Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Г20 Эйнштейн. — К.: «Мастер-класс», 2007. — 416 с.

Настоящей книгой мы начинаем публиковать новую серию книг И. И. Гарина, посвященную Вестникам — в том числе творцам науки, кардинально изменившим систему мышления и научную парадигму своего времени. В эту серию войдут монографии «Эйнштейн», «Ньютон», «Дарвин» и «Фрейд», «Данте», «Шекспир» и другие. Свою главную задачу автор видит в том, чтобы проследить путь мысли гения, увязать жизнь и гносеологию, продуктивность мышления и человеческие качества творцов новых идей как в науке, так и в поэзии.

Ни к одному великому ученому прошлого — Копернику, Галилею, Ньютону, Дарвину — в такой мере не подходило определение «вестника», как к Эйнштейну. В центре внимания просвещенной публики всегда были великие открытия, но в «феномене Эйнштейна» одно из самых великих открытий меркло в сравнении с личностью Иисуса науки. Миф Ньютона с его падающим на голову яблоком отступил перед «миротворением» Эйнштейна, обожествленного при жизни, очищенного от человеческих слабостей и пороков, превращенного в самого человечного из когда-либо живших людей.

Нам предстоит погрузиться в драму идей Эйн­штейна, в драму его личности — драму жизни мудреца и пророка, сковавшего себя цепями рационалистического мировоззрения и всю жизнь рвавшего эти цепи, в драму жизни монаха науки, рвущегося в жизнь, в драму жизнелюбца, обуздавшего свои страсти викторианскими псевдодобродетелями, наконец, в драму эгоиста, выше всего ценившего идеалы альтруизма.

Памяти моих ушедших коллег

ПОРТРЕТ ФИЗИКА В МОЛОДОСТИ

Биография ученого — это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил:

По-моему, существует лишь один способ представить великого ученого широкой публике: обсудить и разъяснить общепонятным языком те задачи, которые он решал всю жизнь, и сами решения. Это под силу только тому, кто глубоко владеет материалом.

Внешняя сторона жизни и взаимоотношения людей имеют в общем-то второстепенное значение. Конечно, в такой книге следует уделить внимание и личной жизни ученого; но это не должно быть основным, особенно, если его научные достижения не отражены ни в какой другой работе. В противном случае получится нечто банальное: не ­глубокое проникновение в суть, а чисто эмоциональное любование героем. На собственном опыте я убедился, сколь отвратительно и нелепо, когда серьезный человек, поглощенный важными делами, восхваляется невеждами.

В собственных  А в т о б и о г р а ф и ч е с к и х  н а б р о с к а х Эйнштейн поступил согласно своим убеждениям: в «некрологе», как он сам назвал a u t о b i о g r а р h i s c h e s, мы не встретим имен родителей, не обнаружим фактов биографии или событий общественной и политической жизни — вместо имени отца имена ученых и философов, оказавших на него влияние, вме­сто фактов жизни — обсуждение физических, философских и мировоззренче­ских проблем. В единственном отступлении Эйнштейн еще раз подтверждает свою убежденность в неотрывности автобиографии творца от хода его мыслей:

И это некролог? — может спросить удивленный читатель. По сути дела — да, хотелось бы мне ответить. Потому что главное в жизни человека моего склада заключается в том, что он думает и как он думает, а не в том, что он делает или испытывает. Значит, в некрологе можно в основном ограничиться сообщением о тех мыслях, которые играли значительную роль в моих стремлениях.

Интровертивный и экзистенциальный мыслитель, А. Эйнштейн считал недопустимым вмешательство в частную жизнь или ее демонстрацию публике. Его нельзя назвать скрытным человеком — в переписке и в воспоминаниях друзей мы обнаруживаем немало признаний личного характера, позволяющих реставрировать его человеческие качества, но Эйнштейн считал внутренние переживания пионера науки вторичными по отношению к плодам его мышления. Конечно, драма мысли и стиль мышления великого творца представляет огромный самостоятельный интерес, но жизнь гения не менее интересна и поучительна для выяснения глубинных связей между научным творчеством Эйнштейнов или Франкенштейнов и их человеческими качествами.

В этой книге я вообще не ставлю себе цель анализировать результаты научного творчества Эйнштейна, которому посвящены сотни, если не тысячи научно-популярных работ. Моя задача скромнее и труднее — проследить путь мысли гения науки, увязать жизнь и гносеологию, продуктивность мышления и человеческие качества творца. Увы, связь творчества с личностью исследована весьма поверхностно. Во всяком случае, мне неизвестны направляющие идеи, проливающие свет на феномен гениев добра и гениев зла, на саму возможность такого деления, на применимость этих понятий к людям, ставящим себе цель постичь суть молчаливого сфинкса — природы. Как это ни парадоксально, но до сих пор никому не пришла в голову простая и естественная мысль — увязать «плоды просвещения» гениев ХХ века — Эйн­штейна, Бора, Шрёдингера, Дирака, Пуанкаре, Лоренца, Планка, де Бройля, Гейзенберга, Паули, Борна, супругов Кюри, Ферми, Зоммерфельда — с их человеческими качествами, внутренними побуждениями и верованиями людей, изменивших наш мир.

Нам, воспитанным на бесчеловечных принципах рационализма, было бы особенно полезно познакомиться на примерах величайших ученых Нового времени с трансценденциями открытий, иррациональностью путей к ним, мистикой метем- психозов. Простая ли случайность, что Ньютон появился на свет именно на рубеже 1642–1643 годов, когда навеки закрыл глаза подготовивший ему почву Галилей, точно так же как Эйнштейн родился в год смерти самого выдающегося физика XIX века Джеймса Клерка Максвелла? Простая ли случайность, что «атомная эра» совпала по времени с самыми некрофильскими деспотиями Ленина, Сталина, Гитлера, Мао? Что было бы с нами — с Землей и человечеством — не подоспей Е = mс² к «холодной войне»? Случайно ли эта формула, снявшая преграды к предсказанной Андреем Белым атомной бомбе, родилась в голове гуманистов *, чьи имена можно поставить в один ряд с именами Ганди, Швейцера и матери Терезы? И вообще: что случилось бы, как изменилась бы история, не встреть Герман Эйнштейн, ординарный и незадачливый коммерсант вюртембергского королевства, Паулину Кох?

К проблеме истории «как если бы»: людей обычно волнует, как могла бы пойти история без Наполеона, Ленина или Гитлера. На самом деле гораздо интересней воображаемая история без Галилея, Ньютона или Эйнштейна. Радикальность преобразований истории связана именно с «тонкими, как кружева» людьми духа, а не с гениальными некрофилами, наде- ленными сатанинской волей к смерти, чье воздействие на историю во всех смыслах негативно — прежде всего в том отношении, что должно учитывать количество уничтоженных в чреве матери новых Галилеев, Ньютонов и Эйнштейнов...

Еще один трансцендентный символ: дома в Ульме (городе «ульмской ночи» Рене Декарта), где родился идейный творец «разорвавшейся атомной бомбы», не существует — обычная бомба, сброшенная во время Второй мировой, превратила его в кучу мусора. Еще раньше страна Гёте и Шиллера, столь легко, почти без единого выстрела, ставшая страной Гитлера и Геббельса, переименовала ульмскую Эйнштейнштрассе, пред- почтя «жидовскому ­отродью» первого арийца и шовиниста. Сам Эйнштейн с присущим ему печальным юмором так прокомментировал последнее событие в одном из своих писем:

В то время [1946 г.] мне уже была известна дурацкая история с названиями улиц, и она меня немало позабавила. Не знаю, изменилось ли что-либо с тех пор, и еще меньше я знаю о том, когда улицу переименуют в очередной раз *; что мне действительно известно — это как удовлетворить мое любопытство... Думаю, что нейтральное название вроде «Флюгерштрассе» было бы более подходящим с точки зрения политической сообразительности немцев, и к тому же на длительное время отпала бы нужда в дальнейших крещениях.

Еврейское происхождение сказалось не только на характере юмора творца новой физики — подобно Кафке (отца которого тоже звали Герман), он остро переживал свое национальное отщепенство, что подтверждается в его A u t o b i o- g r a p h i s c h e s, где единственное признание личного характера — упоминание о еврействе.

Предки Эйнштейна переселились в Вюртембергское королевство где-то в XVI столетии, занимались ремеслами и мелкой торговлей и за четыре столетия почти полностью ассимилировались со швабами. Сохранив иудейское вероисповедание, Герман Эйнштейн и Паулина Кох воспитывались в либеральных традициях, отец Альбертля даже гордился тем, что иудаистские ритуалы в его доме не соблюдались.

Герман Эйнштейн был одарен математическими способностями, однако у родителей не было средств дать ему высшее образование. Поэтому, идя по стопам предков, он занялся торговлей, не имея к тому ни призвания, ни таланта. В 1876-м в синагоге Ганштатта Герман был обвенчан с дочерью зажиточного торговца зерном Паулиной, девушкой музыкально одаренной и во всех отношениях передовой. В семьях родителей Эйнштейна царил культ Гёте, Гейне, Шиллера и Лессинга, передавшийся детям (Гейне остался одним из любимых поэтов А. Эйнштейна).

Любопытна реакция А. Эйнштейна на вопрос биографа К. Зелига, не уна­следовал ли он свой талант к науке от отца, а талант к музыке — от матери. Вот ответ: «У меня нет никакого таланта — только страстное любопытство. Следовательно, отпадает вопрос о наследственности». Ответ можно интерпретировать как выражение скромности, но можно и как глубинное выражение спонтанности «страстного любопытства», не имеющего никаких генетических связей.

Первенец Германа и Паулины, появившийся на свет 14 марта 1879 года в 11 ч 30 мин утра, напугал родителей огромной головой с угловатым затылком (эта редкая форма черепа сохранилась и у взрослого Альберта Эйнштейна); ребенок очень поздно заговорил, отличался бурными скачками настроения и взрывами эмоций — одно время родители даже сомневались в его психиче­ской полноценности. Однако страхи оказались беспочвенными: «...в возра­сте между двумя и тремя годами у него появилось стремление говорить целыми фразами [минуя отдельные слова]. Он пробовал произносить каждое предложение тихонько, про себя. Затем, если оно оказывалось правильным, он произносил его вслух».

Обособленность и страсть к одиночеству проявились у Альбертля очень рано: он рос тихим и молчаливым ребенком, чуждался товарищей, шумных игр, детских шалостей, однако до семи лет страдал приступами необузданной ярости: «В такие моменты лицо его бледнело, кончик носа белел, и он терял самообладание». Тогда «милый крошка» мог швырнуть чем попало в сестру Майю (появившуюся на свет двумя годами позже и ставшую единственным товарищем Альбертля по детским играм). Приступы беспочвенного гнева прошли так же внезапно, как и появились, дьявол покинул будущего гения. Судя по всему, у Эйнштейна не было фрейдовских комплексов — для них просто не было поводов.

Отношения между родителями складывались гармонично, они любили друг друга. Более сильной личностью была мать. Она была талант­ливой пианисткой, звуки музыки разносились по всему дому, и музыкальное образование детей началось рано. Майя училась играть на фортепиано. Альберт брал уроки музыки с шести до четырнадцати лет. Впоследствии скрипка стала его любимым инструментом, хотя в раннем возрасте игра была обременительной обязанностью. Уроки ему давал Шмид. Альберт сам научился немного играть на пианино и очень любил на нем импровизировать. Герман Эйнштейн был человеком уравновешенным, добрым и довольно пассивным; все относились к нему с любовью.

Мы еще вернемся к теме «музыка и Эйнштейн», здесь же обратим внимание на то, что музыкальные интересы Альбертля тесно связаны с главной чертой его характера — экзистенциальностью, независимостью, самостоятельностью, остро развитым чувством свободы. Вот его собственное свидетельство на сей счет:

Я брал уроки игры на скрипке с 6 до 14 лет, но мне не везло с учителями, для которых занятия музыкой ограничивались механическими упражнениями. По-настоящему я начал заниматься лишь в возрасте около 13 лет, главным образом после того, как «влюбился» в сонаты Моцарта. Пытаясь хоть в какой-то мере передать их художественное ­содержание и неповторимое изящество, я почувствовал необходимость совершенствовать технику — именно так, а не путем систематических упражнений я добился в этом успеха. Вообще я уверен, что любовь — лучший учитель, чем чувство долга, — во всяком случае, в отношении меня это справедливо.

В Ульме семья Эйнштейнов задержалась недолго, летом 1880 года энергичный и предприимчивый дядя Альбертля Якоб пригласил Германа в компаньоны небольшого пред- приятия по производству водопроводной и газовой аппаратуры в Мюнхене. Поначалу дела шли успешно, братья Якоб и Герман купили дом в пригороде, а в 1885-м при финансовой поддержке отца Паулины открыли фабрику по выпуску электротехнического оборудования. Детство Альбертля прошло в новом доме на Адельрайтерштрассе в Зедлинге. Он любил большой тенистый сад, в котором легко было уединиться. Когда дети родственников приходили к ним в гости, Альберт, как правило, не принимал участия в шумных забавах — предпочитал играть в одиночестве, собирая сложные конструкции и возводя многоэтажные карточные домики, требующие абсолютного сосредоточения, терпения и настойчивости. До конца жизни он сохранил любовь к уединению, сельской тишине, красоте лесов и полей: «Он никогда не был человеком большого города, и Берлин всегда пугал его так же, как позднее Нью-Йорк».

Той слитности с природой, которая была в высшей степени свойственна самому Эйнштейну, часто не хватало многим из его коллег по профессии, у которых любовь к природе оттеснялась на задний план их научной работой. Рассказывают, что он как-то заметил по адресу гениального польского физика Марии Кюри-Склодовской: «Мы провели вместе с семьей Кюри несколько дней отпуска в Энгадине. Но мадам Кюри ни разу не услышала, как поют птицы».

Впрочем, до профессии было еще далеко — ребенок жил, как все дети, в мире чудес, первым из которых стала не сказка, а компас: «Чудо... я испытал ребенком четырех или пяти лет, когда отец показал мне компас». Магнитная стрелка, всегда направленная на Север, так поразила ребенка, что он «задрожал и похолодел». Первая встреча с чудом явления природы зародила чувство, сформулированное гораздо позже: «За вещами должно быть что-то еще глубоко скрытое...»

Поскольку в ближайшей округе не было еврейских школ, родители начали с домашнего образования сына. В возрасте пяти лет Альбертль впервые увидел домашнюю учительницу, однако занятия продолжались недолго: почувствовав желание незадачливого репетитора подавить его волю, малыш в приливе ярости запустил стульчик в учительницу, вынужденную тут же ретироваться. В шесть лет родители отдали сына в муниципальную школу, в девять он перешел из школы в гимназию Луитпольда, в которой проучился до 15 лет. В католической школе изучали традиции и догматы христианской веры. Родители не оставили без внимания и просвещение детей в области иудаизма. Хотя наши потратили много усилий на доказательства атеизма творца теории относительности, он, как все великие люди, был человеком глубокой неортодоксальной веры, сущность которой мы рассмотрим при анализе его личности.

В детстве Эйнштейн не проявлял яркого математического дарования, но, начиная с десятилетнего возраста в нем стали заметны признаки быстрого развития. По словам Ч. П. Сноу, это касалось не столько интеллекта, сколько характера.

Свидетельствует Ч. П. Сноу:

Его родители, которые вполне могли быть и католиками, если бы они вообще были верующими, отдали сына в католическую начальную школу. Он отнесся к ней равнодушно. Десяти лет его определили в одну из гимназий Мюнхена. Ее он возненавидел по тем же причинам, по которым ненавидел и в семьдесят лет: гимназия была пропитана милитаристским духом, а ему раз и навсегда, на всю жизнь, стал ненавистен немецкий милитаризм. Дети маршировали, учителя рявкали — это была не школа, а казарма. Уже в десять лет он отвергал всякую муштру. Он приходил в ужас от принуждения в любом виде или в любой форме — физической, эмоциональной или умственной. Zwang. Знаю ли я это немецкое слово, спросил он у меня, когда мы говорили об английских нравах. Так вот, в мюнхенской гимназии он впервые ополчился на этот Zwang *.

У юного Эйнштейна не было серьезной почвы для детских комплексов. Вместе с тем отец и мать, Герман и Паулинa, принадлежали к антагонистическим человеческим типам, и это не могло не сказаться на характере Альбертля. Властная мать и мягкий отец стремились воспитать сына одновременно независимым и послушным. «Такая смесь качеств обещала быть взрывчатой», — комментируют некоторые биографы. Сын явно тяготел к отцу, «свой стиль поведения он старался заимствовать у отца», по словам Р. Кайзера, но лидером в семье была мать, не вызывавшая у сына особого пиетета. Паулина ожесточилась от житейских неудач мужа, это была саркастичная, скрытная и скептически настроенная женщина. Ей явно недоставало мягкости по отношению к детям и, видимо, эйнштейновский цинизм, внутреннее одиночество и жесткость, порой граничившая с жестокостью, определенным образом связаны с семейными проблемами детства.

В школе и гимназии Альбертль всегда держался особняком, друзей не имел, в учебе не проявлял рвения и особых способностей, если не считать математики и латыни. Идиосинкразию вызывало подавление воли учеников, воспитание подобо- страстия и зубрежка — немецкая система педагогики угнетала будущего «гражданина мира». Кроме того, у него развилась врожденная неприязнь к спорту. От занятий гимнастикой кружилась голова, приказы власт­ных учителей вызывали приступы тошноты...

Биография Эйнштейна давно уже служит утешением родителям ­нерадивых учеников. Он считался посредственным школьником, предпочитая заниматься тем, что было ему интересно (впрочем, недавно обнаружилось, что степень его нерадивости сильно преувеличена).

Врожденный нонконформист, Альберт Эйнштейн является ярчайшим примером self-made man, человека, сделавшего себя самого. Правда, здесь не обошлось без влияния дядюшки Якоба, подкидывавшего время от времени математические головоломки, и Макса Талми, дававшего юному Альберту книги по науке и философии. Но главная работа духа, далеко выходящая за рамки школьных программ, шла в глубине сознания ребенка. Невидимая и неосознаваемая, она медленно, но верно трансформировала «замедленное развитие», вызывавшее страхи и опасения родителей, в гениальность.

Две широко бытующие версии о «блестящем ученике» и аутсайдере, исключавшие одна другую, равно ошибочны и отвергнуты самим Эйнштейном:

Учеником я был ни слишком хорошим, ни плохим. Моим самым слабым местом была плохая память, особенно на слова и тексты. Только по физике и математике я шел благодаря самостоятельным занятиям далеко впереди школьной программы, да еще по философии — в той мере, в какой она входила в программу.

В немецкой школе стать первым учеником Эйнштейн не мог ни при каких обстоятельствах — этому препятствовали черты его характера, бунтарство, независимость, нонконформизм, свободолюбие, качества с тоталитарной педагогикой несовместимые. В конце концов, гимназическое начальство предложило ему покинуть учебное заведение, дабы не разрушать у учащихся чувство уважения к школе. Иначе не могло случиться в бурсе, где преподаватели подражали офицерам или сержантам, требовавшим от низших чинов абсолютного подчинения.

Учителя критиковали Эйнштейна (преподаватель немецкого языка даже утверждал, будто из Эйнштейна «никогда не выйдет ничего путного») за медлительность и плохую успеваемость, однако объяснение низкой успеваемости и сложностям в учебе Эйнштейна следует искать не в лени или плохих способностях ученика, а в невосприятии устаревших педагогических методов, применявшихся в немецких школах конца XIX — начала XX веков.

Обучаясь в Луитпольской гимназии, Альберт Эйн-штейн впервые обратился к самообразованию: в возрасте 12 лет в 1891 году он начал самостоятельно изучать математику с помощью школьного учебника по геометрии. Хотя часто утверждается, будто Эйнштейн был некомпетентен в математике, но это также не соответствует действительности. В гимназии он уже был в числе первых учеников в изучении точных наук, однако укоренившаяся система механического заучивания материала учащимися, которая, как он сам считал, наносит вред самому духу учебы и творческому мышлению, как и относительно тираническое отношение учителей к ученикам вызывало у Альберта Эйнштейна неприятие, поэтому он часто вступал в споры со своими преподавателями, продолжавшими считать его бесперспективным учеником.

Юного Эйнштейна глубоко ранило не только подавление воли, но и нескрываемый антисемитизм, дававший себя знать в Баварии конца XIX века. Хотя в гимназии еврейской группе учащихся преподавали иудейский религиозный закон, чуткий к несправедливости и шовинизму ребенок вынужден был глубоко прятаться в отшельническую раковину от опасности, исходившей из внешнего мира и виртуозно переданной Кафкой в замечательной притче Н о р а.

А. Мошковский:

Еврейские дети были в школе в меньшинстве, и маленький Альберт почувствовал здесь на себе первые брызги антисемитской волны, которая из внешнего мира грозила перекинуться в школу. Впервые почувствовал он, как что-то враждебное ворвалось диссонансом в простой и гармоничный мир его души.

Ф. Гернек:

В Берлине историк Генрих фон Трейчке на лекциях в университете и в своих книгах открыто пропагандировал антисемитские взгляды. При этом он пустил в обиход подлую фразу, которой через полстолетия суждено было стать преступным призывом к действию: «Евреи наше несчастье!» Расовая ненависть становилась заметной и в других немецких городах. Баварская столица, которая несколько десятилетий спустя стала источником распространения самого зверского антисемитского движения, какое только знала история, в этом отношении, конечно, не составляла исключения. Молодому Эйнштейну пришлось — пусть и в умеренных формах — на себе испытать ненависть против евреев. Для такого тонко чувствующего человека это не могло пройти бесследно.

Я не утверждаю, что аутсайдерство или, лучше сказать, отчужденность Эйн­штейна обязана своим происхождением шовинизму, но природная отрешенность явно усиливалась под влиянием социальной шизофрении. Школьная кличка Эйнштейна — «Бидермайер» — ни в коей мере к нему не подходила: бидермайерами были дети бюргеров с их расовыми предрассудками и нескрываемым шовинизмом.

Школьная программа мало интересовала Альберта — он был полностью погружен в собственный внутренний мир, в котором гармония и художественная ценность Ветхого Завета соседствовали с П о п у л я р н ы м и к н и г а м и п о е с т e с т в о з н а н и ю Бернштейна, сонаты Моцарта — с книгами по математике, латынь — с немецкой поэзией. Интерес Альберта к математике пробудил дядя Якоб, говоривший мальчику: «Алгебра — это веселая наука. Когда мы не можем обнаружить животное, за которым охотимся, мы временно называем его икс и продолжаем охоту, пока не засунем его в сумку». Другим домашним наставником Альберта стал Макс Талми, студент, раз в неделю столовавшийся в доме родителей. Он приносил популярные научные издания, которые мальчик читал, «затаив дыхание». После чтения они часами беседовали на математические и философские темы: «Студент появился в жизни Эйнштейна вовремя: Альберт находился как раз в том критиче­ском возрасте, когда происходит формирование личности».

Ю. Ренн и Р. Шульман, перечитав научно-популярные книги Бернштейна, ставшие откровением для юного Альберта, обнаружили в них ряд параллелей с ключевыми идеями зрелого Эйнштейна:

Бернштейн рассматривает корпускулярную теорию света, которую в дальнейшем воскресит Эйнштейн... и даже упоминает возможность отклонения лучей света в гравитационном поле, а этому факту предстоит стать одним из основных доказательств справедливости общей теории относительности.

Видимо, уже у Бернштейна Альберт усвоил идею существования невидимых сил, создавших единство мира, и возможность его объяснения, исходя из поведения атомов. Идеи эти, будучи почерпнуты из популярной литературы, крепко врезались в его память. С одной стороны, они положили конец его религиозной экзальтации в библейском ее варианте, с другой — обратили его внимание на существование сверхличного мира, ставшего источником его вдохновения на протяжении всей жизни: