Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

На совести Альберта Эйнштейна лежит не столько измена Милеве, сколько обвинения, выдвинутые против нее в пожилом возрасте, когда он находился уже в положении­ человека-полубога, слова которого для современников должны были стать «истиной в последней инстанции». Эйнштейн обвинил Милеву чуть ли не в мизантропии, недалекости и склонности к депрессивным состояниям — эти качества приписывались шизофрении, имевшейся в роду Марич по материн­ской линии (все эти качества на разные лады смаковались биографами, лишь в последние годы задумавшимися над вопросом, не были ли многие особенности характера Милевы результатом травм, нанесенных ей самим Альбертом, начиная с отказа от дочери и кончая изменой).

Даже если Милева и обладала неустойчивым характером, то надо вспомнить, что и Эйнштейн, по его собственному признанию, страдал в молодые годы приступами мизантропии, резкими переменами настроения и той ­непробиваемой непре- клонностью, которую агиографы приписывали именно жене «святого»:

Человек, которого, по его же собственному мнению, отделяла от других людей невидимая стена, едва ли был способен на «непосредственные и приятные контакты» со своим окружением. Что касается жесткости и склонно- сти к самоограничению, достаточно вспомнить стремление Эйн­штейна посвятить свою жизнь «строгим ангелам науки». На трудности, встретившиеся им обоим в молодо- сти, Милева реагировала как пессимистка, ей казалось, что весь мир стремится ее покарать. Однако бывали моменты, когда она выказывала оптимизм перед лицом трудностей, черпая силу в своих надеждах на будущее семейное счастье. Если с течением времени она все глубже погружалась в меланхолию, причиной тому не только дефекты ее характера, но и ее взаимоотношения с Эйнштейном. Отказ от дочери мог оказаться травмой, от которой Милева так и не сумела оправиться.

И совсем уж недопустимым в устах мировой знаменитости, какой он стал в 1951 году, является филиппика в адрес Милевы, завершавшая в одном из писем длинное рассуждение о ее патологической ревности: эта нездоровая черта, заключает он, «типична для столь уродливых женщин». Милева не была красавицей, но к угасанию этой сильной натуры бесспорно приложил руку он сам...

В 1913-м на конгрессе естествоиспытателей в Вене Эйнштейн впервые знакомил публику с идеями общей теории относительности и говорил о тяготении как особом свойстве пространства. В Вене он посетил больного Маха, напоминавшего старого крестьянина-славянина с всклокоченной бородой. Встреча кончилась спором. Мах, которого Эйнштейн числил среди своих учителей, принял и одобрил специальную теорию относительности, но отказался согласиться с ломающими классическое мировоззрение идеями Эйнштейна, развивавшими его собственные представления. Это далеко не редкий случай в истории человеческой мысли, когда в старости мыслитель не воспринимает идей, восходящих к его собственным революционным работам. Нечто подобное четверть века спустя случилось с самим Эйнштейном, отказавшимся от новых идей квантовой механики.

Результатом все более ширящейся известности Эйнштейна стало избрание молодого теоретика академиком одной из самых знаменитых в Европе — Берлинской — Академии наук. Идея принадлежала, видимо, Планку и Нернсту, давно вынашивавшим план «вернуть» блудного сына в Германию. Когда умер Ван-Гофф и в Берлинской академии открылась вакансия, Планк и Нернст прибыли в Цюрих, чтобы сделать Эйнштейну следующее предложение: его избирают в прославленную Прусскую Академию, присваивают звание немецкого профессора, назначают директором вновь образованного отдела Института кайзера Вильгельма, назначают специальное жалованье. При всем том за ним остается решение, будет ли он заниматься преподаванием или всё свое время посвятит научным изысканиям. Поначалу в отделе не планировались другие научные сотрудники, кроме самого директора, что ставило молодого ученого в исключительное положение и освобождало от выполнения каких-либо обязанностей, кроме собственно занятия наукой.

При всей заманчивости такого предложения, дающего возможность работать бок о бок с самыми выдающимися учеными, Эйнштейн попросил дать ему немного времени на размышление. Пока Планк и Нернст предприняли маленькое путешествие по швейцарским Альпам, положительный ответ был готов. Эйнштейн отказался принять германское гражданство, но согласился ехать в Берлин «в качестве живой мумии».

И вот у меня опять прощальный семестр... На пасху я еду в Берлин в качестве академического человека без каких-либо обязанностей, почти в качестве живой мумии. Я очень рад этой тяжелой профессии!

Главной причиной согласия Эйнштейна стала предоставляемая ему полная свобода. Эйнштейн любил общаться с коллегами и студентами, но был сыт преподаванием по горло. В Берлине ему пообещали то, к чему он всегда внутренне стремился, — возможность думать когда угодно и о чем угодно.

А. Эйнштейн — Х. А. Лоренцу:

Сердечно благодарю Вас за дружеские поздравления в связи с получением мной новой должности. Я не смог удержаться от искушения принять это предложение, освобождающее меня от всяких обязанно­стей, — теперь я свободно смогу предаваться размышлениям.

А. Эйнштейн — П. Эренфесту:

Я согласился на эту странную синекуру, так как преподавание действует мне на нервы, а в Берлине не нужно будет читать лекции.

Любопытно, что даже физики с мировыми именами, приехавшие «соблазнять» Эйнштейна, до конца не осознавали значимости его работы. Когда Планк спросил, чем сейчас занимается Эйнштейн, и тот рассказал ему свои идеи по теории тяготения, Планк отреагировал неожиданным образом:

Как старший товарищ я должен Вас предостеречь против продолжения этой работы. Во-первых, у Вас ничего не выйдет, а во-вторых, если Вы и добьетесь успеха, Вам все равно никто не поверит.

Конец фразы символичен: важен не результат, а вера в не- го, не успех, а его признание другими.

9 февраля 1914 года Эйнштейн сделал прощальный доклад перед физическим обществом Цюриха, в котором говорил о своей теории тяготения и искривлении световых лучей вблизи тяжелых масс, которое можно вполне обнаружить опытным путем. Он выступал уже в качестве немецкого академика. Семья покинула Цюрих в конце марта 1914-гo, причем сам Эйнштейн по дороге в Берлин ненадолго заехал в Лейден, а жена с детьми на несколько недель съездили в Локарно.

Эйнштейн не скрывал, что одной из причин его переезда в Берлин является предвкушение «счастливого времени», которое они обретут с Эльзой. При всей своей скрытности, он не удержался от переполнявших его чувств, написав своему другу Генриху Цангеру письмо, в котором говорится о «неж­ной заботе моей кузины, которая в самом деле и была причиной моего переезда в Берлин». Конечно, Эйнштейн был слишком рационален для того, чтобы поставить чувство выше рассудочных аргументов за такой переезд, но Эльза дейст­вительно стала серьезным «довеском» к другим аргументам.

Вполне понятно, что Милева не разделяла его энтузиазма по поводу переезда в Берлин. Помимо того, что ей не хотелось покидать свой любимый Цюрих и вновь травмировать детей, вырывая их из привычного окружения, она не питала никаких иллюзий ни насчет того, как относятся к славянам в Германии вообще, ни насчет того, как относятся лично к ней родственники мужа. Эйнштейн не выказывал ей особого сочувствия, ее переживания даже доставляли ему удовольствие. В августе он написал Эльзе: «Переезд вызывает у моей жены двойственные чувства, так как она страшится моей родни и больше всего (надеюсь, вполне обоснованно) страшится Вас. Но мы можем прекрасно проводить время вместе, не причиняя ей боли. И Вы не можете отнять у нее того, чем она не владеет».

При свойственной ему осмотрительности, как бы забыв, что всё тайное рано или поздно становится явным и что гении являются предметом особого интереса папарацци, он писал Эльзе очень откровенные письма, смакуя то, как «мы будем обладать друг другом» и — в сослагательном наклонении — «как было бы славно, если бы мы могли жить вдвоем». Судя по всему, адюльтер его вполне устраивал, и он не планировал ничего в своей жизни менять:

Но несмотря на плохие отношения между супругами, нет никаких свидетельств о том, что Милева воспринимала Эльзу как потенциальную разлучницу. Эйнштейн писал, что когда он бывает вдвоем с женой, они проводят время в «ледяном молчании», которое кажется ему «еще более ненавистным, чем прежде». Но намерений расстаться с ней у Эйнштейна не было. Напротив, он хотел продолжать свой роман, сохраняя видимость благополучного брака и не нарушая условностей чересчур сильно. Он писал Эльзе, насколько ему было бы приятнее, если бы она, а не Милева могла сопровождать его в поездке во Францию, где он планировал в 1914 году прочесть цикл лекций. «Но жизнь устроена так, что мы все время вынуждены притворяться. Только когда мы рождаемся или умираем, нам позволено вести себя искренне».

Эльза восприняла его слова о совместном «неприхотливом хозяйстве» чересчур буквально. Но когда в начале 1913 года она попыталась заставить Эйнштейна, что называется, «выложить карты на стол», ответ его был недвусмысленным. «Неужели Вы считаете, что одному из супругов просто получить развод, если нет доказательств вины второго?» — спрашивает он. И добавляет, что никакой суд не удастся убедить в том, что брак его распался, хотя обвиняет в этом только Милеву с ее хитро­стями. Он пишет, что относится к жене как к посторонней, что у них разные спальни, и он старается не бывать с ней наедине. «Мне кажется вполне терпимым такой вариант «совместной жизни» с ней. Я не понимаю, почему Вы в этой ситуации чувствуете себя настолько обиженной».

Тем не менее, совместная жизнь с Милевой явно приближалась к концу. Милева приехала в Берлин к мужу, но, по свидетельству Эренфеста, чувствовала себя несчастной и тосковала по Швейцарии. У нее не было здесь друзей, и, видимо, она уже знала о предательстве Альберта. Трудно сказать, что происходило в их доме после приезда Милевы, но через несколько месяцев Эйн­штейны разошлись, хотя официально развод был оформлен только в 1919 году.

П. Картер, Р. Хайфилд:

В 1914 году на летние каникулы Милева уехала с сыновьями в Цюрих. Ганс Альберт полагал, что в сентябре, после каникул, они вернутся в Германию. На самом деле для его родителей отъезд Милевы в Цюрих стал началом конца их семейной жизни. К мужу Милева уже не вернулась.

В зрелом возрасте Ганс Альберт так и не смог дать убедительных объяснений тому, что произошло между его родителями. Он замечал, что отношения между отцом и матерью постепенно менялись, что Милева в конце концов совершенно перестала заниматься наукой. Но по­следнее как причину развода он отметает:

«Я так до конца и не понял, почему они разъехались. Я пытался задним числом восстановить события, в частности, на основе его полупризнаний и обмолвок, и мне кажется, что, по его мнению, семья отнимала у него слишком много времени, а его долгом было всецело сосредоточиться на работе. Я не верю, что ему это удалось: в семье у него было больше времени для физики, потому что о нем заботились, а без семьи он должен был в одиночку справляться с бытом и вести свою жизненную борьбу».

На вопрос, а как перенесла разрыв Милева, Ганс Альберт ответил: «Очень тяжело».

Нет надобности оспаривать теплые чувства, которые Альберт питал к старшему сыну, в воспитании которого он действительно желал принять активное участие. Но нет и сомнений в том, что младший сын для него стал «отрезанным ломтем». Эдуард был весьма одаренным ребенком. У него была способность к языкам, музыке. Еще будучи подростком, он написал сотни стихотворений и афоризмов. Вот один из них, трагически преломившийся в его собственной жизни: «Самая плохая судьба — это не иметь судьбы и ни для кого не быть судьбой».

Эдуард рано проявил признаки гениальности, обладал феноменальной памятью, но его сверхэмоциональность и болез- ненность смущали отца, паниче­ски боявшегося хворей и чувствоизвержений. В 21 год врачи поставили Эдуарду диагноз шизофрения. О своих переживаниях за сына Эйнштейн писал в письмах жене. После развода Альберт посылал деньги, но делал это весьма нерегулярно и высылаемых сумм едва хватало жене на жизнь. Нельзя с определенностью ­утверждать, что Эйнштейн виновен в психической болезни сына, бурно реагировавшего на семейные конфликты, но нет и уверенности в том, что Эдуард заболел наследственной болезнью Маричей, как утверждал отец *.

Эйнштейн рано заметил психическое расстройство младшего сына. Он не верил, что болезнь удастся предотвратить и едва ли не желал смерти Эдуарду: «Кто знает, может, было бы лучше, если бы он покинул этот мир до того, как по-настоящему узнает жизнь». Черствость «эмоционального» гения проявилась и в том, что когда много лет спустя Эдуард попал в психиатрическую лечебницу, отец проявил о нем заботу «по переписке», ни разу не посетив сына в лечебнице...

Не красит Эйнштейна и его отношение к лечению Эдуарда за его счет. Когда профессор Цангер предложил отправить младшего сына на длительный срок в детский санаторий, отец согласился, не удержавшись, однако, от замечания, что спартанские методы «лечения» ему ближе:

Со временем он все больше и больше раздражался из-за цены лечения и все больше утверждался во мнении, что тепличные условия и хлопоты врачей принесут сыну больше вреда, чем пользы. «Тете должен вернуться домой: я больше не могу за него платить, — пишет он Бессо в ноябре 1917 года. — Я не верю в возможности рентгеновских лучей, в эту новую медицинскую магию. Я дошел до состояния, когда доверие мне внушает только диагноз post mortem».

Встречи отца с сыновьями всегда имели привкус горечи. Сыновья тянулись к отцу, но, по словам Ганса Альберта, «стоило нам ощутить контакт с ним, как отец почти сразу отталкивал нас». «Он все время держал себя в узде. Он останавливал поток своих эмоций, словно закручивал водопроводный кран».

Дети Эйнштейна обладали повышенной эмоциональностью, и распад семьи сильно травмировал их. Ганс Альберт всегда держал сторону матери, отказывался от встреч с отцом, а когда такая встреча состоялась в 1922 году, между отцом и сыном произошел конфликт, который Альберт в письме Милеве назвал «неприятной и травмирующей сценой». В письмах к отцу Ганс Альберт также не скрывал своих чувств.

До полного разрыва дело не дошло, но трения возникали постоянно. Ганс Альберт первым из сыновей посетил Берлин, причем высказал открытую враждебность по отношению к Эльзе. Эйнштейн из-за этого оказался в очень неудобном положении и предупредил сына, что тот не сможет рассчитывать на его гостеприимство, если не будет вести себя вежливее. Эйнштейн был искренне благодарен, когда сын пересмотрел свое поведение.

Отношения между отцом и старшим сыном еще больше ухудшились, когда последний заявил о намерении жениться. Его избранницей стала Фрида Кнехт, которая была на девять лет старше. Повторилась история, ранее произошедшая с самим Альбертом, — отец пришел в дикую ярость, узнав о намерении сына.

Эвелина Эйнштейн, приемная дочь Ганса Альберта и Фриды Кнехт, о которой мы еще поговорим, комментировала позже:

Когда Эйнштейн хотел жениться, ему пришлось столь- ко вытерпеть от своих родителей, что, казалось бы, у него должно было хватить ума не вмешиваться в личную жизнь сыновей. Ничего подобного. Когда мой отец собрался жениться на моей матери, Эйнштейн был в ярости, и Гансу Альберту пришлось выдержать не одну бурю негодования со стороны своего отца.

П. Картер Р. Хайфилд:

Эйнштейн был против Фриды по тем же причинам, по каким его родители отвергали Милеву: она была намного старше сына и, соответственно, казалась хищницей, и у нее якобы была дурная наследственность. По его мнению, Фрида была почти что карлицей, и уже полными карликами могли оказаться ее дети и его внуки. Кроме того, он считал ее мать неуравновешенной и боялся, что эта черта тоже может передаться по наследству (на самом деле мать Фриды страдала от гиперфункции щитовидной железы).

Альберт Эйнштейн напророчествовал сыну, что у него родится неполноценный ребенок: «Теперь рок возьмет свое, как это ни трагично». Но страхи оказались беспочвенными — в 1930-м у Эйнштейна появился первый внук Бернард (Хади или Харди, как его звали близкие). Ребенок рос абсолютно здоровым и стал любимцем деда, в конце концов, признавшего брак сына.

Существует версия, согласно которой Эвелина Эйнштейн, приемная дочь Ганса Альберта, старшего сына знаменитого физика, на самом деле являлась не приемной внучкой, а внебрачной дочерью самого Альберта Эйнштейна. Эвелин удочерили, когда ей было несколько недель от роду. Впервые она узнала об этом, учась в интернате в Швейцарии. Некоторые биографы допускают, что Альберт Эйнштейн, во избежание скандала, уговорил сына удочерить Эвелин. Сама она засвидетельствовала, что приемные родители не хотели иметь детей, особенно будущий отчим.
Эвелин надеялась, что мать (мачеха) откроет тайну удочерения, но она скоропостижно скончалась, унеся с собой всё, связанное с удочерением. Предприняли попытку установить наличие (или отсутствие) родства генетики, однако материал, взятый из мозга ученого, оказался совершенно непригодным для тестов.

И эта женская загадка, связанная с судьбой одного из величайших людей минувшего тысячелетия, останется неразгаданной...

«Я вспоминаю о встрече с дедом, — рассказала Эвелин, — когда мне было пять лет и наша семья по пути в Европу, где отец (отчим) надеялся найти работу, заехала в Принстон. Мы играли с дедом. Как дети, собирали мозаику, строили карточные домики».

Единственная вещь, которая сохранилась у нее от деда — книга по астрономии с посвящением: «Эвели, одержимой стремлением к знаниям...». Отец он ее или «приемный дед»? Мне не известно, прояснил ли ответ на этот вопрос опубликованный недавно эпистолярий Эйнштейна...

Гансу Альберту не нашлось полноправного места в завещании отца. Он оказался в положении униженного, которому даже мелкие вещи в память об отце необходимо было просить у его секретарши-душеприказчицы, которой досталась не только львиная доля наследства, но и право распоряжения творческим наследием...

После расставания с Милевой в 1914-м муж заверял, что не намерен просить ее о разводе, но уже в феврале 1916 года оглушил следующим предложением: «Итак, поскольку наша раздельная жизнь прошла проверку временем, я прошу тебя о разводе».

Эйнштейн не учел, что Милева его по-прежнему любила и надеялась, что их брак еще возможно спасти. То, что они разъехались, было ей очень тяжело, но уверения Эйнштейна, что он не хочет развода, несколько смягчали ситуацию. Теперь Милева не могла хвататься и за эту соломинку.

Это письмо и последовавшее за ним признание, что он не желает больше видеть и слышать жену, сломало ее. После окончательного выяснения отношений она перенесла несколько тяжелых сердечных приступов и впала в жесточайшую де- прессию. Альберт и его мать назвали состояние Милевы симуляцией и притворством: «Может быть, ей слегка и нездоровится, но в основном она притворяется». Между тем, состояние Милевы действительно было тяжелым, болезнь растянулась на годы, она часто оказывалась в больнице. Даже ближайшие друзья Альберта были поражены бессердечием, с которым он встречал их сообщения о тяжести болезни жены, не скрывая желания ее смерти:

Меня радует, что состояние моей жены улучшается, хотя и медленно. Но, разумеется, если это мозговой туберкулез, что весьма вероятно *, быст­рый конец был бы предпочтительнее долгих страданий.

Подруге бывшей жены, Элен Савич, он писал в явном расчете на передачу этих слов Милеве:

Несмотря на все мое сочувствие, она превратилась для меня в ампутированную конечность, и это навсегда. Мы больше никогда не станем близкими людьми, я кончу свои дни вдали от нее, и уверенность в этом мне необходима.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Эйнштейн прекрасно знал, что знакомые не одобряют его жестко­сти по отношению к Милеве, и уже в первые дни после их разъезда понял, что в глазах ближних нужно выглядеть хорошо. В мае 1915 года в письме к Цангеру он заявляет, что не порви он с Милевой, он бы не выжил.

Конечно, это чудовищное преувеличение: в отличие от Милевы, он был толстокожим эгоцентриком, выталкивающим из сознания всё, что могло бы нарушить внутренний покой...

В Берлине Эйнштейн поселился в холостяцкой квартире, Эльза жила неподалеку, и они могли встречаться при первом желании Альберта. Это его вполне устраивало: он мог наслаждаться ее домашним уютом и ни в чем себя не стеснять. Фактически это был его идеал: свобода и женщина за углом. Отпуск он проводил на балтийском острове Рюген, где вместе с Эльзой они наслаждался видами морских просторов.

Единственное обстоятельство, смущавшее покой Эйнштейна, связано с сыновьями. Он по-своему любил Ганса Альберта, мечтал быть его учителем-наставником, но Милева, страшась, что сыновья попадут под влияние ненавистных ей родствен- ников мужа, не отпускала их к отцу.

Альберт — Милеве:

Альберт приближается к возрасту, когда длительное общение со мной может стать для него очень важным. Ты смело можешь отпускать его ко мне, чтобы мы время от времени жили вместе. Твои отношения с ним от этого не пострадают, я буду влиять на него только в интеллектуальном и эстетическом плане.

Впрочем, любовь к детям не стояла у Эйнштейна выше собственных удобств. Он действительно желал заботиться о них, но, зная глубину обиды Ганса Альберта, вполне допускал, что никогда их не увидит:

Я полагаю, как мне ни больно это признать, что для них лучше, если отец их больше никогда не увидит. Я же буду доволен, если они станут полезными членами общества и уважаемыми людьми.

В Берлине Эйнштейну предстояло прожить долгих 18 лет. Здесь он обрел семейное счастье со второй женой, стал мировой знаменитостью, завершил работу над общей теорией относительности. Вначале он поселился в холо­стяцкой квартире на Виттельсбахерштрассе, 13. Работа и статус полностью его удовлетворяли, соответствуя индивидуальным особенностям характера. Он был свободен, не имел определенных обязанностей и даже испытывал угрызения совести от того, что, получая от Академии высокое вознаграждение, не был обязан давать что-то взамен. Ему больше не приходилось заниматься нудными факультетскими делами, готовиться к лекциям, сталкиваться с университетскими дрязгами: «Университеты смахивают на порядочные навозные кучи...» — сказал он как-то в сердцах. Если его что и раздражало, то правила этикета, который он не терпел.

А. Эйнштейн — А. Гурвицу:

Жизнь здесь вопреки ожиданиям налаживается неплохо; мой душевный покой нарушают только тем, что меня муштруют в смысле всякой чепухи, например одежды, в которую я должен облечься, иначе некие дяденьки причислят меня к отбросам общества.

А. Эйнштейн — П. Эренфесту:

Мне нравится в Берлине. Уютная комната... Я получаю большое удовольствие от общения со знакомыми, особенно с «кузиной» моего возраста, с которой меня связывает долгая дружба.

А. Эйнштейн — Г. Цангеру:

В личной жизни я никогда не был так умиротворен и счастлив, как сейчас. Я веду уединенную жизнь, но не чувствую себя одиноким благодаря нежной заботе «кузины», которая, по сути, и заставила меня переехать в Берлин.

Любил ли Альберт Эльзу? Почему он все же решился развестись с Милевой и жениться на кузине? Эйнштейн признался, что с некоторых пор старался избегать любых человеческих страстей. Если влюбленность и была, то она выветрилась, может быть, даже быстрее, чем чувство к Милеве. Эйнштейна вполне устраивала холостяцкая жизнь рядом с кузиной, но он сознавал, что ставит Эльзу в глупое положение в глазах «света». Двусмысленность отношений Эльзы с Альбертом становилась предметом пересудов, это вызывало осуждение семьи, от этого страдали дочери Эльзы от первого брака, особенно Ильза, бывшая на выданье и сама находившаяся в сложных отношениях с другом матери. Сплетни могли отрицательно сказаться на ее, Ильзы, судьбе.