МИЛФОРД конец золотого века

МИЛФОРД

конец золотого века

Твоя мать вчера получила письмо от Чарли. Судя по письму, он на подъеме сил и чувствует себя превосходно. Ему по душе Виржиния, и тех, кто ее населяет, стоит, как он пишет, предпочесть «этим надоедливым янки». Джульетта все это время была и все еще остается больна, и Чарли поднял ее на носилках на вершину одной из самых высоких и крутых гор – рискованное предприятие, на которое он, тем не менее, решился. Это замечательное место, воздух там прохладен и свеж. Джульетта, однако, похоже, не слишком довольна близкому соседству горных орлов, так что Чарли теперь ищет место пониже.²⁵⁸

Настоящее нисхождение, однако, только еще начиналось. Весь 1885 год прошел сперва в подготовке новых маятников, сконструированных по собственным чертежам Пирса и хранившихся в Смитсоновском институте, а после того в экспедициях на станциях Береговой службы в Вашингтоне, Ки Уэсте, Анн Арбор, Мэдисоне и Итаке, штат Нью-Йорк. К этому также добавились обязанности начальника Палаты мер и весов, которые Пирс выполнял с 1 октября 1884 г. по 22 февраля 1885 г. по поручению суперинтенданта Хилгарда, и которые предполагали несколько переездов между Филадельфией, Нью-Йорком и Бостоном.

Кроме перечисленного, в арпеле-мае 1885 г. Пирсом был задуман курс лекций по истории науки, предложенный через Уильяма Джеймса президенту Элиоту. Элиот это предложение, стоит ли говорить, отклонил, объяснив свой отказ отсутствием у Гарварда средств.

В 1884-1886 гг. Пирсом было написано и частично опубликовано более ста работ, включая статьи для уже упоминавшегося «Словаря века», отчеты по результатам геодезических экспериментов, статьи по логике и философии. Как отмечает Н. Хаузер, несмотря на неудачи в академическом мире (а в какой-то степени, вероятно, даже благодаря им), это время могло бы стать долгожданным переходом к благополучной карьере в экспериментальной науке.²⁵⁹ Однако обстоятельства сложились по-другому.

В марте 1885 г. в должность президента США вступил Гровер Кливленд, который стал первым президентом-демократом со времени окончания Гражданской войны. После смертельного ранения Линкольна, произошедшего во время спектакля в Вашингтонском театре Форда,^* и четырех лет правления представителя Национального союза Эндрю Джонсона, авторитет республиканцев постепенно падал. Благодаря тому, что на выборах 1885 г. программы партий практически ничем не отличались друг от друга и в основном состояли из взаимных обвинений, в конечном итоге произошел реванш демократов.

Концепция развития науки и образования, которой придерживалось новое демократическое правительство, сильно отличалась от той, которой следовали научные объединения вроде лаццарони, набравшие максимум своего влияния во времена Линкольна. Одним из фундаментальных разногласий являлась полная несовместимость двух политических традиций в понимании практики, в самом широком смысле этого слова, и научной практики в частности. По сути, 1885 год дал отсчет временному возврату к классическому жесткому разделению – в политическом смысле – между теоретическим и практическим содержанием науки, между экспериментом и применением его результата, между разумом и поставленной ему на службу природой. Эксперимент более не мог, как раньше, быть обращен к бесконечности, и должен был подчиниться новым ограничительным критериям пользы.

На волне этой политики, незадолго до инаугурации Кливленда, в декабре 1884 г. была создана особая комиссия, которую возглавили сенатор от штата Айова Уильям Аллисон и член Палаты представителей от штата Массачусетс Теодор Лайман. В задачи комиссии входило расследование деятельности четырех научных организаций: Геологической, Гидрографической и Береговой служб США, а также Службы связи армии США. Намерения комиссии были понятны: каждая из служб имела независимую и крайне запутанную административную систему, подчинявшуюся лишь непосредственно Конгрессу, эксперименты часто дублировали друг друга, а исследовательские аппетиты служб почти всегда выходили далеко за рамки создавшей их необходимости. Последнее обстоятельство было прямым следствием самого принципа их организации: цели и ход исследований в той или иной области задавались не общим планом, а конкретными людьми. Это была система, целиком построенная на доверии к исследовательской интуиции и индивидуальной воле, что, уже к началу 1850-х годов, привело к ситуации, когда наука глубоко проникла в федеральные структуры и получила возможность напрямую диктовать правительству свои интересы. С приходом к власти Кливленда, поставившего задачу привести в порядок финансовую структуру страны, ситуация резко изменилась.

Самым слабым звеном прежней системы оказалась именно Береговая служба, которая – прежде всего, в силу огромной роли, которую она играла при республиканцах – была выбрана главной мишенью для атаки. Помимо того, службой на тот момент все еще руководил Юлиус Хилгард – на тот момент уже пожилой и совершенно больной человек.

Среди предъявленных обвинений были растрата федеральных средств, беспорядок в архивах, отсутствие отчетности по проведенным экспериментам, а также плохое состояние и пропажа дорогостоящего оборудования. Как выяснилось позднее, расследование далеко не всегда опиралось на письменные свидетельства; кроме того, как следует из статей в Science за 1885 г., а также из писем и отчетов Фрэнка Мэнли Торна, одного из инициаторов расследования, некоторые из этих обвинительных свидетельств в конечном итоге оказались ложными.²⁶⁰ Тем не менее, служба была практически полностью деморализована уже самим фактом расследования, и Хилгард был вынужден подать в отставку, освободив должность суперинтенданта Торну. Это был шум хлопнувшей двери, закрывшей эпоху, которая была золотым веком Береговой геодезической службы, в течение нескольких десятилетий до этого составлявшей подлинную гордость американской науки.

К счастью, как известно, новая консервативная политика в целом не привела к тому экстремальному результату, к которому на деле была устремлена с самого начала. Общегосударственной централизации науки, в том виде, в котором идея такой централизации была на тот момент воплощена в парижской Академии, не произошло. Вместо этого, к началу ХХ века в США был создан ряд самостоятельных научно-исследовательских объединений, имевших национальный статус и задуманных с целью привести науку в согласие с нуждами крупной промышленности. Одним из таких объединений стало Национальное бюро стандартов США, деятельность которого началась в марте 1901 г.

По иронии судьбы, своим появлением бюро в немалой степени было обязано именно исследовательской энергии Пирса, который входил в различные экспертные комиссии Метрологического общества Америки начиная уже с 1879 г. В частности, в 1880 г., в самом начале своей недолгой карьеры в Хопкинсе, он участвовал в комиссиях по унификации единиц измерения силы, энергии и стандартов времени. Любопытно, что, хотя серьезного анализа и пересмотра требовала действовавшая на тот момент в стране система мер и весов в целом, именно измерение времени являлось одной из самых запутанных проблем. К примеру, одной из особенностей временных стандартов в большинстве городов США было так называемое «железнодорожное время», отсчет которого был, как правило, прикреплен к крупным городским отелям. В какой-то момент ситуация была доведена до абсурда, поскольку в одном и том же городе могло существовать два или даже три различных времени, отличающихся одно от другого на четверть часа, а в общем по стране насчитывалось до 75 различных временных поясов.

Организации бюро косвенно поспособствовал также доклад Пирса, сделанный на заседании Комиссии Аллисона, куда он был вызван для дачи свидетельских показаний 24 января 1885 г. Выдвинутые против него обвинения сводились к тому, что «в течение нескольких лет, начиная с 1873 г, ассистент Ч.С. Пирс проводил экспериментальные исследования с маятниками без каких-либо ограничений относительно времени и места; что начиная с 1879 г. расходы на проведение этих экспериментов, помимо гонораров исполнителям, составили $31,000; что даже те скудные результаты, которые были получены в результате этих экспериментов, были в массе своей утеряны».²⁶¹ Несмотря на жесткость обвинений, интерес комиссии к докладу Пирса в конечном итоге сосредоточился не столько на состоянии дел с геодезией, сколько, опять же, на работе Пирса в должности начальника Палаты мер и весов в 1884-85 гг. В частности, как пишет Н. Хаузер, среди изложенных Пирсом фактов, привлекших особое внимание комиссии, было обнаруженное им различие между латунными стандартами, использовавшимися при чеканке монет в Денвере и Филадельфии, которое в итоге привело к заметному расхождению в их золотом содержании. Этому докладу предшествовал другой, также посвященный проблемам стандартизации системы мер и весов, сделанный месяцем ранее, в декабре 1884 г., на заседании Метрологического общества Америки в Колумбийском колледже. Его непосредственным результатом стало решение о создании специальной комиссии, которая должна была рекомендовать Конгрессу основание специального бюро стандартов при Береговой службе.²⁶²

Организация бюро началась пятнадцать лет спустя, в 1899 г. В том же году Пирс подал прошение о месте в нем, сдав экзамен на должность инспектора стандартов; однако, несмотря на блестяще сданный экзамен, в месте ему было отказано. Одной из главных причин отказа, несомненно, был тот факт, что Пирс за одной из пяти необходимых рекомендаций умудрился обратиться не к кому-нибудь, а к Саймону Ньюкомбу, человеку, поставившему своей, безусловно, намеренной сплетней окончательный крест на карьере Пирса в университете Джонс Хопкинс в 1884 г. Было бы безосновательным полностью отрицать наличие каких-то особых мотивов этого обращения, – хотя их вероятность невелика, но, скорее всего, Пирс просто ничего не знал ни об инициированном Ньюкомбом инциденте, ни о сопровождавших его подводных течениях. Не знал или не хотел замечать.

26 октября 1899 г. на должность инспектора стандартов был назначен профессор Чикагского университета Сэмуэль Страттон. В письме Джему по поводу этого назначения суперинтендант Береговой службы Генри Притчет написал:

Вопрос о назначении Вашего брата ставился передо мной очень многими из коллег, так что я дал себе время рассмотреть его самым тщательным образом. Как Вам известно, я имел возможность близко познакомиться с результатами его работы в Береговой службе и не только. На упомянутую должность требовался человек, который был бы исполнителен и в то же время наделен хорошими организаторскими способностями. Несмотря на высочайшую научную квалификацию Вашего брата, мне не показалось, что он наделен этими способностями в степени, достаточной для выполнения соответствующих данной должности обязанностей.²⁶³

9 августа 1885 г. Пирс, в переданном через Торна письме секретарю казначейства Мэннингу, запальчиво потребовал предъявить финансовые документы, послужившие основанием для обвинений, выдвинутых комиссией. Чуть позже, в сентябре, документы, подтверждавшие цифры расходов, были ему предоставлены. В том же письме Пирс попросил об отставке, однако позднее выслал телеграмму, отменяющую эту просьбу, а еще через два дня Торн получил письмо следующего содержания:

Если отставка, прошение о которой я переслал вчера, все же будет принята, мне представляется необходимым на некоторое время задержаться в Анн Арбор. Если же будет принято решение о продолжении начатых экспериментов и о назначении с этой целью другого специалиста, я рекомендовал бы ему непременно завершить работу на данной станции, чтобы собранная мной информация не пропала даром. Сомневаюсь, что кто-либо из известных мне служащих способен довести дело до конца. В крайнем случае, это мог бы быть капитан Михаэлис.²⁶⁴

Еще через два дня Пирс опять написал Торну; в этом тексте, сквозь нить аргументов, ясно просматривается строй фактов чисто эмоциональной природы, которые указывают на реальные причины и сам характер отношения Пирса к произошедшему:

Я буду, безусловно, рад, если секретарь не станет настаивать на отставке, которая была мной предложена, поскольку это решение подразумевало бы неблагоприятную оценку моей службы в целом. В то же время, полагаю, что наилучшим для меня было бы все же оставить службу – так скоро, как это представится возможным сделать пристойным образом и в соответствии с интересами дела. Моя оплата теперь невелика и прекратится вовсе в случае возникновения проблем со здоровьем. Мне приходится нелегко, меня тяготит необходимость постоянно следовать букве чужих инструкций, счета, вероятность публичных обвинений и прекращения финансирования из средств, имеющихся в распоряжении Конгресса. Кроме того, мы столкнулись с совершенно новой системой, и боюсь, что после 26 лет существования в прежней, мне уже никогда не понять новых правил и принципов.²⁶⁵

Для того, чтобы правильно понять двойственность этой реакции теперь уже в несколько ином, материально-денежном смысле, достаточно, пройдя некоторую временную дистанцию в сторону «до» и «после» описываемых событий, сравнить одно из последних писем Пирса суперинтенданту Менденхоллу, с фрагментами переписки Чарльза и Джема в 1860 г.

Незадолго до полной отставки из Береговой службы 31 декабря 1891 г. Пирс написал в вашингтонский офис:

Вы склонны вменять в вину всякому администратору то, что он желает организовать исследовательскую лабораторию именно в той области науки, которая интересует его лично. Смысл в том, как я полагаю, что он должен подходить к делу не как ученый, поскольку это по определению может стоить денег, но просто исполнять свои обязанности настолько хорошо, насколько это видится целесообразным. Такой взгляд на вещи представляется мне неверным уже просто потому, что упускает из виду факты, касающиеся самой человеческой природы. Если с самого начала платить человеку мизерную зарплату, а затем делать все, чтобы перекрыть тепло и задушить самый дух усердия в лаборатории и офисе, тщательно удалять всякий связанный с работой интеллектуальный интерес и оставляя человека перед голым фактом денег, которые он надеется получить за свою работу; если, далее, окружить все это сводом фискальных правил, главная цель которых в том, чтобы занять настолько много времени перерасчетом и проверкой, насколько это возможно, – если предпринять все это с тщанием и последовательностью, вы получите администраторов, которые будут еще хуже, чем те, которых научный мир имеет в настоящее время.²⁶⁶

В январе 1860 г., недолго после окончания Гарварда, Чарльз получил от Джема письмо, которое содержало совет по поводу выбора профессии:

… если ты питаешь самую решительную склонность к занятиям наукой, мой совет – прими ее как профессию, поскольку в противном случае ты будешь жалеть о своем решении всю оставшуюся жизнь. Если же ты уверен в отсутствии этой склонности, лучше остановить выбор на чем-то, что легче вписывается в установленный порядок вещей. Так или иначе, я полагаю, что ты сам еще не можешь с полной уверенностью определить, насколько сильна в тебе эта склонность. Это естественно, и вероятность недооценить себя в таком деле столь же высока, что и вероятность переоценить. Что ж, мой совет – освободи ум, насколько можешь, направь мысли на то, что делаешь и то, что тебя окружает, не превращай свой выбор в слишком тугой узел, отпусти его и дай отстояться, пусть побудет под спудом до поры, и со временем ты яснее поймешь, чего хочешь на самом деле. Сейчас очевидно, что ты склонен к решению в пользу науки, и единственным сомнением являются те трудности, которых достанет, чтобы стать противовесом твоей склонности и твоим намерениям. Что до необходимости зарабатывать себе на жизнь, не стоит слишком углубляться в вопрос о том, почему общество должно содержать ученых, хватит и того, что оно это делает. Правда, что ученый должен думать о своей профессии с практической стороны, но это не аргумент. Напротив, с течением времени я все больше понимаю, что практическая сторона дела нужна уму для того лишь, чтобы сохранять тонус. Его действенность не пострадает, если к определенным вещам относиться до известной степени автоматически. В любом случае, это пункт, в котором мы должны принять мир как он есть. <…> Одна твоя постоянная мысль, признаться, часто меня беспокоит – ты говоришь, что такое отношение к науке, способность жить не только чистой наукой непременно разрушает единство жизни. Но я все больше склоняюсь к мысли, что высочайшее единство жизни не то, ради создания которого человек занимается той или иной работой, но то, что неосознанно проистекает из единства ума и характера, то, что спонтанно, подобно некоей «пластичной энергии», способно растопить и распределить собой внешнее действие. <…>

Я не утверждаю, что научная истина есть единственное благо. Тот, кто так думает, совершает пагубную ошибку. Я бы не стал утверждать, что именно она и есть высочайшее из благ. Должен, однако, сказать, что интеллектуальный рост косвенно в конечном счете непременно означает рост моральный и религиозный. <…> Я далек от мысли, что внешние условия счастья не имеют значения, <но> ...глубоко презираю обходительных, уступчивых людей, которые на все готовы для сохранения добрых отношений, и мне жаль тех, кто живет лишь обществом и для общества и не имеет чем заняться, будучи оставлен в одиночестве. <…> Я не хочу сказать, что никогда не стоит брать стоящую перед тобой проблему приступом, но не мучай и не озадачивай свой ум беспрерывной аргументацией.²⁶⁷

Дневниковый фрагмент, записанный через пять дней после этого письма и несомненно являющийся реакцией на него, сообщает:

Никогда не быть плохо оплачиваемым. Лучше хорошо получать за плохую работу, чем плохо за нечто, сделанное великолепно. В противном случае, великолепная работа никогда не будет иметь достойного вознаграждения.²⁶⁸

Общий контекст писем ясно указывает на то, что подобный ответ имеет отношение вовсе не к меркантильности, но, напротив, к предельно «кальвинистскому» отношению к собственному делу, т.е. к ситуации, в которой профессионализм питается не практикой как таковой, но набором определенных культурных символов, смысл которых не обсуждается. Не может обсуждаться – поскольку в ином случае смысл потеряет и связанная с профессией практика.

В октябре 1885 г. Пирсу представился шанс поучаствовать в заседании Национальной академии наук в Олбани, о чем он сообщил Торну, попросив его о возможности сделать доклад о своих текущих исследованиях, но Торн предложил ему такие условия, на которые Пирс не мог согласиться: отпуск и оплата поездки за свой счет, а также необходимость предоставить копию доклада самому Торну до поездки с целью ознакомления и одобрения. Со стороны Торна последнее условие, безусловно, было прямой провокацией и недвусмысленным оскорблением, поскольку оно выходило за рамки даже предельно примитивного понимания негласного академического кодекса. Пирс, как и во многих других случаях, связанных с прямым конфликтом, смысл и причины которого он отлично понимал, нисколько не оскорбился (этим же, вероятно, легко объясняется экзальтированная эмоциональность его реакций в ситуациях, вовлекающих социальную игру, которые исключали прямые действия и были, поэтому, понятны для кого угодно, только не для него). Его сообщение о неудавшейся поездке в письме Джему от 25 октября звучит почти как равнодушная констатация чего-то очевидного:

Мне следует объяснить ему <Торну>, что, тогда как мне никогда не придет в голову опубликовать какие-либо из результатов экспериментов, проведенных в соответствии с инструкциями суперинтенданта, без получения у него одобрения на это, не думаю, что было бы уместным, чтобы записки Национальной академии, подготовленные одним из ее членов, подвергались какой бы то ни было цензуре третьей стороной до того, как быть представленными для публичного обсуждения в рамках самой академии. Это так по той простой причине, что академия, в этом случае, является единственной инстанцией, наделенной авторитетом судить о научной ценности такого рода текстов.²⁶⁹

Помимо прочего, более или менее ровный характер отношений между Пирсом и суперинтендантом Торном обеспечивался тем, что Торн умел смотреть на собственное положение с определенной дистанции, которую оправдывала либо маска спокойствия и безразличия, либо неплохое чувство юмора; называя в письмах себя или кого-то другого «ученым», он часто ставил это слово в кавычки. О Торне Пирс писал своему другу Эдварду Холдену, директору обсерватории Висконсинского университета:

Президент, по-видимому, решил держать Торна на месте суперинтенданта настолько долго, насколько это возможно; эти бюрократы высасывают из службы всю ее жизненную энергию. Как только в Конгрессе закончились слушанья, Торн взял двухнедельный отпуск, полностью заблокировав тем самым возможность какой бы то ни было работы. Приходя в офис, он почти ничего не делает; закинув ноги на стол, часами сидит и жует табак. Он, в общем, приятный человек и не лишен желания поступать по справедливости. Кроме того, он мастер создавать убаюкивающую окружающих иллюзию того, что все в полном порядке, – но он здесь совершенно не на своем месте.²⁷⁰

Так или иначе, обстоятельства вновь отвращают Пирса от работы в Береговой службе. 28 октября он пишет Уильяму Джеймсу из Висконсина:

Тошнотворные дела в Береговой службе снова заставляют меня страстно желать университетской жизни. Доносящееся до меня отовсюду злобное шипенье и вандалистские методы, применяемые для приведения этих дел в порядок, обвинения, обрушившиеся на меня – все это вкупе отвращает меня от службы, так что лучше уж я стану продавать жареные орехи на улице, чем пробуду там хотя бы минутой больше, чем того потребует от меня долг закончить мои отчеты.²⁷¹

Тем не менее, Пирс не мог не осознавать, что, хотя и сильно урезанный, заработок в Береговой службе был на тот момент его единственным доходом. Несмотря на самые разнообразные планы по получению места в университетах Калифорнии, Корнелла и Висконсина, куда он обращался с просьбой о должности библиотекаря, его шансы на какой-то другой постоянный доход были невелики. Случайные заработки, вроде статей для «Словаря века», книжных обзоров или популярных лекций вроде той, что была прочитана в Корнелле во время пребывания в Итаке перед собранием Ассоциации инженеров 5 декабря 1885 г., никак не могли стать спасением от неуклонно надвигавшейся нужды.

Результаты расследования комиссии Аллисона в массе своей не попали в прессу, четких публичных обвинений вынесено не было: это было время, когда, вместо политических решений выносились системно-административные. Административный характер решений характеризовался хотя бы тем, как в Science писалось об отставке Хилгарда:

Друзья суперинтенданта осведомлены о том, что он в течение длительного времени страдает от мучительной болезни. Ему, как нам сообщили, пришлось, в конечном итоге, искать спасения от жестоких и разрушительных приступов в средствах, применение которых сопряжено с серьезнейшим риском. Нет никакого сомнения в том, что эффективность его как административного служащего была, таким образом, серьезно снижена.²⁷²

По завершении деятельности комиссии Пирс получил письмо от Торна, в котором содержалась копия отчета для комиссии, в котором говорилось, что

В свете ставшей очевидной неточности некоторых свидетельств, на которые опирались заключения комиссии... остается отметить, что критика м-ра Пирса в отчете комиссии не была подкреплена фактами. Поскольку м-р Пирс не присутствовал на соответствующих слушаньях и не встречался со свидетелями, я не имею права как-либо препятствовать пересмотру дела в том, что касается его деятельности. Должен, однако, заявить, что, в результате нескольких личных бесед с м-ром Пирсом, а также повторного ознакомления с его письменными заявлениями, я пришел к выводу об отсутствии необходимости дальнейшего разбирательства, которое, по-видимому, не внесет никаких существенных изменений в вышеизложенное заключение. Если, по прочтении сего, он, тем не менее, будет настаивать на пересмотре, я вынужден буду просить комиссию о перепоручении дела кому-нибудь другому.²⁷³

Через несколько дней в апрельском выпуске Science сообщалось:

Комиссия пришла к согласию в том, что цифры предполагаемых расходов м-ра Пирса были завышены, а его работа недооценена. Единственный пункт, который комиссия не посчитала нужным изменить, состоит в том, что относительно времени, места и целей проведенных им экспериментов он руководствовался собственным усмотрением.²⁷⁴

Так оно, безусловно, и было, принимая во внимание то, что это усмотрение было полным правом Пирса, поскольку соответствовало инструкциям Паттерсона. В конечном итоге, по завершении расследования, Пирсу было предложено доделать те отчеты, составление которых было уже начато, но он был отстранен от каких бы то ни было новых проектов. Как и любому попавшему в административное зазеркалье, Пирсу, чтобы оставаться на месте, приходилось теперь, подобно кэрролловской Алисе, бежать как можно быстрее: Пирс принципиально не мог понять новых требований к отчетам, в силу чего работы становилось все больше, и ее завершение, несмотря на серьезные усилия с его стороны, бесконечно затягивалось.

В этой связи, представляется важным вопрос о действительном общем отношении Пирса к своим обязанностям в Береговой службе. Брент приводит письма ассистента вашингтонского офиса службы Бенжамена Колонны, заместителя Торна Чарльза Скотта и Юлиуса Хилгарда, в которых результаты, полученные Пирсом, оцениваются не слишком высоко, а также свидетельство помощника Пирса Фаркара, по утверждениям которого Пирс вообще не провел практически ни одного эксперимента самостоятельно начиная уже с 1876 г., перепоручая ему, Фаркару, всю основную работу.²⁷⁵

Вместе с тем, практически любое из писем Пирса Торну за 1885-1886 гг., содержащих неформальные отчеты о его действиях на станциях Береговой службы, свидетельствуют о том, что Пирс и его визави просто по-разному понимали задачу по сведению отчетов.

Главной задачей Торна было воспрепятствовать любому из предложений Пирса относительно работы над отчетами, которое выходило бы за рамки инструкций: Торн последовательно отказывал в финансировании любых дополнительных экспериментов и экспедиций, которые могли хоть сколько-нибудь задержать скорейшее окончание бумажного делопроизводства.

Для Пирса же любое исследование всегда было связано с существенной контекстуализацией инициирующих его условий, т.е. с какой-то исторической, научной и чисто технической информацией, которая может иметь значительный объем и которая неизбежно сопутствует главной цели эксперимента, но в результате может оказаться лишенной прямой связи с этой целью. Такой контекст, не будучи связан никакой формальной необходимостью, является условием понимания исследования как свободной деятельности, вне которого практическое значение исследования также неизбежно становится проблематичным. Контекст эксперимента и сам эксперимент в конечном счете должны совпасть в какой-то точке, которая и определит значимость всего предприятия в целом. Именно в этом, как представляется, состоит смысл эксперимента, «продолжающегося достаточно долго». Именно это, вероятно, имел в виду Джошуа Ройс, упоминая о способной поразить любое воображение, но имеющей собственную специфику перипатетической эрудиции Пирса, которая «всегда была, как и многие другие его дарования, хотя и основательной, но несколько своенравной».²⁷⁶

Удивительно точное описание оборотной стороны такого положения дел, описание уже извне самой науки, извне теории с точки зрения самой теории, дал в своем «Человеке без свойств» Роберт Музиль:

Специалисты никогда не доводят дело до конца. Не только сегодня; они вообще не в силах представить себе завершение своей деятельности. Не в силах, может быть, даже желать его. Можно ли, например, представить себе, что у человека останется еще душа, когда он научится полностью понимать ее биологически и психологически и с ней обращаться? Тем не менее мы стремимся к этому состоянию! Вот в чем вся штука. Знание – это поведение, это страсть. Поведение по сути непозволительное; ведь так же, как алкоголизм, как сексуальная мания или садизм, неодолимая тяга к знанию создает неуравновешенный характер. Совершенно неверно, что исследователь гонится за истиной, она гонится за ним. Он ее претерпевает. Истинное истинно, а факт реален, и до исследователя им нет никакого дела; он одержим лишь страстью к ним, алкоголизмом в отношении фактов, накладывающим печать на его характер, и ему наплевать, получится ли из его определений нечто цельное, человечное, совершенное и вообще что-либо. Это противоречивое, страдающее и притом невероятно активное существо...²⁷⁷

Характерно, что один и тот же тип человека является явным раздражителем для усредненного социального окружения как в забюрократизированной музилевской Какании, так и в более благополучной в этом смысле реальной Америке второй половины XIX века. И не случайно, что произносящий эту тираду Ульрих, музилевский «человек без свойств», по профессии математик. Тем не менее, в том, что касается Пирса, из данного описания определенно следует исключить предпоследнее утверждение, – если, конечно, под «цельным» и «человечным» понимать не замкнутое пространство, не рамку, а нечто совершенно другое. Ведь бутылка, в которой находится оса – это не более (хотя, конечно же, и не менее), чем обстоятельства, в которых каждый себя находит. Это то, непонимание чего только увеличивает сопротивление, однако, это ограничение ни в коем случае не внутреннее, – что бы под этим «внутренним» ни понималось, будь то «язык», «сознание» или что угодно еще.

Скрупулезность и навязчивость посылавшихся Пирсом в офис инструкций, уточнений и просьб о пересылке дополнительных данных и инструментов, воспринималась новым начальством спокойно, без большого энтузиазма – несмотря на то, что, судя, опять же, по письму Торна Пирсу от 27 октября 1886 г.,²⁷⁸ вопрос о будущем экспериментов с маятниками в Береговой службе практически целиком зависел от результатов работы Пирса над отчетами. В августе 1886 г. Пирс, не в силах справиться с навалившейся работой, нанял себе в помощники за свой счет Алана Ристина, одного из штатных служащих офиса.

Уже гораздо позднее, в апреле 1888 г., Торн согласился, наконец, оплачивать услуги Ристина из бюджета службы. Однако, несмотря на то, что Ристин для удобства переехал вместе с женой в приобретенную незадолго до того милфордскую усадьбу Пирсов, к моменту увольнения Пирса, – в пику настоятельному совету матери не покидать службу до тех пор, пока он не сможет подыскать что-то еще, – существенная часть отчетов так и не была доведена до конца. Кроме того, в результате общей политики Торна как суперинтенданта, Пирс оказался под очень серьезным давлением – искренне желая отставки, он, вместе с тем, понимал, что не может ее получить, не потеряв репутацию.

Наконец, особого внимания заслуживает не обсуждавшийся до сих пор сам характер практики личной и деловой переписки в викторианскую эпоху. Не будет слишком сильным обобщением сказать, что эта практика сводила к минимуму возможность личного общения – в прямом смысле этого слова. Пространство приватного было предельно ограничено, письмо было публичной процедурой, и всякое сообщение так или иначе отсылало к социальному status quo как безличной форме контроля. Письмо, содержащее конфиденциальную информацию, могло быть – с намерением оказания протекции, нанесения вреда или просто в целях самозащиты, – показано, процитировано или пересказано третьему лицу. Правила и конвенции этого пересказа или цитирования, этого разговора «ввиду большого другого» не следует рассматривать как особый институт, стягивавший любой дискурс к форме здравого смысла; по сути, к описываемому времени они представляли собой просто некую базовую, чисто ситуативную социальную интуицию, позволявшую оценить риски того или иного способа письма.

Письменное сообщение было индивидуальным «лазом», который, куда бы он не был направлен, рано или поздно достигал транзитной точки «sensus communis» – места и времени, в которых сообщение, в том или ином виде, становилось достоянием всех. Личный разговор – нечто, чреватое случайностями. Он не учитывает подспудных путей сообщения, которое, сделав полный круг в данном сообществе, сформирует то или иное мнение. Таким образом, подобный разговор в какой-то момент неизбежно выходит – должен выходить – за рамки приличий. Это важно учитывать, чтобы правильно понять характер и результаты переписки Пирса как с Торном и впоследствии со сменившим его новым суперинтендантом Менденхоллом в том, что касалось Береговой службы, так и ранее с Гилманом в Балтиморе (если мы не склонны к тривиальным объяснениям некоторых особенностей поведения Пирса воздействием кокаина или просто «дурными манерами»). Торн, к слову, был из тех людей, которые (в силу честности, природной лени, относительной ясности положения в Береговой службе, или же в силу всех трех перечисленных причин), в отличие от многих других корреспондентов Пирса, достаточно часто замыкал круг возможных читателей своей переписки с ним, не пуская ее в «свободное плавание» и, таким образом, в определенном смысле ограждая Пирса от дальнейших проблем.

Так, в ответ на одно из писем Пирса ассистенту вашингтонского офиса службы Колонне, в котором Пирс в скандальном тоне обвиняет того в заговоре с целью его увольнения (в письме Колонны речь шла о возможной утере Пирсом части оборудования службы), Торн писал Пирсу:

...моим долгом является уведомить Вас, что никакая «персона» не обладает «властью», достаточной для того, чтобы «избавить службу от Вас» посредством обмана или какой-либо другой «губительной дипломатии». Также, никто не обращался ко мне с предложением каких-либо схем для осуществления сего. Уверяю Вас, что никогда не собирался, как не собираюсь и сейчас, совершать какие-либо «приготовления к войне» с Вами, – если только не называть войной несогласие в материях, относительно которых я не могу оставаться безучастным в силу обязательств, наложенных на меня должностным положением. Спешу заверить также и в том, что, вплоть до времени прочтения Вашего письма <к Колонне> у меня не было никаких причин признавать, что «Торн, как я вижу, сумасшедший настолько, насколько таковы вообще люди по отношению к тем, кто спасает их от проявлений их безрассудства». Я не берусь изъяснять Вам чувства м-ра Колонны и укажу лишь на предельную открытость его намерений распутать клубок обвинений и сообщить управлению бюро возможно большую эффективность. Однако, учитывая ваши реляции и мое отношение к Вам, я склонен утверждать, что вижу <инцидент> в целом как не более чем спазм нелепой истерики, стыд за которую Вы непременно почувствуете, если употребите хотя бы малую толику «здравого смысла» и «доброжелательности», которой не устаете требовать от других.²⁷⁹

Следует, однако, оговориться, что указанная функция переписки не была, конечно же, рождена собственно викторианским временем. Тем не менее, именно в эту эпоху она была постепенно встроена, как некое общее место, в предельно отточенную форму – ту самую форму «социального порядка», которая на излете все той же эпохи стала предметом интереса только еще начинавшей профессионализироваться социологии. – Именно в конце викторианской эпохи была сформирована онтология, подлежащая представлениям об обществе, которые дали эталон для конструирования этого последнего в качестве спекулятивного понятия. И Дюркгейму, и Веберу, для конструирования такого понятия, по сути, необходимо было в новых условиях, после Гегеля и романтиков, с чистого листа теоретически обосновать ситуацию, в которой подлинный субъект публично признаваемого мнения не может быть предъявлен, но в которой каждый может – в тех или иных обстоятельствах – представлять себя в качестве его свидетеля.

В апреле 1890 г. один из подготовленных Пирсом отчетов был направлен суперинтендантом Менденхоллом на проверку Саймону Ньюкомбу. О результатах проведения проверки Ньюкомб сообщал:

В соответствии с Вашим запросом, я провел предварительную проверку отчета касательно работ по измерению гравитации и проч., посланный вместе с Вашим письмом от 24.04. Он оставляет у меня впечатление работы в целом аккуратной и выполненной в соответствии с научными стандартами, но сама форма его презентации такова, что делает невозможным сколько-нибудь определенное суждение о его ценности без более детального и близкого разбирательства. Замечательной чертой презентации является наблюдаемая на протяжении всей работы инверсия логического порядка. Автор начинает с полученных результатов, затем излагает метод, с помощью которого эти результаты были получены. За этим следуют формулы и принципы, послужившие основанием данных методов, после чего идут деривации формул, данные, на которых построены выводы формул и т.д., пока не достигаются, наконец, исходные факты наблюдений. Человеческий ум не может следовать таким путем, и первое, что необходимо сделать с этим документом, это воссоздать его в логическом порядке...²⁸⁰

Иными словами, недостаток логики Пирса, выстраивающей результаты его экспериментов, состоит в том, что, дабы оценить их достоинства, отчет об этих экспериментах становится необходимым прочесть. Недолго спустя Пирс, снова проявляя удивительную «социальную нечувствительность», пишет Ньюкомбу с просьбой посодействовать рекомендацией в получении профессорской позиции в Стэнфорде. Высказанные Ньюкомбом претензии передаются Пирсу, но тот лишь продолжает требовать помощников, замечая по поводу отчета

...который Вы находите «крайне неудовлетворительным не только по форме, но и содержательно», что его форма явилась результатом тщательно обдуманного выбора, и я не могу принять абсолютно никаких изменений. Что касается содержания, оно могло бы быть лучше, но в целом я расцениваю его как удовлетворительное.²⁸¹

В течение следующих полутора лет рабочая рутина ничего не меняет, и 31 декабря 1991 г. Пирс официально увольняется из Береговой службы.