СООТНОШЕНИЕ СЛОВА АВТОРА И СЛОВА ГЕРОЯ В ТЕКСТЕ

В вышеприведенных случаях совмещение различных точек зрения в тексте (как художественном, так и бытовом) иллюстрировалось на ограниченном материале собственных имен или вообще наименований в авторском повествовании.

Мы можем сказать, что различие авторской позиции проявляется здесь в том, что в авторском тексте появляются элементы чужого текста — то есть элементы речи, характерные то для одного, то для другого персонажа.

Эта общая формулировка может быть отнесена, разумеется, отнюдь не к одним только собственным именам. Использование элементов чужого текста, которые при этом могут принадлежать различным лицам, представляет собой основной способ выражения различных точек зрения в плане фразеологии.

Мы подходим здесь к рассмотрению различных возможностей передачи чужого текста (сочетания чужого и собственно авторского текста), и в частности к проблеме несобственно-прямой речи³⁰.
²⁹ Если исключить случаи использования в авторской речи тонки зрения Пьера (см., например, т. IX, стр. 65 и др.) и случаи цитирования высказываний, принадлежащих Наполеону, употребление имени «Наполеон» в авторском тексте в первом томе «Войны и мира» сводится к отдельным случаям.

³⁰ Фундаментальное исследование по проблемам использования чужого слова см. в кн.: В. Н. Волошинов, Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке, Л., 1929.
46

Мы последовательно рассмотрим две возможности контаминации авторского текста («авторского слова») и текста какого-то другого лица («чужого слова»):

а) видоизменение авторского .текста под воздействием текста, принадлежащего не собственно автору, то есть влияние чужого слова на авторское слово;

б) видоизменение текста, принадлежащего не непосредственно самому автору, под воздействием авторской обработки, то есть влияние авторского слова на чужое.

Под автором при этом здесь и далее понимается то лицо, которому принадлежит весь рассматриваемый текст. Этим лицом может быть как автор произведения, так и любой говорящий, высказывание которого составляет объект рассмотрения (и в речи которого могут наблюдаться элементы какого-то чужого текста).

В том же смысле можно противопоставлять «свое» (то есть авторское) слово и «чужое» (по отношению к автору) слово.

Обращаясь опять к «Войне и миру», нетрудно убедиться, что подобные случаи очень часто осознаются Толстым и, как правило, выделяются в тексте курсивом (если это не иностранный текст).

Сравни, например (курсив в данных ниже примерах всюду авторский):

Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими) (т. IX, стр. 3).

— Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей...) (т. IX, стр. 56)
47

Или разговоры Пьера с князем Андреем:

[Пьер:] — И вы... — Он не сказал, что вы, но уже тон его показывал... (т. IX, стр. 35 — 36).

[Пьер:] — И что ж, право... — Но он не сказал, что право (т. IX, стр. 36).

Замечательно, что точно так же — курсивом — выделяет Толстой те случаи, когда элементы чужой речи попадаются не в тексте автора, а в прямой речи действующих лиц. Например, из разговора Наташи с Борисом Друбецким:

— Борис, подите сюда, — сказала она... — Мне нужно сказать вам одну вещь.

— Какая же это одна вещь? — спросил он (т. IX, стр. 53).

Иными словами, Толстой, спорадически пользуясь чужим словом, как бы считает необходимым специально подчеркнуть, что это слово ему не принадлежит, что оно как бы заимствовано на время из чьей-то речи (причем так происходит и в авторском тексте, и в тексте, относящемся к персонажам).

Объединение различных точек зрения в сложном предложении. Несобственно-прямая речь
Более сложные случаи использования элементов чужого текста мы имеем в разнообразных формах так называемой «несобственно-прямой речи»³¹, к непосредственному рассмотрению которой мы сейчас переходим.
³¹ Эквиваленты термина «несобственно-прямая речь» в некоторых европейских языках: англ. «seemingly indirect style», нем. «die uneigentliche directe Rede» и отчасти «die eriebte Rede», франц. «le style indirect libre», исп. «estilo indirecto libro», польск. «mowa pozornie zaiezna»,
48

Совмещение нескольких точек зрения возможно не только в. пределах повествования, но и внутри одного предложения; это особенно характерно для устной речи, когда мы невольно становимся вдруг на точку зрения того, о ком рассказываем.

Классическим примером является здесь фраза Осипа в «Ревизоре» Гоголя: «Трактирщик сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите за прежнее» (т. IV, стр. 27) ³². Два высказывания, принадлежащие различным говорящим — самому Осипу (который в данном случае выступает в качестве автора) и трактирщику, — объединены здесь в пределах одной фразы, причем каждое высказывание сохраняет свои грамматические признаки.

Сравни аналогичный же случай:

Его Величество обратил его (французского посланника. — Б. У.) внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания («Война и мир» — Толстой, т., X, стр. 307),

В обоих случаях представлена не прямая речь и не косвенная, но особое явление, называемое «несобственно-прямой речью».

В самом деле, если бы это была прямая речь, то не было бы союза «что»: «...Трактирщик сказал: «не дам вам есть, пока не заплатите...», «...посланник позволил себе сказать: «мы у себя во Франции...»

Если бы это была косвенная речь, было бы согласование в лице в главном и придаточном предложениях: «...Трактирщик сказал, что не даст нам есть, пока не заплатим...», «...посланник позволил себе сказать, что они у себя во Франции...»

Очевидно, что в приведенных случаях имеет место ни то, ни другое, а синтез обоих явлений, то есть совме-
³² См.: А. И. Пешковский, Русский синтаксис в научном освещении, изд. 5, М., 1935, стр. 429. Этот пример цитируется и в кн.: В. Н. Волоши-нов. Марксизм и философия языка..., стр. 148, прим. 2.
49

щение текстов, принадлежащих разным авторам: самому говорящему и тому, про кого он говорит. Другими словами, в этих случаях наблюдается как бы скольжение авторской позиции, когда говорящий в процессе речи незаметно меняет свою позицию.

Эти случаи относительно просты, так как нам ясны границы, где кончается текст, принадлежащий одному автору, и начинается теист, принадлежащий другому. Так, мы можем в каждой из приведенных фраз взять какие-то слова в кавычки и рассматривать данный случай как продукт случайной речевой интерференции, то есть явления, относящегося к речи, а не к языку³⁷: «Трактирщик сказал, что «не дам вам есть, пока не за-

платите..,», «посланник... позволил себе сказать, что <мы у себя во Франции...»³⁸.

В этом смысле только что приведенные случаи объединяются с цитированными выше примерами из Толстого, поскольку и там границы чужого слова отчетливо даны во фразе, и нам легко проделать соответствующую операцию с кавычками (собственно говоря, курсив, которым выделяет Толстой элементы чужого текста, и является функциональным эквивалентом кавычек).
Вслед за В. Н. Волошиновым, но в отличие от целого ряда исследователей, которые считают возможным объединять под термином «несобственно-прямая речь» такие, например, явления, как внутренний монолог и т. п., и вообще самые разнообразные случаи использования «чужого» слова, — мы используем термин «несобственно-прямая речь» в узком смысле: для обозначения явления переходного между прямой речью и косвенной, то есть такого явления, которое можно определенными операциями превратить (с той или иной степенью точности) как в прямую речь, так и в косвенную. Эти операции могут быть сформулированы на достаточно общем уровне: для перевода из несобственно-прямой речи в прямую речь — это расстановка кавычек и опущение союзов, для перехода из несобственно прямой речи в косвенную речь — это операция согласования в грамматических формах³⁹.
³⁸ Кавычки относятся к письменной речи; в устной речи роль кавычек могут выполнять частицы «мол», «де», «дескать» или же пауза, изменение интонации и тембра голоса. Соответствующие элементы есть и в других языках.

³⁹ При этом если в русском языке предполагается согласование в именных категориях (глагол в косвенной речи согласуется с именем в главном предложении в формах рода, лица, числа), то, например, в романо-германских языках необходимым условием является еще и согласование во времени (consecutio temporum). Следует заметить, что разные языки отличаются еще и по степени однозначности перевода прямой речи в косвенную (иначе говоря, по степени близости этих двух форм речи). Так, например, в русском языке в ряде случаев подобный перевод может быть только приближенным. Например, прямую речь «Хоть бы поесть» мы передадим в косвенной речи примерно так: «Он сказал, что желал бы поесть»; фраза «Как хорошо» в косвенной речи получает вид: «Он сказал, что это очень хорошо» или «Он восторженно сказал, что это хорошо», и т. п. Очевидно, что данное преобразование в этих случаях необратимо, то есть мы не можем однозначно получить из фразы в косвенной речи исходную фразу в прямой
51

Объединение различных точек зрения в простом предложении. Сочетание точек зрения говорящего и слушающего

Обратимся к примеру.

Толстой пишет в «Войне и мире»:

Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie* Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille... ** (т. XI, стр. 128).

Здесь характерно двукратное употребление местоимения первого лица та («моя») — при том, что речь, вообще говоря, идет о третьем лице! — со всей определенностью указывающее на использование в этих случаях точки зрения самого князя Василия.

Герой повести Ф. M. Достоевского «Игрок», обращаясь к Полине, говорит ей: «Я бы, на вашем месте, непременно вышла замуж за англичанина» (т. IV, стр. 290).

* Своему достойному другу (букв.: моему. — Б. У.).

** В дипломатический салон своей дочери (букв.: моей — Б. У.).
52

Oн — мужчина — употребляет здесь глагольную форму женского рода (что, вообще говоря, противоречит всем законам русского языка) — потому, что, произнося эту фразу, он как бы становится временно на точку зрения своей собеседницы («на вашем месте», говорит он ей — и действительно становится в этот момент на ее место, что проявляется и лингвистически). Вырванная из контекста, эта фраза может восприниматься только как принадлежащая женщине.

Мы видим, что в одной и той же фразе (представляющей собой к тому же простое предложение) совмещено несколько точек зрения — или, иначе говоря, совмещены элементы двух сфер речи: говорящего и слушающего. Можно сказать, что здесь имеет место внутриязыковое двуязычие между тем и другим.

При этом чужое слово здесь более органично входит в текст, будучи не так легко вычленимо, нежели в приведенных выше случаях несобственно-прямой речи. В самом деле, если мы и можем перевести элементы чужой речи в прямую речь (то есть расставить кавычки), то со значительно большей натяжкой — отнюдь не так легко, как в предыдущем случае ⁴⁰; к тому же и сами границы чужого слова здесь не обозначены однозначно (в отличие от приведенных выше примеров). В то же время перевести данную фразу в план косвенной речи путем каких-либо заранее определенных операций и вовсе невозможно. Таким образом, подобная фраза не представляет случая несобственно-прямой речи в непосредственном смысле слова⁴¹: точки зрения слились здесь более тесно.

Следует заметить, что совмещение различных точек зрения — в частности, точек зрения говорящего и слушающего — очень часты в устной речи.

Так, именно этот случай имеет место, когда употребляют такой распространенный в современной речи обо-

рот, как «убедительно вас прошу». В самом деле, ведь только слушающий, но ни в коем случае не сам говорящий вправе оценивать, «убедительно» или «не убедительно» просит говорящий. Говорящий, таким образом, как бы предвосхищает оценку слушающего, он становится на его (слушающего) точку зрения. Еще случай того же рода: «Вы меня, конечно, извините».

Сравни подобный же переход от точки зрения говорящего к точке зрения собеседника в следующей характерной фразе (записанной в ситуации спора между торопящимся студентом и придирающимся к нему вахтером, требующим предъявить документ): «Чего пристаете — человек спешит!» «Человеком» здесь называет себя сам говорящий, имея в виду, что вахтер должен был бы увидеть, что «человек спешит» и войти в его, то есть «человека», состояние; говорящий, таким образом, как бы становится на позицию вахтера (говоря о себе в третьем лице) и подсказывает ему правильную точку зрения. Совершенно так же объясняются и случаи, когда говорящий по отношению к себе самому употребляет неопределенно-личную форму — например, когда дающий говорит: «Бери, пока дают» (становясь на точку зрения собеседника и говоря о себе, соответственно, — с его, собеседника, точки зрения — в нарочито безличном третьем лице множественного числа).
Можно заметить, что приведенные случаи использования чужого слова в бытовой речи более характерны для вульгарного стиля. Это не случайно, поскольку данный процесс представляет собой один из типичных путей эволюции языка (конкретно: изменения значения слов) (ср., например, эволюцию значения слова «наверное» в русском языке, которое еще в первой трети этого века обозначало «наверняка», тогда как теперь употребляется в смысле «вероятно» и даже «возможно», то есть в значении, в большой степени противоположном предыдущему; можно видеть, что здесь произошел сдвиг от точки зрения говорящего к точке зрения слушающего). В то же время вульгарный стиль является, как правило, более продвинутым в лингвистическом отношении, то есть тут обычно в первую очередь совершаются те процессы, которые еще не затронули другие пласты языка⁴². Таким образом, понятно, что именно в вульгарном стиле явления несобственно-прямой речи и вообще использования чужого слова должны превалировать.
⁴² См. об этом: В. Usреnskij, Les problemes semiotiques du style a la lumiere de la linguistique. — «Information sur les sciences sociales», vol. VII, 1968, № 1, pp. 137 — 138.
54

В общем близкий случай использования несобственно-прямой речи можно видеть и тогда, когда мы говорим ребенку: «Какие мы красивые!» Мы говорим это не только со своей точки зрения (с точки зрения говорящего), но и с точки зрения самого ребенка (слушающего), то есть как бы от лица его самого, но вместе с тем и со своей собственной точки зрения (поскольку мы вкладываем в его уста фразу, принадлежащую нам, а не ему), причем различные точки зрения (говорящего и слушающего) совмещены здесь, чтобы передать оттенок соучастия, неразделимости, характерный в отношении к маленькому ребенку.

Вообще, разговаривая с маленьким ребенком (особенно не научившимся еще говорить), нам свойственно становиться на его точку зрения — что проявляется прежде всего в плане фразеологии; во многих ситуациях такое поведение является нормой. Действительно, очень многие фразы мы говорим от лица ребенка и его интонацией — как бы подсказывая ему, что говорят в той или иной ситуации. Так, обычно мы говорим, например: «Иди ко мне на ручки», а не «на руки», то есть используем при этом не собственную точку зрения, а точку зрения ребенка (выраженную фразеологически); подобные примеры нетрудно умножить. Не менее характерно в этой связи и то, что в присутствии ребенка мы часто именуем друг друга с его точки зрения (можно, сослаться в этой связи на довольно распространенную ситуацию, когда супруги называют друг друга «папа» и «мама»).

Случаи объединения различных точек зрения в одном и том же слове

Так, В. Шкловский (со ссылкой на Ф. Ф. Зелинского) приводит фразу каторжника из «Записок из мертвого дома» Достоевского «Как тилисну (ее) по горлу ножом» и замечает: «Есть ли сходство между артикуляционным движением слова «тилиснуть» и движением скользящего по человеческому телу и врезывающегося в него ножа? Нет, но зато это артикуляционное движение как нельзя лучше соответствует тому положению лицевых мускулов, которое инстинктивно вызывается особым чувством нервной боли, испытываемой нами при представлении о скользящем по коже (а не вонзаемом в тело) ноже: губы судорожно вытягиваются, горло щемит, зубы стиснуты — только и есть возможность произнести гласный и и языковые согласные т, л, с, причем в выборе именно их, а не громких д, р, з, сказался и некоторый звукоподражательный элемент»⁴³.

Для нас важно в этом примере то, что это слово произносит каторжник. Таким образом, человек, приносящий боль, произнеся данное слово, как бы сам испытывает чувство боли, — то есть, оставаясь самим собой, он как бы принимает одновременно и точку зре-
⁴³ В. Шкловский, О поэзии и заумном языке. — «Поэтика. Сборники по теории поэтического языка», Пг., 1919, стр. 16 — 17 (примечание). Ср.: Ф. Ф. Зелинский, Вильгельм Вундт и психология языка: жесты и звуки. — «Из жизни идей», т. II, изд. 3, Спб., 1911, стр. 185 — 186.

Вообще о психо-физиологической обусловленности значений различных звуков см. статьи Г. Н. Ивановой-Лукьяновой, Е. В. Орловой, М. В. Панова в сб.: «Развитие фонетики современного русского языка», М., 1966; А. Штерн, Объективное изучение субъективных оценок звуков речи. — «Вопросы порождения речи и обучения языку», М., 1967; Е. Sapir, A study in phonetic symbolism. — «Journal of Experimental Psychology», 1929, N 3; S. S. Newman, Further experiment in phonetic symbolism. — «American Journal of Psychology», 1933; Дж. Бонфанте, Позиция неолингвистики. — В кн.: В. А. 3вегинцев, История языкознания XIX — XX веков в очерках и извлечениях, ч. I, М., 1964, стр. 35.

О специальном использовании этих значений в поэзии см. указанную статью Панова (М. В. Панов, О восприятии звуков. — «Развитие фонетики современного русского языка»), а также замечания Гуковского (Г. А. Гуковский, Пушкин и русские романтики, изд. 2, М., 1965, стр. 61), Тынянова и других.
56

ния своей жертвы, — в этот момент он сочетает в себе ощущения и Agens'a и Patiens'a действия, и деятеля и воспринимающего действие. Соответственно, можно сказать, что в одном .слове здесь слиты точки зрения воображаемых участников действия — Agens'a и Patiens'a.

Подобное совмещение точек зрения в одном и том же элементе речи нередко проявляется в мимике, в интонации. Укажем, например, на ситуацию, когда мы задаем вопрос, причем заранее уверены в положительном на него ответе: очень часто здесь вопросительная интонация одновременно сочетается, с утвердительной мимикой (кивком головы). Точно так же человек, рассказывающий, как он избил своего противника, одновременно с рассказом о своих ударах может имитировать искаженное от боли лицо своего противника (аналогичное явление характерно и для пантомимы); человек, который видит, как поодаль пробирается кошка, может произнести фразу: «кошка как тихо бежит» также тихим осторожным шепотом, — как бы с ее (кошкиной) точки зрения, то есть органически сливая свою точку зрения с точкой зрения того, о ком он говорит.

Если искать аналогии в плане изобразительного искусства, можно сослаться на прием, особенно характерный для японского рисунка, когда художник как бы дает почувствовать зрителю самый жест автора, выражая, например, быстроту и гибкость движения птицы, которая изображается на рисунке, в быстроте и нервности самого штриха⁴⁴. Иными словами, художник заставляет зрителя сделаться соучастником его творческого акта и в то же время объединяет в рисунке свои чувства и характеристики, присущие самому изображаемому им объекту.

Может быть, однако, и противоположный случай, который нам и предстоит рассмотреть, — а именно, когда чужое слово (в частности, речь персонажа) уподобляется авторскому. Иначе говоря, в этом случае слово испытывает на себе воздействие авторского слова и изменяется под его влиянием.

В достаточно явном виде эта авторская обработка чужого слова представлена в том случае, когда передаются чувства и мысли героя, причем угадывается характерный для этого героя текст, но при этом речь о герое ведется в третьем лице.

Вот, например, как описывает Толстой Петю Ростова, который идет в Кремль смотреть на Александра I:

Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему увидать бы Его (то есть государя. — Б. У.), и то он считал бы себя счастливым! («Война и мир», т. XI, стр. 89).

Здесь явно передается речь самого Пети, хотя формально она и преподносится от лица автора (сравни, например, синтаксис последней фразы и особенно орфографическое выделение в ней местоимения третьего лица, относящегося к Александру I, подчеркивающее идентификацию автора и героя) ⁴⁵.

Если мы заменим в приведенном отрывке личное местоимение третьего лица (относящееся к герою) на ме-
⁴⁸ Ср. также разбор отрывка из «Кавказского пленника» в кн.: В. Н. Волошинов, Марксизм и философия языка..., стр. 164.
58

стоимение первого лица, то мы получим обычный случай монологической прямой речи⁴⁶.

Таким образом, операция замены местоимений в данном случае функционально аналогична операции расстановки кавычек в приведенных выше случаях несобственно-прямой речи: обе операции приводят к одному результату, в итоге которого мы получаем из непрямой речи прямую.

Так образуется та разновидность повествования, которую принято называть «внутренней речью» или «внутренним монологом»⁴⁷. Во многих случаях подобные примеры с равным правом могут рассматриваться и как результат воздействия авторского слова на слово героя и как результат обратного воздействия (то есть как случай изменения авторской речи под влиянием чужого слова). Но иногда одной замены местоимений недостаточно для того, чтобы получить из речи автора речь персонажа, поскольку само слово персонажа может быть в достаточной степени обработано автором, окрашено авторской интонацией; в этом случае точка зрения автора и точка зрения персонажа неразрывно сливаются в тексте, в результате чего мы, воспринимая переживания героя с его точки зрения, все время слышим вместе с тем и интонацию самого автора⁴⁸.

Вообще внутренний монолог героя (который формально может быть дан даже от первого лица) очень часто несет следы большего влияния авторской обработки, чем обычная (то есть диалогическая) прямая речь того же героя: индивидуальность персонажа, проявляющаяся в его диалогической прямой речи, часто устраняется автором во внутреннем монологе и заменяется собственно авторскими словами, автор выступает здесь
⁴⁶ См. там же, стр. 164; ср.: Б. В. Томашевский, Стилистика и стихосложение, Л., 1959, стр. 28.

⁴⁷ Мы не останавливаемся специально на случаях диалогизации внутренней речи, когда единый внутренний. монолог разбивается на два голоса. См. примеры из Толстого: В, В. Виноградов, О языке Толстого. — «Л. Толстой», ч. I («Литературное наследство», т. 35 — 36), стр. 186.

⁴⁸ См. подробнее: В. Н. Волошине в. Марксизм и философия языка..., стр, 156 — 157 (разбор отрывка из «Медного всадника»),
59

как бы в качестве редактора, который обрабатывает текст данного персонажа.

Эта разница между способами оформления диалогической речи и внутреннего монолога может быть понята, по-видимому, только в том смысле, что если прямая речь персонажа представляет собой объективный факт и автор может ставить себя в положение человека, которому остается только со всей возможной точностью зафиксировать услышанное, то внутренний монолог отражает мысли и раздумья героя, и автор, соответственно, должен сосредоточиться на их сущности, а не на их форме.

Подобные случаи обработанной автором прямой речи вообще очень часто используются — как в литературе, так и в бытовом рассказе — для передачи того, что должно было происходить в сознании описываемого персонажа; в таких случаях нередко происходит ссылка как бы на условный внутренний монолог, которого нет на самом деле, но который в принципе мог бы быть представлен.

Примером может служить описание с точки зрения княжны Марьи, которое переходит — в той же фразе! — в описание с точки зрения маленького князя Николая Болконского, а затем снова .переходит в описание сточки зрения княжны:

Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол (т. X, стр. 301).

Мы имеем здесь совершенно очевидную ссылку сначала на точку зрения княжны, а потом — на точку зрения маленького князя, причем эти точки зрения проявляются не формально, но содержательно: такие случаи представляют собой ссылку не столько на какие-либо особенности фразеологии соответствующего персона-
60

жа, сколько на его сознание. Тем не менее удобно отнести эти случаи именно к плану фразеологии, поскольку их можно представить как результат некоего предполагаемого внутреннего монолога (произведенного от лица персонажа), который затем переведен в план авторской речи.

Более явные случаи: влияние автора на прямую речь действующих лиц
Еще более сильное влияние авторского слова на слово персонажа имеет место в том случае, когда автор говорит за своего героя. Это явление Волошинов определяет как замещенную прямую речь. В качестве иллюстрации данного явления Волошинов приводит следующий характерный отрывок из пушкинского «Кавказского пленника»⁴⁹:
Склонясь на копья, казаки

глядят на темный бег реки —

и мимо их, во мгле чернея,

плывет оружие злодея...

О чем ты думаешь, казак?

Воспоминаешь прежни битвы...

...Простите, вольные станицы,

и дом отцов, и тихой Дон,

война и красные девицы!

К брегам причалил тайный враг.

стрела выходит из колчана —

Взвилась — и падает казак ^:

с окровавленного кургана.
Разбирая этот отрывок, Волошинов пишет, что здесь «автор предстательствует своему герою, говорит за него то, что он мог бы или должен был бы сказать, что приличествует данному положению. Пушкин за казака про-
⁴⁹ См.: В. Н. Волошинов, Марксизм и философия языка..., стр. 163. Добавим еще, что тут имеет место характерный диалог автора с героем, от имени которого выступает тот же автор.
61

щается с его родиной (чего сам казак, естественно, сделать не может)»⁶⁰.

Уже из последнего примера видно, что авторская обработка чужого слова может происходить не только в собственно авторском тексте, но и в прямой речи действующих лиц.

Так, в «Житии протопопа Аввакума», которое, как это показывает Виноградов⁵¹, в большой степени строится на параллелизме с библейскими мотивами, нередко происходит незаметное внедрение библейских текстов в речи действующих лиц⁵². Цитатами из Библии говорит не только сам Аввакум (что могло бы быть объяснено его духовным образованием), но и другие действующие лица. Так, в уста врага Аввакума, казачьего атамана Пашкова, Аввакум вкладывает слова Иуды («Согрешилъ окаянный, пролилъ кровь неповинну», Матф. XXVII, 4); в уста раскаявшегося Евфимея Стефановича и келаря Никодима — слова блудного сына и т. п. ⁵³

Таким образом, автор (Аввакум), по существу, говорит здесь за своих героев — но уже не в контексте авторского повествования (как в предыдущем примере), а непосредственно в прямой речи действующих лиц⁵⁴.
⁵⁰ Там же.

⁵¹ См.: В. Виноградов, О задачах стилистики. Наблюдения над стилем Жития протопопа Аввакума. — «Русская речь» под ред. Л. В. Щербы, I, Пг., 1923, стр. 211 — 214.

⁵² Там же, стр. 213.

⁵³ Там же. — Отсюда едва ли выдерживают критику попытки некоторых авторов решить вопрос об историчности тех или иных новозаветных персонажей на том основании, что их речи восходят к ветхозаветным образцам (см. пример такой неудачной попытки в кн.: Я. А. Ленцман, Сравнивая Евангелия, М., 1967, стр. 44 — 45).

⁶⁴ Это нерасчлененное слияние евангельских событий с событиями собственной жизни вообще характерно для Аввакума. Замечательно в этой связи, что не только происходящее с ним описывается Аввакумом через параллели с евангельскими сюжетами, но и, наоборот, евангельские события в его изложении могут испытывать определенное влияние его биографии. Так, пересказывая апокрифическое Никодимово евангелие в своей «Беседе о кресте к неподобным», Аввакум повествует о том, как Христа волочили первосвященники Анна и Каиафа; упоминания об этом нет в Никоди-
62

В других случаях эта авторская обработка прямой речи действующих лиц проявляется менее явно, хотя и может быть достаточно определенна; изменение степени авторского воздействия на чужое слово (в данном случае прямую речь действующих лиц) при этом с очевидностью свидетельствует об определенной смене авторской позиции (то есть смене точек зрения при повествовании). Для иллюстрации этого мы обратимся к анализу авторской позиции при передаче прямой речи действующих лиц в «Войне и мире» — и прежде всего к рассмотрению случаев употребления французского языка (в прямой речи).

Некоторые вопросы авторской передачи прямой речи в «Войне и мире» в связи с проблемой точек зрения — французская речь в «Войне и мире» и картавость Денисова
Мы говорили выше о возможности авторской обработки прямой речи действующих лиц, и в этой связи интересно рассмотреть некоторые проблемы передачи прямой речи в «Войне и мире». В результате такого рассмотрения оказывается, что Толстой в разных случаях как бы стоит на разных позициях по отношению к передаваемой им прямой речи (которая может относиться при этом к одному и тому же лицу).

В одних случаях позиция автора «Войны и мира» — это позиция объективного наблюдателя, который слышит, что говорят другие (то есть действующие лица), и задачи которого состоят в том, чтобы со всей возможной точностью, как бы протокольно зафиксировать им услышанное. Отсюда педантизм и скрупулезность Толстого в передаче фонетических особенностей

речи действующих лиц (сравни прежде всего картавость Денисова, а также различные неправильности в русской речи моряка на собрании в Слободском дворце⁵⁵ и многочисленные другие примеры ⁵⁶) и вообще внимание автора к произношению; тем же объясняется и дословная передача французской речи персонажей в «Войне и мире».

Но это лишь одна из возможных авторских позиций: в другом случае позиция автора по отношению к речи действующих лиц принципиально иная. Ее, скорее, можно было бы сравнить с позицией редактора, пропускающего через свой фильтр все, что он слышит, и соответственно определенным образом обрабатывающего прямую речь персонажей⁵⁷.

Так, рассмотрение случаев употребления французского языка в прямой речи действующих лиц «Войны и мира» показывает, что французская или русская речь персонажей вовсе не всегда обусловлена тем, на каком языке данное лицо действительно (в представлении автора) говорит в соответствующий момент, — но может иметь и чисто функциональные задачи, непосредственно связанные с проблемой авторской точки зрения.

В самом деле, очень часто французская речь (то есть речь, которая предполагается автором реально произнесенной по-французски) может даваться по-русски (в русском переводе или перекладе), тогда как в других случаях она передается непосредственно так, как она была произнесена. Эта авторская обработка прямой речи парадоксально сочетается в «Войне и мире» со стремлением к предельно точной фиксации речи действующих лиц, обнаруживаемой Толстым в других случаях.

Действительно, французы в «Войне и мире» время от времени изъясняются по-русски или же на смешанном русско-французском языке, подобном тому, какой представлен в романе в речи русских дворян. Например, по-русски обращается Наполеон к раненому князю Анд-

рею, к пленному денщику Лаврушке, по-русски же он говорит с генералом Балашовым и даже с французскими генералами. Характерно, что во многих случаях Наполеон начинает с французского языка, а потом переходит на русский или мешает французские и русские слова.

Иногда возможны даже диалоги, в которых адъютант Наполеона говорит по-французски, а Наполеон ему отвечает по-русски или же наоборот:

— Sire, le Prince... * — начал адъютант.

— Просит подкрепления? — с гневным жестом проговорил Наполеон (т. XI, стр. 243).

Или:

— Us en veulent encore!**... — сказал Наполеон охриплым голосом (т. XI, стр. 259).

Вырванные из общего контекста, эти отрывки могли бы быть поняты только одним способом — а именно, что Наполеон и его адъютант говорили друг с другом на разных языках (как это делают билингвы).

Точно так же — то по-французски, то по-русски — говорят и другие французы: виконт де Мортемар, с которым мы встречаемся на вечере у Анны Павловны Шерер, Мюрат (см. т. XI, стр. 19), Даву (т. XI, стр. 21) и т. п.

Аналогично и французская речь русских дворян может быть дана автором не по-французски, а по-русски, причем Толстой может специально подчеркивать, что н а самом деле разговор шел по-французски.

Например:

— Отчего, я часто думаю, — заговорила она (маленькая княгиня. — Б. У.), как всегда, по-французски... (т. IX, стр. 31).

И далее вся речь по-русски.

** Им еще хочется!..

— Вот, по крайней мере, мы вами Теперь вполне воспользуемся, милый князь, — говорила маленькая княгиня, разумеется по-французски, князю Василью... (т. IX, стр. 272).

...князь Долгоруков ... по-французски обратился к князю Андрею.

— Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! (т. IX, стр. 306).

и далее вся речь по-русски.

— Где вы — там разврат, зло, — сказал Пьер жене. — Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, — сказал он по-французски (т. X, стр. 366).

и далее там же:

— Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?

— Мой милый, — отвечал Анатоль по-французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.

— Я очень, очень благодарна вам, — - сказала ему княжна (Марья. — Б. У.) по-французски (т. XI, стр. 161).

В других же случаях, как мы это хорошо знаем, французская речь тех же Пьера, Анатоля, княжны Марьи, маленькой княгини или князя Долгорукова передается в романе непосредственно по-французски.

Более того, передавая французскую речь при помощи русского языка, Толстой может даже обращать наше внимание на особенности произнесения тех или иных французских слов — при том, что нам они даются по-русски: — Вы верите всему, что .вам окажут. Вам сказали... — Элен засмеялась, — что Долохов мой любовник, — сказала она по-французски, с своею грубою точностью речи, выговаривая слово «любовник» (т. X, стр. 31).

— Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? — спросил немец, дурно выговаривая по-французски (т. IX, стр. 86).

Дурной французский язык доктора-немца здесь передается средствами русского языка (сравни — неправильное употребление слова «дотянется») ⁵⁸. Иначе говоря, с переводом французской фразы на русский язык неправильный французский язык переводится через неправильный русский оборот (инвариантом остается прежде всего сама неправильность).

Сравни также разговор Наполеона с Лаврушкой:

Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать: — Вы казак?

— Казак-с, ваше благородие (т. XI, стр. 133).

Наполеон говорит как будто бы на том же самом языке, что и Лаврушка, но чрезвычайно показательно употребление им личного местоимения «вы»: это буквальный перевод с французского (русский офицер употребил бы в этой ситуации «ты»).

Еще пример такого же рода:

— Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, — говорил Пьер, — выражаясь так искусственно потому, что он говорил по-французски (т. X, стр. 366).

Здесь, как и в предыдущем случае, французская речь персонажа передается русскими словами, но в то же время русский текст представляет собой неестественный, буквальный перевод с французского, сохраняя, таким образом, какие-то формальные характеристики исконного французского текста.

Итак, реально произнесенная французская речь может передаваться в «Войне и мире» то непосредственно
⁵⁸ Отмечено Виноградовым: В. В. Виноградов, О языке Толстого. — «Л. Н. Толстой», ч. I («Литературное наследство», т. 35 — 36, стр. 202).
67

на французском языке, то в виде русской речи, то в виде смешанного русско-французского разговора. Можно предположить, следовательно, что те случаи, чрезвычайно распространенные в «Войне и мире», когда русские мешают французскую речь с русской, не обязательно обусловлены стремлением к доскональной передаче реальной речи в представлении автора, а могут быть следствием каких-то специальных (композиционных) задач.

Таким образом, французский язык нужен автору «Войны и мира» не столько для соотнесения с реальной действительностью (описываемой в произведении), сколько как технический прием изображения⁶⁰.

Очевидно, что французский язык нужен Толстому прежде всего для того, чтобы .передать индивидуаль-
⁵⁹ Ср.: В. В. Виноградов, О языке Толстого. — «Л. Н. Толстой», ч. I («Литературное наследство», т. 35 — 36), стр. 123.

⁶⁰ Можно сослаться на аналогичный прием в Евангелии, где слова Христа в одних случаях передаются в переводе, в других же случаях даются прямо по-арамейски — с приложением перевода (например, Марк, V, 41; XV, 34 и в других местах) или даже вообще без перевода (ср. «аминь глаголю вам...», где «аминь» — арамейское слово, обозначающее «истинно»).
68

ность стиля говорящего (наряду с другими средствами речевой характеристики — индивидуальными словами и т. п.), дать возможность читателю почувствовать, как тот говорит, то есть дать ему (читателю) как бы ключ к манере разговора, характерной для того или иного говорящего. Далее же, после того как читатель составил себе впечатление об общей манере речи, автор может уже и не быть столь педантичным в передаче разговора.

Совершенно аналогичное замечание должно быть сделано в отношении картавости Денисова. Картавость Денисова передавалась Толстым, хотя и непоследовательно, в первом и втором издании «Войны и мира», но была упразднена автором в третьем (1873 года) — то есть именно в том издании, в котором и французский язык заменен на русский. Едва ли это совпадение можно считать случайным: представляется, что картавость Денисова вообще функционально аналогична французской речи действующих лиц в «Войне и мире». Именно поэтому передача картавости и непоследовательна — точно так же как непоследовательна и передача французской речи, как мы это только что имели возможность видеть. Так же как и в случае с французским языком, автору важно не столько досконально точно передать фонетические особенности каждой фразы Денисова, сколько дать читателю общее впечатление от его манеры выражения — и время от времени напоминать ему (то есть читателю) об этой манере⁶¹.
⁶¹ В связи со сказанным представляется ошибочным подход к тексту «Войны и мира» в юбилейном издании Толстого (редакторы текста «Войны и мира» — Г. А. Волков и М. А. Цявловский), где французский язык сохранен (так же как в первом и втором изданиях, но вопреки третьему изданию), но картавость Денисова упразднена (так же как в третьем издании, но вопреки первому и второму). (См. примечание редакторов в т. IX юбилейного издания, стр. 455.) Этот подход кажется нам непоследовательным именно потому, что картавость и французская речь аналогичны по своей функции. Ссылка на то, что Денисов картавит не везде (см. т. IX, стр. 455), конечно, не может служить оправданием такого подхода, поскольку то же замечание в равной степени может быть отнесено и к французскому языку в «Войне и мире».
69