Авдеёнок И. Э. Когда солнце утопает в зените, или Ань Лушань
Чжуан. Пока нет, мой генерал, Ши Сымин, как вы знаете, на днях разгромил киданьского вана, поэтому освободившиеся силы мы можем бросить… Ань Лушань
жүктеу/скачать 270.5 Kb.
|
Чжуан. Пока нет, мой генерал, Ши Сымин, как вы знаете, на днях разгромил киданьского вана, поэтому освободившиеся силы мы можем бросить… Ань Лушань. Э, нет, дружок, надобно сперва расправиться с императором, а то мне докладывают, будто он порешил всю шваль с окраин Поднебесной набрать и бросить в бой, чудненько, говорят, он даже склонился ниц перед волчьим знаменем, и какой после этого он табгачский хан? Чжуан. У меня не получается его отвязать, мой генерал. Ань Лушань. Тогда брось это дело: в бесконечном нет ни грана вечности. Чжуан. Напаяй члены свои кровью и вступай для брода в великую реку, так, мой генерал? Ань Лушань. Мы и так по горло в крови – эдакая бесчинствующая кровяка у нас сталась. Чжуан. Вы изменились. Вы…не сомневаетесь случаем, что…их…ну, вы понимаете, нужно рубить секирами – всех, напрочь, не щадя ни их живота, ни своего? Ань Лушань. Вот что я тебе отвечу: в поздней моей юности меня приговорили к казни, якобы за увод овец, ты понимаешь, дружок, я тебе рассказывал, когда мы с тобой служили в нашем стародавнем корпусе, только я умолчал тогда, что я записался в корпус за миг перед казнью, проезжали эти чудики-китайцы мимо, а меня уже выводили на плаху: куча народа, охочего до чужой крови, а меня уже кладут, – и тут, тут я понял, что смерть – это я, просекаешь? Она не во мне – она – это я, тот самый я, что шутейничал при дворе этого уморыша, тот самый я, что давал взятки всем – напропалую – направо и налево, чтобы убежать от открывшейся тогда правды, тот самый я, что целовал императрицу, придорожных девиц, своих бесчисленных комоней, наконец тот я, что слепнет, да! тихонько, вяленько, но слепнет, и через месяц-другой будет слепцом. Чжуан. Но зачем эти убийства вокруг, мой генерал? Ань Лушань (хохочет). Где торно, там просторно. Чжуан. В любом случае я просил бы вас обратить внимание на воеводу Ши Сымина, на которого поступают жалобы столичных насельников за его зверства, у меня имеются небезосновательные доводы в пользу его измены. Ань Лушань. Прелюбопытнейше, дружок, что там? Письмо? Выкладывай-ка его сюды. (Берет свиток у Чжуана) Ага, чудесно. Что ж, ты раньше-то молчком сидел? (Читает.) «Всеславный император, следуя нашему договору, заключенному накануне восстания, я в силу того, что этот договор, заключенный накануне восстания этого вора и татя – Лушаня, по сию пору действует, в связи с чем мои обязанности по отношению к вашей императорской особе, вынужденной бежать от восстания, поднятого этим безалаберным изменником…». Господи, что за кондовый он писака! Так к чему все сводится, Чжуан? Чжуан. К предательству, мой генерал, он предлагает вверенным ему частям предаться командующему Западного края. Ань Лушань. Чудно… Знаешь что, зови-ка его сюда, пускай попробует откреститься предо мной от этого письмеца. Чжуан уходит. Ань Лушань на этот раз без слов смотрит на повешенного Го-чжуна. Наконец Чжуан приводит с собой Ши Сымина. Ань Лушань. Будь добр, дружок, оставь нас наедине. Чжуан. Но…сказано ведь, что… Ань Лушань. Полноте тебе! Ступай! Чжуан уходит. Ань Лушань. Будешь отпираться или сразу признаешь свою вину? Ши (он беспрестанно и нещадно картавит). Быть может, вы прекратите эту игру? Вы изменились, вы стали другим, в вас вообще что-то было свое? Ань Лушань. Шуты гороховые, ей-богу! Заладили, переладили! Что с нею, говори без всяких проволочек, утаиваний и т.д.? Ну? Ши. На императрицу Ян составлено покушение, император, вы знаете, я с ним встречался и переговаривался насчет этого, совсем ополоумел, нынче они держат путь в крепость зеленого дракона, что расположена в Сычуани, вы там были, генерал, позапрошлой осенью. Ань Лушань. Что же, помню, память пока не отшибло. Кто во главе заговора? Постой, дай я угадаю, ужели главный евнух? Ши. Он самый. Ань Лушань. А письмами какого черта тебе нужно было разбрасываться? Совсем отсох мозжечок, а? Ши. Может быть, я вас взаправду хочу предать. Ань Лушань. Ну и дурацкая же это затея, брат. Да, смотри, ежели и вправду с ней случиться что-нибудь, ты первым будешь наслаждаться видами столицы на колу обозрения. Ши. Я вас правильно понял, всевеликий император? Любите – значит? Ань Лушань. О, батюшки, совсем мы распоясались, уважение перед старшим по званию потеряли, перед наставником и учителем, перед лучиной, освещающей путь во тьме… Ши. Вы преувеличиваете. Ань Лушань. Как всегда, мой дорогой. Да, это не ты часом вздернул Го-чжуна? Ши. Очень может быть, впрочем, какая теперь разница? – Вы вот полагаете, что он в вечности, а я полагаю, что он стал зубом в зашамканном рту Ямы. Ань Лушань. Спору нет, ты семипядинный богослов, только зачем, спрашивается, злоупотреблять этими блудными понятиями? Эдак можно и до веры доиграться. Ши. А что если я и доигрался до нее? Ань Лушань. Добре, преотлично! сыграем в игрушку под названием мудрый змий против бедной пташки с окровавленным клювиком. Ши (немного погодя). Вы уверены? Ань Лушань. А чего тут сложного? В сусалы да под никитки – и айда наутек. Ши. Право, мне иногда кажется, что вас губит многочисленность личин, надетых на ваш светлый лик. Ань Лушань. Всё сказал? Такого бы краснобая на мои поминки впустить, вот ты бы стал вещать о славных приключеньицах покойника, каким славным он был, каким благодетельным и благонравным – у всех бы слезки бы потекли на белую-то скатерть, взвыли бы все – и… Ши. Ужель вы готовитесь к смерти? Ань Лушань. Ха! Вот ты, дорогой, полагаешь, будто бы смерть – это состояние, а меж тем она – вещь. Сечешь фишку? Ши. Если не ошибаюсь, император, вы сейчас здесь битый час перед Чжуаном распинались о высоких материях, смертях и проч. Ань Лушань. У щенка, кажется, уши поперек коней скачут. (Выхватывает клинок из ножен.) Знаешь, плохие правители наказывают за доблесть, хорошие правители карают за подлость, и лишь великие из оных брательников карают и за то, и за другое. Я мог бы тебя вздернуть, шут, ты бы наслаждался закатами в этой зале вкупе с моим обожаемым дядюшкой – чуешь, запашок, отменно из него выходит даосский душок, не так ли, ну? Однако я этого не делаю по одной, довольно-таки объяснимой причине… Ши. Бросьте к бесу эти игрульки, император! опустите клинок. Ань Лушань. Как скажешь, мой лукавый некомпанейский преемник. Что, бишь, я хотел сказать? А, впрочем, Ши, все исповеди рождают толику раскаяния, оно в очередь свою рождает удовлетворение, доходящее, прости господи, до восторга, до истого, разящего восторга. Раскаиваться я не хочу, затеял я эту бучу, самому и хлебать – не захлебываться. Ты вот все, родимый, знаешь, а по поводу моих разумений, подвигнувших меня на это полоумство, смикитить ни черта не можешь. Я знаю, что ты предатель, я знаю, что ты ведешь двойную игру, но я настолько уважаю всякое искусство, что не хочу тебя останавливать. Ши. Вы, кажется, немного не в себе, император. Ань Лушань. Зато ты уж чересчур в себе, как я погляжу. Чего бараном таращиться-то на нефритовые чертоги! Заходи, погуляешь, поскачешь – рассаду потопчешь… Спешно врывается Янь Чжуан. Чжуан. Мой генерал, срочное донесение! Уйгурский хан атаковал наши ордосские части! Они могут через пять дней обрушиться на столицу! Ань Лушань. Тсс…тсс… Чжуан, не ори ты белым матюгом. Хан? Я лично отправлюсь на север, помну уж бока своим комоням, а столица! – бог с нею, все равно от города остались одни развалины, кто-то вырезан, кто-то поедает вырезанных – обычное дела, в общем! Ну что я говорил, Ши, двойная игра? Чжуан. Позвольте мне прирезать изменника, мой генерал? Ань Лушань. А? Изменника? Потому что в книге стоит «обвяжи внутренности врага твоего вокруг его черепа и угости ими друзей своих». Бросьте! Перед вами мой наследник. Сын-то у меня откинул копытца, вот вам и наследничек явился – прошу чествовать, жаловать и не обязательно любить. А вообще дайте ему кочевые части с китайскими розмыслами – и пошлите осаждать крепость Тайюань, эту прародительницу танских гаденышей. Чжуан. Но, мой генерал! Ань Лушань. Вообще-то я давно стал императором, если что, так, для справки, поэтому без всяких яких дать ему поверстников и вольным ветром позволить ему вдарить по северному фронту. Айда, айда, братцы. Ши. Слышал, верная псина? Я могу отправляться, император? Ань Лушань. Да, конечно, благословляю на свершения противу этих степных волчков, бла-го-слов-ляю! Да, и передавай привет главному евнуху, пускай и не думает зарывать в каком-нибудь поле всю свою прекрасную коллекцию вэевских пейзажей, я ее все равно заполучу! Ох, отчего евнухи столь падки на прекрасное! Ши. Но я… Ань Лушань. Молчи, скачи за победой на крыльях зверств! (Уходящему Ши Сымину.) Давай, давай, родимый, задай стречка! Чжуан. У меня нет слов, нет слов, генерал… Как можно было отпустить кобылицу, несущую тряскую повозку поверх бед? Ань Лушань. Это всё твоя порочная литературщина, Чжуан! Я его вижу как миленького, он же меня видит насквозь, но для него этого ой как недостаточно. Кончил реветь? Чжуан. Я любил вас, в вы, вы роете заступом себе яму! Ань Лушань. И это поэтическая брехня, Чжуан! Стихи правят миром, людьми же правит корысть. (Слышит крик воинов.) Поди-ка взгляни, родной, чего это они там бесятся! Чжуан уходит. Ань мурлычет себе под нос песенку из старого канона и, улыбаясь и журя указательным перстом повешенного, глядит куда-то вверх. Наконец входит Ду Фу – растрепанный, его лицо в кровоподтеках, за ним смущенно ступает Чжуан. Ань Лушань. Что за горькая напасть тебя постигла, мой небесный поэт? Чжуан, изволь закрыть двери и своими лапками беги к коменданту, чтоб надавать ему оплеух. Ну же! Ду Фу. Они подумали, что я тебя убить намереваюсь, Ань Лушань. Ань Лушань. Как же тебе подобные бесчинства позволит совершить великий ком, ну, и правдивость по отношению к прекрасному? Ду Фу. Такое ощущение, Ань, что ты не завоевал за это время половину империи, а сидел за учеными свитками голым, раскинув ноги. Ань Лушань. Я в восхищении от подобного языка, Фу, люблю искусство прежде жизни, впрочем, мы кой с кем уже сегодня верещали по этому вопросу, пришли, надо сказать, к выводу о богоданности кроликов бессмертия, ну и… Ду Фу. Что же, я вижу, у иных чувство смешного заменяет совесть. Ань Лушань. Чудесно сказано: прямо одним махом сто душ побивахом. Что-нибудь еще прелюбопытное изволишь вещать? Ду Фу. Почему бы и нет? Ты, Ань, человек хороший, одаренный величием свыше, обласканный Тремя чистыми, но твое развитие шло лишь в направлении широтном, ты увеличивал не себя, но число личин своих: совершенство – в способности быть иным, оставаясь собой, ты об этом забыл. Ты нарастил на себе карликов пляшущего буйства, шутейников придворного торжества, храбрецов оголенных шашек, но ты сам по себе остался маленьким и чистым пастухом Западного края. Вот и всё. Ань Лушань. Чудесная повесть! Всё это было бы истиной, коль не было бы столь правдоподобно. Ду Фу. И затеял ты восстание оттого, что твоя любовь, о, я верю, ты любишь ее, имеет свойство и способность обращаться в хаос. Твои чувства разрывают твою душу, потому, чтобы жить, ты должен разрывать мир. Это душевная математика своего рода. Ань Лушань. А этот пассаж довольно-таки натянутый, дружище. А как же вопрос о том, что я Майтрейя, ты по сию пору пребываешь в этом предубеждении? Ду Фу. Пожалуй. Наше прошлое состоит из ошибок, наше будущее – из предубеждений, и лишь настоящее состоит просто из сиюминутности. Ань Лушань. И тебя не удивляет этот смердящий труп, который никто из этих олухов не в состоянии спровадить в землю? Ду Фу. Мы с Ли Бо его обнаружили первыми. Поэты чутки на печаль. Да и что такое вдохновение, как не печаль, вынужденная изъясняться красиво? Ань Лушань (поворачивается к повешенному). Метко-метко, а мы с ним болтали, ну знаешь, как говорится, не для чего иного, прочего другого, а для единого единства и дружного компанства. Во закрутил! Он мне говорил что-то о первом человеке, из глаз которого произошли солнце и луна, из пота – дождь, ну и прочие всякие непотребства. Мертвые говорят! О да! Мертвые высовывают синие языки и лижут ими твой ум. Все – воспоминание, даже наша мысль – чересчур замученное да заезженное воспоминание. Вот так, дружок. Вообще в душе все вещички могут меняться донельзя, знаешь, чувства – в мысли, ощущения – в веру, ну и там, вам лучше удается забивать этих философских фазанов. Ду Фу достает кинжал, покуда Ань Лушань стоит спиной к оному, и чего-то долго-долго ожидает. Ань Лушань (поворачиваясь). Ты оглох, Ду Фу? Продолжительная пауза. Ду Фу (подает ему кинжал). Осторожней, он с ядом. Стражники-таки не смогли его отыскать. Ань Лушань. Ты…ты… Ду Фу. Видишь, ты поражен, следовательно, из удивления слагаются жизни человеческие. Ань Лушань. Бедный Ду Фу, бедный! Они послали тебя! Они хотели, чтоб ты… Ду Фу. Куда пропал твой задор, генерал-губернатор Ордоса. Ужели ж ты не веришь, что я убил тебя? Ань Лушань закрывает лицо руками и выходит. 5 картина. Лента скорби. Дворец в Сычуани. Первая наложница сидит за свитком, император лежит, зарывшись в подушках. Свет, падающий неизвестно откуда, свечными полутенями лижет стены и потолок. Голос Ян (читая). Не ищите истину вовне, это лишь ввергнет вас в страдание рождений и смертей. Сохраняйте одно и то же состояние равно во всех мыслях. Император. Как-как? Конечно, я поклонюсь своему брату – уйгурскому хану, конечно, поставки шелка не будут нарушены, безусловно, десять тысяч кусков, вы говорите? Ян (выходя из тени). Что с тобою, мой свет? Император. Ничего, продолжайте, но прежде дайте мне выпить чего-нибудь – мне жжет легкие. Ян (протягивая ему кубок). Итак, пробуждение – это осознание природы, заблуждение – это утрата осознания природы. Император. Чудесно! Что за мудрствования, моя весна, мне, право, стыдно за то, что я слушаю буддийские бредни. Ян. Как знать, быть может, мы оттого и страдаем, что твой отец отобрал земли у буддийских общин, как знать! Император. Падаль! Что ж ты не бежишь к своему изменнику, дрянь! Ян. Лунцзи, мой бедный Лунцзи! Император. Ладно, постой, я не в себе, небо красное, небо зеленое, я пытаюсь царить, а не царствовать. Я…Знаешь, я глупый старик, о боже, я не успел оглянуться, как я стал сморчком – стариком без смысла, без престола! Где они? Дряни. Нет-нет, постой, я…они ведь пишут, пишут книги, очень умные книги, но зачем, как отделить искусство от сора, нефрит от яшмы, дракона от змеи? Ян. Видишь, мы вернем тебе престол и царство и будет веселие средь твоих подданных и наступит эпоха возрождения семи вселенных! Да-да-да! (Обхватывает его шею руками.) Я всего лишь твоя мечта, всего лишь плотский призрак, которому поклоняются цветы нашего любимого сада, впрочем… Император. Послушай, оно-то ведь хорошо, но люди пишут свитки, Ли Бо пишет стихи, почему его стихи лучше стихов моих командующих – положим, корпуса Ли и Северной армии? Они лучше, лучше… Ян. Тсс… Искусство отличается от безделушек тем, что кладет в сердце меру красоты, через которую человек начинает созерцать мир. Так говорил покойный Ду Фу. Император. Так он умер? Щенок! Собирать корпуса: мы должны отбить столицу. (Вскакивает.) Лазутчица! Ты лазутчица! Стража! Стража! Входит первый евнух. Гао. Чего раскричалась, старая обезьяна! Император (по-прежнему лежа). Господин главнокомандующий, я поймал лазутчицу. Прикажите умертвить ее? Гао. Валяй. (Наложнице шепотом.) Пока он будет душить свою подушку, я скажу тебе, миловидное ты мое создание, такую вещь: в армии смуты, никто не хочет идти в бой, оглашая твое имя, так что мы были вынуждены облечь этот приказ сбрендившего старикана забвением. Ян. Но наш уговор, я полагаю, в силе? Гао. Четверка коней тянет в разные стороны пред рекой: как перейти воду вброд? В силе, наипрекраснейшая и богоравная правительница истощавшей Поднебесной. Ян. Я вижу, вы собираетесь победить моего возлюбленного велеречием, Гао, что же, надеюсь, то достаточно острое оружие. Гао. О, богопревосходящая, отчего же войска вашего возлюбленного варвара так вяло настигают вас? Император. Я убил ее, столица взята! Гао. И вправду, император. Вы видите, полысевшие чинуши в смешных халатах кричат: велика империя Тан! Вы видите, со всех сторон миллионной столицы к вам в нефритовый дворец стекается народ, говорят, что вы владеете судьбами всех, они встают на колени, вы потрясаете списками заслуг и грехов, проносится уйгурская конница, взметая клубы пыли, из которых составляется ваше имя, армия отцов и детей идет с поднятыми охровыми знаменами, вы видите, император, зрите же, зрите! Император. Гао, на колени, отчего вы стоите с покрытой головой? Гао (опускаясь). Воистину, наиславнейший, совсем в пылу ратных подвигов запамятовал о подобных мудрствованиях. Изволите ли вы, вдохновенные божественной милостью, простить меня? Император. Ты прощен, но нынче я хочу принять воды с ее сестрами, где императрица, смерд? Гао. Увы, она сослана вами, неужели сей опрометчивый приказ вы выпустили из памяти на вольные хлеба? Ах, мне так жаль ее, до безумства подкорки, ей-богу! Император. А это что за рабыня? Гао (шепотом). Видишь, прекрасная Ян, до чего вертляв наш желтый владыка Ку? Император. Несколько флейт запели печальными голосами! И император вздохнул, глядя в ночную синь! Ха… Гао (щелкает пальцами). Император, стало известно, что во дворце находятся наемники, ищущие погибели вашей, заройтесь в погребе – и молчите, молчите! Император (зарывается в подушки). Я знаю, что ты убьешь! Гао. Надо же, какой догадливый остолоп! Видишь, лотос души моей, насколько он поддается чужому влиянию – совсем опешил. Да, кстати, у меня есть две вещи для предоставления тебе исчерпывающих сведений об оных. Во-первых, полюбуйся этим свитком. (Достает его из-за пазухи и в мягком поклоне протягивает его Ян.) Манифест о низвержении императора, подписанный его единственным оставшимся в живых сыном. Ян. Но это означает, что всему конец, война миновала, Гао! Гао. Отнюдь нет, всё лишь только начинается, солнце мое, освещающее чужие мне миры, увы! А, что это за книженция? (Подходит и заглядывает ей через плечо.) Основы совершенствования сознания? Самое время, видать, читать подобную чушь. И попусту, что буддийские безделушки, но да ладно. Ян. Не твое дело, раб, я хоть и перестала быть императрицей… Гао. Зато стала императрицей-мачехой в двадцать-то с копейкам лет – о, святые даосы, не поперхнитесь звездами! Ян. Я презираю тебя! Император. Мы должны отбить столицу: в поход, в поход! За Талас через великую стену! Гао. Молчи, полудурок! (Протягивает ей красную шелковую ленточку.) Узнаешь, небось, или, о прекрасная, вы нуждаетесь в напоминании особого рода? Ян. Я..когда разводилась…с сыном его…с мужем…первым…Нет, постой, что с ним! Он должен быть здесь неподалеку, его гарнизон! Гао. Благословенная мудрость императора порешила умертвить вашего первого мужа, приходящемуся ему по совместительству младшим сыном, ибо он подозревался в преступном сговоре с правителем Южного царства и был уличен в злых намерениях, а именно в том, чтобы свергнуть нашего благодетельного уже не императора – какая жалость, право же! Ян. Теперь мне все ясно. Наш уговор в силе. Теперь я все понимаю. Гао. Император, я поймал лазутчицу! Император. Где она, где она, первый евнух? Но, это же…убей ее. Ян. Постой, Лунцзи, бедный мой Лунцзи, ужели ты не узнаешь меня, это я, твоя весна? Гао. Все в силе, обожаемая наложница. Император. Умертвите ее. Ян. Постой, помнишь эту нефритовую шкатулку, которую я, единственную из всех, спасла во время бегства из столицы, помнишь? Ну же, стряхни с себя помешательство, будь безумцем, но не помешенным! Гао. Идем, всё в силе. Ян. А эту золотую шпильку с янтарным наконечником, помнишь, Ли Бо посвятил ей четверостишие. Император. Кажется, да, должно быть, да! Несколько флейт вздохнули печальными голосами. И храбрецы запели, глядя в ночную синь! Гао. Кони уже взметают копытами землю, все готово для вашего бегства, он скудоумен: идем! Ян, целует в седину императора и выходит вместе с первым евнухом. В дверях сталкивается с Ши Сымином, вскрикивает и пытается вырваться, но ее останавливают офицеры, верховодимые Гао, и увлекают за собой. Дверь с тяжким стоном захлопывается. Ши. Такие вот пироги, император. Император. А, это вы! странные наваждения меня преследуют, странная расслабленность ума. Ши. Как мне все это знакомо. Император. Что это там за возня. Ши. Там? За дверью? Видимо, ваш первый евнух решил проучить кухарку. Император. Кухарку? Ши. Ну да, знаете, рисовый недовар или перевар, уж не ведаю ничего. Император. Кто это кричит? Ши. Лазутчица, император. Император (понимающим взором глядит на него). Когда будет наступление на Чанъань? Крепость Тайюань, я полагаю, не пала, военачальник Ши? Ши. Пала, я ее взял и отдал мятежникам на разграбление. Император. Стража! Стража! Сюда! Ши. Зря вы кудахчите, ваше бродие, как сказал бы Ань. Император. Прекратите этот крик! Ши. Увы, это тот заяц бессмертия, убийство которого сделает императором меня. Император. Отпустите меня! Здесь предатель! Ши. Вы хоть осознаете, что вы давеча дали приказ о казни своего младшего сына. Хотите взглянуть на его голову? Император. Кто это кричит! Сын мой! Ши. Откричался ваш сын. Кричит там ваша любовница. Не более чем, впрочем. Врывается Гао со стражниками. Гао (знаком усылая стражников). Император, первая наложница, богоравная Ян, убита при попытке бегства к мятежным северным корпусам! Император (зарываясь в подушки, протяжно). Моя весна! Ши. Имейте мужество, судьба Китая в ваших руках, государь! Император. Не хочу! Не хочу! Отойдите. Все вы! вы! Господи, господи, помилуй, помилуй мя, помилуй, господи! жүктеу/скачать 270.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|