§10. О дополнении состава редакционной коллегии эпоса “Манас” бюро ЦК КП(б) Киргизии постановляет

Ввести в состав редакционной коллегии по редактированию эпоса “Манас” т.т.Орозалиева и Каракеева.

– А что, есть закон о том, чтобы оба сына Орозалы вошли в редколлегию “Манаса”?! – вдруг возмутился главный редактор Аалы Токомбаев. – Тогда давайте в редколлегию включим Орозалиева, а его родного брата Джакишева выведем.

“Советтик Кыргызстан”, 30.12.1989 г.

Пользуясь моментом, К. Каракеев и К. Орозалиев “подняли перчатку”. Благо, в их руках оказались органы средств массовой пропаганды – партийная печать.

“Кыргызстан маданияты”, 30.05.1991 г.

Вскоре была опубликована статья начинающего литератора Т. Абдумомунова, обвиняющая еще одного члена редколлегии “Манаса” – Т. Байджиева в политических ошибках, допущенных в сборнике народных стихов, который вышел под его редакцией.

Ж. Шукуров и Т. Саманчин, которые также подверглись идеологической экзекуции, тоже были членами редколлегии по “Манасу”.

В 1946 году в зале Кирпединститута была выставлена галерея иллюстраций к русскому изданию “Манаса” – “Великий поход”. Одним из первых выступил Т. Саманчин. Он критиковал работы за маловыразительность, отсутствие колорита и единого стиля, нарушение национальной этнографии и т.д., требовал доработать иллюстрации. Его позицию поддержали кыргызские художники Айтиев, Акылбеков и другие. Авторы иллюстраций, приехавшие из Москвы, начали отстаивать свои работы, поучали, что живопись – это не фотография и т.д. Словом, началась острая дискуссия, чреватая скандалом. В зале присутствовали члены бюро ЦК КП(б) в полном составе. Накануне они смотрели эти же иллюстрации. И. Раззаков лично благодарил москвичей за хорошую работу, жал им руки. Т. Саманчин об этом не знал и выступил “вразрез с мнением ЦК”. На трибуну вышел И. Раззаков. Он начал повторять доводы москвичей, упрекнул Саманчина в том, что тот, будучи кандидатом наук, не понимает сути художественного творчества и путает живопись с фотографией. Саманчин пытался выступить и уточнить свою позицию.

– Вы уже высказали свое мнение, – ответил ему Раззаков и сделал жест, чтобы тот сел на место.

Как и бывает в таких случаях, в зале раздались злорадные смешки, жидкие аплодисменты подхалимов. Саманчин, будучи человеком экспрессивным, высказал свое мнение сидящим рядом.

– Как он может понять “Манас”, если вырос в Узбекистане и не знает родного языка, – возмущался он.

Разумеется, стукачи тут же доложили об этом по инстанции.

После доклада Жданова первым попался на крючок Т. Саманчин, защитивший кандидатскую диссертацию по творчеству акына-мыслителя Молдо Кылыча.

Из протокола № 614/б заседания ЦК КП(б) Киргизии

5, 9 сенября 1947 г.
§4. О работе ИЯЛИ Кир. филиала АН СССР
<…>Институт медленно перестраивает свою работу в соответствии с постановлениями ЦК КП(б) по идеологическим вопросам и докладом тов. Жданова о журналах “Звезда” и “Ленинград”<…>

<…>В разделе “Киргизская литература колониальной эпохи” “Очерков истории киргизской литературы” автор Т. Саманчин по существу отрицает и затуманивает классовую борьбу в Киргизии.

<…>Рассматривает колонизацию Киргизии Россией только как абсолютное зло, как источник “Зар заманов” (эпохи страданий)<…>

<…>Освещает творчество акына Калыгула только с положительной стороны<…>, не раскрыты противоречия в творчестве акынов Арстанбека, Молдо Кылыча и др.
После возвращения из тюрьмы З. Бектенов рассказал мне еще одну историю.

В конце 1949 года к редактору молодежной газеты Толену Шамшиеву приехал некий журналист из Казахстана, начал вспоминать Саманчина, с которым встречался на I съезде советских писателей в Москве. Хозяин тут же позвонил Саманчину, который, как оказалось, жил рядом. Старые знакомые встретились, поговорили, выпили. Вдруг вошел молодой человек, которого Т. Шамшиев представил как брата, сообщив, что он только что окончил Высшую школу госбезопасности, имеет звание лейтенанта.

– О-о, это уже серьезно! – нарочито восхитился Саманчин. – Сейчас госбезопасность решает все!

– Кое-что может и решить, – ответил лейтенант, уловив иронию в словах Саманчина.

– А можете посадить Раззакова? – вдруг ляпнул хмельной Саманчин.

Видать, глубоко засели в нем обида, чувство оскорбленного самолюбия от вопиющей несправедливости властей.

– Мы знаем его как хорошего руководителя из местных кадров? – сказал гость из Казахстана.

– Какой он местный, если не знает своего языка. Он долго не продержится, это я знаю, – ответил в сердцах Т.Саманчин.

В ту же ночь бдительный брат Т. Шамшиева доложил министру госбезопасности В.Володину о состоявшемся диалоге. Наутро на столе И. Раззакова уже лежал рапорт МГБ о том, что в республике создана группа по свержению руководства республики.

Во время следствия как главную улику предъявили протокол допроса Саманчина. Чего только не наболтал. Вплоть до мелких сплетен и шутливых разговоров, – с возмущением вспоминал Зияш Бектенов.

В 1951 году отец писал из тюрьмы о том, что на товарной станции увидел Т. Саманчина, садящегося в товарный спецвагон. “Сары майды сасыткан ошол таз”, – написал отец, что можно перевести как “он смешал ложку дегтя с бочкой меда”, чего я не мог тогда понять. “Благодаря ему мы угодили в тюрьму”, – таков был истинный смысл этих слов.

Т. Саманчин вернулся домой в 1954 году, на полтора года раньше З. Бектенова. Увидев Саманчина в музучилище, я бросился ему на шею и долго не мог успокоиться. Я надеялся, что скоро вернется и мой отец. Откуда мне было знать, что его уже нет в живых.

Нас высадили на товарной станции Чимкента и под конвоем повели к другому поезду, – рассказывал мне Тазабек Саманчин. – Вдруг из одного деревянного спецящика услышал голос Ташима. Он просил у проходящих закурить. “Ташим! Ташим! Это я – Тазабек”, – закричал я. Но ответа не последовало. Я крикнул еще раз, но голос мой потонул в грохоте проходящего поезда. Конвоир толкнул меня прикладом и повел к спецвагону.

Оказывается, на товарной станции Чимкента заключенных развозили по лагерям назначения. Пока шло распределение, политзаключенных держали в узких деревянных ящиках. По всей вероятности, отец увидел Саманчина из этого ящика, слышал его голос, но не стал откликаться.

Отец с Бектеновым не раз бывали на приеме у Раззакова, возвращались довольные и возбужденные, восторгались его деловой прозорливостью. Раззаков поручал им самые серьезные задания, лично опекал их, обещал всяческую поддержку. При первой же возможности он выделил отцу квартиру, на которую претендовал один из секретарей ЦК. А тут вдруг узнает, что Байджиев с Бектеновым объединились против него. Таковы были сведения от МГБ, хотя ни отец, ни его друг никаких обид на Раззакова не имели. Я не однажды был свидетелем того, как они заинтересованно обсуждали предложения Раззакова по усовершенствованию науки и просвещения, проведению юбилея эпоса “Манас”. А когда Саманчин, слегка поддав чистого спирта по случаю того или иного праздника, начинал выражать свои недовольства и обиды, которые, как знаете, были вполне обоснованны, Бектенов, человек весьма сдержанный и осторожный, говорил ему: “Тазабек, прекрати свои выступления. Не забывай, что везде глаза и уши!” “Ну и что! Пусть донесут. Чего мне бояться? Я же прав! А вы с Ташимом хотите угодить ему!” – отвечал Саманчин. Разумеется, Саманчина можно понять. Но беда в том, что из-за его обид пострадали ни в чем не повинные люди.

Несомненно, следователи МГБ, допросив Саманчина, убедились в том, что никакой группы по свержению Советской власти и ее руководства не было. Но остановить это дело – значит признаться в ложном доносе на высшем уровне, поэтому охранка вынуждена была довести дело до осуждения арестованных. И круг замкнулся. Недаром говорили, что в подвал НКВД вход открыт, но обратного выхода нет…

7 ноября 1977 года в Алма-Ате в театре им. Абая исполнялась кантата “Компартия – акылман” (“Компартии – мудрец”). Солист хора – рыжеватый коренастый тенор с брюшком – все выше и выше кричал: “Компартия! Компартия!”. Хор вторил ему. Когда солист добрался до верхнего си-бемоль, глаза у него чуть не вылезли из орбит, а лицо стало коричнево-красным. А когда могучий хор подхватил слово “акылман” (“мудрец”) и держал фермата-фортиссимо, я испугался, что взлетит крыша театра. Весь зал встал вместе с первым секретарем ЦК КП Казахстана Д.А. Кунаевым и минут пять аплодировал в ритм вместе с хором. От такой устрашающей мощи звука по спине побежали мурашки.

Здесь я не иронизирую. Компартия действительно была мудра. Особенно в проведении своей политики. Помимо того что на пропаганду и агитацию уходили несметные материальные средства, очень мудро, хитроумно применялась стратегия и тактика, особенно в той части, где надо было убедить народные массы, пустить пыль в глаза, натравить людей друг на друга, при необходимости уничтожить неугодных, стереть с лица земли их имена – и остаться в стороне.

Особенно мастерски проводилась борьба с теми, кто имел свое мнение, не сутяжничал, не лебезил, не доносил. В этом случае безошибочно находили его оппонента – врага, недовольного или попросту завистника, поручали ему провести акцию порицания в виде публичных выступлений, включали в состав специальных комиссий, инструктировали, как и что надо говорить и писать, а потом все это преподносилось как общественное мнение с последующими карательными мерами. В 30-х годах именно таким образом сталкивали двух самых известных писателей того времени – Касыма Тыныстанова и Аалы Токомбаева – до тех пор, пока одного из них не расстреляли в урочище Чон-Таш.

Через десять лет на первого кандидата наук по кыргыз-ской филологии Т. Саманчина, не угодившего И. Раззакову, натравили контуженного на фронте аспиранта-неудачника Ж. Самаганова, заставили его высказать политическое обвинение всему институту, эпосу “Манас”, деятелям науки и просвещения, на основании которых незамедлительно применялись административные санкции.

Когда дело дошло до Т. Байджиева, каким-то образом узнали, что он некогда высказал отрицательное мнение о комедии начинающего драматурга Т. Абдумомунова “Борбаш”. После доклада Жданова тут же отыскали выпускника медшколы, делавшего в художественном творчестве первые неуверенные шаги, натравили на известного литератора, заказали высказать отрицательное мнение с политическими обвинениями на сборник народных песен, собранных А. Тайгуроновым. Начинающему литератору, конечно, лестно было раздолбать известного специалиста и тем самым громко заявить о себе. Но, разумеется, он не осознавал, во имя чего и в чьих руках оказался инструментом расправы.

– Я действительно был немного обижен на Ташике, – признался мне Т. Абдумомунов много лет спустя. – Уж больно строго осудил он мою первую пьесу. Пришлось переписывать заново. Но я и не предполагал, что моя статья будет иметь столь жестокий результат.

А что касается комедии “Борбаш”, то она считается одной из лучших пьес Т. Абдумомунова. Мог ли знать выпускник медшколы о том, что, согласно правилам фольклористики, ни составитель, ни тем более редактор не имеют права поправлять, дорабатывать то, что записано из народных уст; о том, что авторами этих песен были пастухи, поливальщики, трактористы и их творения оцениваются по критерию художественной самодеятельности, а не по шкале профессиональной литературы. Но заказ был выполнен. Суд состоялся.

Очень хитро и мудро была составлена экспертная комиссия МГБ по делу Саманчина, Байджиева и Бектенова как в 1950 году, так и через пять лет – в 1955 году.

Состав комиссии МГБ 1950 года:

Исаев Н.Н.(председатель) – партийный историк, русский

Бакеев И.О. – лингвист, калмык

Ильясов С.И. – историк, кыргыз

Хасанов А.Х. – партийный историк, казах

Бектурсунов С. – переводчик, кыргыз.
Состав комиссии МГБ 1955 года:

Алтымышбаев А. (председатель) – философ, кыргыз

Сартбаев К.К. – лингвист, казах

Табышалиев С.– партийный историк, кыргыз

Мужинов И.П. – историк, русский

Шимеев С. – поэт, дунганин.

Бросается в глаза национальный состав комиссии: в каждой – по одному русскому, по одному казаху, по одному калмыку, китайцу, остальные – кыргызы. А дело в том, что лингвисты, позже составители учебников по кыргызскому языку, К. Бакеев и К. Сартбаев в какой-то степени соперничали с Т. Байджиевым и З. Бектеновым, кое-что успели “переосмыслить” из трудов К. Тыныстанова, защитить диссертации и составить учебники под своими именами. Присутствие в комиссиях по одному русскому и по одному калмыку или китайцу связано с тем, чтобы вызвать у них отрицательное отношение к “Манасу” для подписания нужного заключения.

Не случайно были введены в состав комиссии 1950 года С. Бектурсунов, а 1955 года – А. Алтымышбаев. Переводчик С. Бектурсунов был однокашником отца по педтехникуму. В начале 30-х годов, когда шла борьба между К. Тыныстановым и А. Токомбаевым, он активно числился в сторонниках последнего. Что касается А. Алтымышбаева, он и после посмертной реабилитации К. Тыныстанова продолжал выискивать и находить в его трудах все те же “политические ошибки” и “враждебные вылазки”, что и ранее.

…З. Бектенов не способствовал высвобождению народного эпоса от буржуазно-националистических и панисламистских наслоений<…>, показал солидарность с этими извращениями, - такой вывод дает в 1955 году комиссия под председательством А. Алтымышбаева.

В “Манасе” есть персонаж – казахский хан по имени Кокчё. Он участвует в заговоре против Манаса, погибает в Великом походе, сын его Умётёй требует кун (возмещение) за гибель своего отца у сына Манаса Семетея и погибает от его руки. В варианте С. Каралаева он показан как ревнивец, сказитель даже слегка подтрунивает над ним. Он отважен и щедр, но стоит кому-нибудь взглянуть на его жену, он становится беспощадным, как мясник. Именно из-за этой черты не ужился с ним Алмамбет и ушел к Манасу. Кёкчё по наветам завистников приревновал Алмамбета к своей жене Ак-Эркеч.

В своем учебнике и устном пересказе эпоса Т. Байджиев и З. Бектенов не убрали подобные выпады против героев другой нации, стало быть, и сами неуважительны к казахам, а это уже противоречит интернациональной политике партии и требует осуждения. Видимо, таким образом пытались задеть национальное самолюбие А. Хасанова и К. Сартбаева. По свидетельству З. Бектенова, в 1950 году Анвар Хасанов не подписал заключение комиссии; в заключении же 1955 года подпись от представителя казахского народа имеется. Зачинщики не посчитались даже с тем, что не только манасоведы, но и все кыргызы, осведомленные о Чокане Валиханове, буквально боготворят казахского ученого за его любовь к нашей земле, к эпосу “Манас”, названному им “степной Илиадой”; “забыли” о том, что казах М. Ауэзов в советское время в своих научных исследованиях буквально воспел кыргыз-ский эпос, был неизменным участником редколлегий и советов, научным руководителем Т. Байджиева по “Семетею”.

Бытовало мнение, что высшее руководство республики в лице шахтера Кулатова, финансиста Суеркулова, русскоязычных Вагова, Боголюбова, Чуркина, Раззакова не знали “Манас”, а поэтому де допускали шараханье из одной стороны в другую. Может быть, так оно и было, но вот инструкторы, писавшие справки по “Манасу”, знали эпос до мельчайших деталей.

З. Бектенов вспоминал о том, что в 1947 – 1948 годах младший сотрудник института Ибрай Абдрахманов, записавший от Сагымбая “Манас”, каждый день приходил на работу с опозданием на два часа. На недоуменный вопрос зав. сектором он отвечал, что каждое утро ходит в одну организацию, где рассказывает о “Манасе”. Позже выяснилось, что он ходил в отдел пропаганды ЦК КПК, где подробно пересказывал сюжет, исполнял нужные фрагменты, отвечал на вопросы и т.д. На основе этих фактов и базировались заключения комиссий с обвинительными выводами. Членам комиссий оставалось лишь выслушать инструктаж партчиновника и оставить свои автографы. Да, партия была не только мудра, но и хитра, коварна.
* * *

И. Раззаков до конца своих дней не изменил своего отношения к моему отцу и его другу. Вернувшись из тюрьмы, З. Бектенов еще семь лет сидел дома без работы. Только после того как И. Раззаков был смещен с должности первого секретаря ЦК КПК и отправлен в Москву, З. Бектенова приняли на работу в Киргизский университет. Я пролистал мемуары и дневниковые записи, оставленные И. Раззаковым после себя. Есть много интересных воспоминаний, довольно своеобразных и мудрых рассуждений о жизни, о справедливости и пережитом, обида человека, честно и самоотверженно строившего социализм и несправедливо отправленного в тираж погашения. Но о том, что когда-то сам засадил в тюрьму невинных людей, – ни слова.

После освобождения З. Бектенов неоднократно пытался попасть к И. Раззакову на прием, хотел рассказать о его заблуждениях по отношению к своему другу и себе самому, но так и не дождался. И. Раззаков умер в Москве. Через несколько лет не стало и З.Бектенова…

Изменилось время. Началась перестройка. Вновь вернулись к творческому наследию К. Тыныстанова, Молдо Кылыча. Солидная комиссия с участием московских литераторов подтвердила художественную и научную ценность трудов выдающихся сынов кыргызского народа. Я, как член этой комиссии, отыскал запрятанное в сейф ЦК КПК Постановление ЦК КПСС о полной партийной реабилитации К. Тыныстанова, подписанное секретарем ЦК КПСС Н. М. Шверником в 1964 году. В 1989 году бюро ЦК КП Киргизии приняло постановление о полной реабилитации К. Тыныстанова. Тут же появились публикации о его учениках и младших современниках Т. Байджиеве и З. Бектенове: “Ложные политические обвинения”, “Сокол с обломанными крыльями”, “Темные дела через сорок лет”, “Ученый, ставший жертвой зависти и клеветы” и др. Люди все больше стали узнавать о подлинной истории нашего государства, об истинных причинах и результатах сталинизма, о сути тоталитарного режима.

В конце 70-х годов, будучи в Москве, я решил отыскать сына И. Раззакова Эрика, с которым мы учились в параллельных классах, играли в одной футбольной команде. Хотел рассказать ему все, отвести душу, избавиться от невысказанного груза. По городскому справочнику не нашел его, хотя точно знал, что живет он в Москве: об этом писали кыргызские журналисты, посетившие заросшую бурьяном, забытую могилу И. Раззакова где-то под Москвой. Зато отыскал адрес его сестры. Помнится, это была пухленькая красивая девочка с огромными черными глазами. Я часто видел ее в муз-училище на занятиях по фортепиано: у нас были общие педагоги. Отыскал ее в больнице. Еле узнал. Маленькая, очень худая, больная, одинокая. Разве что в глазах угадывалось что-то от прежней Эльвиры. Эрик, оказывается, окончил московский технический вуз. Пил. А после смерти родителей, видимо, спился вовсе. Она не видела его много лет. Не знала, где он сейчас. Она заплакала. Я прижал ее худые плечи к своей груди. Вспомнил, как пухленькая улыбающаяся девчушка с белым бантиком подъезжала к музшколе на черном ЗИЛе с телохранителем. К горлу подкатил комок: мы – дети прошлой эпохи и судьбы.

С тех пор как Кыргызстан стал суверенным государством, имя И. Раззакова зазвучало вновь. В Подмосковье отыскали его заросшую могилу, перевезли прах в Бишкек. Захоронили на Ала-Арчинском кладбище, установили надгробный памятник. Теперь он покоится на родной земле…

А мой отец навечно остался в бескрайней казахской степи, и никто никогда не узнает, под каким серым бугорком тюремного кладбища истлеет его прах…

Кладбище Песчаного лагеря находится в семидесяти километрах от Караганды. Бескрайняя степь, покрытая черной мелкой галькой, огороженная черной колючей проволокой. Территория кладбища 8–10 гектаров. Тут и там виднеются силуэты памятников, поставленных японским, немецким, итальянским военнопленным, власовцам и бендеровцам, покинувшим мир в лагерной неволе. Для каждой диаспоры был отведен определенный участок. Памятники поставлены, разумеется, после всеобщей амнистии военнопленных. Для советских заключенных, умерших в лагере, нет ни единого знака памяти. Разве что тут и там валяются обугленные дощечки. Надписи стерты или выжжены. По тюремным правилам, на дощечках должны быть три цифры – день, месяц и год смерти. Ни имени, ни фамилии, ни другого обозначения. Полагаю, что дощечки сожгли и уничтожили после ХХ съезда КПСС, когда сюда хлынул поток людей, ищущих могилы родных и близких. Кое-где зияют ямки: видимо, бывшие могилы тех, кого нашли и увезли.

– Вот я и пришел, мой родной. Под каким бугорком ты лежишь, отец? Я пришел поздно. Прости сына своего! Когда тебя оправдали, я был слишком молод и беден. Маму нашу и младших братьев и сестер я содержал один. Своим трудом. Я вырастил их, дал образование. А когда я вырос, утвердил себя как личность, добился известности, мне не давали свободы. Но я выполнил твое завещание, свой долг, отец. Я учился сам. Дал образование брату и сестрам, женил, поставил на ноги. Но ты всегда был со мной. Никому я не делал зла. Был честным и чистым. Ни перед кем не лебезил. Не унижался. Старался быть порядочным и справедливым. Я трудился, чтобы вновь зазвучало твое имя. Я продолжал дело, начатое тобой. Писал книги, создавал произведения, занимался наукой. Я служил твоему “Манасу”, родному языку. В меру возможностей своих делал все, чтобы о великом творении нашего народа узнал и восхитился весь мир. Я делал все, чтобы не забылось твое имя, имя твоего единственного друга Зияша Бектенова. Пока бьется сердце и работает разум, я буду продолжать твое дело. Я клянусь перед твоим прахом, на твоей могиле. Я знаю, что ты где-то здесь, на этой земле, что простирается передо мной…

Студеный ветер черной бескрайней степи выл вместе со мной, трепал мои седеющие волосы, рвал одежду, слезы неудержимым потоком текли по моим морщинам, с кончика носа, подбородка, улетали в бескрайнюю пустынную степь. Так я никогда не плакал…

– Маке, крепитесь, не теряйте мужества.

Я почувствовал на плече теплую руку моего проводника – доцента Карагандинского университета, который помог мне найти это кладбище, а также отыскать лагерные документы в архиве облмилиции. Только теперь заметил, что вместе со мной плачут водитель нашей старой “Волги” и дальний родственник, сопровождавший меня из Бишкека.

Он налил мне полный граненый стакан. Я выпил залпом теплую водку, но не почувствовал горечи. Горечь моей души была горше…

Я взял горсть земли из лагерного кладбища, завернул в платок и увез на могилу матери.

На Ала-Арчинском кладбище я поставил памятник отцу и матери.

Нашу маму звали Марией...

1948. Мать Мария и отец Ташим

1950. Под арестом

Эстелик – памятник отцу и матери на Ала-Арчинском кладбище