследство", т.92, кн.З, 1982, с.788-829.

4. ОТ ПОЛУПРАВДЫ К НЕПРАВДЕ. - "Возрождение", 27 мая 1938, №4133.

5 ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДСТВА АНДРЕЯ БЕЛОГО. ВОСПОМИНАНИЯ, том III, часть II. - "Литературное наследство", т.27-28, 1937, с.413.

6. Книга ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ, написанная в 1928 г., появилась в печати только в 1982 (Ann Arbor, "Ardis"); в этом же году вышли в Париже ("La Presse Libre") ВОСПОМИНАНИЯ О ШТЕЙНЕРЕ, законченные в январе 1929.

7. Некоторые отрывки также были напечатаны в берлинских газетах "Дни" и "Голос России"; см.: ANDREJBELYJINBERLIN, 1921-I923. Addenda for a Biblio graphy of His Works. J.E.Malmstad. - "The Andrej Belyj Society Newsletter", 1985, №4, c.20-29.

8. Андрей Белый. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ. - "Беседа", 1923, №2, с.83-127.

9 ."Беседа", 1923, №2, с.99.

10. Существует еще один "загадочный" текст - "Ракурс дневника", ссылки на который часто встречаются в ЛЕТОПИСИ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА А.БЕЛОГО, составленной К.Н. Бугаевой (ГПБ, ф.60, ед. хр. 107). Рукопись "Ракурса" хранится в ЦГАЛИ и в настоящее время не выдается исследователям.

11. О ЗАПИСКАХ ЧУДАКА, 2 т. (М.-Берлин, 1922) см. содержательную статью: А DIARY IN STORY FORM: "ZAPISKICHUDAKA" AND SOME PROBLEMS OF BELY'S BIOGRAPHY, John Elsworth, в кн.: ASPECTS OF RUSSIA. 1850-1970. POETRY, PROSE AND PUBLIC OPINION. (Letchworth, 1984).

12. ЦГАЛИ, ф.1782, оп.1, ед. хр. 6 (письма 1915 года).

13. ЦГАЛИ, ф.1782, оп.1, ед. хр.7 (письма 1916 года).

14. СИМВОЛИЗМ, М., 1910, с.453.

15. ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ, дат. 9 января 1919 г. - "Записки Мечтателей", 1919, №1, с.119.

16. "Автобиографическое письмо" Иванову-Разумнику от 1-3 марта 1927 г. ("Саhiers du monde russe et sovietique", 15, №1-2, 1974, c.72). Там же Белый писал: "Семилетие 1912-1918 могу назвать в целом: Антропософия. Но: в первом четырех летии (12-15) эта "антропософия" мне звучит в темах: "мир", (см. след. стр.)"Германия", "медитация", "мировая война", "Ася", мучительное искание гармонии с доселе близким мне другом, так много значащим для меня, Эмилием Карловичем] Метнером; гармония рвется - более, более, более; и в 15-ом году отношения (для меня) наши разрываются навсегда" (с.78) и ""антропософия, как эзотерический путь" (тема периода 1912-1915)" (с.75). См. также с.71-73.

Дорнахский дневник (Интимный)

1911 год

Грянул мой инцидент [о приятии "Петербурга"] с "Русской Мыслью".

Январь этого года - сплошное томление /.../ В таком состоянии с Асей попадаем в конце месяца в Петербург; и поселяемся у В.Иванова - на "Башне".

Новый год встретили с Асей в Кельне, в отеле St.Paul, против Кельнского собора; в этом же отеле мы жили в дни, когда произошла первая встреча наша с доктором Штейнером; помнится, мы вернулись с лекции Штейнера; и - помнится: у нас вечером сидели: Эллис и Поольман-Мой; я показывал Поольман-Мой мои схемы, в красках (Человек-Храм); мы незадолго записались все в образовавшееся А[нтропософское] О[бщество], выйдя из Т[еософского] 0[бщества] вместе с Штейнером(7); помнится, этот период отложился внутренними узнаниями о Храме тела; о Куполе, как голове; три идеи Храма: Храм - подземный (тело); Храм - солнечный (построенный на сердце); Храм космический (весь человек); в моих имагинациях того времени есть многое, что выявилось впоследствии в плане Гетеанума. Помнится в эти дни особое впечатление произвела лекция Штейнера из курса, где он говорит о Человеке-змее (что значит дойти до змеи).

Через несколько дней мы вернулись в Берлин.

Январь этого года (как и декабрь предыдущего) стоит мне под знаком моих все усиливающихся медитаций и узнаний (внутренних); еще в ноябре, в Штутгарте я приготовил Штейнеру нечто вроде доклада, с рядом схем о моей внутренней работе и о тех медитациях, которые он мне дал; в Мюнхене я передал Штейнеру эту тетрадь (на свидании, где мы были у него с Поольман-Мой); в декабре Штейнер вернул мне тетрадь с рядом указаний (было длительное свидание с ним); вместе с тем он переменил мне работу; новые медитации вызвали во мне ряд странных состояний сознания; переменилось отношение между сном и бодрствованием; в декабре было два случая со мной выхождения из себя (когда я, не засыпая, чувствовал, как выхожу из тела и нахожусь в астральном пространстве); весь этот период я был в состоянии потрясения под впечатлением этого огромного события моей внутренней жизни; дни проходили в чтении циклов, а утром, среди дня и вечером в медитациях, концентрациях, контемпляциях. Я читал кроме того внимательно "Добротолюбие" (2 тома).

В январе состоялось новое свидание со Штейнером, в котором я представил ему новые схемы (в красках) и отчеты о моих работах и передал о случаях выхождения из себя в декабре и о третьем случае выхождения в январе (вскоре по возвращению из Кельна); Штейнер сказал мне: "Ja, es ist so; es ist schwer zu ertragen, aber man muss dulden...". Но все-таки: он сказал мне, что некоторые узна-ния мои о духовной действительности преждевременны (они позднее по-новому прояснятся); он дал мне еще ряд указаний внутреннего порядка; помнится, что мы с Асей с начала 13 года перешли на вегетарианство.

За этот период мы слушаем лекции в А.О.; каждую неделю читает Штейнер лекцию по вторникам в помещении О-ва на тему: "Жизнь человека между смертью и новым рождением": в декабре, январе, феврале и в марте он прочел до 12 лекций на эту тему(8); весь этот период слушаю лекции Штейнера (публичные) в Architektenhaus на Wilhelmstrasse, образующие то же"ш generis курс (из 6 лекций) на тему: "Естествознание и духовная наука"(9). Внимательно читаю выходящие "Mitteilungen" О-ва. За этот период раз М.Я. Сиверс (впоследствии жена Штейнера) приглашает нас с Асей на кофе в квартиру Штейнера; к кофе выходит доктор, и у нас происходит за столом разговор о Рожэре Бэконе и о Бэконе Веруламском. Он указывает на то, что у некоторых схоластиков удивительная тонкость логической спекуляции, утраченная в наше время.

Кроме того: слушаю лекции Курта Вальтера в А.О. о "Я" человека, а также проф. Бекка (члена О-ва) - там же. Из антропософов-русских, проживающих в Берлине, часто вижусь с Т.А. Бергенгрюн (сестрой Е.А. Бальмонт), с Ганной, с племянником Бергенгрюн, с семейством Поповых (муж музыкант), с семейством Ван-дер-Паальс; вижусь и с приехавшей из Петрограда к доктору Форсман, знакомлюсь с сестрой М.Я. Сиверс - О.Я. Сиверс; из немецких антропософов знакомлюсь с графом Лерхенфельд, с Зейлингом, с др. Гёшем, с Валлер (живущей в доме доктора), с сестрами Леман, с Мюллер, с бароном и баронессой Галлен (шведские антропософы) и с рядом других лиц.

К концу месяца открывается генеральное собрание вновь открывшегося А.О., продолжающееся более недели(10); на это время снимается Architekten haus, где заседания и лекции происходят с

9 часов утра до 3-4-х: на заседаниях разрешается ряд дел, а в про-чие часы происходит ряд докладов и рефератов съехавшихся чле нов О-ва; среди докладов мне запомнились: доклад Аренсона о 10 заповедях, доклад Деглау (из Бреславля) о законах Ньютона в антропософском освещении, доклад д-ра Пайперса, доклад д-ра Унгера. По вечерам же лекции курса Штейнера: "Мистерии Востока и Запада"; а также лекция "О сущности Антропософии" и какая-то другая(11).

В это время происходит переписка с Москвой и Петербургом: для московских антропософов пишу подробный конспект двух последних прослушанных курсов Штейнера, перерабатываю заново начало "Петербурга"; обнаруживается все большее оттолкновение от Москвы (от Морозовой, Рачинского, Метнера, Булгакова); я связуюсь в письмах с формирующимся издательством "Сирин". В январе ко мне заезжает в Берлин издатель "Сирина" М.И. Терещенко (будущий министр временного правительства) и мы условливаемся о том, что мог бы я дать для издательства "Сирин". В январе же в Берлине встречаюсь с товарищем детства И.В. Танеевым.

Этот месяц продолжаю слушать лекции Штейнера и Вальтера; начинаю чувствовать все большее и большее тяготение и любовь к М.Я. Сиверс; ее доброе, внимательное отношение к нам проявляется все больше и больше; приезжает в Берлин К.П. Христофорова, с которой происходят частые встречи; наступает весна; мои внутренние упражнения приобретают новый оттенок: я испытываю чувство растущей и разливающейся любви к М.Я. Сивере, к доктору и к целому ряду лиц в нашем О-ве; я не мыслю себе возможности оторваться от доктора; чувствую, что не могу от него уехать хотя бы потому, что изменения в моей внутренней жизни и работа, им данная мне, требуют постоянных указаний от доктора; между тем: денег у меня нет; на что жить в будущем - неизвестно, приходится думать об отъезде. Я переживаю мучительное раздвоение и страшную тревогу, что придется мне уехать из Берлина. Вместе с тем A.A. Блок сватает мой роман "Петербург" для альманахов К-ва "Сирин" и пишет мне письма о том, что может быть удастся провести его через редакционный совет (Терещенко, его сестра, Блок, Ремизов, Иванов-Разумник, еше кто-то). Я спешно доканчиваю переработку первых 5-ти глав и отсылаю в Петербург; если роман принят, то я обеспечен: могу остаться при Штейнере и год, и больше; если же не принят, то - придется ехать в Россию; но уже мы с Асей решаем: в Москву не возвращаться ни в коем случае, а ехать к Софии Ник. Кампиони, в Боголюбы (под Луцк); и там переждать трудные времена.

В такой неопределенности я томлюсь весь февраль; между тем - обнаруживается: в марте Штейнер читает в Гааге курс: "Влияние оккультного развития на тела"(12). Мы рвемся в Гаагу, заказываем себе билеты на курс в надежде, что "Сирин" при[ме]т "Петербург", /.../ а "Сирин" молчит. Мы идем советоваться с д-ром Штейнером, что нам делать; он как бы благословляет нас ехать в деревню в случае, если дела не устроятся.

Одновременно мы переписываемся с СМ. Соловьевым и с Таней, сестрой Аси, ставшей женой СМ. Соловьева; они - в Италии, в Риме; вращаются в кругах католических, видятся с кардиналом Рамполле, с В.И. Ивановым, уехавшим в Италию из Петербурга и женившемся на своей падчерице (В.К. Шварсалон).

Штейнер дает мне новые медитации.
Март.

Начало месяца протекает все в той же неопределенности: деньги приходят к концу, а ответа от "Сирина" - нет; в полном отчаянии мы укладываемся, но что делать с огромным сундуком? Тащить его в Боголюбы? Тут мы решаемся поставить сундук на хранение в Берлине, как залог нашего скорого возвращения к Штейнеру: я решаю - умереть, или найти средства для жизни при Штейнере; в таком состоянии мы уже берем билеты в Луцк и идем прощаться с доктором; он ласково успокаивает нас; и говорит, чтобы мы стремились мысленно вернуться; и тогда все препятствия падут; и мы - вернемся. Штейнер мне между прочим говорит:

"За эти месяцы вы вашей медитативной работой и вашими оккультными узнаниями заложили себе прочный фундамент для будущего развития; смотрите на опыт этих месяцев как на введение к тому, чтобы стать внутри пути. Когда вы снова ко мне вернетесь, то мы прочно поработаем с вами"... Мы прощаемся с доктором, с антропософами; и - вот: накануне отъезда получаем телеграмму от "Сирина": "Роман - принят(13). А это значило для меня: ежемесячное получение аванса в 300 рублей т.е. 11/2-2 года безбедного существования. Мы - ликуем; но - все-таки: решаем на весну и лето уехать в Боголюбы, чтобы в мае-июне быть в Гельсингфорсе на курсе Штейнера, а в конце июля вернуться в Мюнхен на курс и мистерии, чтобы прочно зажить при Штейнере.

С такою мыслью мы уезжаем в Боголюбы.

В Луцке нас встречает распутица и метель; по дороге от Луцка к Боголюбам наша пролетка увязает в грязи; возница отпрягает одну лошадь и скачет в Боголюбы, чтобы В.К. Кампиони с работниками прислали за нами лошадей; мы с Асей остаемся в поле, заносимые снегом и пронизываемые ледяным ветром; спускается ночь, а из Боголюб нас никто не выручает; делается в ночи жутко; наконец за нами приезжает Кампиони; мы пересаживаемся и таким образом едва-едва попадаем в Боголюбы уже ночью; здесь находим СН. Кампиони, ее мужа, лесничего торчанской волости, его помощника, детей (Варю, Мишу), нянюшку; и к нашему великому изумлению находим Наташу Поццо с нянюшкой и маленькой дочкой, Машей; нас устраивают в маленьком домике, отстоящем от дома лесничего на расстоянии 300 шагов, где мы и живем весь этот месяц, пока достраивается большой дом, предназначенный для семейства В.К.

Скоро проездом из Италии в Москву приезжают СМ. Соловьев и его жена Таня, наполняя весь дом весельем и впечатлениями от Италии. Помнится мне наступление весны и наши прогулки с СМ. Соловьевым в боголюбских рощах, остатки снега, лужи и подснежники. Скоро Соловьевы уезжают. В конце месяца из Москвы приезжает А.М. Поццо. Мы с Асей живем в нашем домике довольно замкнуто: отношения с Поццами (Наташей и А.М.) как-то странно неладятся; чувствуется какое-то взаимное отчуждение, которого прежде не было, когда Наташа жила с нами в Мюнхене; мы с Асей полагаем, что то, что нас отделяет, есть жизнь при Штейнере, мир медитаций и новых духовных узнаний: о них - не расскажешь; и они-то, как видим мы, образуют вкруг нас точно круг, отделяющий нас от всех.

Этот месяц запомнился мне в одном отношении: Ася объявила мне, что в антропософии она окончательно осознала свой путь, как аскетизм, что ей трудно быть мне женой, что мы отныне будем лишь братом и сестрой. С грустью я подчиняюсь решению Аси.

Весь месяц усиленно работаю над шестой главой "Петербурга"; пишу ее заново; начинается у меня переписка с Р.В. Ивановым о "Петербурге", получаю письма и от Блока и от Эллиса; от последнего приходит много писем; в них - явно уже звучит нота отхождения от А.О.; члены его ему видятся карикатурно; звучат ноты недоумения по отношению к Штейнеру; эти письма Эллиса мне очень мучительны; особенно мучительно мне, что и Поольман-Мой разделяет недоумения Эллиса: Эллис, Поольман-Мой, я и Ася, мне казались тесной, интимной антропософской группой. Теперь вижу: эта группа обречена распасться.

Безвыездно сижу в Боголюбах; теперь мы с Асей переехали в большой дом; Поццо с Наташей переехали тоже; мы живем неподалеку друг от друга, но, помнится, мы очень мало вместе; Наташа очень уединяется от нас; мы с Асей держимся вдвоем; иногда бываем в Луцке; там бываем у Положенцевых; я заканчиваю 6-ю главу "Петербурга"; после очень напряженной и проникнутой узнаньями зимы какое-то нервное утомление. Получаю письмо от H.A. Бердяева; этот последний просит меня, чтобы я написал Штейнеру вопрос, может ли он прослушать курс лекций его в Гельсингфорсе, не будучи членом А.О.; я пишу в Берлин об этом М.Я. Сиверс; и получаю от нее разрешение от доктора Бердяеву слушать лекции в Гельсингфорсе; пишу соответственное письмо Бердяеву; с Эллисом тоже интенсивная переписка; от Эллиса получаю письмо за письмом, в котором он подвергает О-во убийственной критике; узнаю из чьего-то письма, что Bau в Мюнхене не будет строиться, но будет строиться в Швейцарии на земле, пожертвованной О-ву доктором Гросхайнцем. Впервые узнаю о том, что доктор со Смитс разрабатывает принципы передавать движение в слове.

Нервы мои - в убийственном состоянии; у меня происходит очень странное объяснение с Поццо; из этого объяснения мне становится ясным, насколько я переутомлен.
Май.

Первую половину месяца мы проводим в Боголюбах; я набрасываю вчерне первую половину 7-ой главы "Петербурга"; помнится пышная лрирода Боголюб; медитации мои идут интенсивней и интенсивней (новые, об ангелах, архангелах и началах); мы с Асей готовимся к поездке в Гельсингфорс; Наташа и Поццо уезжают в Москву, чтобы из Москвы уже ехать в Финляндию.

Мы с Асей трогаемся в Петербург(14); останавливаемся на Пушкинской в гостинице кажется Палэ-Рояль, где некогда жил Пер-цов; я иду в "Сирин", где встречаюсь с Разумником Васильевичем Ивановым, который рассказывает мне о своей полемике с Мережковскими; мы с Асей делаем визит Мережковским, получаем приглашение обедать у них; у Мережковских встречаемся с H.A. Бердяевым, приехавшим из Москвы в Петербург, чтобы ехать в Гельсингфорс на курс Штейнера; у меня происходит спор с Мережковским и объяснение с Философовым об антропософии. Вижусь с Блоком. Приезжают из Москвы Поццо и в тот же день едут в Гельсингфорс с пароходом.

Отправляемся в Гельсингфорс; оказываемся в одном поезде с Бердяевым и с В.В. Бородаевским; оказывается: Бородаевский стал членом А.О.; и тоже едет на курс Штейнера; в Гельсингфорсе мы встречаемся с рядом русских из Москвы и Петербурга, приехавшим на курс: из Петербурга приехали между прочим: О.Я. Сиверс, Форсман, Леман, Е.И. Васильева (Черубина де Габриак), H.H. Белоцветов, Брюллова, К.Н. Васильева, П.Н. Васильев, В.Н. Васильев, сестра Ван-дер-Паальса с мужем и ряд других; из Москвы приехали: A.C. Петровский, М.И. Сизов, Наташа Поццо, А.М. Поццо, Григоровы, Христофорова, Машковцев, В.Ф. Ахрамович, Шенрок и др.

На другой день по приезде русские приехавшие встречают д-ра Штейнера и М.Я. Сиверс на вокзале и подносят им цветы; я сообщаю доктору о том, что летом приезжаю в Мюнхен: "Вот видите" - говорит он мне - "с приездом-то и устроилось..." Большинство русских остановились в отеле Фенниа, где остановился и доктор с М.Я.

Со следующего дня начинается курс лекций (10 лекций): "Оккультные основы Бхагават-Гиты"15; по вечерам я прочитываю

свой конспект лекции группе москвичей; Бердяев относится двойственно к слышимому; Бородаевский же потрясен курсом. Кроме курса д-р прочитывает специально русским лекцию для русских в номере "Фенниа" (в Григоровском); происходит первая встреча А.М. Поццо с доктором: А.М. записывается тут же в члены Общества. Мы с Асей получаем свидание (длительное) у доктора; я сдаю ему отчет в своих медитациях и получаю от него указания с дополнительными медитациями; запомнился мне чай у Григоровых с антропософами немецкими (Сиверс, Штинде, гр. Калькрейт и др.). Среди приехавших с доктором в Гельсингфорс запомнились: гр. Калькрейт, Штинде, фон Чирская, д-р Геш, барон Галлен с женой, Райф, которая, узнавши, что я знаком с Мережковскими, просит меня передать Гиппиус привет (они когда-то встречались в Сицилии). Большим событием для меня было принятие нас с Асей в E.S. ("Esoterische Stunde" - собрания для учеников, применяющих методы к себе духовной науки; здесь все указания д-ра специальны, техничны; в "E.S." допущены были не все члены А.О.).

Помнится день отъезда д-ра; мы провожали его на вокзале; я, Ася, Наташа и Поццо купили М.Я. белых колокольчиков в дорогу ей; она приняла очень ласково цветы.

Вернулись с Асей в Петербург, где прожили несколько дней; были у Мережковских, у А.Н. Чеботаревской, где встретились с H.A. Бердяевым; обедали у A.A. Блока (Л.Д. была в отъезде), виделся, если память не изменяет, с A.A. Кублицкой-Пиоттух; обедали с Асей у Таты Гиппиус с Карташевым; виделся с Р.В. Ивановым.

После мы поехали с Асей к маме, в Демьяново (под Клином), где я принялся отрабатывать свой конспект курса.

Начало июня провели в Демьянове, держались очень уединенно; в парке встречались с Танеевыми, с К.А. Тимирязевым; мама не ужилась с Асей; и скоро мы собрались и поехали в Дедово, к Соловьевым, чтобы оттуда через Москву вернуться в Боголюбы; у меня в Дедове вышло серьезное столкновение с СМ. Соловьевым на идеологической почве; и мы, крупно поговорив, расстались; так мы совершенно разбитые после Гельсингфорса (ссорою с мамой и ссорою с СМ. Соловьевым) поехали на несколько лишь часов в Москву (с поезда на поезд), повидавшись с A.C. Петровским и М.И. Сизовым.

К середине июня мы вернулись в Боголюбы (Наташа и Поццо остались в Москве); в Боголюбах же мы встретились с Л.Н. Черновой (женой брата В.М. Чернова), приехавшей гостить в Боголюбы. Весь этот остаток месяца серьезно работаю над 7-ой главой "Петербурга".
Июль.

Этот месяц я хлопочу о получении заграничного паспорта; в Боголюбах становится жарко и душно; С.Н. Кампиони едет в Москву; боголюбовское о-во составляем: я, Л.Н. Чернова, Ася, В.К. Кампиони и его помощник; я усиленно интересуюсь проблемой истории в связи с духовной наукой; составляю таблицы, графические схемы, диаграммы; отделываю 7-ую главу "Петербурга" и отправляю 6-ю и 7-ую главы "Сирину". В конце месяца мы отправляемся в Мюнхен.

Мы в Мюнхене. Приезжаем дней за десять до курса и представлений мистерии; бываем у Ильиной, Екатерины Александровны, у Киселевых; знакомимся с семейством Дубах, с Кемпером, с Киселевыми (художником и его женой); из Москвы приезжают: М.И. Сизов, М.В. Волошина, H.H. Белоцветов, Ю.Сидоров (позднее профессор), Григоровы, Христофорова; из Петербурга - Е.И. Васильева, приезжает Т.Г. Трапезников, который только что женился, с СП. Ремизовой (женой писателя); приезжает жена Бо-родаевского, сестра Ван-дер-Паальса с мужем. Узнаем подробности о подготовлении закладки "Bau" в Дорнахе, об эвритмии и об основании А.О. в Москве в октябре предстоящего года (от Гри-горовых); узнаем печальную новость: Эллис вышел из А.О.

С середины августа начинается курс Штейнера "О мистериях" (8 лекций); происходит постановка всех 4-х мистерий Штейнера на сцене16; среди съехавшихся антропософов - Шюрэ. Во время курса в Мюнхен приезжает М.С. Шагинян, очень дружащая с Метнером; и через нее налаживается смягчение отношений между мной и Метнером; с Метнером мы обмениваемся письмами; Метнер зовет меня в Дрезден после курса, где он живет.

Обнаруживается, что в октябре Штейнер читает курс лекций в Христиании "Пятое Евангелие"; мы с Асей решаем отправиться на курс, а уж попутно: провести осень где-нибудь на норвежском фьорде.

Мы усиленно послушаем все антропософские лекции и представления эвритмические(17); вместе с тем: Рихтер нас подстрекает приехать в Дорнах на работы по постройке "Bau"; уже намечается, что мы к весне переедем в Дорнах.
Сентябрь.

Первые числа сентября для меня памятны два или три собрания E.S., на которых мы присутствуем; антропософы разъезжаются из Мюнхена; доктор едет в Дорнах; мы едем в Дрезден, где встречаемся с Э.К. Метнером и его хорошей знакомой Людвиг; с ними проводим несколько дней, осматриваем Дрезден, присутствуем на представлении "Тристана и Изольды", дружески прощаемся с Метнером и отправляемся через Берлин в Христианию; находим около Христиании (на фьорде) в Льяне виллу и усиленно отдаемся медитациям; за этот месяц делаю значительные успехи и космические узнания (о сфере старой луны, солнца, Сатурна) осеняют меня; Ася тоже целыми днями занята упражнениями и плохо себя чувствует; попутно я перевожу отрывок из первой мистерии д-ра Штейнера. Мы бываем иногда в Христианийской ложе для членов, знакомимся кое с кем из норвежцев и между прочим с фрау Гельмгойден, председательницей Христианискийской ложи; приближается время курса; в нашем пансионе останавливается приехавшая фрау фон-Чирская и рассказывает нам о закладке "Bau" в Швейцарии (18); к концу месяца приезжает в Христианию доктор.

Последние дни месяца заняты Христианийским курсом Штейнера: "Пятое Евангелие"(19). Впечатление этого курса до того огромно, что мы теряем голову; и - решаем: вся наша жизнь отныне должна принадлежать Обществу, о чем мы с Асей пишем д-ру Штейнеру письмо, но не решаемся его передать в руки доктору.
Октябрь.

Заканчивается курс Штейнера; из русских на курсе кроме нас лишь Христофорова да Форсман; знакомимся за это время с Седлецкой, председательницей польской фракции А.О.; обедаем с д-ром Гёшем и с молодым Митчером. Мы совершенно потрясены курсом: после последней лекции курса к нам подходит д-р Штей-нер и спрашивает нас: "Ну что? Можете вы принять в душу этот курс?" Ответ на этот вопрос у меня в кармане: письмо, в котором мы отдаем Штейнеру нашу жизнь; вместо ответа я отдаю д-ру это письмо. Д-р ласково жмет руки мне и Асе.

После курса мы присутствуем на E.S. (два собрания) и на публичных лекциях в Христиании.

Далее: мы едем за д-ром в Берген, в одном поезде; во время пути, когда поезд пересекает ледники, к нам с Асей в вагон входит М.Я. Сиверс и между нами происходит разговор, который решает нашу судьбу; мы с доктором поедем в Дорнах. С этого момента до весны я переживаю неимоверный взлет; события ежедневные приобретают для меня какой-то прообразовательный смысл. В таком озарении проходят дни в Бергене (лекции, публичная лекция, E.S.)(20); из Бергена через Христианию мы попадаем с доктором в Копенгаген(21), где проводим несколько дней (опять лекции, публичные лекции, E.S., на которых теперь присутствует К.П. Христофорова); на одной из лекций ко мне подходит М.Я. Сиверс, очень ласково берет меня за руку и говорит: "Доктор читал ваше письмо; оно очень важно; столь важно, что словами на него доктор вам не ответит: берегите свое здоровье; в будущем вы можете много поработать для антропософии". М.Я. ласково глядит мне в глаза. С той поры я чувствую совсем новое отношение к доктору и к М.Я.: чувствую нечто вроде сыновления; чувствую, что я не только ученик доктора, но что я и сын его; М.Я. с той поры становится в моем внутреннем мире чем-то вроде матери: она является мне в снах; в бодрственном состоянии я часто слышу ее в сердце своем; она как бы во мне живет; и наставляет меня.

В таком возбужденном состоянии я еду с Асей в Берлин (в одном поезде с доктором); за обедом, в вагоне-ресторане мы сидим рядом с доктором; М.Я. говорит со мной об Эллисе, о его отпадении, о Поольман-Мой, которая по мнению М.Я. пребывает в духе гордыни.

За норвежскую поездку мы очень сходимся с К.П. Христофоровой, которая зовет нас жить вместе, в пансионе Begg-Klau на Augsburgerstrasse, куда мы и переезжаем с вокзала и где водворяемся.

Я хожу по Берлину озаренным, не будучи в состоянии придти в себя; наступает день моего рождения 27 октября: мне исполняется 33 года(22); я чувствую: возраст мой - ответственный. В эти дни мне очень много открывается во внутреннем пути; я учусь гармонизировать свои состояния сознания; вдруг: приезжающая из Москвы в Париж О.Н. Анненкова с Е.А. Бальмонт приносят известия, что в Москве, в "Мусагете" выходит пасквиль на д-ра, написанный Эллисом. Мы бежим к М.Я. Сиверс и спрашиваем совета: что делать? М.Я. пожимает плечами и говорит: "Оставьте". Но мы решаем ехать к Эллису и Поольман-Мой в Штутгарт, чтобы иметь объяснения с Эллисом и потребовать у него обратно циклы доктора и тетрадки его с заметками д-ра на полях. Едем в Штутгарт, отправляемся в Дегерлох; Эллис прячется от нас; мы имеет объяснение с Поольман-Мой, забираем почти насильно тетрадки у Эллиса; я передаю Поольман: "Если Эллис ко мне не выйдет сию минуту, чтоб объясниться, то пусть знает: я с ним на всю жизнь разрываю все..." Он - не вышел: с этого дня я все отношения с Эллисом прекратил. В совершенном расстройстве мы возвращаемся в Берлин; откуда я пишу в К-во "Мусагет" о своем выходе из издательства и о прекращении всех отношений с Метнером(23).
Ноябрь.

В первых числах ноября в Берлин приезжает Наташа и А.М. Поццо; они устраиваются неподалеку от нас, около Motzstrasse(24); мы же в первых числах ноября едем с Асей в Нюренберг на лекции д-ра, бывшие в ложе, а также публичные(25); были и на E.S.; в Нюренберге встретились с Трапезниковыми, с графом Лерхенфельд, с которыми установились очень.хорошие отношения, и с рядом других членов; граф Лерхенфельд обнаруживает себя поклонником философии Владимира Соловьева; он мечтает о переводах Соловьева на немецкий язык и расспрашивает меня о E.H. Трубецком, как философе; оказывается с Трубецким он встречался в прежние годы; Лерхенфельд в эти дни пребывания в Нюренберге довольно часто бывает у нас; мы встречаемся en trois: я, Трапезников, Лерхенфельд.

По возвращению из Нюренберга я продолжаю усиленно духовную работу; но обнаруживается ряд трудностей; мне приходится сильно бороться с чувственной природой; аскетизм меня давит; и эта борьба накладывает довольно мрачный отпечаток и на состояние моего сознания; однако, с Христиании я продолжаю жить исключительно одним: надвигается II-ое пришествие Христа; ко второму пришествию надо себя готовить; мы вступаем в полосу гигантских кризисов; Европа несется в пропасть; все, что не будет озарено Христовым ведением будет разрушено; люди и не подозревают, какое варварство, одичание нас ждет. Эти мысли - лейтмотив Копенгагенской лекции Штейнера; но эти же ноты и мой лейтмотив; с Христиании зазвучала для меня нота Христова Пришествия; Христов Импульс стал ведом; в Бергене у меня были удивительные, необъяснимые переживания, связанные с встречей со Христом; мне объяснились теперь впервые отчетливо и мои юношеские, апокалиптические переживания 1898 года, и впечатление от разговора с Влад. Соловьевым в 1900 году; и узнания лета 1902 года о том, что 2-ое пришествие началось. Я глубоко взволнован: все мистические переживания моей жизни синтезированы теперь; я обрел мистику юношеских лет; но эта мистика во мне теперь уже не мистика, не экстаз, а - верное ведение; и вместе с тем: мне ясно, что А.О. подготовляет в человечестве импульс Христов; мы не просто антропософы; мы - Христиане; нас непосредственно ведет Христос к свету; роль д-ра - огромна: он есть тот, кто подготовляет в душах 2-ое пришествие; его связь с Христом - особенная связь; этот новый облик доктора ослепителен; я знаю, что не все члены А.О. видят доктора и понимают его миссию; в обществе есть посвященные во внутреннюю миссию Штейнера: подготовить путь приближающемуся Христу; я чувствую, что принят в тесное ядро посвященных; и я понимаю, что это принятие не есть принятие словом; д-р Штейнер и М.Я. Сиверс все время особенно учат меня: не словами, а жестами: оба ведут меня по снам, участвуют во всех событиях моей внутренней жизни; я понимаю, что мне нечего искать свидания у доктора, когда я внутренне как бы принят в дом доктора; я живу в странном знании, что мы с Асей дети доктора и М.Я., живем в одном духовном доме; и доступ к доктору всегда открыт; стоит мне внутренне о чем-либо вопросить д-ра, как я получаю от него непосредственный ответ; мне открываются теперь слова членов о том, что есть ученики, которые непосредственно связаны с д-ром; им нечего видаться даже с ним, ибо он в Духе посещает их, а они его; таким внутренне принятым в святое-святых нашего движения я себя ощущаю в этот период; мне открывается значение слов об умении читать оккультные письмена; этими письменами являются мои поступки и жесты меня обстающих и посвященных в Христову тайну членов А.О.: мы - братство в братстве; мы - подлинные эзотерики.

М.Я. Сиверс в духовном плане открывается мне во всей ее огромности; она все дни и все часы со мною; она учит меня, посещает меня в снах; и когда я встречаюсь с ней и с доктором на собраниях А.О., то меня охватывает любовь, страх и неловкость, что физический план не соответствует форме наших встреч на плане духовном; я начинаю понимать, что какая-то тайна существует между мной, д-ром и М.Я.; и доктор без слов, одним иногда вскользь брошенным взглядом на меня укрепляет меня в этой мысли; мне кажется, что я сам не знаю тайну своего бытия, а доктор прочел ее; и знает: в будущем, в близком со мной произойдет нечто огромное; будет надо мною сошествие Св. Духа, после которого я неимоверно вырасту; и голос Божий зазвучит из меня; я этого не знаю, а д-р это знает; и оттого-то: в духовной действительности я, как Иоанн, - его любимейший ученик: возлежу на его плече; оттого-то так нежно любит меня М.Я. ... Все эти мысли и ощущения невероятно волнуют меня, - тем более, что на физическом плане ничто не соответствует этому; на физическом плане я лишь Herr Bugaeff, "unser Mitglied", не более. Вся прошлая жизнь, ставшая мне вполне прозрачной, лишь приготовление к какой-то чрезвычайной миссии.: весь опыт медитаций и оккультных упражнений - преддверие, очищение перед невероятным прояснением сознания и меня ожидающим ясновидением. Д-р и М.Я. от меня ждут совершенного пути ученичества, ибо на нем ждут меня величайшие озарения; бессознательно укореняется во мне мысль, что меня сознательно ведут к посвящению, что я специально для посвящения готовимый ученик; отсюда ужас и боязнь перед огромным страданием, почти распятием, к которому ведут меня; я, как Иоанн (Лазарь) должен сперва умереть, чтобы на третий день воскреснуть; мне начинает казаться, что ко мне подкрадывается какая-то посвятительная болезнь (падучая ли, летаргический сон ли), что скоро я паду на свой одр, буду умирать; и д-р произведет надо мною опасную операцию. Я пытаюсь порой в разговорах с Асей намеками касаться этой темы, мне не ясной; и вижу, что Ася что-то знает обо мне, о миссии, мне назначенной; но об этом словами нельзя говорить; и Ася объявляет мне, чтоб мы не говорили друг с другом на темы наших путей; я ощущаю, что в точке священнейшей Ася покидает меня, отъединяется, ускользает; до сих пор наши окк[ультные] узнания совпадали; с Бергена мы идем порознь: Ася бросает меня; не говорит ничего о себе; и меня просит молчать: я чувствую первую грань, разделяющую наши пути; с этого времени грань росла; и в годах выросла в непереступаемую бездну между нами.

Ноябрь этого года - роковой, жуткий, головокружительный для меня месяц; и вместе мучительный; физическая моя оболочка притянута к земле, а дух мой, как бы выйдя из нее все время парит в сфере, где его обступают огромные, космические, апокалиптические образы (в этот период во мне подымается тема большого "Я", о котором я впоследствии говорю в "Записках Чудака"). В этот месяц я пишу 8-ую главу "Петербурга" и эпилог; и отсылаю рукопись в "Сирин". Чрезвычайно мне говорит книжечка Коллин "Krone der Liebe"(26).

В конце месяца мы едем с Асей в Мюнхен на лекции д-ра в А.О.(27); здесь на одной из лекций на тему 5-го Евангелия д-р Штейнер ставит вдруг вопрос членам: "Неужели ни у кого из вас нет ко мне вопроса?" Собрание растеряно; не знают, что спросить; а мне кажется, что я знаю, о каком вопросе говорит д-р; и знаю, что этот вопрос к нему есть вопрос, поставленный мною в моем Христианийском письме; ответ на этот мой вопрос - отеческая любовь д-ра ко мне, как бы предызбравшая меня на какой-то мне самому еще неизвестный подвиг; помолчав, д-р строго говорит: "Хорошо, - так я и запомню, что сегодня здесь никто меняни о чем не спросил..." Члены О-ва - недоумевают; и вместе - удручены: о каком вопросе говорил д-р? И - почему он гневается? Мне жутко: мне кажется, что я все знаю; знаю и то, какой должен бы подняться вопрос; и знаю, что вопрос этот был поднят мною в Христиании, полтора месяца назад. Гнев д-ра роковым образом для меня сближает с д-ром. И я внутренне восклицаю: "Какая же связь соединяет нас?"

В Мюнхене присутствую на публичных лекциях д-ра; и на E.S. Лерхенфельд особенно близок с нами; он приглашает меня и Асю отобедать с ним; почему-то мне кажется, что д-ру не нравится наше общение с Лерхенфельдом; в Мюнхене часто бываю у Трапезниковых: здесь встречаюсь с Белоцветовым, живущим в Мюнхене, с Сидоровым, с Юлэ, с Лерхенфельдом и с Бауэром; с Бауэром мы знакомимся; он производит на меня огромнейшее впечатление.

К началу декабря мы возвращаемся в Берлин и здесь продолжаем слушать д-ра по вторникам, на Geisbergstrasse и по четвергам (раз в две недели) в Architekten haus, где по примеру прошлого года доктор читает sui generis цикл лекций(28).

Часто с Асей мы говорим, что нам очень трудно с Наташей и Поццо, что будто связь с ними порвалась.
Декабрь.

Продолжается все то же; в начале декабря мы едем в Штутгарт на лекции д-ра (в ложе, публичные и E.S.); в Штутгарте проводим дней 5 или 6 (29). Всюду нас сопровождает К.П. Христофорова и Форсман.

Этот месяц проходит в той же тональности; одновременно: мучительные переживания борьбы с своими недостатками и как бы idee fixe, что надо лезть на какие-то кручи, ибо мне предстоит какая-то миссия; я усиленно подготовляю д-ру отчет о медитациях, развертывающийся в дневник эскизов, живописующих жизнь ангельских иерархий на луне, солнце, Сатурне в связи с человеком; этот человек - я, а иерархии - мне звучащие образы (именно "звучащие"); я прибегаю к Асе, как художнице; и прошу ее мне помочь; целыми днями раскрашиваю я образы, мной зарисованные (символы моих духовных узнаний); два-три рисунка я показываю Наташе однажды: увидев их, она воскликнула: "Аа!.. Боря, - не-показывай: спрячь это!" Я увидел, что она чем-то потрясена во мне, точно она меня впервые увидела; я понял, что она поняла, что рисунки архангелов не рисунки, а копии с духовно узренного; и я тотчас понял, что она поняла, что я понял... С этого времени странные отношения устанавливаются между мной и Наташей; мне начинает казаться, что она как бы духовно следит за мной, подглядывает; и начинает понимать во мне то, его Ася не видит: мне кажется, что она понимает тайну, связующую меня с д-ром и с М.Я. Я без слов перекликаюсь с Наташей; порой встречаю ее недоумевающий взгляд; то она нежно подходит ко мне с оттенком удивления и восторга перед миром Духа, мне открывающимся; то она как бы начинает бороться со мною.

К.П. Христофорова как будто тоже что-то начинает понимать; и иные из членов О-ва странно покашиваются на меня; мне начинает казаться, что обо мне, о моих отношениях к д-ру и к М.Я. в А.О. начинают циркулировать какие-то слухи, и что во взгляде на меня мнения раскалываются; одни как бы особенно начинают любить нас с Асей и намекать о каких-то нам предназначенных судьбах; другие с завистью и негодованием на нас смотрят, как бы говоря: "Выскочка, карьерист..." Мне даже начинает казаться, что кто-то ропщет и негодует на д-ра и М.Я. за слабость ко мне. Однажды после лекции д-ра в Ложе около меня раздается презрительно-саркастическое: "А! Die heilige Familie". И - ясно: "святое семейство". - Доктор, М.Я., Я. Наоборот, близкие к д-ру в берлинской ложе - Валлер, Зейлинг и две Леман - относятся к нам с особенной нежностью.

Приближается Рождество; в обществе готовят старо-германские рождественские мистерии; М.Я. и д-р уезжают на несколько дней в Дорнах, где уже идут работы по возведению фундамента и скелета "Bau"; в Берлин приезжает О.Н. Анненкова и как-то странно со мной говорит, как-то странно поглядывает на меня; я думаю: "Знает она или не знает обо мне?" И сам не могу себе ответить, что она должна знать обо мне; это "что" - тайна моей судьбы, связанной с судьбой "Bau". И Т.А. Бергенгрюн на меня косится (отношения наши - превосходные).

Перед самым Рождеством переживаю тяжелые минуты недоумения, сомнения; опять низменная чувственность мучит меня и я чувствую, что после событий, со мной бывших, чувственность эта должна бы отпасть от меня; М.Я. Сиверс начинает на меня сердиться: мне кажется, что она отворачивается от меня; мне душно и тяжко; Ася мне говорит: "Боря, - ты и меня измучил: успокойся, смирись..." Только Наташа продолжает глядеть на меня огромными удивленными глазами и точно хочет намекнуть, что что-то мне предстоит.

Мы готовимся к поездке в Лейпциг на курс д-ра "Христос и духовные миры", который должен начаться 28 декабря(30); приезжает из Москвы A.C. Петровский, из Петербурга Е.И. Васильева с мужем; Петровский привозит из Москвы с собой А.Н. Киселеву.

Мы встречаем Рождество в Берлинской Ложе: (лекция д-ра, рождественские мистерии) и 27-го уезжаем в Лейпциг.

В Лейпциге оказывается много русских; все почти останавливаются в одной гостинице и собираются в общем салоне, который становится чем-то вроде русского клуба; помню тут: нас, Наташу, А.М. Поццо, К.П. Христофорову, Н.Н Белоцветова, Т.Г. Трапезникова, Л.И. Трапезникову, Форсман, Фрид-кину, Петровского, А.Н. Киселеву, О.Н. Анненкову, Е.И. Васильеву, В.Н. Васильева, М.В. Волошину, может быть Б.П. Григорова с женой и др[угих]. С трепетом готовлюсь к Лейпцигскому циклу; почему-то мне кажется, что этот цикл имеет какое-то особое касание меня; все дни провожу в посте, медитациях и молитве; у меня слагается какой-то особый чин; так в известный час я ощущаю потребность разуться и замереть; мне почему-то кажется, что надо, чтобы на лбу у меня кто-то провел ножом крест; во мне оживает тысяча прихотей; я себя ощущаю точно беременной женщиной, которой надлежит родить младенца; я ощущаю, что этот, рождаемый мною младенец - "Я" большое. К нам начинает захаживать Т.Г. Трапезников и вести какие-то странные разговоры, точно приготавливающие меня к чему-то.

С 28-го начинается Лейпцигский курс; я не могу описать его действие на меня; каждая фраза курса имеет для меня двойное и тройное значение; буквально: я переживаю каждую лекцию не лекцией, а посвящением в тайны; со мной все время что-то делается; все кажется прообразом; так например: на одной лекции ко мне подходит баронесса Галлен; и говорит мне: "Вы понимаете меня: надо уметь произносить вам известные слова, не двигая ни губами, ни языком, ни гортанью; тогда слова опускаются в сердце; и приобретают огромную силу!" Сказав это, бар. Галлен отошла от меня; мне сказалось: Да, да - то смертное действие, которого я жаждал, оно мне открыто; "слова" же относятся к словам о Христе в моей медитации; и все это имеет отношение ко 2-му пришествию; с той поры я знал: когда мне надо было вооружиться Христовой силой, надо было поступать так, как сказала бар. Галлен; я стал непрерывно вооружаться; и вооружения эти приводили меня в такое состояние, что я в бодрственном состоянии научился выходить из себя духовно, а не физиологически; с той поры я понял, что такое выходить из себя 2-м, более тонким способом (выходить - не выходя, не впадая в каталепсию); выход из себя первым, более грубым, физиологическим образом стал ведом мне еще в 1912 году (в декабре); теперь, через год: я научился выходу из себя 2-м способом.

30 декабря доктор читал ту лекцию курса, где говорится об Аполлоновом свете; во время слов д-ра о свете со мной произошло странное явление; вдруг в зале перед моими глазами, вернее из моих глаз вспыхнул свет, в свете которого вся зала померкла, исчезла из глаз; мне показалось, что сорвался не то мой череп, не то потолок зала и открылось непосредственно царство Духа: это было, как если бы произошло Сошествие Св. Духа; все было

- свет, только свет; и этот свет - трепетал; скоро проступили из света: свет люстр, мне показавшийся темным, контуры сидящих, доктор, стены; д-р кончил; когда я двинулся с места, я почувствовал как бы продолжение моей головы над своей головою метра на 11/2; и я чуть не упал в эпилепсию: я схватился рукою за Асю; и на несколько секунд замер; когда я вторично двинулся, то явление исчезло; это явление даже не удивило меня; оно было лишь отражение моего приподнятого состояния; я ходил в Духе: был в Духе; и мне казалось: иные из членов О-ва тоже были в Духе. Духовные миры как бы опустились на нас; и из лекционного зала сопровождали нас в наши комнаты; весь день и всю ночь длились для меня духовные озарения, действие лекций на членов было так сильно, что каждая лекция кончалась обмороками; то и дело кого- нибудь выносили из зала: кто-нибудь падал в обморок; однажды вынесли и Т.Г. Трапезникова.

В один из этих дней 29 или 30-го я видел - не знаю что: сон или продолжение вечерней медитации; я медитировал: и вдруг: внутренне передо мной открылся ряд комнат (не во сне); появился д-р в странном, розово-красном одеянии; и сам он был - розово-крест; он схватил меня и повлек через ряд комнат (это было как бы не во сне); тут наступил перерыв сознания, от которого я очнулся тотчас же; и застал себя как бы перед круглым столом (не то аналоем); на столе-аналое стояла чаша; и я понял, что это

- Грааль; справа от меня сидел д-р, слева М.Я. Доктор отчетливо спросил меня: "Так вы согласны идти на это?" И я застал себя отвечающим: "Да, согласен!" И тут мелькнуло мне, что я отвечаю на какой-то вопрос, связанный с роковою тайною миссии, мне предназначенной: мне показалось, что я отдал свою жизнь делу доктора и что это дело требовало от меня огромной, мучительной жертвы: несосвятимого страдания (может быть, реального распятия на кресте); я понял, что я, или мое бодрственное "л" вопрос д-ра проспало, но высшее "Я" дало положительный ответ. Тогда д-р и М.Я. взяли чашу, Грааль и как бы подставили мне под голову; кто-то (кажется д-р) не то ножичком сделал крестообразный какой-то сладкий разрез на моем лбу, не то помазал меня благодатным елеем, отчего не то капля крови со лба, не то капля елея, не то мое "л" капнуло в чашу, в Грааль; но эта чаша была уже не чашей, а моим сердцем, а капля была моим сознанием, канувшим в сердце: в меня сквозь меня; и когда капля коснулась Чаши, то Христос соединился со мной: и из меня, во мне, сквозь меня брызнули струи любви несказанной и Христова Импульса; тут я проснулся: вернее очнулся; и спросил себя: "Что это было? Был ли это сон?" Мне стало ясно: нет, не сон, а подлинное посвящение.

С той поры мне стало казаться: совершилось мое посвящение в какое-то светлое рыцарство, никем не установленное на физическом плане; и вместе с тем: сколько раз потом меня тревожило: "Твое высшее "Я" дало высшему "Я" доктора клятвенный обет: послужить какому-то делу; и перенести вытекающие из этого дела страшные, нечеловеческие страдания, а ты - проспал твою клятву; и не знаешь, чему ты поклялся..."

31 декабря перед новым годом лекция д-ра была огромна по содержанию; и опять-таки: она во мне разыгрывалась невероятною силою; я сгорал от невыразимой любви ко Христу, к д-ру, к М.Я. и ко всем братьям и сестрам во Христе в нашем обществе; некоторые из слов д-ра мне прозвучали так: "Ну вот: ты, дикая маслина, привита к Божественному Древу Жизни: помни, что силы света, струящиеся ныне сквозь тебя не тебе принадлежат, а Духу; и да не греши!" Я понял, что посвящение мое в рыцари - духовный факт, и что в сердце моем родился младенец; мне, как роженице, надлежит его выносить во чреве ветхого сознания моего; через 9 месяцев "младенец" родится в жизнь. Разумеется, я эти странные, невероятные переживания скрыл от всех; но я вернулся с лекции с сознанием, что Св. Дух зачат в моем ветхом "л"; теперь это ветхое "л" будет распадаться, и меня постигнет какая-то странная, священная болезнь.

Забыл сказать: после лекции М.Я. прочла стихотворения Моргенштерна, которые меня поразили; Моргенштерн, уже больной, сидел в задних рядах; д-р сошел с кафедры, через весь зал прошел к Моргенштерну и расцеловал его. Мне почему-то показалось, что Моргенштерн и я в чем-то связаны друг с другом и с судьбами духовного движения, ведущего к тайнам II-го Пришествия. Через день или два нас представили друг другу: Моргенштерн посмотрел на меня своими невыразимыми глазами, улыбнулся и сказал: "Я так рад". Говорить ему уже было трудно: он - задыхался.

Новый год встретили мы, колония русских в Лейпциге, светло и дружно.