Ален польц женщина и фронт монодрама для двух персонажей Сценический вариант Ласло Бараняи
жүктеу/скачать 232 Kb.
|
| АЛЕН ПОЛЬЦ
ЖЕНЩИНА И ФРОНТ Монодрама для двух персонажей Сценический вариант Ласло Бараняи Перевод Т. Воронкиной «Даже для монолога требуются по меньшей мере два моих “я”». Миклош Месёй, «Попытка диалога» Действующие лица: Пожилая Женщина лет 60-65 Молодая Женщина лет 19-20 Фразы Пожилой Женщины набраны в тексте жирным шрифтом, фразы Молодой – обычным. Это различие введено только для того, чтобы легче было читать текст и ориентироваться в нем; никакого намека на разницу во взаимоотношениях здесь нет. Примечания и ремарки выделены курсивом. По ходу пьесы Молодая Женщина не раз переодевается. Смена одежды составляет существенную часть действия, но, несмотря на это, происходит как бы между прочим, вне зависимости от текста, с само собой разумеющейся естественностью. Во многих случаях одна из женщин начинает произносить свой текст, когда другая еще не кончила говорить. Моменты стыковки отмечены знаком (>>). Этот же знак повторяется и в начале следующего текста. В тех случаях, когда обе говорят одно и то же, совсем не обязательно, чтобы текст совпадал дословно. Реплики, данные в оригинале на русском, выделены жирным курсивом. В основу сюжета положена мучительная одиссея героини. Точно так же, как и в повести, послужившей литературным источником пьесы, на первый план выходят события, человеческие характеры и поступки; путь, пройденный Женщиной, и его временная протяженность второстепенны. И все же, чтобы конкретизировать отдельные эпизоды, необходимо как-то наметить перемену мест и ситуаций. Конечно, из повествования Женщин это становится ясно, однако, поскольку – как уже было сказано – эти моменты менее значительны, чем драматические события, они могут ускользнуть от внимания зрителя, который таким образом утратит нить рассказа. Дабы этого не произошло, рекомендуется подчеркнуть эти перемены каким-нибудь иным способом: паузой, внезапным молчанием, сменой позы, манеры речи или интонации. Сценический реквизит составляют три предмета мебели: удобное кресло, сплошь увешанная одеждой вращающаяся вешалка с шестью ответвлениями и сработанная в том же стиле скамья-сундук на два сиденья, с подлокотниками и спинкой. То, что она предназначена не только для сидения, но и для хранения вещей, желательно дать понять зрителю лишь в конце, когда Пожилая Женщина поднимает крышку сундука. В начале пьесы сцена пуста, перед нами только эти три предмета обстановки. Появляется Пожилая Женщина. Ее одежду нельзя назвать ни консервативной, ни модной; практичная, удобная, она, что называется, вне времени – так вполне могла бы быть одета и женщина, моложе ее лет на 20-30. Она останавливается возле кресла, пытаясь решить, с чего ей начать рассказ. Эта заминка вызвана отнюдь не присутствием зрителей, но стремлением точно воспроизвести былое, упорядочить воспоминания и должным образом изложить их. Одному Богу известно, как сложилась бы моя жизнь, будь у меня отзывчивый муж, дети, которых бы я растила и воспитывала… Конечно, тогда пришлось бы выбросить из моей истории войну… с каким бы удовольствием я это сделала! Она умолкает в раздумье, затем явно решает начать с другого. Выбирает позу поудобней – по-прежнему стоя. Продолжает тоном, более уверенным, чем раньше. Мне исполнилось четырнадцать, когда мы познакомились. Янош был моей первой любовью, первым мужчиной, который поцеловал меня. Он попросил меня освоить пишущую машинку, чтобы я могла перепечатывать его рукописи. По образованию экономист, он собирался стать писателем. Затем последовали четыре года фронтовой службы… я тем временем сдала экзамены на аттестат зрелости… Она вновь умолкает и начинает по-другому. 27 марта 1944 года, на четвертом году войны мы с Яношем обвенчались – в Коложваре, в церкви на улице Фаркаш. Меняет позу. Народу собралось великое множество… В автомобиле шафер, которого выбрал Янош, начал приставать ко мне с ухаживаниями – я так и не поняла, с какой стати, – и дал совет: первой ночью не предпринимать ничего, вы, мол, оба будете до того усталые, что только испортите все дело. Священник говорил неимоверно долго. Янош, скучая, переступал с ноги на ногу, а я со стыда не знала, куда деваться. Все ждала, что у него найдется для меня какой-то жест или слово, но нет, он смотрел в сторону. От всего этого на меня навалилась некая глубокая внутренняя усталость, не помню даже, разговаривали ли мы между собой на обратном пути или нет, были как заторможенные, едва доплелись до автомобиля. Затем ужин: во главе стола жених с невестой. Терпеть не могу сидеть за столом с набитым желудком… тоска смертная. Наконец можно было встать из-за стола. Я перешла за детский столик, к молодежи. По-моему, юные гости томились так же, как и я… Пытается напрячь память. Или им было не так уж плохо? В это время сзади – тихо, неприметно – появляется Молодая Женщина и останавливается у скамьи. На ней белое подвенечное платье, веночек, фата. Она негромко начинает говорить. Народу видимо-невидимо… Шлейф, фата, букет, рука жениха – как уместить все это в ладонях? Ведь если не поддерживать подол платья и фату, они зацепятся за кокосовую дорожку… запутаешься и упадешь. Надо мной подшучивают, дескать, слова обряда придется произносить по латыни, а в церкви будет и наша преподавательница латинского. Она действительно присутствует на церемонии, а когда подходит поздравить, обнимает меня и шепчет на ухо: «Теперь ты взрослая женщина, мы можем обращаться друг к другу на “ты”». В неуверенности умолкает. При звуках ее голоса Пожилая Женщина прерывает свой рассказ, но не оборачивается, с безмятежным видом слушает другую. Когда та кончает говорить, она какое-то время выжидает, затем медленно поворачивается к ней. Осторожно протягивает руку, гладит, не касаясь Молодой Женщины. (Они не раз робко тянутся друг к другу, но попытки эти безрезультатны – за исключением тех случаев, которые специально оговорены в ремарках!) Взгляд ее останавливается на свадебном венке. С удивлением: Он все время был на мне? С начала до конца. Молодая Женщина с готовностью снимает с себя фату – что совсем не простое дело, – и протягивает Пожилой. Та разглядывает фату, но в руки не берет Спасибо. Молодая Женщина пристраивает на вешалке веночек с фатой. Они стоят лицом к лицу, Молодая Женщина смущена и ведет себя скованно, на лице ее удивление: «Значит, я стану такая?..» Пожилая едва заметно улыбается, радуясь встрече с собой молодой. Словно видит перед собой давнюю, милую сердцу фотографию. Похоже, ситуация забавляет ее. Постепенно скованность Молодой Женщины проходит, она пользуется возможностью высказать свои сетования и обиды вслух. Теперь такие подвенечные платья не носят. А жаль! До чего красиво! Красиво?! А Яношу не нравится. Мечтаю, чтобы он заметил и похвалил. Молодая Женщина тем временем поворачивает вешалку, поочередно снимает платья, разглядывает их, вешает на место. Все не по нем: моя прическа, одежда… ты, говорит, на клоуна похожа… Ему хочется, чтобы я красилась. Высмеивает меня, подковыривает… и танцевать-то я не умею, топчусь, как слон. И (>>) поскольку я люблю мужа и дорожу его мнением… (>>) Поскольку я люблю мужа и дорожу его мнением, ему легко удалось подорвать мою уверенность в себе. Это я еще могла бы стерпеть, но его неприветливость, сухость были невыносимы. Серо-зеленые глаза его темнели от гнева, щеки из-за густой щетины отливали синевой даже на свежевыбритом лице. А я… к чему мне было краситься? На щеках точно розы цветут, губы алые, волосы волнистые сами по себе, я к парикмахеру почитай что не ходила. Обе задумываются, молчат. Мне так хотелось поступить в университет, выучиться на врача, но Янош и этого не позволил. (>>) Я покорилась, так как очень любила его. (>>) Во всем его слушалась… Знать бы мне тогда!.. Тяжело вздыхает, не хочет вспоминать об этом, ищет другую тему. Свадебный пир… Всем гостям подают на фарфоре, нам – на серебре. Им серебряные приборы, нам – золотые. Позолоченные! Да, позолоченные… Все блюда сперва подносят мне, чтобы я собственноручно накладывала своему «повелителю», а уж потом брала себе. Эржи, краснея, шепчет… Эржи ходила у нас в прислугах, мы с ней одновременно обручились и обе ждали весточек с фронта. Ее жених погиб… …краснея, шепчет, когда я себе накладываю: «Извольте брать поменьше! Матушка ваша просили передать, чтобы вы не так много кушали!» Смеется. Лишь после ужина я узнаю, что невесте, оказывается, не положено наедаться досыта. Неприлично! Жаль, что я так и не выяснила у них, что же здесь неприличного! В дальнейшем взаимоотношения женщин постепенно меняются. Пожилую раздражают неопытность, наивность Молодой, иногда она с трудом удерживается от поучительного тона. Молодая не понимает причину этой перемены и реагирует не обиженно, а недоуменно. После свадебного застолья Янош благодарит маму за меня, мама вверяет меня его попечению… Он поблагодарил всего лишь за ужин! За ужин? Ну… за всю свадебную церемонию. Мать вверяет меня его попечению, просит беречь жену, с чем мы и уходим. Лишь годы спустя я узнала, что после нашего ухода мать разрыдалась. Рыдала, пока ей не сделалось дурно. К гостям она больше не вернулась. Мы поселились напротив моего родительского дома – только улочку перейти… Перешли мы улочку, вернее, он перенес меня на руках… Это мне только в мечтах виделось, будто он меня на руках несет! Правда? Раздел меня… Я разделась сама. О первой брачной ночи, хоть убей, ничего не помню. Если верить Фрейду, у меня были причины забыть ее. Той ночью я усвоила, что женщина должна раздвигать ноги. Не должна, но это проще всего. И тогда я считала, будто все, чему я научилась той ночью, так и должно быть, а по-другому не бывает. Больно… Пожилая Женщина садится, а чуть погодя и Молодая тоже. По ходу действия обе могут менять позиции: одна сидит, когда другая стоит, обе одновременно стоят или сидят: Пожилой Женщине отведено кресло, Молодой – скамья. Эти передвижения определяются не только улавливаемыми из текста душевными состояниями и внутренним напряжением, но и характером исполнителей, стилем самой игры, а потому не отмечены специально. Теперь-то никакая стеснительность меня не удерживает, я могла бы рассказать о том, что случилось, языком медика или психолога, а то и вовсе фривольно, только ведь мне попросту не о чем рассказывать. Было больно. Даже после болело не один день. Меж тем Молодая Женщина постепенно высвобождается из свадебного платья. Снимает с вешалки плечики, тщательно расправляет и вешает на них платье, затем размещает его на вешалке. В нижнем белье она остается лишь до тех пор, пока не облачается в легкое цветастое платье длиной до середины икр. Надевает и подходящую к нему шляпу с широкими полями. Переодевается она – как и все, что делает впоследствии, – не спеша, вроде как мимоходом, не переставая при этом разговаривать. В близости я никогда ему не отказываю. Если ничего не чувствую при этом – ладно, остаюсь бесстрастной. Но если да… Я страшусь отдаться объятию, потому что потом лежишь с напряженными до предела нервами, в висках пульсирует прилившая к голове кровь, сердцебиение не утихает, а он поворачивается к стене и – спать. Я пошевелиться боюсь: как бы не потревожить его, а то рассердится… Пожилая Женщина прерывает ее: Надо напрячь все мускулы тела, а затем какое-то время сохранять неподвижность. Когда больше невмочь терпеть, следует расслабиться. Потом снова напрячь и снова расслабиться. Сама не заметишь, как успокоишься. Задумывается. Не упомню, чтобы мы разговаривали на какие-то серьезные или духовные темы. Он не любил, когда я говорила о своих чувствах. Он не любит, когда я говорю о себе. Мрачно слушает и отмалчивается. Что означает его странная, безжизненная холодность? Отчего с ним невозможно ни о чем говорить? Пожалуй, его можно понять. Три с половиной года пробыть на фронте… шутка сказать! Он знал, что русские продвигаются неудержимо, что войну мы проиграли, да и о советской райской жизни ему кое-что было известно. «Не суйся в политику, ты в ней ничего не смыслишь». «Молчала бы лучше, чем чепуху молоть». Хочет заняться сочинительством – тогда почему же не пишет? А если и пишет, то отчего так редко и мало? И ни одну вещь не завершает… И пьет. Но пьяным я его ни разу не видела. Сколько бы я его ни молила, пожимает плечами и по-прежнему пьет. Ах, ты так?! Ну, тогда и я тоже… Ты пьешь – я вдвое против твоего. Пожилая, язвительно: Умно, нечего сказать! Отправляемся в город, и он молчком, ни слова не говоря, заходит в ресторанчик. Я уж больше не упрашиваю его, чтобы не пил, – к чему? У нас и без того напряженные отношения. Он заказывает себе сто грамм спиртного, мне – пиво. Я встаю, будто бы мне надо выйти, он молча забирает мою сумочку, чтобы у меня при себе не было денег, но мне на это плевать. Прохожу в распивочную и прошу налить коньяка. Четыре раза по сто грамм. (>>) «Четыреста грамм?!. Как это?» «В пивной стакан!» – любезно поясняю я. Медленно, размеренными глотками выпиваю все спиртное до дна… (>>) «Четыреста грамм?!. Как это?» «В пивной стакан!» – любезно пояснила я. Ну и пялились же на меня посетители!.. А я медленно, размеренными глотками выпила все до дна. От запаха коньяка меня до сих пор с души воротит. «Мой муж расплатится, он сидит вон за тем столиком!» – небрежно бросила я и вернулась к Яношу. Не знаю, каково другим почти пол-литра коньяка на голодный желудок, но для меня этого оказалось многовато. Я держалась молча, пока не рухнула без чувств. Поднялся переполох, вызвали врача, делали какие-то уколы… Я лежу в холодном поту, он обнимает, целует меня… Его словно подменили… Надолго ли его хватило? Ведь один из приятелей Яноша, врач по специальности, сказал ему, что у него поражена печень и, если он не прекратит пьянствовать, ему и десятка лет не протянуть… Разве это его остановило? Хотя их изначальное взаимное доверие к данному моменту уже пошатнулось – даже Молодая Женщина держится не так свободно и открыто, как вначале, – при обсуждении очередной темы – преследования евреев, напряженность в их отношениях исчезает. Обе деликатно стараются помочь друг другу воспроизвести события поточнее. Когда мы праздновали свадьбу, уже было введено распоряжение носить евреям желтую звезду. Моя подруга Эржи Хорват, на свадьбу не явилась, (>>) сказала, мол, в реформатскую церковь не пойдет, а я, дурочка безмозглая (>>)сказала, мол, в реформатскую церковь не пойдет, а я, дурочка безмозглая… возьми да упрекни ее, что я же, мол, по доброй воле ходила в синагогу. Маргит, в которую был влюблен мой брат Эгон, тоже не осмелилась прийти… Другая моя одноклассница, когда узнала, что должна носить желтую звезду, забилась в истерике и с тех пор из дома не выходила. Наш общий друг привез ее на такси, пообещав прибить любого, кто сунется к ним с проверкой документов. Все это тесно сплеталось с моей жизнью в первые дни замужества. Впоследствии, когда гетто подверглось бомбардировке, Эгон вызвался выносить убитых, чтобы иметь возможность повидаться с Маргит и украдкой сунуть ей узелок с провизией. Этот эпизод Маргит, которую теперь звали Мирьям, в тысяча девятьсот девяносто восьмом, при нашей встрече в городе Кириат Тивон описывала так: Эгон выносил тела убитых, а я бежала рядом. Я едва доставала ему до плеча – такая была маленькая – и без конца спрашивала: «За что? За что? За что?» Он не говорил ни слова, даже не смотрел на меня. По лицу его неиссякаемым потоком текли слезы. Трансильвания была объявлена фронтовой полосой, но в Коложваре жизнь била ключом. Театры, кино были заполнены до отказа, в кафе и ресторанах все столики заняты… Мы сидим компанией на террасе кафе «Нью-Йорк», и кто-то упоминает, что Тамаши разводится с женой. «Понятное дело, ведь она еврейка!» «Когда он женился на ней, она тоже была еврейкой!» – говорю я. С разводом Тамаши тянул, пока не кончилась война. Тем самым он спас жизнь Магде и ее семье. А потом произошла немецкая оккупация… Возвращаюсь домой через сквер. И вдруг замечаю… под каштанами темные силуэты немецких танков с орудиями, изготовившимися к стрельбе. Рядом молча, недвижно застывшие солдаты, лишь огоньки сигареты красными точками вспыхивают во тьме. Мне кажется, я даже слышу их дыхание… Мне казалось, будто я слышу их дыхание… Одинокая женщина в темноте пересекала сквер, солдаты молча, в застывших позах наблюдали за ней. За то время, пока я шла мимо, – ни шороха, ни звука. Тогда зародился во мне страх перед немецкими солдатами. Интересно, что их я боялась больше, чем впоследствии – русских. Всех жильцов дома забрали; мы с Яношем были единственными христианами из всех. (>>) Людей гнали по лестнице. Среди них был маленький ребенок… (>>) Их гонят по лестнице. Слышен истошный детский плач, падая, разбивается о ступеньку бутылочка с соской, молоко стекает по лестнице. Я выскакиваю, чтобы помочь, жандарм обрушивается на меня, не лезь, мол, не в свое дело, и заталкивает обратно в квартиру. Я стою в прихожей, прижавшись к стене у двери, и слышу тяжелое, хриплое дыхание старухи, бредущей по лестнице, и умоляющий голос ее сына: «Она не может идти быстрее, у нее был удар»… «Ничего, мы ей поможем прикладами!» Янош схватил меня за руку, втолкнул в дальнюю комнату и запер на ключ. За семь лет нашей супружеской жизни это был самый милосердный его поступок. Вообще он был крайне порядочным человеком. Не со мной, а со всеми остальными. Без лишних слов приходил на помощь, не ожидая в ответ никакой благодарности, и не выказывал страха. Как-то раз едем мы на поезде, а на соседнем пути эшелон… Вагоны для перевозки скота с зарешеченными окошками… Где это было? Не все ли равно? Наш поезд остановился, а на соседнем пути эшелон – вагоны для перевозки скота, окошки зарешечены колючей проволокой. Депортировали евреев из Трансильвании. Люди умоляли дать хлеба, воды. Я наспех хватаю, что под руку подвернется, сую им. Солдаты, жандармы в ярости: кто посмел нарушить запрет?! Врываются к нам в вагон, выявить преступника. Янош возмущен их подозрениями, офицерским словом чести ручается за мою непричастность. «Отцепим вагон, не пропустим поезд, покуда не сыщется преступивший закон». В этот момент объявляют воздушную тревогу, и жандармы вынуждены пропустить наш состав. Одна девушка из Коложвара узнает меня и, прижавшись лицом к решетке из колючей проволоки, кричит: «До свидания!» «На том свете!» – регочет жандарм. Всплывает другая тема – снова Янош, – и напряжение между женщинами усиливается. Тревожное настроение в городе росло, но жизнь продолжалась. Там были мои родители, братья-сестры, друзья… Окруженная их теплотой и любовью, я чувствовала себя словно в материнском лоне. Вот только Янош не любил меня, и я никак не могла с этим свыкнуться. Как-то раз я обнаружила у себя маленький прыщик… С вызовом смотрит на Молодую Женщину, ожидая, что та продолжит. Но Молодая Женщина мнется, ей явно неловко. Надо было тогда же развестись с ним. Немедленно, не откладывая в долгий ящик. Маленький прыщик… Да. На половых органах снаружи высыпала сыпь. Прошло немало дней, прежде чем я, преодолев стыд, решилась сказать об этом Яношу. Он мрачнеет и тотчас отсылает меня к врачу. Взобраться на смотровое кресло, позволить, чтобы залезли к тебе внутрь, разглядывали… В конце концов ко всему привыкаешь… …задают неприличные вопросы, а потом сообщают, что у тебя венерическая болезнь – гонорея… «Заболевание протекает в нетипичной форме, что означает: подцепили его не вы, а ваш муж! Я завел на вас историю болезни и в любой момент в вашем распоряжении – если подадите на развод, любому суду будет достаточно моего свидетельства». А я, дуреха, возьми да спроси: «Но что, если это я подхватила?..» «О-о, если вы сожительствуете с несколькими мужчинами одновременно, тогда, конечно, ваша болезнь не причина для развода». Врача явно забавляла моя тупость. «Разве нельзя заразиться в уборной?» На что он: «Можно, конечно. Только это неудобно». Я по-прежнему ничего не понимала, даже его скабрезная шутка не дошла до меня! Наконец врач сжалился надо мной и завел долгий разговор. «Видите ли, милая дамочка, вы молоды и неопытны не по годам. В вашем возрасте вам полагалось бы знать больше. Вы стали жертвой безответственного негодяя, – и по сей день помню его слова в точности, – послушайтесь моего совета: возьмите медицинское свидетельство и подавайте на развод. Если вы не сделаете этого сейчас, то за прелести вашего брака вам придется расплачиваться дорогой ценой. Надо было послушаться его совета! Надо было умереть. Пожилая спрашивает, хотя заранее знает ответ: Яношу? Молодая женщина не отвечает. До чего же безгранична глупость человеческая! Я сердилась не на него, а на доктора, который хотел мне помочь. Злилась на собственную приниженность, а вымещала зло на другом. Я расплачиваюсь и ухожу. И наконец до меня доходит смысл шутки насчет возможности подцепить гонорею в клозете. Рядом со мной никого нет, я одна, но все равно заливаюсь краской. «Янош, я ничуть не сержусь на тебя, но Христом-богом заклинаю, скажи правду! Ты подцепил эту гадость от другой?»
Ты ведь сама жаловалась, что однажды в бассейне, когда зашла в туалет, поскользнулась и хлопнулась на стульчак. Тебе пришлось после этого подмываться; видимо, тогда ты и подхватила заразу…» Впоследствии я про себя пыталась обелить его, дескать, с его точки зрения, ложь была оправданной, но напрасно: измена она и есть измена, самое настоящее предательство. И этот его проникновенный взгляд… Грубость, резкость, невнимание – я все могу простить. Но, когда отдавая всю себя, просишь взамен только искренности, а получаешь обман, – с этим я не способна смириться. У меня это сродни психической болезни. Следует обсуждение темы менее интимной, вызывающей не столь большое напряжение, но тем не менее волнующей, и обе равно готовы воспроизвести давние события. Лайош Вереш, командующий трансильванским корпусом, объявил эвакуацию Коложвара. Семья графа Эстерхази написала моим родным, чтобы те отправили меня в Чаквар, спасти от русских. Моя свекровь служила у них ключницей, а чакварское поместье находилось под защитой швейцарского Красного Креста. «В Задунавье боев не будет, территорию займут англичане…» и так далее. Словом, я буду в полной безопасности. С горечью: «В Задунавье боев не будет?..» «Английская зона оккупации, полная безопасность?..» Наша семья принимает решение бежать. Ехать, куда зовут. Добираться поездом. Бежать? От фронта? От русских? Но потом я сдалась, позволила себя уговорить – прежде всего из-за Яноша. Выходец из Венгрии, он не знал ни слова по-румынски… Мне не хотелось, чтобы румыны захватили его в Коложваре. На вокзале страшная суматоха. Мы складываем вещи в зале ожидания, среди битого стекла и обломков деревянной обшивки… Вопли, крики ужаса, все мечутся в панике. «Бомбежка!» В небе три точки побольше, от каждой отделяются еще по три точки, они стремительно летят вниз. Бомбы! Взявшись за руки, мы с Яношем бежим к ближайшему бомбоубежищу. Бункер находится под землей, спуск по железной лесенке. Обезумевшие люди отталкивают друг друга, пытаясь поскорее спуститься. И вдруг, прямо над головой у нас… …прямо на нас спускался самолет. Я стояла и как завороженная смотрела, как одна из трех точек растет на глазах, летит, падает на нас. Кто-то заорал дурным голосом: конец, мол, не спастись. Теперь уже ясно, что спуститься мы не успеем. Янош хватает меня в охапку и сбрасывает в темную дыру подземелья, затем спрыгивает сам. Тотчас же наверху взрывается бомба. Я падаю на людей… Янош спасает мне жизнь. жүктеу/скачать 232 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|