Анри Бергсон две памяти1 узнавание образов. Память и мозг

Бергсон (Bergson) Анри (18 октября 1859 — 4 января 1941) — французский философ-идеалист, представитель ин­туитивизма и экзистенциализма. С 1900 г. — профессор Кол­леж де Франс; с 1914 г. — член Французской академии. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1927 г.

Выступая против механицизма и догматичного рациона­лизма, Бергсон утверждает в качестве подлинной и изна­чальной реальности жизнь, сущность которой может быть постигнута только с помощью интуиции, которая, будучи своеобразной симпатией, как бы непосредственно проникает в предмет, сливаясь с его индивидуальной природой. Жизнь имеет, по Бергсону, не пространственный, а временной ха­рактер. Это «качественное», «живое» время радикально от­личается от того понятия механическо-физического времени, которое, по мнению Бергсона, возникает в результате раз­ложения интеллектом длительности. Интеллект способен по­нимать живое, органическое, лишь превратив его в мертвое, механическое, ибо он, согласно Бергсону, имеет часто прак­тическое назначение — формировать и фабриковать неорга­низованную материю. Жизнь, которая изнутри предстает как психическая реальность, длительность, есть, согласно Бергсону, некий метафизическо-космический процесс, «жиз­ненный порыв», своего рода могучий поток творческого формирования: по мере ослабления напряжения жизнь рас­падается, превращаясь в материю, которая характеризуется Бергсоном как неодушевленная масса, вещество и т. п. В своей абсолютизации изменчивости Бергсон приходит к полному субъективизму (Восприятие изменчивости. Спб., 1913). Учение Бергсона оказало значительное влияние на философию (прагматизм Джеймса, персонализм, экзистенци­ализм, философия истории Тойнби), литературу (М. Пруст), искусство (импрессионизм в живописи и др.).

Сочинения: Собрание сочинений: В 5 т. Спб., 1913—1914; Философская интуиция //Новые идеи в философии. Сб.1. 1912; Длительность и одновременность. Петроград. 1923; Материя и память. Собр. соч. Т. 3. Спб., 1913. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1992. Т. 1.

1. Две формы памяти.— Я хочу выучить наизусть стихотворение и с этой целью сначала прочитываю его вслух

стих за стихом, а затем повторяю несколько раз. С каждым новым разом я подвигаюсь вперед, слова связываются все лучше и лучше и, наконец, сплачиваются воедино. Тогда я знаю свой урок наизусть; и говорят, что я помню его, что он запечатлелся в моей памяти.

Теперь я пытаюсь дать себе отчет в том, как урок был выучен, и вызываю в своем представлении те фразы, которые я, одну за другою, прошел. Каждое из последовательных чтений встает перед моим умственным взором в своей инди­видуальной особенности; я снова вижу его вместе со всеми теми обстоятельствами, которые его сопровождали и в рамку которых оно все еще остается включенным; оно отличается от всех предыдущих и всех последующих чтений уже самим местом, занимаемым им во времени; одним словом, каждое из таких чтений снова проходит передо мною, как опреде­ленное событие моей истории. И тут опять-таки говорят, что эти образы — мои воспоминания, что они запечатлелись в моей памяти. В обоих этих случаях употребляются одни и те же слова. Обозначают ли они, однако, тот же самый предмет?

Знание стихотворения, которое я запомнил, выучив наи­зусть, имеет все признаки привычки. Как и привычка, оно приобретено посредством повторения одного и того же усилия. Как и привычка, оно потребовало сначала расчленения, потом восстановления целостного действия. Наконец, как всякое привычное упражнение моего тела, оно включено в механизм, который весь целиком приходит в движение под влиянием начального толчка, в замкнутую систему автоматических дви­жений, которые следуют друг за другом всегда в одинаковом порядке и занимают всегда одинаковое время.

Напротив, воспоминание какого-либо определенного чте­ния, например, второго или третьего, не имеет ни одного из признаков привычки. Его образ, очевидно, запечатлелся в мозгу сразу, ибо другие чтения, по самому определению, суть отличные от него воспоминания. Это как бы событие моей жизни; для него существенна определенная дата, а следова­тельно, невозможность повторяться. Все, что присоединили к нему позднейшие чтения, могло явиться лишь изменением его первоначальной природы; и, если мое усилие вызвать в памяти этот образ становится тем легче, чем чаще я его повторяю, то самый образ, рассматриваемый в себе, конечно, уже с самого начала таков, каким он останется навсегда.

Быть может, скажут, что эти два вида памяти — воспо­минание отдельного чтения и знание урока — различаются

271

между собой лишь количественно, что последовательные об­разы, возникающие при каждом чтении, накладываются друг на друга и что выученный урок есть просто составной образ, являющийся результатом такого наложения. Бесспорно, что каждое из последовательных чтений отличается от предыду­щего, между прочим, тем, что урок оказывается лучше вы­ученным. Несомненно, однако, и то, что каждое из них, рассматриваемое именно как новое прочитывание, а не как все лучше и лучше усвояемый урок, абсолютно довлеет себе, пребывает в том виде, в каком оно раз осуществилось, и образует вместе со всеми сопровождающими обстоятельствами несводимый момент моей истории. Можно даже пойти дальше и сказать, что сознание вскрывает глубокую разницу, разницу по существу, между этими двумя родами воспоминания. Вос­поминание такого-то чтения есть представление и только представление; оно дается интуицией моего духа, которую я могу по желанию удлинить или укоротить; я произвольно отвожу ему ту или другую длительность; ничто не препят­ствует мне охватить его сразу, как окидывают одним взглядом картину. Напротив, припоминание выученного урока, даже когда я ограничиваюсь повторением его про себя, требует вполне определенного времени, а именно ровно столько вре­мени, сколько нужно для того, чтобы выполнить, хотя бы только мысленно, одно за другим все те движения, которые необходимы для произнесения соответственных слов; следо­вательно, это уже не представление, это действие. И в самом деле, урок, после того как вы его раз выучили, не носит уже на себе никакой отметки, выдающей его происхождение и позволяющей отнести его к прошлому; он составляет при­надлежность моего настоящего в таком же смысле, как, например, привычное умение ходить или писать; он скорее изживается, «проделывается», чем представляется; — я мог бы принять его за врожденную способность, если бы вместе с ним в моей памяти не возникал ряд тех последовательных представлений-чтений, посредством которых я его усвоил. Но представления эти независимы от урока, и так как они пред­шествовали его усвоению и воспроизведению, то урок, раз выученный, мог бы также обойтись и без них.

272

Благодаря ей наш разум, или, лучше сказать, рассудок, получает возможность узнать какое-нибудь уже испытанное раньше восприятие; к ней мы прибегаем всякий раз, когда в поисках известного образа поднимаемся по склону нашей прошлой жизни.

Но всякое восприятие продолжается в зачаточное действие; и по мере того, как однажды воспринятые нами образы закрепляются, выстраиваясь один за другим вдоль этой па­мяти, продолжающие их движения видоизменяют организм, создавая в нашем теле новые предрасположения к действию. Так складывается опыт совершенно нового рода, который отлагает в теле ряд вполне выработанных механизмов, вы­полняющих все более и более многочисленные и разнообразные реакции на внешние раздражения, дающих совершенно го­товые ответы на непрерывно растущее число возможных за­просов. Мы сознаем эти механизмы в тот момент, когда они вступают в действие, и это сознание всех прошлых усилий, скопившихся в настоящем, все еще есть память, но память, глубоко отличная от охарактеризованной выше, всегда уст­ремленная к действию, пребывающая в настоящем и не ви­дящая ничего, кроме будущего. От прошлого она удержала только разумно скоординированные движения, представляю­щие собой накопленные усилия; она обретает эти прошлые усилия не в отражающих их образах-воспоминаниях, а в том строгом порядке и систематическом характере, которыми отличаются движения, выполняемые нами в настоящее время. По правде говоря, она уже не дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгрывает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не потому, что сохраняет образы прошлого, а потому что продолжает их полезное действие вплоть до настоящего момента.

Из этих двух памятей, из которых одна воображает, а другая повторяет, последняя может замещать собой первую и зачастую даже создавать ее иллюзию. Когда собака встре­чает своего хозяина радостным лаем и ласкается к нему, она, без сомнения, узнает его; но едва ли такое узнавание пред­полагает возникновение прошлого образа и сближение этого

273

образа с текущим восприятием. Не состоит ли оно, скорее, просто в том, что животное сознает ряд тех особых положений, которые занимает его тело, и привычка к которым вырабо­талась у него под влиянием близких отношений к хозяину, так что в настоящий момент они чисто механически вызы­ваются в нем самым восприятием хозяина? Остережемся идти слишком далеко по этому пути! Даже у животного смутные образы прошлого, быть может, выдвигаются из-за текущего восприятия; мыслимо даже, что прошлое животного все це­ликом потенциально отпечатывается в его сознании; но это прошлое не может заинтересовать животное настолько, чтобы отделиться от настоящего, которое его к себе приковывает, а потому акты узнавания должны им, скорее, переживаться, чем мыслиться. Чтобы вызвать прошлое в форме образа, надо иметь способность отвлекаться от настоящего действия, надо уметь придавать цену бесполезному, нужна воля к грезам. Возможно, что один только человек способен к усилию этого рода. Но и мы, люди, восходя таким образом к прошлому, находим его всегда ускользающим, как бегущим от нашего взора, словно эта регрессивная память встречает сопротивле­ние в другой памяти, более естественной, которая, двигаясь вперед, влечет нас к действию и к жизни.

274

Покажем, как при усвоении чего-либо обе памяти идут рука об руку, оказывая друг другу взаимную поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные при помощи двигательной памяти, повторяются автоматически; но из наблюдения патологических случаев явствует, что авто­матизм простирается здесь гораздо дальше, чем мы обыкно­венно думаем. Замечено, что душевнобольные дают иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых они не понимают; язык функционирует у них наподобие рефлекса. Страдающие афазией, не способные произвольно произнести ни одного слова, безошибочно вспоминают слова мелодии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произнести молитву, ряд чисел, перечислить дни недели или названия месяцев. Таким образом, механизмы, крайне сложные и до­статочно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию разум­ности, могут, раз они построены, функционировать сами собой, а следовательно, обыкновенно подчиняются только

275

начальному толчку со стороны нашей воли. Но что происходит в то время, как мы их повторяем? Когда мы упражняемся, стараясь, например, выучить урок, то не присутствует ли невидимо в нашей душе с самого начала тот образ, который мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное чувство какого-то беспо­койства дает нам возможность узнать, что мы только что сделали ошибку, словно предостерегающий голос слышится нам в таких случаях из темных глубин нашего сознания. Сосредоточьте же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуете, что полный образ здесь, перед вами, но неуловим, как настоящий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная активность пытается фиксировать его очертания. Во время ряда новейших опытов, предпринятых, впроч«м, для совершенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечатление именно такого рода. Перед их глазами в течение нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в памяти. Но, для того чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы движе­ниями, соответствующими их произнесению, от испытуемых требовали непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они созерцали образ. В результате явилось своеобразное психологическое состояние, при котором людям казалось, что они находятся в полном обладании зрительного образа «не будучи, однако, в состоянии воспро­извести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строчка к их величайшему изум­лению исчезала. Говоря словами одного из них, в основе этого состояния было представление целого, своего рода все­охватывающая сложная идея, между отдельными частями которой чувствовалось невыразимое словами единство».

Это самопроизвольное воспоминание, которое, несомненно, скрывается позади воспоминания приобретенного, может об­наружиться, если на него внезапно падает луч света; но оно ускользает при малейшей попытке схватить его посредством умышленного припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как казалось наблюдателю, он удерживает в памяти, происходит тогда, когда наблюдатель начинает повторять буквы: «это усиление как бы выталкивает остальную часть образа за пределы сознания».

Проанализируйте теперь те приемы, которые рекомендует воображению мнемотехника, и вы найдете, что задача этого

искусства как раз и состоит в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся самопроизвольное воспоминание и предоставлять его, подобно воспоминанию активному, в наше распоряжение; для достижения этого надо прежде всего по­давить все бессильные потуги действующей или двигательной памяти. Способность к умственной фотографии, говорит один писатель, принадлежит, скорее, подсознанию, чем сознанию; она с трудом повинуется призывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в себе такие привычки, как, например, уменье сразу удержать в памяти различные сочетания точек, даже не помышляя о сосчитывании их: необходимо до из­вестной степени подражать мгновенности этой памяти, если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она остается кап­ризной в своих проявлениях; а так как те воспоминания, которые она приносит с собой, носят на себе печать грез, то сколько-нибудь систематическое вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко обходится без глубокого расстройства умственного равновесия.

Резюмируя предыдущее, мы скажем, что прошлое, как мы это и предвидели, может, по-видимому, накопляться в двух крайних формах: с одной стороны, в виде утилизиру­ющих его двигательных механизмов, с другой стороны, в виде индивидуальных образов-воспоминаний, которые зари­совывают все события, сохраняя их собственные очертания, их собственные краски, их место во времени. Первая из этих двух памятей действительно ориентирована в согласии с тре­бованиями нашей природы; вторая, предоставленная самой себе, избрала бы скорее противоположное направление. Пер­вая, приобретенная при помощи сознательного усилия, оста­ется в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно само­произвольная, обнаруживает такую же капризность при вос­произведении, как и верность в сохранении образов. Един­ственная правильная и надежная услуга, которую вторая память оказывает первой, состоит в том, что первая может лучше сделать свой образ при свете образов, доставляемых второй,— образов, которые предшествовали положению вещей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается ассоциация идей. Это единственный случай, когда память ретроспективная правильно подчиняется памяти повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем по­строить механизм, который позволяет нам по мере надобности заново нарисовать образ, ибо мы прекрасно чувствуем, что не можем рассчитывать на его самопроизвольное появление.


276

277

Заметим тотчас же: истинную природу воспоминания не удалось до сих пор распознать только потому, что исследо­ватели берут обычно его промежуточные и до известной сте­пени нечистые формы. Вместо того чтобы сначала разделить эти два элемента — образ-воспоминание и движение,— а потом поискать тот ряд операций, посредством которого им удается, потеряв кое-что из своей первоначальной чистоты, слиться друг с другом,— вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явление, возникающее как результат их срастания. Будучи смешанным, явление это одной своей сто­роной представляет двигательную привычку, другой своей стороной — образ, более или менее сознательно локализован­ный... Мы перейдем теперь к рассмотрению этих промеж­уточных состояний и попытаемся выделить в них то, что приходится на долю зачаточного действия, и то, что относится к независимой памяти, т. е. к образам-воспоминаниям. Како­вы же эти состояния? Представляя одной своей стороной движения, они должны, согласно нашей гипотезе, продол­жаться в текущее восприятие; но вместе с этим в качестве образов они должны воспроизводить прошлые восприятия. Но тот конкретный акт, посредством которого наше прошлое снова схватывается нами в настоящем, есть узнавание.

Идея бессознательных психических состояний встречает в нас обыкновенно энергичное сопротивление, и это потому, что мы привыкли считать сознательность суще­ственным признаком психических состояний, так что, по господствующему мнению, психическое состояние не может перестать быть сознательным, не переставая вообще сущест­вовать. Но если сознательность есть лишь характерный при­знак настоящего, т.е. действительно переживаемого, т.е. действующего, то недействующее, даже выходя из сферы сознания, вовсе не обязательно должно в силу этого прекра­тить всякое вообще существование. Другими словами, в об­ласти психики сознание должно бы быть синонимом не су­ществования, а только реальных действий или непосредст­венной дееспособности, и, если мы ограничим таким образом объем этого понятия, нам уже не так трудно будет представить себе бессознательное, т. е. в сущности бездеятельное психи­ческое состояние.

Оно бросает поэтому свет на факты, непосредственно пред­шествующие решению, и на все те из прошлых воспоминаний, которые могут с пользой организоваться вместе с ним; все прочее остается в тени. Мы в новой форме встречаем здесь ту беспрестанно возрождающуюся иллюзию, которую мы пре­следуем с самого начала этого труда. В сознании, даже свя­занном с телесными функциями, хотят видеть способность, практическую лишь в отдельных случаях, существенною же своей стороной обращенную в сторону умозрения.

А так как оно действительно не имело бы никакого ин­тереса упускать какие-либо имеющиеся в его распоряжении сведения, если бы было поглощено чистым познанием, то, исходя из этого предположения, нельзя понять, как может сознание отказывать в своем свете чему-либо такому, что еще не окончательно для него потеряно. Откуда следует, что сознанию принадлежит по праву лишь то, чем оно владеет фактически, и что в его области все реальное актуально. Но отведите сознанию его действительную роль,— и говорить, что прошлое, раз воспринятое, исчезает, у вас будет не больше оснований, чем предполагать, что материальные предметы перестают существовать, когда я перестаю их воспринимать.

Остановимся несколько на этом последнем пункте, ибо здесь центр всех трудностей и источник всех недоразумений, окутавших проблему бессознательного. Идея бессознательного представления вполне ясна, несмотря на распространенный предрассудок; можно даже сказать, что мы постоянно упот­ребляем ее и что нет понятия, более привычного здравому смыслу. Ведь все допускают, что образы, действительно при­сутствующие в нашем восприятии, не исчерпывают собой всей материи. Но, с другой стороны, чем же может быть невоспринимаемый материальный объект, невоображаемый объект, как не своего рода бессознательным психическим состоянием? За стенами вашей комнаты, которую вы вос­принимаете в настоящий момент, есть соседние комнаты,

278

279

затем остальная часть дома, наконец, улица и город, где вы живете.

Для данного вопроса не имеет значения та теория материи, которой вы придерживаетесь: реалист вы или идеалист, но когда вы говорите о городе, об улице, о других комнатах дома, вы, несомненно, имеете каждый раз в виду некоторое восприятие, отсутствующее в вашем сознании и, однако, дан­ное где-то вне его. Восприятия не создаются, по мере того как их принимает в себя ваше сознание. В какой бы то ни было форме, но они должны были существовать и раньше, а так как, по предположению, Наше сознание их тогда не обнимало, то как же иначе могли они существовать, если не в бессознательном состоянии?

Почему же существование вне сознания представляется нам ясным, когда дело идет об объектах,— темным, когда мы говорим о субъекте? Наши восприятия, действительные и потенциальные, располагаются вдоль двух линий — гори­зонтальной АВ (рис. 1), которая содержит объекты, одновре­менно данные в пространстве, и вертикальной CI, по которой размещаются наши воспоминания в порядке их следования во времени. Точка на пересечении двух линий — единствен­ная, действительно данная нашему сознанию. Почему мы не колеблемся допустить реальность линии АВ всей целиком, хотя она остается невоспринимаемой, в то время как на линии CI только настоящее I, действительно воспринимаемое, представляется нам реально существующим?

В основе этого коренного различения двух рядов, времен­ного и пространственного, лежит столько смутных или не­удачных идей, столько гипотез, лишенных всякого познава­тельного значения, что мы не сможем сразу дать их исчер­пывающего анализа...

Прежде всего, объекты, разместившиеся вдоль линии АВ, представляют в наших глазах то, что нам предстоит воспри­нять, тогда как линия CI содержит лишь то, что уже было воспринято. Но прошлое не имеет для нас более интереса; оно исчерпало свое возможное действие и не сможет восста­новить своего влияния иначе, как заимствуя жизненность у настоящего восприятия. Напротив, непосредственное будущее состоит в надвигающемся действии, в еще не издержанной энергии. Не воспринимаемая часть материальной вселенной, чреватая обещаниями и угрозами, имеет, следовательно, для нас такую реальность, которой не могут и не должны иметь актуально не воспринимаемые периоды нашего прошлого су-

280

ществования. Но это различие, совершенно соотносительное с практической пользой и материальными нуждами жизни, принимает в нашей голове типичную форму различия мета­физического.

В самом деле, мы показали, что объекты, расположенные вокруг нас, представляют на различных ступенях то действие, которое мы можем оказать на вещи и которое они могут оказать на нас. Шансы на успех такого возможного действия отмечаются как раз большей или меньшей отдаленностью соответственного объекта, так что расстояние в пространстве служит мерою близости обещания или угрозы во времени.

Итак, пространство доставляет нам сразу схему нашего ближайшего будущего; и, так как это будущее должно исте­кать беспредельно, пространство, его символизирующее, имеет своим свойством оставаться беспредельно отверстым. Поэтому-то непосредственный горизонт, данный нашему вос­приятию, неизбежно представляется нам окаймленным новым, более широким кругом, существующим, хотя и не воспринимаемым; этот последний круг, подразумевает в свою очередь второй, его охватывающий, и так далее до бесконеч­ности. Поэтому наше действительное восприятие, поскольку оно протяженно, должно быть всегда лишь содержимым по отношению к некоторому более обширному и даже безгра­ничному опыту, который его объемлет, и этот опыт, не присутствующий в сознании, ибо он выходит за границы достигаемого этим последним горизонтом, тем не менее пред­ставляется действительно данным. Но, в то время как мы чувствуем себя практически связанными р этими материаль­ными объектами, которые мы возводим таким образом в реальности настоящего, наши воспоминания, напротив, по­скольку они в прошлом, суть мертвые грузы, которые мы влечем за собой и от которых мы всегда предпочтем вообра­зить себя освобожденными. Тот же самый инстинкт, в силу которого мы беспредельно разверзаем перед собой простран­ство, побуждает нас замыкать за собой время, по мере того как оно истекает. И, в то время как реальность, поскольку она протяженна, представляется нам бесконечно более ши­рокой, чем рамки нашего восприятия, в нашей внутренней жизни, наоборот, лишь то кажется нам реальным, что на­чинается в настоящий момент,— все остальное практически уничтожено. А потому, когда воспоминание снова оказыва­ется перед сознанием, оно производит на нас впечатление какого-то выходца с того света, загадочное появление кото­рого должно быть объяснено особыми причинами. В дейст-

281

вительности связь этого воспоминания с нашим теперешним состоянием совершенно подобна связи между невоспринима­емыми и воспринимаемыми объектами, и бессознательное играет в обоих случаях аналогичную роль.

Но нам чрезвычайно трудно представлять себе вещи таким образом, ибо мы составили привычку подчеркивать различие и, наоборот, затушевывать сходства между рядом объектов, одновременно выстроившихся в пространстве, и рядом состо­яний, последовательно развертывающихся во времени. Члены первого ряда подчинены совершенно определенным условиям, так что появление каждого нового члена можно заранее пред­видеть. Так, выходя из комнаты, я уже знаю, каковы те другие комнаты, через которые я сейчас пройду. Напротив, мои воспоминания появляются передо мной, по-видимому, в порядке, очень капризном. Итак, порядок представлений не­обходим в одном случае, случаен — в другом; и именно эту необходимость я, так сказать, гипостазирую, когда говорю о существовании объектов вне всякого сознания. Если я не вижу никакого затруднения в том, чтобы предположить всю данную совокупность не воспринимаемых мною объектов, то это потому, что строго определенный порядок этих объектов придает им характер цепи, в которой мое наличное воспри­ятие есть не более как одно звено: это и сообщает свою актуальность всей остальной цепи. Но, присматриваясь ближе, мы видим, что наши воспоминания образуют цепь такого же рода, и что наш характер, всегда наличный при всех наших решениях, есть как раз действительный синтез всех наших прошлых состояний. В этой сгущенной форме наша прежняя психическая жизнь существует для нас даже больше, чем внешний мир: мы всегда воспринимаем лишь ничтожную часть этого последнего и, наоборот, утилизируем всю совокупность нашего пережитого опыта. Правда, он на­ходится в нашей власти лишь в сокращенном виде, а наши прежние восприятия, рассматриваемые как отдельные инди­видуальности, по-видимому, совершенно исчезли и появля­ются вновь лишь по прихоти своей фантазии. Но эта види­мость полного разрушения и возрождения по капризу зависит просто от того, что действующее сознание принимает в каж­дый данный момент только полезное и немедленно отбрасы­вает все излишнее. Всегда устремленное в сторону действия, оно может материализовать лишь те из наших прежних восприятий, которые организуются вместе с настоящим вос­приятием, соперничая с ним из-за влияния на наше оконча-

282

тельное решение. Для того чтобы я мог проявить свою волю в данной точке пространства, мое сознание должно преодолеть один за другим те промежутки и те препятствия, совокупность которых образует то, что я называю расстоянием в простран­стве.

Наоборот, для того чтобы осветить это действие, сознанию полезно перепрыгнуть через промежуток времени, отделяю­щий настоящее положение от аналогичного прежнего; и так как оно, таким образом, переносится туда одним прыжком, вся промежуточная часть прошлого ускользает из его власти. Итак, те же самые причины, которые заставляют наши вос­приятия в строгой непрерывности располагаться в простран­стве, приводят к тому, что во времени наши воспоминания освещаются прерывисто. Невоспринимаемые объекты в про­странстве и неосознаваемые воспоминания во времени не образуют двух коренным образом различных форм бытия, лишь потребности действия в одном случае направлены в сторону противоположную той, в которую они направлены в другом...

Существуют, сказали мы, две глубоко различные памяти. Одна, фиксированная в нашем теле есть не что иное, как совокупность рационально построенных механизмов, обеспе­чивающих надлежащий ответ на каждый возможный запрос. Она приводит к тому, что мы приспособляемся к настоящему положению вещей и что испытываемые нами воздействия сами собой продолжаются в реакции, то законченные, то только зачаточные, но всегда более или менее целесообразные. Скорее привычка, чем воспоминание, она разыгрывает наш прошлый опыт, но не вызывает его образа. Вторая есть ис­тинная память. Совпадая по объему с сознанием, она удер­живается и выстраивает в последовательный ряд все наши состояния, по мере того как они совершаются, отводит каж­дому факту его место и, следовательно, отмечает его дату, действительно движется в прошлом, а не беспрестанно во­зобновляющемся настоящем, как это делает первая память. Но, установив глубокое различие между этими двумя фор­мами памяти, мы не показали, как они связаны между собой. Над телами с их механизмами, символизирующими накоп­ленные усилия прошлых действий, память воображающая и повторяющая как бы парит в воздухе. Однако если мы ни­когда не воспринимаем ничего, кроме непосредственного про­шлого, если наше сознание настоящего есть уже воспомина­ние, то два разделенных нами феномена должны самым тес-

283

ным образом сплавиться между собой. В самом деле, рассматри­ваемое с этой новой точки зрения, наше тело есть не что иное, как неизменно возрождающаяся часть нашего представления, часть, всег­да теперешняя, или скорее такая, которая в каждый момент только что прошла. Будучи само образом, тело не может служить складоч­ным местом для образов, часть ко­торых оно составляет; вот почему химерична всякая попытка локализовать прошлые или даже настоящие восприятия в мозгу: не они находятся в мозгу, а он в них. Но тот особенный образ, который сохраняется среди других и который я называю моим телом, составляет, как мы уже сказали, в каждый данный момент поперечный разрез через поток вселенского становления. Это, следовательно, место прохода полученных и отраженных движений, линия соединения вещей, которые воздействуют на меня и на ко­торые воздействую я, одним словом, носитель чувственно-двигательных процессов. Если я изображу в виде конуса SAB совокупность накопленных в памяти воспоминаний (рис. 2), то основание этого конуса АВ, покоящееся в прошлом, будет оставаться неподвижным, в то время как вершина S, изо­бражающая теперешний момент, будет непрестанно двигаться вперед, непрестанно же касаясь подвижной плоскости Р,— моего настоящего представления вселенной. В S сосредота­чивается образ тела; и, составляя часть плоскости Р, этот образ ограничивается тем, что получает и отражает действия, исходящие от всех образов, из которых составлена эта плос­кость.

Таким образом, телесная память, образованная совокуп­ностью чувственно-двигательных систем, организованных при­вычкой, есть память мгновенная и имеющая своим базисом Настоящую память. Так как это не две отдельные вещи, так как первая память, как мы уже сказали, есть лишь движу­щаяся точка, вставленная второй памятью в подвижную плос­кость опыта, то совершенно естественно, что эти две функции взаимно поддерживают друг друга. В самом деле, память на прошлое, с одной стороны, доставляет чувственно-двигатель­ным механизмам все воспоминания, способные руководить ими в их попытках дать двигательным реакциям направление,

284

подсказываемое опытом: в этом и состоят как раз ассоциации по смежности и по сходству. Но, с другой стороны, чувст­венно-двигательные аппараты дают в распоряжение самих воспоминаний бездейственных, то есть бессознательных, сред­ство воплотиться, материализоваться, стать настоящими. Ведь для того чтобы воспоминание снова появилось перед сознанием, оно должно спуститься с высот чистой памяти как раз до той точки, где выполняется действие. Другими словами, от настоящего отправляется тот призыв, ответом на который служит воспоминание; от чувственно-двигательных элементов настоящего действия воспоминание заимствует ту теплоту, которая дает жизнь.

Прочность этого согласия, точность, с которой обе эти памяти прилажены одна к другой, — вот тот признак, по которому мы узнаем умы «вполне уравновешенные», т. е. в сущности людей, совершенно приспособленных к жизни. Человек дела характеризуется той быстротой, с которой он вызывает в интересах каждого данного стечения обстоятельств подходящие воспоминания, а также той неодолимой прегра­дой, которую встречают у него, пытаясь переступить порог сознания, воспоминания бесполезные или безразличные. Жить в одном только чистом настоящем, немедленно отвечать на каждое раздражение реакцией, непосредственно его про­должающей, есть свойство низшего животного: человек, по­ступающий таким образом, называется импульсивным. Но и тот далеко не идеально приспособлен к действию, кто живет в прошлом, ради удовольствия в нем жить, у кого воспоми­нания всплывают на свет сознания без всякой выгоды для его теперешнего положения; это уже не импульсивный че­ловек, а мечтатель. Между этими двумя крайностями на­ходится та счастливо уравновешенная память, которая до­статочно послушна, чтобы следовать всем очертаниям тепе­решнего положения вещей, и в то же время достаточно энергична, для того чтобы воспротивиться всякому иному призыву. Здравый смысл, практический ум, состоит, по-ви­димому, именно в этом.

Чрезвычайное развитие самопроизвольной памяти у боль­шинства детей свидетельствует именно о том, что они не успели еще согласовать свою память и свое поведение. Они следуют обыкновенно впечателению момента, и, как действия у них не складываются по указаниям воспоминания, так и обратно, их воспоминания не ограничиваются потребностями действия. Они, по-видимому, с большей легкостью удержи-

285


вают образы в памяти лишь потому, что вызывают их в памяти с меньшим выбором. Кажущееся уменьшение памяти с развитием интеллекта связано, таким образом, с возраста­нием организованной сплоченности между воспоминаниями и действиями. Сознательная память теряет, следовательно, в объеме то, что она выигрывает в силе проникновения: пер­воначально к ее услугам была легкость припоминания грез, но и сама она тогда действительно грезила. То же самое преувеличение самопроизвольной памяти наблюдается и у взрослых, которые по своему интеллектуальному развитию не превосходят детей. Один миссионер, сказав длинную про­поведь африканским дикарям, заметил, что один из слуша­телей повторил его речь от начала до конца слово в слово и с теми же самыми жестами.

Но если наше прошлое остается почти целиком скрытым от нас, ибо нужды теперешнего действия кладут на него свое veto, то оно опять обретает силу переступить через порог сознания во всех тех случаях, когда мы отрешаемся от ин­тересов нашего практического действия и переносимся, так сказать, в жизнь мечты. Сон, естественный или искусствен­ный, несомненно, вызывает отрешение этого рода. Недавно нам было показано, что во время сна прерывается соприкос­новение между чувствующими и двигательными нервными элементами. Но даже если не принять этой остроумной ги­потезы, то нельзя все же не усмотреть в сне некоторого, по крайней мере функционального, расслабления нервной сис­темы, всегда готовой в бодрствующем состоянии продолжить полученное раздражение в целесообразную реакцию. Общеи­звестны случаи «экзальтации» памяти в некоторых бредовых и сомнамбулических состояниях. Воспоминания, казавшиеся окончательно утраченными, восстановляются тогда с порази­тельной точностью; мы снова во всех подробностях пережи­ваем совершенно позабытые сцены детства; мы говорим на языках, позабытых до последнего слова. Но нет ничего более поучительного, с этой точки зрения, как то, что происходит в момент внезапного удушения у утопающих или повешен­ных. Субъект, возвращенный к жизни, рассказывает, что в течение нескольких мгновений перед ним прошли позабытые события его истории, со всеми сопровождающими их обсто­ятельствами и в том самом порядке, в каком они в действи­тельности следовали друг за другом.

Человеческое существо, которое бы грезило свое сущест­вование, вместо того чтобы изживать его, без сомнения, также

удерживало бы в своей памяти в каждый данный момент бесконечное множество деталей своей прошлой истории. На­оборот, тот, кто отринул бы эту память со всем тем, что она порождает, непрерывно разыгрывал бы свое существование, вместо того чтобы действительно представлять его себе: со­знательный автомат, он уносился бы всегда под уклон по­лезных привычек, продолжающих раздражение в подходя­щую к случаю реакцию. Первый никогда не вышел бы из сферы частного и даже индивидуального. Отводя каждому образу его дату во времени и его место в пространстве, он видел бы лишь то, чем этот образ отличен от других, а не то, в чем он с ним сходен. Второй, находясь всегда во власти привычки, умел бы наоборот выделить в данном положении лишь ту сторону, которой оно практически сходно с предыду­щими положениями. Неспособный, конечно, мыслить всеоб­ще, ибо общая идея предполагает представление по крайней мере возможной множественности образов воспоминания, он тем не менее развивался бы во всеобщем, ибо привычка есть то же самое в сфере действия, что обобщение в сфере мысли. Но эти два крайних состояния — состояние, при котором память насквозь созерцательная, схватывает лишь единичное в своем видении, и состояние, при котором память, насквозь активная, накладывает печать общности на свои действия,— обособляются и проявляются до конца лишь в исключитель­ных случаях. В нормальной жизни состояния эти тесно про­никают друг в друга и таким образом оба до некоторой степени отказываются от своей первоначальной чистоты. Пер­вое выражается в припоминании различий, второе — в вос­приятии сходств: из столкновения обоих токов возникает общая идея.