Александр Александрович Блок



бет1/3
Дата17.06.2016
өлшемі435.48 Kb.
#143645
  1   2   3
Александр Александрович Блок

(16 ноября 1880, Петербург7 августа 1921, Петроград)

96 стих.
* * * [Х4жж/Х3м; Х2м fin]

Полный месяц встал над лугом

неизменным дивным кругом,

светит и молчит.

Бледный, бледный луг цветущий,

мрак ночной, по нём ползущий,

отдыхает, спит.

Жутко выйти на дорогу:

непонятная тревога

под луной царит.

Хоть и знаешь: утром рано

солнце выйдет из тумана,

поле озарит,

и тогда пойдёшь тропинкой,

где под каждою былинкой

жизнь кипит.



21 июля 1898
Летний вечер [Я4жм]

Последние лучи заката

лежат на поле сжатой ржи.

Дремотой розовой объята

трава некошеной межи.

Ни ветерка, ни крика птицы,

над рощей – красный диск луны,

и замирает песня жницы

среди вечерней тишины.

Забудь заботы и печали,

умчись без цели на коне

в туман и в луговые дали,

навстречу ночи и луне!

13 декабря 1898; июль 1916
Гамаюн, птица вещая [Я4мж]

(картина В. Васнецова)

На гладях бесконечных вод,

закатом в пурпур облеченных,

она вещает и поёт,

не в силах крыл поднять смятенных…

Вещает иго злых татар,

вещает казней ряд кровавых,

и трус, и голод, и пожар,

злодеев силу, гибель правых…

Предвечным ужасом объят,

прекрасный лик горит любовью,

но вещей правдою звучат

уста, запёкшиеся кровью!..



23 февраля 1899
* * * [Я4жм]

Душа молчит. В холодном небе

всё те же звёзды ей горят.

Кругом о злате иль о хлебе

народы шумные кричат…

Она молчит, – и внемлет крикам,

и зрит далёкие миры,

но в одиночестве двуликом

готовит чудные дары,

дары своим богам готовит

и, умащённая в тиши,

неустающим слухом ловит

далёкий зов другой души…

Так – белых птиц над океаном

неразлучённые сердца

звучат призывом за туманом,

понятным им лишь до конца.

3 февраля 1901
* * * [Ан3м]

Одинокий, к тебе прихожу,

околдован огнями любви.

Ты гадаешь. – Меня не зови. –

Я и сам уж давно ворожу.

От тяжёлого бремени лет

я спасался одной ворожбой

и опять ворожу над тобой,

но неясен и смутен ответ.

Ворожбой полонённые дни

я лелею года, – не зови…

Только скоро ль погаснут огни

заколдованной тёмной любви?

1 июня 1901
* * * [Я6~Я5жм]

И тяжкий сон житейского сознанья

Ты отряхнёшь, тоскуя и любя.

Вл. Соловьёв

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –

всё в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,

и молча жду, – тоскуя и любя.

Весь горизонт в огне, и близко появленье,

но страшно мне: изменишь облик Ты

и дерзкое возбудишь подозренье,

сменив в конце привычные черты.

О, как паду – и горестно, и низко,

не одолев смертельные мечты!

Как ясен горизонт! И лучезарность близко,

но страшно мне: изменишь облик Ты.



4 июня 1901, Шахматово
* * * [Ан3жм]

Ты горишь над высокой горою,

недоступна в Своём терему.

Я примчуся вечерней порою,

в упоенье мечту обниму.

Ты, заслышав меня издалёка,

свой костёр разведёшь ввечеру,

стану, верный велениям Рока,

постигать огневую игру.

И, когда среди мрака снопами

искры станут кружиться в дыму, –

я умчусь с огневыми кругами

и настигну Тебя в терему.

18 августа 1901
* * * [Х3жм]

Глушь родного леса,

жёлтые листы.

Яркая завеса

поздней красоты.

Замерли далече

поздние слова,

отзвучали речи –

память всё жива.

5 сентября 1901
* * * [Д3дм]

Встану я в утро туманное,

солнце ударит в лицо.

ты ли, подруга желанная,

всходишь ко мне на крыльцо?

Настежь ворота тяжёлые!

Ветром пахнуло в окно!

Песни такие весёлые

не раздавались давно!

С ними и в утро туманное

солнце и ветер в лицо!

с ними подруга желанная

всходит ко мне на крыльцо!

3 октября 1901
* * * [Я5жм]

Хранила я среди младых созвучий

задумчивый и нежный образ дня.

Вот дунул вихрь, поднялся прах летучий,

и солнца нет, и сумрак вкруг меня.

Но в келье – май, и я живу, незрима,

одна, в цветах, и жду другой весны.

Идите прочь – я чую серафима,

мне чужды здесь земные ваши сны.

Идите прочь, скитальцы, дети, боги!

Я расцвету ещё в последний день,

мои мечты – священные чертоги,

моя любовь – немеющая тень.

17 октября 1901
* * * [Д4м/Д3д]

Скрипнула дверь. Задрожала рука.

Вышла я в улицы сонные.

Там, в поднебесье, идут облака,

через туман озарённые.

С ними – знакомое, слышу, вослед…

Нынче ли сердце пробудится?

Новой ли, прошлой ли жизни ответ,

вместе ли оба почудятся?

Если бы злое несли облака,

сердце моё не дрожало бы…

Скрипнула дверь. Задрожала рука.

Слёзы. И песни. И жалобы.

3 ноября 1901
* * * [Д3м]

Жду я холодного дня,

сумерек серых я жду,

замерло сердце, звеня:

ты говорила: «Приду, –

жди на распутье – вдали

людных и ярких дорог,

чтобы с величьем земли

ты разлучиться не мог.

Тихо приду и замру,

как твоё сердце, звеня,

двери тебе отопру

в сумерках зимнего дня».

21 ноября 1901
* * * [Х3дм]

Ночью вьюга снежная

заметала след.

Розовое, нежное

утро будит свет.

Встали зори красные,

озаряя снег.

Яркое и страстное

всколыхнуло брег.

Вслед за льдиной синею

в полдень я всплыву,

деву в снежном инее

встречу наяву.

5 декабря 1901
* * * [Ан3жм]

Недосказанной речи тревогу

хороню до свиданья в ночи,

окна терема – все на дорогу,

вижу слабое пламя свечи.

Ждать ли поздней условленной встречи?

Знаю – юная сердцем в пути, –

ароматом неведомой встречи

сердце хочет дрожать и цвести.

В эту ночь благовонные росы,

словно влажные страсти слова,

тяжко лягут на мягкие косы –

утром будет гореть голова…

Но несказанной речи тревогу

до свиданья в ночи – не уйму.

Слабый пламень глядит на дорогу,

яркий пламень дрожит в терему.

6 декабря 1901
* * * [Ан3м]

Вечереющий сумрак, поверь,

мне напомнил неясный ответ.

Жду – внезапно отворится дверь,

набежит исчезающий свет.

Словно бледные в прошлом мечты,

мне лица сохранились черты

и отрывки неведомых слов,

словно отклики прежних миров,

где жила ты и, бледная, шла,

под ресницами сумрак тая,

за тобою – живая ладья,

словно белая лебедь, плыла,

за ладьёй – огневые струи –

беспокойные песни мои…

Им внимала задумчиво ты,

и лица сохранились черты,

и запомнилась бледная высь,

где последние сны пронеслись.

В этой выси живу я, поверь,

смутной памятью сумрачных лет,

смутно помню – отворится дверь,

набежит исчезающий свет.

20 декабря 1901
* * * [Я5жм]

С. Соловьёву

Бегут неверные дневные тени.

Высок и внятен колокольный зов.

Ложится мгла на старые ступени,

их камень жив – и ждёт твоих шагов.

Ты здесь пройдёшь, холодный камень тронешь,

одетый страшной святостью веков,

и, может быть, цветок весны уронишь

здесь, в этой мгле, у строгих образов.

Растут невнятно розовые тени,

высок и внятен колокольный зов,

ложится мгла на старые ступени…

Я озарён – я жду твоих шагов.

4 января 1902
* * * [Ан2жм]

И Дух, и Невеста говорят: прииди.

Апокалипсис

Верю в Солнце Завета,

вижу зори вдали.

Жду вселенского света

от весенней земли.

Всё дышавшее ложью

отшатнулось, дрожа.

Предо мной – к бездорожью

золотая межа.

Заповеданных лилий

прохожу я леса.

Полны ангельских крылий

надо мной небеса.

Непостижного света

задрожали струи.

Верю в Солнце Завета,

вижу очи Твои.



22 февраля 1902
* * * [Ан3жм]

Мы встречались с тобой на закате.

ты веслом рассекала залив.

Я любил твоё белое платье,

утончённость мечты разлюбив.

Были странны безмолвные встречи.

Впереди – на песчаной косе

загорались вечерние свечи.

Кто-то думал о бледной красе.

Приближений, сближений, сгораний –

не приемлет лазурная тишь…

Мы встречались в вечернем тумане,

где у берега рябь и камыш.

Ни тоски, ни любви, ни обиды,

всё померкло, прошло, отошло…

Белый стан, голоса панихиды

и твоё золотое весло.

13 мая 1902
* * * [Я4жм]

Имеющий невесту есть жених;

а друг жениха, стоящий и внимающий ему,

радостью радуется, слыша голос жениха.

От Иоанна, III, 29

Я, отрок, зажигаю свечи,

огонь кадильный берегу.

Она без мысли и без речи

на том смеётся берегу.

Люблю вечернее моленье

у белой церкви над рекой,

передзакатное селенье

и сумрак мутно-голубой.

Покорный ласковому взгляду,

любуюсь тайной красоты,

и за церковную ограду

бросаю белые цветы.

Падёт туманная завеса.

Жених сойдёт из алтаря.

И от вершин зубчатых леса

забрезжит брачная заря.



7 июля 1902
* * * [Ан3м]

Я и молод, и свеж, и влюблён,

я в тревоге, в тоске и в мольбе,

зеленею, таинственный клён,

неизменно склонённый к тебе.

Тёплый ветер пройдёт по листам –

задрожат от молитвы стволы,

на лице, обращённом к звездам, –

ароматные слёзы хвалы.

Ты придёшь под широкий шатёр

в эти бледные сонные дни

заглядеться на милый убор,

размечтаться в зелёной тени.

Ты одна, влюблена и со мной,

нашепчу я таинственный сон,

и до ночи – с тоскою, с тобой,

я с тобой, зеленеющий клён.

31 июля 1902
* * * [Я4мж]

Ужасен холод вечеров,

их ветер, бьющийся в тревоге,

несуществующих шагов

тревожный шорох на дороге.

Холодная черта зари –

как память близкого недуга

и верный знак, что мы внутри

неразмыкаемого круга.

июль 1902
* * * [>Аф4м / >Аф3м]

Они говорили о ранней весне,

о белых, синих снегах.

А там – горела звезда в вышине,

горели две жизни в мечтах.

И смутно помня прошедший день,

приветствуя сонную мглу,

они чуяли храм – и холод ступень,

и его золотую иглу.

Но сказкой веяла синяя даль,

за сказкой – утренний свет.

И брезжило утро, и тихо печаль

обнимала последний ответ.

И день всходил – величав и строг.

Она заглянула в высь…

В суровой мгле холодел порог

и золото мёртвых риз.

1 февраля, 28 сентября 1902
* * * [>Ан~Аф3жм]

Вхожу я в тёмные храмы,

совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

в мерцанье красных лампад.

В тени у высокой колонны

дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озарённый,

только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам

величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,

как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

но я верю: Милая – Ты.

25 октября 1902
* * * [>Аф3жм; >Ан3м]

Мне страшно с Тобой встречаться,

страшнее Тебя не встречать.

Я стал всему удивляться,

на всём уловил печать.

По улице ходят тени,

не пойму – живут или спят.

Прильнув к церковной ступени,

боюсь оглянуться назад.

Кладут мне на плечи руки,

но я не помню имён.

В ушах раздаются звуки

недавних больших похорон.

А хмурое небо низко –

покрыло и самый храм.

Я знаю: Ты здесь. Ты близко.

Тебя здесь нет. Ты – там.

5 ноября 1902
* * * [Д4м]

Отдых напрасен. Дорога крута.

Вечер прекрасен. Стучу в ворота.

Дольнему стуку чужда и строга,

ты рассыпаешь кругом жемчуга.

Терем высок, и заря замерла.

Красная тайна у входа легла.

Кто поджигал на заре терема,

что воздвигала Царевна Сама?

Каждый конёк на узорной резьбе

красное пламя бросает к тебе.

Купол стремится в лазурную высь,

синие окна румянцем зажглись.

Все колокольные звоны гудят.

Залит весной беззакатный наряд.

Ты ли меня на закатах ждала?

Терем зажгла? Ворота отперла?

28 декабря 1903
* * * [Ан3м; Ан2м]

Ты оденешь меня в серебро,

и когда я умру,

выйдет месяц – небесный Пьеро,

встанет красный паяц на юру.

Мёртвый месяц беспомощно нем,

никому ничего не открыл.

Только спросит подругу – зачем

я когда-то её полюбил?

В этой яростный сон наяву

опрокинусь я мёртвым лицом.

И паяц испугает сову,

загремев под горой бубенцом…

Знаю – сморщенный лик его стар

и бесстыден в земной наготе.

Но зловещий восходит угар –

к небесам, к высоте, к чистоте.

14 мая 1904
* * * [Ан2жм]

Вечность бросила в город

оловянный закат.

Край небесный распорот,

переулки гудят.

Всё бессилье гаданья

у меня на плечах.

В окнах фабрик – преданья

о разгульных ночах.

Оловянные кровли –

всем безумным приют.

В этот город торговли

небеса не сойдут.

Этот воздух так гулок,

так заманчив обман.

Уводи, переулок,

в дымно-сизый туман…

26 июня 1904
Болотные чертенятки [Х4м/Х3м]

А.М. Ремизову

Я прогнал тебя кнутом

в полдень сквозь кусты,

чтоб дождаться здесь вдвоём

тихой пустоты.

Вот – сидим с тобой на мху

посреди болот.

Третий – месяц наверху –

искривил свой рот.

Я, как ты, дитя дубрав,

лик мой так же стёрт.

Тише вод и ниже трав –

захудалый чёрт.

На дурацком колпаке

бубенец разлук.

За плечами – вдалеке –

сеть речных излук…

И сидим мы, дурачки, –

нежить, немочь вод.

Зеленеют колпачки

задом наперёд.

Зачумлённый сон воды,

ржавчина волны…

Мы – забытые следы

чьей-то глубины…

январь 1905
* * * [>Ан3жм]

Ты в поля отошла без возврата.

Да святится Имя Твое!

Снова красные копья заката

протянули ко мне острие.

Лишь к Твоей золотой свирели

в чёрный день устами прильну.

Если все мольбы отзвенели,

угнетённый, в поле усну.

Ты пройдёшь в золотой порфире –

уж не мне глаза разомкнуть.

Дай вздохнуть в этом сонном мире,

целовать излучённый путь…

О, исторгни ржавую душу!

Со святыми меня упокой,

Ты, держащая море и сушу

неподвижно тонкой Рукой!

16 апреля 1905
* * * [Я4мж]

В туманах, над сверканьем рос,

безжалостный, святой и мудрый,

я в старом парке дедов рос,

и солнце золотило кудри.

Не погасал лесной пожар,

но, гарью солнечной влекомый,

стрелой бросался я в угар,

целуя воздух незнакомый.

И проходили сонмы лиц,

всегда чужих и вечно взрослых,

но я любил взлетанье птиц,

и лодку, на лодке вёсла.

Я уплывал один в затон

бездонной заводи и мутной,

где утлый остров окружён

стеною ельника уютной.

И там в развесистую ель

я доску клал и с нею реял,

и таяла моя качель,

и сонный ветер тихо веял.

И было как на Рождестве,

когда игра давалась даром,

а жизнь всходила синим паром

к сусально-звёздной синеве.

июль 1905
Осенняя воля [Х5жм; Х4м]

Выхожу я в путь, открытый взорам,

ветер гнёт упругие кусты,

битый камень лёг по косогорам,

жёлтой глины скудные пласты.

Разгулялась осень в мокрых долах,

обнажила кладбища земли,

но густых рябин в проезжих сёлах

красный цвет зареет издали.

Вот оно, моё веселье, пляшет

и звенит, звенит в кустах пропав!

И вдали, вдали призывно машет

твой узорный, твой цветной рукав.

Кто взманил меня на путь знакомый,

усмехнулся мне в окно тюрьмы?

Или – каменным путём влекомый

нищий, распевающий псалмы?

Нет, иду я в путь никем не званый,

и земля да будет мне легка!

Буду слушать голос Руси пьяной,

отдыхать под крышей кабака.

Запою ли про свою удачу,

как я молодость сгубил в хмелю…

Над печалью нив твоих заплачу,

твой простор навеки полюблю…

Много нас – свободных, юных, статных –

умирает, не любя…

Приюти ты в далях необъятных!

Как и жить и плакать без тебя!

июль 1905, Рогачёвское шоссе
* * * [>Аф~Д4жм]

Девушка пела в церковном хоре

о всех усталых в чужом краю,

о всех кораблях, ушедших в море,

о всех, забывших радость свою.

Так пел её голос, летящий в купол,

и луч сиял на белом плече,

и каждый из мрака смотрел и слушал,

как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

что в тихой заводи все корабли,

что на чужбине усталые люди

светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

и только высоко, у царских врат,

причастный тайнам, – плакал ребёнок

о том, что никто не придёт назад.

август 1905
* * * [Ан3жм]

Там, в ночной завывающей стуже,

в поле звёзд отыскал я кольцо.

Вот лицо возникает из кружев,

возникает из кружев лицо.

Вот плывут её вьюжные трели,

звёзды светлые шлейфом влача,

и взлетающий бубен метели,

бубенцами призывно бренча.

С лёгким треском рассыпался веер, –

ах, что значит – не пить и не есть!

Но в глазах, обращённых на север,

мне холодному – жгучая весть…

И над мигом свивая покровы,

вся окутана звёздами вьюг,

уплываешь ты в сумрак снеговый,

мой от века загаданный друг.

август 1905
* * * [Х4дм]

В голубой далёкой спаленке

твой ребёнок опочил.

Тихо вылез карлик маленький

и часы остановил.

Всё, как было. Только странная

воцарилась тишина.

И в окне твоём – туманная

только улица страшна.

Словно что-то недосказано,

что всегда звучит, всегда…

Нить какая-то развязана,

сочетавшая года.

И прошла ты, сонно-белая,

вдоль по комнатам одна.

Опустила, вся несмелая,

штору синего окна.

И потом, едва заметная,

тонкий полог подняла.

И, как время безрассветная,

шевелясь, поникла мгла.

Стало тихо в дальней спаленке –

синий сумрак и покой,

оттого, что карлик маленький

держит маятник рукой.

4 октября 1905
Из Байрона1 [Я5м; Я2ж fin]

Встревожен мёртвых сон – могу ли спать?

Тираны давят мир – я ль уступлю?

Созрела жатва – мне ли медлить жать?

На ложе – колкий тёрн; я не дремлю;

в моих ушах, что день, поёт труба,

ей вторит сердце…

4 января 1906
Незнакомка [Я4дм]

По вечерам над ресторанами

горячий воздух дик и глух,

и правит окриками пьяными

весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,

над скукой загородных дач,

чуть золотится крендель булочной,

и раздаётся детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

заламывая котелки,

среди канав гуляют с дамами

испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

и раздаётся женский визг,

а в небе ко всему приученный

бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

в моём стакане отражён

и влагой терпкой и таинственной,

как я, смирён и оглушён.

А рядом у соседних столиков

лакеи сонные торчат,

и пьяницы с глазами кроликов

“In vino veritas!” кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(иль это только снится мне?),

девичий стан, шелками схваченный,

в туманном движется окне.

И медленно пройдя меж пьяными,

всегда без спутников, одна,

дыша духами и туманами,

она садится у окна.

И веют древними поверьями

её упругие шелка,

и шляпа с траурными перьями,

и в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

смотрю за тёмную вуаль,

и вижу берег очарованный

и очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

мне чьё-то солнце вручено,

и все души моей излучины

пронзило терпкое вино.

И перья страуса склонённые

в моём качаются мозгу,

и очи синие, бездонные

цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

и ключ поручен только мне.

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906, Озерки
Холодный день [Я4жм]

Мы встретились с тобою в храме

и жили в радостном саду,

но вот зловонными дворами

пошли к проклятью и труду.

Мы миновали все ворота

и в каждом видели окне,

как тяжело лежит работа

на каждой согнутой спине.

И вот пошли туда, где будем

мы жить под низким потолком,

где прокляли друг друга люди,

убитые своим трудом.

Стараясь не запачкать платья,

ты шла меж спящих на полу;

но самый сон их был проклятье,

вон там – в заплёванном углу…

Ты обернулась, заглянула

доверчиво в мои глаза…

И на щеке моей блеснула,

скатилась пьяная слеза.

Нет! Счастье – праздная забота,

ведь молодость давно прошла.

Нам скоротает век работа,

мне – молоток, тебе – игла.

Сиди да шей, смотри в окошко,

людей повсюду гонит труд,

а те, кому трудней немножко,

те песни длинные поют.

Я близ тебя работать стану,

авось, ты не припомнишь мне,

что я увидел дно стакана,

топя отчаянье в вине.

сентябрь 1906

Последний путь [Х4д~жм; Х4д+]
В снежной пене — предзакатная —

Ты встаешь за мной вдали,

Там, где в дали невозвратные

Повернули корабли.

Не видать ни мачт, ни паруса,

Что манил от снежных мест,

И на дальнем храме безрадостно

Догорел последний крест.

И на этот путь оснеженный

Если встанешь — не сойдешь.

И душою безнадежной

Безотзывное поймешь.

Ты услышишь с белой пристани

Отдаленные рога.

Ты поймешь растущий издали

Зов закованной в снега.



3 января 1907

* * * [Я4жм]

Ты отошла, и я в пустыне

к песку горячему приник.

Но слова гордого отныне

не может вымолвить язык.

О том, что было, не жалея,

твою я понял высоту:

Да. Ты – родная Галилея

мне – невоскресшему Христу.

И пусть другой тебя ласкает,

пусть множит дикую молву:

Сын Человеческий не знает,

где приклонить ему главу.



30 мая 1907
* * * [>Ан~Аф4м; >Ан3м]

В густой траве пропадёшь с головой.

в тихий дом войдёшь, не стучась…

Обнимет рукой, оплетёт косой

и, статная, скажет: «Здравствуй, князь.

Вот здесь у меня – куст белых роз.

вот здесь вчера – повилика вилась.

Где был, пропадал? что за весть принёс?

Кто любит, не любит, кто гонит нас?»

Как бывало, забудешь, что дни идут,

как бывало, простишь, кто горд и зол.

И смотришь – тучи вдали встают,

и слушаешь песни далёких сёл.

Заплачет сердце по чужой стороне,

запросится в бой – зовёт и манит.

Только скажет: «Прощай. Вернись ко мне» –

И опять за травой колокольчик звенит…

12 июля 1907
Осенняя любовь

1. [Я4жм]

Когда в листве сырой и ржавой

рябины заалеет гроздь, –

когда палач рукой костлявой

вобьёт в ладонь последний гвоздь, –

когда над рябью рек свинцовой,

в сырой и серой высоте,

пред ликом родины суровой

я закачаюсь на кресте, –

тогда – просторно и далёко

смотрю сквозь кровь предсмертных слёз,

и вижу: по реке широкой

ко мне плывёт в челне Христос.

В глазах – такие же надежды,

и то же рубище на нём.

И жалко смотрит из одежды

ладонь, пробитая гвоздём.

Христос! Родной простор печален!

Изнемогаю на кресте!

И чёлн твой – будет ли причален

к моей распятой высоте?


Заклятие огнём и мраком

1. [Ан3жм]

О, весна без конца и без краю –

без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,

и удача, тебе мой привет!

В заколдованной области плача,

в тайне смеха – позорного нет!

Принимаю бессонные споры,

утро в завесах тёмных окна,

чтоб мои воспалённые взоры

раздражала, пьянила весна!

Принимаю пустынные веси

и колодцы земных городов!

Осветлённый простор поднебесий

и томления рабьих трудов!

И встречаю тебя у порога –

с буйным ветром в змеиных кудрях,

с неразгаданным именем Бога

на холодных и сжатых губах…

Перед этой враждующей встречей

никогда я не брошу щита…

Никогда не откроешь ты плечи…

Но над нами – хмельная мечта!

И смотрю, и вражду измеряю,

ненавидя, кляня и любя:

за мученья, за гибель – я знаю –

всё равно: принимаю тебя!



24 октября 1907

3. [Ан3жм]

Я неверную встретил у входа:

уронила платок – и одна.

Никого. Только ночь и свобода.

Только жутко стоит тишина.

Говорил ей несвязные речи,

открывал ей все тайны с людьми,

никому не поведал о встрече,

чтоб она прошептала: возьми...

Но она ускользающей птицей

полетела в ненастье и мрак,

где взвился огневой багряницей

засыпающий праздничный флаг.

И у светлого дома, тревожно,

я остался вдвоём с темнотой.

невозможное было возможно,

но возможное – было мечтой.



23 октября 1907

4. [Я4жм]

Перехожу от казни к казни

широкой полосой огня.

Ты только невозможным дразнишь,

немыслимым томишь меня...

И я, как тёмный раб, не смею

в огне и мраке потонуть.

Я только робкой тенью вею,

не смея в небо заглянуть...

Как ветер, ты целуешь жадно.

Как осень, шлейфом шелестя,

храня в темнице безотрадной

меня, как бедное дитя...

Рабом безумным и покорным

до времени таюсь и жду

под этим взором, слишком чёрным.

в моём пылающем бреду...

Лишь утром смею покидать я

твоё высокое крыльцо,

а ночью тонет в складках платья

моё безумное лицо...

Лишь утром воронам бросаю

свой хмель, свой сон, свою мечту...

А ночью снова – знаю, знаю

твою земную красоту!

Что быть бесстрастным? Что – крылатым?

Сто раз бичуй и укори,

чтоб только быть на миг проклятым

с тобой – в огне ночной зари!



октябрь 1907

6. [Ан3жм]

В бесконечной дали корридоров

не она ли там пляшет вдали?

Не меня ль этой музыкой споров

от неё в этот час отвели?

Ничего вы не скажете, люди,

не поймёте, что тёмен мой храм.

Трепетанья, вздыхания груди

воспалённым открыты глазам.

Сердце – лёгкая птица забвений

в золотой пролетающий час:

то она, в опьяненье кружений,

пляской тризну справляет о вас.

Никого ей не надо из скромных,

ей не ум и не глупость нужны,

и не любит, наверное, тёмных,

прислонённых, как я, у стены...

Сердце, взвейся, как лёгкая птица,

полети ты, любовь разбуди,

истоми ты истомой ресницы,

к бледно-смуглым плечам припади!

Сердце бьётся, как птица томится –

то вдали закружилась она –

в лёгком танце летящая птица,

никому, ничему не верна...



23 октября 1907

9. [Я3дм]

Гармоника, гармоника!

Эй, пой, визжи и жги!

Эй, жёлтенькие лютики,

весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом

гуляют до зари,

кусточки тихим шелестом

кивают мне: смотри.

Смотрю я – руки вскинула,

в широкий пляс пошла,

цветами всех осыпала

и в песне изошла...

Неверная, лукавая,

коварная – пляши!

И будь навек отравою

растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,

безумствуя, люблю,

что вся ты – ночь, и вся ты – тьма,

и вся ты – во хмелю...

Что душу отняла мою,

отравой извела,

что о тебе, тебе пою,

и песням нет числа!..



9 ноября 1907

11. [Я4мж, жм]

И я опять затих у ног –

у ног давно и тайно милой,

заносит вьюга на порог

пожар метели белокрылой...

Но имя тонкое твоё

твердить мне дивно, больно, сладко...

и целовать твой шлейф украдкой,

когда метель поёт, поёт...

В хмельной и злой своей темнице

заночевало, сердце, ты,

и тихие твои ресницы

смежили снежные цветы.

Как будто, на средине бега,

я под метелью изнемог,

и предо мной возник из снега

холодный, неживой цветок...

И с тайной грустью, с грустью нежной,

как снег спадает с лепестка,

живое имя Девы Снежной

ещё слетает с языка...



8 ноября 1907
* * * [свободный]

Когда вы стоите на моем пути,

такая живая, такая красивая,

но такая измученная,

говорите всё о печальном,

думаете о смерти,

никого не любите

и презираете свою красоту –

что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

не обманщик и не гордец,

хотя много знаю,

слишком много думаю с детства

и слишком занят собой.

Ведь я – сочинитель,

человек, называющий всё по имени,

отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

сколько ни размышляйте о концах и началах,

всё же, я смею думать,

что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

чтобы вы влюбились в простого человека,

который любит землю и небо

больше, чем рифмованные и нерифмованные

речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

так как – только влюбленный

имеет право на звание человека.

6 февраля 1908
* * * [свободный]

Она пришла с мороза,

раскрасневшаяся,

наполнила комнату

ароматом воздуха и духов,

звонким голосом

и совсем неуважительной к занятиям

болтовней.

Она немедленно уронила на пол

толстый том художественного журнала,

и сейчас же стало казаться,

что в моей большой комнате

очень мало места.

Всё это было немножко досадно

и довольно нелепо.

Впрочем, она захотела,

чтобы я читал ей вслух «Макбета».

Едва дойдя до пузырей земли,

о которых я не могу говорить без волнения,

я заметил, что она тоже волнуется

и внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пёстрый кот

с трудом лепится по краю крыши,

подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,

что целовались не мы, а голуби,

и что прошли времена Паоло и Франчески.

6 февраля 1908
* * * [Я4жм]

Я миновал закат багряный,

ряды строений миновал,

вступил в обманы и туманы, –

огнями мне сверкнул вокзал...

Я сдавлен давкой человечьей,

едва не оттеснён назад...

И вот – её глаза и плечи,

и чёрных перьев водопад...

Проходит в час определённый,

за нею – карлик, шлейф влача...

и я смотрю вослед, влюблённый,

как пленный раб – на палача...

Она проходит – и не взглянет,

пренебрежением казня...

И только карлик не устанет

глядеть с усмешкой на меня.

январь 1908
* * * [Х5жм]

Вл. Пясту

Май жестокий с белыми ночами!

Вечный стук в ворота: выходи!

Голубая дымка за плечами,

неизвестность, гибель впереди!

Женщины с безумными очами,

с вечно смятой розой на груди! –

Пробудись! Пронзи меня мечами,

от страстей моих освободи!

Хорошо в лугу широком кругом

в хороводе пламенном пройти,

пить вино, смеяться с милым другом

и венки узорные плести,

раздарить цветы чужим подругам,

страстью, грустью, счастьем изойти, –

но достойней за широким плугом

в свежих росах поутру идти!

28 мая 1908
На поле Куликовом

1. [Я6ж~Я5ж / Я3м~Я2м]

Река раскинулась. Течёт, грустит лениво

и моет берега.

Над скудной глиной жёлтого обрыва

в степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,

в твоей тоске, о Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной –

я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

степную даль.

В степном дыму блеснёт святое знамя

и ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

и мнёт ковыль…

И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь…

Покоя нет! Степная кобылица

несётся вскачь!



7 июня 1908
Поэты [Аф4м/Аф3ж]

За городом вырос пустынный квартал

на почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты, – и каждый встречал

другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал

над этим печальным болотом:

его обитатель свой день посвящал

вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,

болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,

смотрели, как море горело.

И золотом каждой прохожей косы

пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,

ругали издателей дружно.

И плакали горько над малым цветком,

над маленькой тучкой жемчужной...

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, – хуже

твоих ежедневных бессильных потуг,

твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!

по крайности, есть у поэта

и косы, и тучки, и век золотой,

тебе ж недоступно всё это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

своей конституцией куцой,

а вот у поэта – всемирный запой,

и мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пёс,

пусть жизнь меня в землю втоптала, –

я верю: то Бог меня снегом занёс,

то вьюга меня целовала!

24 июля 1908
Друзьям [Аф3жм]

Молчите, проклятые струны!



А. Майков

Друг другу мы тайно враждебны,

завистливы, глухи, чужды,

а как бы и жить и работать,

не зная извечной вражды!

Что делать! Ведь каждый старался

свой собственный дом отравить,

все стены пропитаны ядом,

и негде главы приклонить!

Что делать! Изверившись в счастье,

от смеху мы сходим с ума

и, пьяные, с улицы смотрим,

как рушатся наши дома!

Предатели в жизни и дружбе,

пустых расточители слов,

что делать! Мы путь расчищаем

для наших далёких сынов!

Когда под забором в крапиве

несчастные кости сгниют,

какой-нибудь поздний историк

напишет внушительный труд...

Вот только замучит, проклятый,

ни в чём не повинных ребят

годами рожденья и смерти

и ворохом скверных цитат...

Печальная доля – так сложно,

так трудно и празднично жить,

и стать достояньем доцента,

и критиков новых плодить...

Зарыться бы в свежем бурьяне,

забыться бы сном навсегда!

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда!

24 июля 1908
Россия [Я4жм]

Опять, как в годы золотые,

три стёртых треплются шлеи,

и вязнут спицы расписные

в расхлябанные колеи…

Россия, нищая Россия,

мне избы серые твои,

твои мне песни ветровые –

как слёзы первые любви!

Тебя жалеть я не умею

и крест твой бережно несу…

Какому хочешь чародею

отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет, –

не пропадёшь, не сгинешь ты,

и лишь забота затуманит

твои прекрасные черты…

Ну что ж? Одной заботой боле –

одной слезой река шумней,

а ты всё та же – лес, да поле,

да плат узорный до бровей…

И невозможное возможно,

дорога долгая легка,

когда блеснёт в дали дорожной

мгновенный взор из-под платка,

когда звенит тоской острожной

глухая песня ямщика!..

18 октября 1908
* * * [Я5жм]

О доблестях, о подвигах, о славе

я забывал на горестной земле,

когда твоё лицо в простой оправе

передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

и я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем…

Вино и страсть терзали жизнь мою…

И вспомнил я тебя пред аналоем,

и звал тебя, как молодость свою…

Я звал тебя, но ты не оглянулась,

я слёзы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась,

в сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне

ты, милая, ты, нежная, нашла…

Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,

в котором ты в сырую ночь ушла…

Уж не мечтать о нежности, о славе,

всё миновалось, молодость прошла!

Твоё лицо в его простой оправе

своей рукой убрал я со стола.

30 декабря 1908
* * * [Я4жм]

Не спят, не помнят, не торгуют.

Над чёрным городом, как стон,

стоит, терзая ночь глухую,

торжественный пасхальный звон.

Над человеческим созданьем,

которое он в землю вбил,

над смрадом, смертью и страданьем

трезвонят до потери сил...

Над мировою чепухою;

над всем, чему нельзя помочь;

звонят над шубкой меховою,

в которой ты была в ту ночь.

30 марта 1909, Ревель
Итальянские стихи

Равенна [Я4жм]

Всё, что минутно, всё, что бренно,

похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

у сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота

уже не ввозят мозаик.

И догорает позолота

в стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги

нежнее грубый свод гробниц,

где зеленеют саркофаги

святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,

тенист и хладен их порог,

чтоб чёрный взор блаженной Галлы,

проснувшись, камня не прожёг.

Военной брани и обиды

забыт и стёрт кровавый след,

чтобы воскресший глас Плакиды

не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,

и розы оцепили вал,

чтоб спящий в гробе Теодорих

о буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

дома и люди – всё гроба.

Лишь медь торжественной латыни

поёт на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре

равеннских девушек, порой,

печаль о невозвратном море

проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,

ведя векам грядущим счёт,

тень Данта с профилем орлиным

о Новой Жизни мне поёт.

май-июнь 1909

Венеция

1. [>Д3ж, 2-3; Я2ж; Я4ж~Я3ж]

С ней уходил я в море,

с ней покидал я берег,

с нею я был далёко,

с нею забыл я близких...

О, красный парус

в зелёной дали!

Чёрный стеклярус

на тёмной шали!

Идёт от сумрачной обедни,

нет в сердце крови...

Христос, уставший крест нести...

Адриатической любови –

моей последней –

прости, прости!



9 мая 1909
Флоренция [Х4жм]

3.

Страстью длинной, безмятежной



Занялась душа моя,

Ирис дымный, ирис нежный,

Благовония струя,

Переплыть велит все реки

На воздушных парусах,

Утонуть велит навеки

В тех вечерних небесах,

И когда предамся зною,

Голубой вечерний зной

В голубое голубою

Унесет меня волной...



Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет