Две строчки времени

Он и был аристократом: по рождению и по духу.

Леонид Денисович Суражевский родился 8 (21) августа 1903¹ года в имении его деда по матери СВ. де Роберти Лацерда под Ржевом (соединение названия этого города и его собственной фамилии он в будущем использует в качестве псевдонима). Среди его далеких предков король Франции Людовик IX Святой (1226-1270); более ближних — ученые, генералы, революционеры. Мно­гие в роду занимались литературной деятельностью. В том числе и бабушка будущего писателя Любовь Филипповна Нелидова (Короливна), чья первая книга «Девочка Лида» вызвала восторг Н.Нек­расова. Приятельница И.Тургенева, жена В.Слепцова, ставшая позже мачехой известного русского юриста, министра внутренних дел в царском правительстве и последнего русского посла в Пари­же В.Маклакова, именно она благословила внука на литературный труд, напутствовав его грубоватыми словами: «Так пиши! С таким лбом стыдно не создать себе имени».

Детство и юность Суражевского прошли в Москве. Москва будет неизменно присутствовать в его будущих книгах. Одной из них он даже даст подзаголовок «Московские повести».

Учился юноша в Третьей московской гимназии на углу Лу­бянки и Фуркасовского переулка, довольно часто посещая вече­ра женской гимназии Шписса в здании бывшего страхового об­щества «Россия», ставшего затем внутренней тюрьмой ГПУ.

Будущий писатель принимал самое активное участие в бур­ной культурной жизни Москвы 20-х годов: играл в театре и ходил по контрамаркам на самые знаменитые спектакли; сочи­нял пьесы; увлекался художественным чтением (декламацией) и даже заслужил одобрение самой О.Книппер-Чеховой. Судь­ба сводила его с В.Маяковским и С.Есениным, с А.Луначарс­ким, Н.Крупской и сестрой В.Ленина — А.Елизаровой-Уль­яновой.

В 1930 году ЛД.Суражевский закончил литературно-лингвис­тическое отделение Московского педагогического института име­ни В.И.Ленина. В 1932 году он вместе с двумя другими молоды­ми учеными публикует учебник «Русского языка», а чуть позже становится аспирантом МГПИ. Среди его учителей был и акаде­мик В.В.Виноградов, уже тогда травимый бездарями (отзвуки институтских баталий зазвучат в «Сентиментальной повести» Ржевского 1954 года).

По словам писателя, «воспоминания о тридцатых годах (об общем и личном)» у него «самые мрачные». Семейная жизнь не удалась, а «добывание средств к жизни требовало огромного на­пряжения сил. Случались дни, когда у меня бывало по двенадца­ти лекций». Кроме лекций (вузовских и публичных) молодой ученый подрабатывал рецензиями в Гослитиздате, а по ночам писал кандидатскую диссертацию о языке комедии Грибоедова «Горе от ума». 28 июня 1941 года он защитил диссертацию, а уже 1 июля ушел на фронт в звании лейтенанта.

На фронте был сначала переводчиком, затем — помощником начальника разведки дивизии. Выводя из окружения автоколон­ну дивизии, попал на мину и очнулся уже в немецком плену.

1941-1942 годы провел в лагерях для военнопленных, где по­лучил язву желудка и туберкулез. В 1943 году ему предложили работать с учителями русских школ под Смоленском: немцы хо­тели снова открыть народные школы. Это было спасение, и плен­ный согласился. Но темы выбирал исключительно общеметоди­ческие: «Как прорабатывать книгу», «Как готовиться к докладу». Впрочем, и эта деятельность длилась недолго: в конце 1944 года туберкулез обострился, пропал голос. Да и немцам стало не до организации школ. Чудом удалось попасть на лечение в Германию. Сначала в Дрезден (как раз, когда город бомбили американцы), затем в больницу недалеко от Мюнхена. Несмотря на приговор врачей о двух-трех неделях жизни, боль­ной выжил. Как он сам считает, этому способствовала разыскав­шая его вторая жена Агния Сергеевна Шишкова (ставшая ему другом, помощником и опорой на всю оставшуюся жизнь). Час­тично эти события легли в основу повести «...показавшему нам свет» (1960).

До 1950 года супруги живут в Германии, перебиваясь самой различной работой, в том числе и литературной (статьи о языке, обзоры советской литературы).

В 1949 году в «Гранях» была опубликована первая повесть Ржевского «Девушка из бункера», позднее отредактированная им и переименованная в «Между двух звезд». Его лингвистическую работу «Язык и тоталитаризм» (1951) публикует Мюнхенский институт по изучению СССР. С 1950 года Ржевский сотрудник литературно-художественного журнала «Грани», а с 1952-го — его главный редактор.

В 50-е годы состоялось знакомство писателя с русским ли­тературным Парижем, где жили писатели еще первой волны русской эмиграции. Ржевский понравился самому И.Бунину, известному своей строгой оценкой окружающих и трудно схо­дившемуся с людьми. Состоялось знакомство с Б.Зайцевым, А.Ремизовым, М.Алдановым, Г.Адамовичем, Тэффи, В.Маклаковым.

С 1953 по 1963 год писатель-ученый читает лекции по исто­рии русского языка и русской литературе в Лундском универси­тете (Швеция). Здесь написаны «Сентиментальная повесть», «Двое на камне», исследование «Язык и стиль романа Б.Пастернака «Доктор Живаго» и многие другие лингвистические статьи.

С 1963 года и до своей кончины 13 ноября 1986 года Ржевс­кий с женой жил в США. Преподавал в Оклахомском и Нью-Йоркском университетах, присвоивших ему соответственно зва­ния Почетного доктора и Заслуженного профессора. Здесь им написаны романы «Две строчки времени» (1976), «Дина» (1979), «Бунт подсолнечника» (1981) и завершена повесть «Звездопад» (1963-1983).

Перу Ржевского принадлежат несколько литературоведчес­ких книг: «Прочтение творческого слова: Литературоведческие проблемы и анализы» (1970), «Творец и подвиг» об А.Солжени­цыне и «Три темы по Достоевскому» (обе — 1972), «К вершинам творческого слова: Литературоведческие статьи и отклики» (1990), множество статей и рецензий. Предметом его постоянного науч­ного интереса были произведения А.Пушкина, Ф.Достоевского, Л.Толстого, Б.Пастернака, А.Солженицына, И.Бабеля. Писал он и о своих современниках: Д.Кленовском, Н.Моршене, В.Синкевич, В.Максимове.

На родине книги Ржевского долго были неизвестны. Лишь в 1991 году журнал «Север» (№ 1-2) опубликовал роман «Две строчки времени», практически незамеченный критикой. В 2000 году автору этой книги удалось издать однотомник Л.Ржевского², куда вошла последняя редакция романа «Между двух звезд», сохраненная в рукописи женой писателя, «Сентиментальная повесть», повести «Две строчки времени» и «Звездопад», а также 4 рассказа.

Тематика произведений Ржевского во многом характерна для творчества писателей второй волны русской эмиграции.

Начиная с повести «Девушка из бункера», писатель постоян­но возвращается к теме войны и плена.

Заслугой Л.Ржевского стала предельная объективность изображения той стороны войны, которая вошла в советскую литературу много позже рассказом М.Шолохова «Судьба человека», повестями К.Воробьева («Это мы, Господи») и В.Семина («Нагрудный знак «Ост»). В частности, Л.Ржевский показывает многочисленные картины бесчинств и зверств эсесовцев в лагерях для военнопленных. Здесь и рассказ о том, как избивали пленных за вынутую из пайкового пакета щепотку табака и промокшее печенье. И упоминание, как охрана расстреливает приблизившихся к изгороди пленных, чтобы взять принесенные сердобольными крестьянами продукты. Колоритно выписан портрет эсэсовца Франца, являющегося в бараки «боксировать» с обессиленными заключенными, а по сути использующего их как «груши» для битья. Подробно и страшно нарисован описан вид красавицы-еврейки Руфь, изнасилованной фашистами и отправляемой в лагерь смерти. Из главы в главу переходят скупые сообщения о голоде, холоде, эпидемиях тифа, о тысячах умерших.

«К полудню выползали из бараков люди, с закопченными баночками в руках тянулись к кухне, за баландой, иные – к проволоке: искать «своих» или «поручителей». Санитары тем временем выбирали по баракам «мертвяков», по двору поргрохатывала их тачка: из-под плаща- палатки торчали грязножелтые, похожие на муляжи ступни».

При этом писатель не щадит и тех русских, кто, став лагерным полицейским, старостой барака или санитаром, ведет себя подобно эсэсовцам: тиранит пленных, доносит немцам на своих, берет взятки за помещение в теплый барак, вместо ухода за больными жирует за их счет.

Вместе с тем писатель показывает и тех русских людей, которые по советским законам того времени считались бы коллаборационистами за сотрудничество с немецкими властями. Это русские коменданты лагеря Кожевников и Плинк, доктора Камский и Моталин, благодаря которым удавалось облегчить, а то и сохранить жизнь тысячам пленных. Даже там, в невыносимых условиях, утверждает Ржевский, продолжала теплиться жизнь с любовью, мелкими радостями и повседневными заботами.

Столь же диалектично показаны в романе и немцы. «Немцы – они разные», - утверждает простая русская женщина Анна Ильинична. И автор с этим вполне согласен. Выше уже говорилось о беспощадном отношении писателя к эсэсовцам. Но и в любезности немецких офицеров Заряжский прозревает высокомерие.

Есть в романе и другие немцы. Как правило – рядовые солдаты, младшие офицеры. В отличие от живущих теориями начальников, ими движут чувства, сердце. Таковы три немца Курт, Эрих и Вебер, живущие в доме Анны Ильиничны. Они понимают патриотические чувства русских хозяев дома и сами предлагают пользоваться радиоприемником, чтобы слушать Москву. Ни слова не сказав, молчаливый Вебер, попробовав пустые щи, приносит Анне Ильиничне кусок копченой грудинки из своего пайка. Немецкий врач Шустер организовывает прием больных крестьян и гордо отказывается от приносимых ими продуктов, хотя другие немцы ходят по дворам и эти продукты отбирают силой.

Это разделение персонажей на живущих по доводам ума и по велению сердца в ином виде, но проходит и через систему образов русских героев романа, как главных, так и второстепенных.

Наиболее дороги писателю герои, чье сердце проникнуто христианской моралью: сочувствием к людям без разделения их по социальному, национальному или иному признаку. Любимица автора Милица одинаково сочувствует и убитому партизаном Степкой немецкому часовому («бедненький»), и расстрелянному советскими органами дезертиру, оставленному на дороге в назидание другим («бедненький»; «все-таки человек и валяться на улице не должен», - развивает ее мысль Заряжский). Она отчетливо различает «варварство немцев», вырубивших на кладбище деревья и «славных» Эриха, Курта, Вебера, вечно пьяненького Капста. В равной степени ей неприемлемы расстрелы, проводившиеся НКВД и гестаповцами: «У Милицы никогда не проскальзывало казенной затверженности в высказываниях. Она решала все сердцем и, как казалось Заряжскому, всегда верно, без каких-либо натяжек».

Запоминается эпизодическая фигура священника, отдающего свой хлеб раненому летчику, спавшему мальчишку-пленного и умершему от дистрофии. В его поступках тоже нет ничего умственного: он живет по велению сердца.

Напротив, наименее симпатичны писателю люди-фанатики, как немцы, так и русские.

И все же при всей любви писателя к героям, сердцем решающим все жизненные проблемы, в центре внимания писателя-интеллигента – персонажи рефлексирующие, задающиеся извечным русским вопросом «Что делать? Чем жить дальше?», драматически выбирающие между двумя звездами: «Ну, хорошо, большевики – враги. Но что все-таки за попутничество между ним, например, Заряжским, и – Геббельсом? До каких пор им - по пути? И вообще по пути ли? Что делать? Какая в самом деле головоломка – найти себе место в этом немыслимом лабиринте событий и отношений» –вот мысли, которые мучают Загряжского, руководящего ансамблем «Карусель», пусть и формально, но принадлежащим в геббельскому отделу пропаганды.

«Пятиконечная белая – с одной стороны, пятиконечная красная – с другой. Красная несет смерть, а белая…».

Это уже размышляет другой герой романа – Ф.Ф.Плинк. Многоточие характерно.

«Мир придет к страшному кризису, к столкновению двух систем: коммунизма и демократии… Мы как ничейные по своей беспризорности, окажемся между двух звезд», -

настаивает третий персонаж – казак Сомов, предлагая пойти своим путем – создать русскую освободительную армию, на что Заряжский совершенно справедливо замечает, что немцы на это никогда не пойдут, и мысль Сомова - утопия.

Задолго до Г.Владимова Л.Ржевский показывает, что война породила чувство патриотизма даже у тех, кто не любит большевиков. «Вот оно духоборовское упрощенство, - рассуждает Заряжский, - или немцы или большевики. Патриотизм сбрасываем со счетов, а он – на тебе – возрождается». Нашествие, по Ржевскому, было оскорбительно для русского народа. По мере пребывания немцев в России росла неприязнь к ним среди населения и – соответственно - патриотизм. Ржевский мастерски передает это через противопоставление суеты передвижения немецких войск и спокойного по-русски своевольного пейзажа Старгорода:

«Заряжский долго стоял на мосту, перекинутом от монастыря к другому берегу оврага. Грохотно прокатывались по досчатому насту колеса, цокали кованные солдатские каблуки, сыпались возгласы на чужом языке, - все это было так суетно и тревожно в сравнении с лежащей напротив солнечно-акварельной тишиной.

Старая Русь угадывалась все же в городе, дремала не в старине зданий, а в том, как просторно, в вековом своевольном беспорядке рассыпался он кривыми уличками по холмам и прибрежным скатам…».

Собственно говоря, идея патриотизма и трагедии патриотов, оказавшихся между двух звезд и составляет содержание романа Л.Ржевского. В политической жизни писатель не видит выхода из этой ситуации. В личной –такой выход составляет любовь.

Тема войны и любви звучит в рассказе «Клим и Панночка», отзвуки войны составляют содержание повести «...показавшему нам свет» о чудесном выздоровлении бывшего военнопленного Вятича.

Характерно, что во всех этих произведениях появляется тема Бога. В юности, рассказывает писатель о Заряжском, «Библия, Евангелие, Апокалипсис показались такими нереальными, то наивными, то противоречивыми, и всегда туманными, что он надолго потерял интерес к такого рода чтению». И лишь позже героя «поразила жертвенная страстность отдельных вер среди неистовых гонений на свободу человеческого духа. Как-то вне­запно возникла охота верить, и, снова взяв Евангелие, он вдруг почувствовал его величественную, покоряющую глубину». В бе­седах героев повести о России возникает слово «воскресе­ние», выделенное писателем разрядкой.

Вера в Бога помогает Вятичу из повести «...показавшему нам свет» обрести силы и выжить всем смертям назло. О Боге и бес­смертии рассуждает герой рассказа «За околицей» Батулин. «Бог и есть гармония», — высказывает заветную мысль писателя ге­рой-рассказчик из романа «Две строчки времени». (Впрочем, эта мысль — уже сугубо индивидуальное мнение Ржевского, не объединяющее его с другими писателями второй волны, а при­дающая его богоискательству глубоко своеобразный оттенок).

Из повести в повесть переходит так же характерная для пи­сателей второй волны тема репрессий 20-40-х годов в СССР и порожденного ими страха. Страх удерживает героя «Сентимен­тальной повести» выступить в защиту своего учителя талантли­вого лингвиста. Страх заставляет молодого писателя из повести «Двое на камне» искажать правду жизни и подменять сцену ареста отца любимой девушки его болезнью, а свои и ее терза­ния изображать как проявление недостойной советского чело­века рефлексии и индивидуализма. Страх за мать и понимание своей беззащитности толкают героиню повести «Сольфо Миредо», носящую чеховсковское имя Мисюсь, в объятья пьяни­цы и насильника. Арест родителей возлюбленной и стремление спасти ее самое заставляет рассказчика из «Двух строчек времени» и рассказа «За околицей» пойти на компромисс с НКВД и своей со­вестью. (Сам факт настойчивого обращения к этому сюжету — свидетельство устойчивой памяти писателя.) Боязнь приводит героиню романа «Дина» к сотрудничество с органами. Страх за Таню вынуждает героя «Звездопада» пойти на страшную ложь во спасение.

Присутствуют в книгах Ржевского и тема ностальгии, и изо­бражение эмиграции. Одни его герои находят в себе силы, тос­куя по России, все же радоваться жизни. Другие — так и не находят себя, мечутся и страдают.

Однако эта типологическая общность тематики и характеро­логии персонажей не лишает произведения писателя глубокой индивидуальности.

Этому в первую очередь способствует автобиографизм повес­твования. «Моя творческая проза, — признавался писатель во вступлении к книге «За околицей», — частенько сплетается с живым бытием в таком атлетическом рукопожатии, что слышен хруст пальцев».

Неповторимость книгам Ржевского придает и проходящая через все творчество писателя тема любви; любви всепоглощаю­щей и воскрешающей; любви, проходящей через все времена и — более того — объединяющей разные поколения. Чаще всего любовь эта несет трагический оттенок (суровое время или жиз­ненные обстоятельства разлучают возлюбленных), но, как и у любимого Ржевским И.Бунина, она живет в памяти рассказчика (все произведения писателя написаны от первого лица), неизбежно побеждая разрушение личности или даже воскрешая к жизни не только рассказчика, но и описываемых им людей, в том числе еще в недавнем прошлом циников и сластолюбцев (тот же Батулин из рассказа «За околицей»; Пьер из повести «Звез­допад»).

Ржевский любит сопрягать времена. Название его повести «Две строчки времени» отражает композиционное построение многих его вещей: действие разворачивается в настоящем, а про­шлое всплывает в сознании героев, рассказывается во вставных новеллах (мемуарах героя, воспоминаниях других персонажей, фрагментах чьих-то дневников, письмах).

Наиболее характерными для раннего творчества писателя являются «Сентиментальная повесть» и «Двое на камне».

Уже начало первой из них проникнуто щемящей ностальгией по давно ушедшему времени: «Эту повесть я начал в Москве! Москва! Когда, зажмурившись, произношу я это имя, я слышу московский воздух. Один мой друг и земляк, объехавший мир, уверял, что любую столицу узнает с закрытыми глазами, если высадят его в ней, скажем, с самолета. По запаху. Воздух Моск­вы, говорил он, необыкновенно тонко пахнет свежераспиленным деревом и юфтью. По веснам — сиренью и юфтью. Пахнет чисто, свежо, как ни в одном другом из городов — громадин мира. Не знаю, прав ли он в отношении других городов, но именно такой воздух вдыхаю я, вспоминая Москву. И вижу ее — Москву того времени, когда начинал писать эту повесть. Была эта Москва майская, предвоенная. То есть, значит, почти совсем безночная, когда на поздних вечеринках последняя бутылка ка­берне распивалась под шепот (чтобы не вышло скандала с сосе­дями), а кофе за ней подавали уже — при сиреневой щели в гардине, в раскрытую форточку вываливался дым и втекала не­жная россыпь приглушенных утренней сыростью звонков пер­вого трамвая. Потом гости уходили. И, замечал я, если они охот­но уходили гурьбой в другое время года, — в эти весенние зори уходили непременно поодиночке: каждому хотелось надышать­ся московским рассветом вдосталь, без разговоров и суеты. И я уходил один и вбирал в себя рассвет, его сиреневую свежесть, его тающую сизость, шипенье заспанного еще дворницкого брандспойта, шорохи растекавшейся по тротуару водяной струи и мчащихся в стороны водяных капель, закутавшихся в пыль и песчинки, липкий трепет и причмокивание попавших под струю недавно высаженных вдоль тротуаров липок. А воздух! воздух! Он срывался со всех семи московских холмов, лился в проку­ренное горло вдохновительно пестрый и пьяный, как коктейль: с Кремлевского — прохладный, торжественно-бронзовый, от Нескучного — березовый, от взлетающих над рекою мостов — влажно-рыбный с зеленой гранитной плесенью...»

Герой-рассказчик вспоминает историю своей молодости, лю­бовь к студентке-максималистке Жене, порвавшей с ним после того, как он вопреки ожиданиям девушки не выступил в защиту справедливости, да еще и придумал множество оправданий сво­ему малодушию.

Выразительно, по-бунински точно, описана сцена их объяс­нения, в которой девушка готова облегчить любимому покая­ние, а он тупо продолжает настаивать на своей правоте:

«Я хотел вам неприменно изложить свою позицию...

— Какую... позицию? — спросила она, глядя теперь уже не в сторону, а вниз, на свои тапочки — резиновые, с желтой полос­кой спортивные тапочки, надетые на босу ногу. Как они напря­жены были, эти тапочки! Особенно — одна, под круто выкруглившимся, с голубой жилкой подъемом, растиравшая носком песок — мелкими, упрямыми полукружьями-толчками: раз, дру­гой, еще... До чего запечатлелись они в памяти, эти тапочки, ожидающие, что я скажу.

— Позицию в этой истории Радова. Тогда, на совещании...

— Не стоит об этом сейчас...

— Почему? Я целую повесть задумал. На этот сюжет. Обяза­тельно хочу показать вам понагляднее, почему я был прав.

Трудившаяся на песке тапочка стала вдруг на всю ступню, застыла.

— Прав? — переспросила Женя. — Вы был прав?

Откуда взялось у нее это нелепое единственное число? И от­куда у меня, хоть я чувствовал, что решается что-то главное, — откуда у меня достало холодного внимания, чтобы отметить про себя эту ее ошибку? Спрашивая, Женя взглянула мне в глаза, и теперь не ожидание было в них или неловкость, а почти отчуж­дение. — Глаза в глаза, — и я первый отвел свои.»

Все последующие годы, в том числе на фронте и в плену, герой-рассказчик «сентиментально» вспоминал Женю и свое раз­рушенное счастье, все более и более упрекая себя за предатель­ство и сочиняя различные счастливые концы этой истории. То он встречал Женю в Большом театре и там, на «Травиате», при­ходило счастье взаимопонимания; то их поезда встречались под Наро-Фоминском: она возвращалась в Москву, он — ехал на фронт — и за несколько минут обретал «якорек» для дальнейшей жизни. В реальности была только телеграмма на фронт от сест­ры рассказчика; телеграмма, в расплывшихся буквах которой «Была ...ня ...луем» рассказчику хотелось прочитать: «Была Женя. Целуем».

Повесть заканчивается сентиментальным оправданием иллю­зии: «Верить в то, что те там, кого мы любили, живы еще и помнят о нас, даже ждут — иллюзия. Но так — легче.

Милая Женя, я дописал эту повесть для тебя!»

Гораздо трагичнее судьба главного персонажа повести «Двое на камне». Молодой талантливый литератор Саша Лишин в уго­ду нормативам социалистического реализма «удушил личный мотив» и вместо подлинной драматической истории своей люб­ви к прекрасной энергичной девушке Вике («капитану», как он ее зовет), создал рассказ «Не в одиночестве», где Вика, переиме­нованная в Веру, толкует индивидуалисту-герою Алексею о пользе работы простым учителем, «затем Алексей, как на крыльях, уже почти исцеленный от опасного индивидуализма, возвращается в Москву, дает комсоргу соцобязательство провести на «отлично» пробный урок и сделать доклад «Горький и интеллигенция» — в кружке по изучению марксизма-ленинизма». Переживания де­вушки, связанные с арестом ее отца, юный писатель заменил мелодраматичным повествованием о тяжелой болезни старика, о подвигах врачей, его спасших, и всеобщем ликовании по это­му поводу.

Много лет спустя волей судьбы автор рассказа «Не в одино­честве» оказался на Западе и незадолго перед смертью переделал свой прежний рассказ в трагическую историю «Двое на камне», куски («звенья») которой, как и первого варианта, Ржевский вклю­чает в текст повести.

По сравнению с предыдущей повестью в «Двоих на камне» усложняется структура повествования: усиливается роль рассказ­чика, тоже писателя. Именно он связывает два времени — про­шлое и настоящее; ему принадлежат оценки творений Лишина; он дает подлинную картину того далекого времени и, как и в «Сентиментальной повести», завершает повесть лирико-элегическими размышлениями о сути жизни: «Теперь, когда все улег­лось, когда не за горами уже то единственное, чего миновать не может никто, — стало как-то яснее, что проходить мимо, увы! и значит, собственно, жить...»

Тема преобразующей любви составляет содержание рассказа «Рябиновые четки» (1958) и поздней повести «Дина» (1979).

В экспозиции рассказа настойчиво создается портрет нека­зистой девушки, по сути дела лишенной всего женского: «Эту Ульрику, воспитанницу нашей хозяйки, мы воспринимали, глав­ным образом, как шум: счесть немыслимо, сколько раз на дню оттопывала она вверх-вниз по нашей скрипучей лестнице кожемитовыми от вечной босоногости пятками. Должно быть, из-за этого грохота мы с женой ощущали и видели Ульрику, начиная именно с ее шумных подростковых ног, нескладно-тонких, словно перевязанных узлами в коленках, с острыми, в синяках, лодыга­ми, цеплявшими одна за другую на ходу. Оно, если смотреть и выше, не было ничего складного: одни узости и впалости и блед­ное вытянутое личико с принудительной улыбкой на тонких гу­бах; были, впрочем, густые, словно наклеенные, ресницы над диковато потупленным взглядом и толстые косы, маячившие, когда она бегала».

Писатель развивает этот портрет, используя емкие сравнения (в эмигрантской критике не раз указывалось, что Ржевский — мастер портрета): Ульрика, идущая в воскресные дни в церковь, похожа на «церковную брошюрку в темной обложке»; Ульрика, загорающая под рябиной, напоминает «компасную стрелку, вер­тящуюся по движению солнца».

И вдруг однажды рассказчик и его жена увидели иную Уль­рику. Нанизанные на нитку ягоды легли ожерельем ей на шею, кисточки рябины стали серьгами, а лицо ее сияло радостью. «Ни­чего от былой угловатости, колючести плеч и движений! Какой ювелир и когда отшлифовал вдруг эту девчонку, сыскал неожи­данные пропорции, где подточил, где прибавил овала, глазури, свечения». Взрыв красок, пишет Ржевский, был «неповторим, как рождение, как запах лопнувшей почки, развертывающейся в листок, а радость принадлежала сюда же».

«Повод» для этой метаморфозы «звался Альбертом». И хотя, по описанию рассказчика, не было в этом батрачонке «с ломким баском и застенчивой косолапостью» ничего особенного, для Ульрики это была первая и великая любовь, «первое цветение». После первого свидания с юношей «в горячем, искаженном лице, смотревшем мимо, в закат, ни следа не осталось от прежних бледномочных черт. Оно казалось прелестным, несмотря на ис-каженность, светилось непонятной какой-то силой и радостью, несмотря на мокрые ресницы, а растекшиеся от слез губы были похожи на слово «целую» в конце письма, неосторожно промокнутое промокашкой...»

Чувство любви, по Ржевскому, не знает возрастного предела. Ему все возрасты покорны. Пожилой художник, герой романа «Дина», ощущает прилив творческих и физических сил, встре­тившись с молоденькой русской эмигранткой Диной. Его не ос­танавливает ни разница в возрасте, ни ее замужество, ни увере­ния друзей в том, что она осведомитель КГБ (что, кстати, оказы­вается правдой). Впрочем, и ее перерастающее в любовь обще­ние с духовно богатым человеком, каким является рассказчик — художник Пьер — Петр Петрович; ее знакомство со священни­ком о.Андреем, сестрой рассказчика Моб и ее другом Буровым, смешными в своей «зацикленности» на шпиономании, но в це­лом добрыми и хорошими людьми, воскрешает Дину к новой жизни. Как говорит Моб, «радиация добра оказалась сильнее радиации ненависти».

Как это часто бывает в финалах произведений Ржевского, герои расстаются. Может быть, ненадолго, может быть — на­всегда. Но в сознании рассказчика последняя встреча с воскрес­шей к новой жизни Диной становится сакральной. Минуты мол­чания рассказчик воспринимает как разговор, но не друг с дру­гом, «а с неким — Третьим, в руках которого триптих времени, наше вчера, сегодня и завтра. Они невероятно и непредвиденно вдруг смыкаются, зажигая вокруг проникновенный свет, в кото­ром значительны одни только непроизнесенные слова, а прочие, какими все-таки обмениваемся, не нужны и ничтожны».

Встреча времен и вечность чувств составляют и содержание романа «Две строчки времени» (1976).

Сюжет романа составляет встреча рассказчика бывшего мос­квича, интеллигента, а ныне эмигранта с современной полурус­ской девятнадцатилетней девушкой Ией Шор, имя которой на­вевает герою воспоминания о другой Ие (дома ее знали Ютой) из его юности. В роман включены главы из мемуаров рассказчи­ка о довоенной жизни в России. Как это часто бывает у Ржев­ского, в романе развивается не только мысль писателя о том, что «за вещным устройством жизни стоит сам человек», высказан­ная им в предыдущей книге (повести «...показавшему нам свет»), но и буквально воспроизводится, расширяясь, сцена из этой по­вести о чаепитии с блюдечка в доме Юты, о прелести и чистоте отношений мирного дома, нарушенных арестом родителей де­вушки. Во имя спасения самой Юты герой должен идти на нрав­ственный компромисс, писать в НКВД, что девушка не чета сво­им старорежимным родителям, что она, «выросшая в благотвор­ных условиях советской школы, является здоровым и сознатель­ным членом нашего советского общества, нашей молодежи».

Рассказ о целомудренности Юты-Ии, единственную ночь проведшую с любимым и сдержавшей данное матери перед арес­том слово «не стать любовницей, но только женой», а позднее изнасилованной и зараженной сифилисом в лагере, куда она все-таки попала, вызывает сначала непонимание, а затем произво­дит нравственный переворот в душе слегка циничной и живу­щей сексуально свободной жизнью американской тезки Ии.

Впрочем, по ходу развития сюжета выясняется, что и путь современной девушки не устлан розами. Иные, но тоже суровые жизненные испытания подстерегают современную молодежь, чем и вызван ее нигилизм, самоуверенность, идущая от растерян­ности. Приятельница рассказчика Моб (книги Ржевского — еди­ный художественный мир, герои переходят из повести в по­весть, из романа в роман: Моб, ее брат Пьер, эстет Сергей Сер­геевич, знакомые читателю по роману «Дина», действуют и в «Двух строчках времени», Пьер появляется в последнем произ­ведении писателя — повести «Звездопад») говорит об Ие: «Заме­чательная натура, одареннейшая, но — тот же <что у Раскольникова — В.А.> надлом души! В четырнадцать лет ее обесчестил один мерзавец, и эта личная травма как-то переплелась в ней с их теперешним отрицанием, желанием разрушить все решитель­но Домострой, с эмансипацией, ну с этой, как у Раскольникова, крайностью самоутверждения... Она умна, красива, умеет под­чинять себе многих и хочет быть всех впереди, а экстремизм у нее в крови...»

Между пожилым писателем и Ией возникает на какое-то время взаимопонимание и любовь, описанная по-бунински эротично и вместе с тем благородно: «Что-то околдовало меня. Я бродил губами по раскаленному телу, вонзал их в шелковистую плыву­честь живота, в бархатистую влажность под упругой щекотью волос и — медлил, задыхаясь, медлил оторваться для нового вздоха и нового касания». Рассказчик сравнивает их любовный порыв с хрустом, вкусом, глотком яблока, дающими «жизнь, жизнь, жизнь».

Ия, еще вчера считавшая мораль предрассудком старого писа­теля, отрицавшая «старомодную» классическую музыку, к финалу Шестой симфонии «включается почти целиком в эту почти мис­тическую мозаику звуков — я вижу, как поводит ее кряду не­сколько раз в такт скрипичным пронзительным взлетам и отжи­мает краску со щек. «Страшно! — говорит она полушепотом. — И знаете: это словно обо мне!..»

В финале романа Ия вновь испытывает неудовлетворенность жизнью и исчезает. Любовь и ответственность за ее судьбу гонит рассказчика на ее поиски:

«В любом многолюдье — в театре или кино, в уличном спертом потоке, в подземке либо в автобусе — шарю глазами по лицам с нелепым уж почти бездыханным упо­ением: а вдруг! Как где-то в чьих-то стихах:

Ищу на тебя похожих —

И нет на тебя похожих...»

Финал романа — типичный для прозы Ржевского. После оче­редной неудачной попытки обнаружить девушку герой испыты­вает физическую боль:

«Господи! — повторял я снова. — Что же это было? Что?., неужели не суждено мне дознаться обо всем до конца?

Или это и был — конец?..»

Очевидно, что речь идет не только об Ие, но о жизни, о вечной ее тайне, о невозможности существования без любви и о силе самой любви.

Роман «Две строчки времени» с образом мятущейся героини лишь завершает галерею русских персонажей писателя, порой мучительно, порой трагикомично ищущих и не находящих свое место в жизни. Тема эта развивается в рассказах «Полдюжины талантов» (1958), «Через пролив» (1961), «Малиновое варенье», в повести «Паренек из Москвы» (1957) и романе «Бунт подсол­нечника» (1981).

Вслед за Ф.Достоевским писатель показывает противоречи­вость человеческой личности, рисует мятущиеся характеры рус­ских людей в эмиграции.

Тщетно уверяет себя герой рассказа «Полдюжины талантов», успевший побывать и художником, и актером, и химиком, и сту­дентом филфака, и лектором, что теперь, став просто Теодором Шустером и мужем молодой женщины Эрики (Кикиморки, как характеризует ее автор), он обрел главный талант: «гармонически жить». В возлюбленной для пожилого эмигранта «слились воеди­но разум, воля, энергия, привязанность, женственность». В страс­тном монологе Шустер уверяет, что ему удалось «расширить», «ос­тановить» время, избавиться от суеты и стать созерцателем.

«Монолог звучал живо, что и говорить, — замечает рассказ­чик. — Но, странным образом, несмотря на патетику, снова ощу­щал я в нем какую-то трещину, делавшую его больше разгово­ром с самим собой, вслух...»

В финале повествования сомнения рассказчика находят под­тверждение: Шустер, брошенный Кикиморкой, покинул свой уютный домик, и ему вновь предстоят духовные поиски. Верный себе, писатель заканчивает рассказ на неопределенной ноте, философским раздумьем:

«...не состоялось продолжение разговора об «укрощении вре­мени» и «таланте гармонически жить». На самом деле чувствовал он в себе этот талант или только примыслил? — думал я, возвра­щаясь к купальням. Где-то у Горького: люди, искавшие подо льдом утонувшего мальчика, начинают вдруг сомневаться: «Да был ли мальчик? Может мальчика-то и не было?» Не так ли и тут?.. А вера в Кикиморку и гармоническое начало в ней была у него на самом деле? Любовь, кажется, была, и потому, когда я, бывало, вспоминал их обоих, такая жестокая развязка ни разу не прихо­дила мне в голову. Где теперь станет искать он замену?...

Пошел дождь...»

Вполне возможно, что это и спор автора с самим собой: мо­жет ли русский человек обрести гармонию? Не случайно Ржеве­кий вернется к шустеровским утверждениям, теперь уже от лица основного рассказчика, в романе «Две строчки времени».

Большинству персонажей писателя это не удается, и, неудовлетво­ренные, они бросаются в поиск (подобно Биму из рассказа «Ма­линовое варенье» и Андрею из новеллы «Полукрылый ангел») или становятся угрюмыми анахоретами. Именно такова судьба ученого-литературоведа из рассказа «Через пролив», эмигранта, чьи блистательные лекции по русской литературе слушают два-три чудака. Все это в совокупности с неудачной семейной жизнью (женитьба на иностранке, далекой от нравственных поисков мужа и ставшей затем инвалидом, что не позволяет совестливому ге­рою бросить ее) приводит к трагедии одиночества.

В этом рассказе Ржевский использует характерный для него прием палимпсеста (переклички с другим литературным произ­ведением, его переосмысления)³. Более того, двойного палим­псеста. Цитаты из «Доктора Живаго», приводимые на лекции и включенные в рассказ, говорят «о теме трагедии человеческой души в обстановке тяжкого бытийного катаклизма», тем самым характеризуя и собственную трагедию лектора. Вместе с тем вни­мательный читатель заметит, что в отличие от Живаго герой Ржевского потерял нравственный стержень. Это подчеркивается введением второго палимпсеста. Рассказчик обнаруживает на полке у героя повесть Л.Толстого «Люцерн» о непонятом обыва­телями музыканте. Однако тут же показывает и разницу между персонажами своего и толстовского произведений. Герой Ржев­ского не захотел увидеть в одной из своих слушательниц едино­мышленницу, равнодушно прошел мимо человека.

То, чего часто не хватает объективизированным персонажам Ржевского, в избытке у рассказчика. Именно это обстоятельство позволяет говорить не о служебной, а о функциональной роли повествователя, предельно сближенного с автором.

Носящий разные имена (кажется, только в «Климе и Пан­ночке» рассказчика зовут Леонидом), повествователь в книгах Ржевского является одновременно и активным действующим лицом.

В поздней прозе писателя это «задумчивый старикан» (такое название носит завершающий книгу «За околицей» рассказ), философ-созерцатель, с высоты прожитой жизни и перед лицом мудрой старости (постоянная тема последних произведений Ржевского) чувствующий ответственность за судьбу окружаю­щих его людей и — шире — за судьбу будущего.

Именно он в отличие от друга-филолога увидел в посетив­шей лекцию девушке «энтузиаста неведомой родины и всего рус­ского, известного лишь понаслышке и зароненного в душу» («Че­рез пролив»). Именно он пожалел одинокого паренька, брошен­ного своей спутницей, и, введя в ткань повествования сказоч­ный рассказ о старом и уродливом кактусе и кокетливой каме­лии, придал этой истории философский смысл (рассказ «В би­нокль»). Именно рассказчик неравнодушен к поколению «воло-сатиков»-нигилистов XX века и в то же время страдает за сло­манную жизнь своих сверстников (рассказ «Задумчивый стари­кан», романы).

В прозе Ржевского последних лет рассказчик все чаще не­посредственно обращается к читателю, вводит его в тайны писа­тельского мастерства, рассуждает (но не морализирует), отвлека­ется, использует притчевое повествование. При этом писатель склонен гармонизировать жизнь, принимать ее сложность и не­однозначность. В статье о А.Чехове Ржевский писал: «Мироощу­щение Чехова было удивительно синтетично, целостно и гармо­нично в самом себе, то есть [...] он чувствовал сложную противо­речивость жизни, слиянность в ней до нерасчленимости светло­го и мрачного, улыбки и отчаяния, блаженства и смертного горя; и этот синкретизм мироощущения — главное в поэтике Чехова». Эта оценка может быть полностью отнесена и к самому Ржев­скому.

Единственное, чего не может принять писатель и соответ­ственно его повествователь, — нравственный цинизм. Никакие таланты и никакой ум не оправдывают в его глазах «Паренька из Москвы», во имя карьеры пожертвовавшего своими друзьями и живущего двойным миропониманием: одно — трезвое (в разго­ворах со старым эмигрантом за границей), другое — лицемерно-фанатичное и деляческое (на родине- и при возвращении туда из загранкомандировки).

Будучи лингвистом по образованию, филологом по призва­нию, Ржевский большое внимание уделял языку своих произве­дений.

Выше уже говорилось о его мастерстве в создании портретов персонажей. Не менее емки и выразительны его беглые характе­ристики, замеченные детали: «пастор, приехавший хоронить на мотоцикле»; «собачонка, похожая на выкусанный початок»; «учи­тельницы, увядшие от педагогики, но все еще алчно, как промо­кашка, впитывающие в себя разные бесполезные знания»; «бледно-немочные черты», «сиротская колючесть лодыжек»; «говорил он много, гудя вполголоса»; «дверь, чмокнув клеенчатой кром­кой, открылась»; «клеенка на двери полопалась и сопрела; в про­рехи ползли клочья ваты; было похоже на перевязку, забытую уже на безжизненном теле».

Не менее выразительны и пейзажные зарисовки писателя: «Околица была в ветре и листе — звонком, желтом, широколо­пастном — с каштанов, и мелкоузорчатом — от какой-то пови­тели по стенам, похожей на пенки с вишневого варенья»; скину­тое деревьями «листвяное богатство грудилось в кюветах сугро­бами, пузырящимися на ветру, как желтая пена»; «одуванчики взрывались летучей щекотной картечью под взмахи альпийско­го ветра»; в конце февраля снег «лежит с предсмертно-серым конопатым лицом, раздумывая, вероятно, о превратностях судь­бы», у кактуса были «как подагрой раздутые бугры, морщины и колючки».

Пользуясь в основном московским литературным языком, Ржевский умеет по мере необходимости включать в повествова­ние народные словечки и выражения: «растеплев»; «загорячело в груди»; «утекать» из памяти; «вычинить» белье; «быт, припаяв­ший к месту».

Среди излюбленных писателем слов-лейтмотивов — «звез­ды» (не случайно свою последнюю повесть он назвал «Звездо­пад»), «фэн» (теплый сухой ветер в горной стране) и «пока». Два первых несут символическое значение счастья, вечности, обре­тенной гармонии. Последнее служит знаком неустойчивости бы­тия. Герои разных поизведений произносят его как кратковре­менное прощание («до завтра»), не подозревая, что рок может разлучить их на годы или навечно.
Из книги «Литература Russkogo зарубежья»
ПИСЬМА И.А. и В.Н.БУНИНЫХ Л.Д.РЖЕВСКОМУ

«Бог оставит тайну – память обо мне»
В архиве Йельского университета (США) хранится 18 писем и записок И.А.Бунина Л.Д.Ржевскому, 7 открыток, написанных рукой Бунина две надписанные фотографии автора «Темных аллей», испещренный пометами Бунина текст статьи проф. Н.Кульмана о новом правописании и 4 письма В.Н.Буниной, написанных уже после кончины ее мужа.

 Леонид Денисович Ржевский (Суражевский)(1905 - 1986) в 1930 г. закончил литературно-лингвистическое отделение Московского педагогического института имени В.И.Ленина, выступил одним из соавторов учебника "Русского языка". 28 июня 1941 г. Р. защитил диссертацию о языке комедии А.С.Грибоедова "Горе от ума", а уже 1 июля ушел на фронт лейтенантом.

Л.Ржевскому

Дорогой собрат, я страдаю многими болезнями людей моего возраста, был особенно болен, когда получил Ваше письмо и книгу «Граней»⁵, поэтому и не ответил на Ваше письмо, и его (вместе с книгой) сунули, среди всего прочего, в один из многих ящиков моего письменного стола, и я забыл и о том и о другом. Теперь вспомнил, нашел и отвечаю Вам: «Девушка из бункера»⁶ очень интересна, хорошо, совсем хорошо написана, но была бы еще лучше если бы написана немного более сжато. А вот рецензия Ваша на мои «Воспоминания»⁷ в общем очень плоха. Маяковский [ зачернута строчка и потому пропало согласование с последующим - В.А.] были потому, что он и в стихах и в жизни был одинаков: нагло и глупо играл всю жизнь в театральную дурь, - иначе я не говорил бы о том, как его без конца били; и «быта» некоторых моих современников я не касался бы, если бы их « быт» не был связан с их литературным шарлатанством и спекуляцией; «естественно, что реалист Бунин не приемлет символиста Блока, намеренно пренебрегающего логически предметными нормами»: эта неуклюжая фраза совсем никуда не годится, - стоит одно это «намеренно»! Кроме того - называть меня «реалистом» - значит или не знать меня, или ничего не понимать в моих крайне разнообразных писаниях в прозе и стихах; что же до «родинки пунцовой» и до Есенина, то тут я лучше помолчу, чтобы не обидеть Вас.

А за всем тем кланяюсь.

Ив.Бунин

P.S. «Реалист Бунин» очень и очень приемлет многое, многое в подлинной символической мировой литературе.

23.IX.51

Я послал Вам, Леонид Денисович, мои «Избр. стихи» и «Темные аллеи» (Конзелюк⁸, ныне уже покойный, своеовольно, не предупредив меня, набрал по этой похабной «новой» орфографии) навсегда, а вовсе не для прочтения только.

Да, я не посрамил ту литературу, которую полтораста лет тому назад начали Карамзин и Василий Афанасьевич Бунин, по своему незаконному рождению от А.И.Бунина и турчанки превратившийся (по своему крестному отцу) в Василия Андреевича Жуковского.

Благодарю за новый номер «Граней»⁹ .

Берберова, бесстыдная баба, глупо перехвалила Ходасевича¹⁰. Я очень ценю его, но надо знать все-таки меру. Он был и очень неглупый человек, но порой все же был бестактен: зачем, напр., нужно было ему писать нечто патологически гадкое: «Мой отец был шестопалый...»? И еще кое-что подобное?

В стихах Аглаи Шишковой¹¹ есть что-то очень милое, - верно, она и в жизни такая, - но и излишество выкрутасов есть и просто ерунда: что такое, напр., «хрупкая ясь», «звенящий хруп»¹² и «самая, брат пора пинку»...?¹³ Это излишняя развязность. За всем тем мой поклон ей.

Кланяюсь и Вам.

Ив.Бунин
P.S. Никаких других книг моих не могу Вам послать - все давно проданы.

21 января 1952 года¹⁴.

Любезные Ржевские,

Благодарю за милое письмо и за «Грани»¹⁵. Удивляюсь, как вы могли подумать, что я обиделся на Ваше приглашение дать что-нибудь в «Грани»¹⁶ . Не помню, ответил ли, но никак не мог обидеться. В «Гранях» с большим интересом, а иногда и с волнением прочел «Между двух звезд»¹⁷ : ново по теме и есть горячие отличные места; только, по-моему, есть и ненужные житейские подробности. Как всегда блестящ Вышеславцев¹⁸. Очень обстоятельна и хороша статья В.Маркова¹⁹. Хорош отдел пародий.

Диктую, потому что лежу в постели, началось воспаление легких, которое, кажется, остановили пенисиллином.

Всего доброго.

Ив.Бунин
27 сент. 1952 г.

Простите, дорогой, за эти клочки, пишу в постели после тяжкого гриппа, трудно добраться до стола, а В.Н. спит - сейчас поздняя ночь. Получил «Грани», благодарю за Вашу заметку об «Арсеньеве»²⁰ . Что до Ремизова²¹ , то я уже имени его не могу видеть в печати - до того перешагнул все пределы нахальства, издевательства над русским языком и рус. читателем этот шарлатан, гнусный евнух, уже полвека играющий роль юрода!

«За чаем он что-то стеснялся, не Серафиму Павловну, не Стравинскую «наяду», а меня...» На каком языке это писано? Не выписываю дальше от тошноты, - прочтите сами эти строчки (да и все прочее перечитайте). Господин Кульбицкий плачет: «...и пришла горечь обиды, что там Алексея Ремизова не могут читать...» Где там? В СССР? Но ведь этот Алексей Ремизов советский подданный, даже верноподданный, - у него красный паспорт, и когда в Париж приезжал Молотов, он ездил к нему на поклон в «Советское» Посольство, как все «советские» подданные! И почему не читают его «там»? Просто потому, что «там» его считают совершенно не интересным «гадом».

Вероятно, эта моя записка возмутит вас ужасно. Но Вы полумайте хладнокровно над тем, что я Вам пишу.

Всего доброго! Поклон А.С.

Ив.Бунин
25.VII.53

Дорогой Леонид Денисович,

Если вы все таки хотите заплатить мне за мои «Сны», то будьте добры послать эти деньги Татьяне Ивановне Алексинской - 105, Langestrasse, Baden-Baden, Allemagie. Заранее благодарю, всего доброго.

Ив.Бунин

Дорогая поэтесса,

Прочел Вашу «Чужедаль»²². Думаю, что у Вас есть подлинный, а не поддельный поэтический дар. Только уж очень тяжко пишите Вы, - словечка нет в простоте. Хочется надеяться, что Вы этим путем ищите способ выражать себя, а не нарочно делаете это, как делают теперь многие, многие, дабы поражать читателя. Если так, помоги Вам Бог. Но зачем, зачем снижаете Вы себя до этого жулика, наглого плебея, - даже его мерзкое слово «голубень»²³ употребляете? Позвольте посоветовать Вам усердно перечитать старых хороших русских поэтов - не для того, конечно, чтобы подражать им, а с целью развить себя, обогатить свой язык. Будьте здоровы и благополучны.

Ив.Бунин
Письма В.Н.Буниной

Дорогой Леонид Денисович,

Спасибо за память и поздравления²⁴ .

Была тронута, что вспомнили.

В этом году я не праздновала свой день Ангела, весь день была «в бегах». Соберу друзей 10/23 октября - день рождения Ивана Алексеевича, - будем вспоминать о нем, о живом. Вспомните и Вы оба, а, может быть, еще с кем нибудь, его в этот вечер, который падает на субботу.

Помните его стихи «будущим поэтам для меня безвестным Бог оставит тайну - память обо мне» и т. дал., - это начало второй строфы. Написаны эти стихи 10.17 по старому, конечно, стилю, как я помню этот день! Прекрасный по погоде и жуткий... через 12 дней мы бежали из имения его кузины.

А 9 ноября будем о нем молиться.

Получили ли «Грани» его книгу, вышедшую к сентября в «Чех. Изд» ? «Темные аллеи»? Я просила послать. Это последняя книга, которую он отослал сам, как он волновался! Точно чуял, что она последняя. Она получилась очень значительной, составлена из двух противоположных по характеру рассказов: «самых жестоких» и «самых благостных», как он сам о них говорил [...].

Желаю Вам и Поэтессе здоровья, доброй работы и радостей.

С сердечным приветом Ваша

В.Бунина
21.IV.54

Дорогой Леонид Денисович!

Получила Ваше письмо, как раз когда хотела писать Вам: только что прочла «Между двух звезд». Книга жуткая, производит впечатление. Хорош конец. Понравился и «Дневник» Володи²⁵.

Относительно Вашей просьбы, выполнить не могу, - ведь это было недавно напечатано в «Новом русском слове»²⁶ . Кроме того нахожу, что это мало для Бунина о Чехове в юбилейные дни. Он не разрешил бы.

Очень буду рада повидаться с Вами. Напоминаю наш номер телефона Jas. 94 73.

8 мая уже будет полгода со дня кончины.

Желаю Вам Светло провести светлые дни, - у нас будет страстная.

Был вечер, посвященный творчеству Бунина. Прошел в дружеской атмосфере, блестящ был Адамович, многим очень понравился Аминадо, прислал «Три задачи» Алданов, но это был скорее деловой [неразборчиво- В.А.], выступали и актеры.

Ваши обе статьи, вернее одну только в двух изданиях «Посеве» и «Гранях» прочла с большим интересом²⁷ . Спасибо.

Не написала от всяких забот и хлопот из-за вечера да и не хватает у меня красных шариков, отчего вечная усталость и клонит в сон.

Желаю Вам счастья, радости, здоровья.

Ваша В.Бунина