Элджернон Генри Блэквуд Кентавр

V

С отъездом Сандерсона чувство ужаса, порожденное странными инцидентами, пошло на убыль, поскольку рассеялась напряженность. Миссис Биттаси вскоре склонилась к мысли, что большей частью вообразила себе произошедшее. Ее не удивляла эта внезапная перемена, потому что она произошла как-то сама собой. С одной стороны, ее муж никогда не заговаривал об этом, а с другой, она помнила, как много в жизни кажется необъяснимым, и вдруг в один прекрасный момент становится вполне обычным.

Большую часть случившегося, она, конечно, относила на счет присутствия художника и его сумасбродных намеков. С его долгожданным отъездом мир стал опять простым и безопасным. Приступ лихорадки у мужа хотя и продолжался, как обычно, недолго, не позволил ему встать с кровати и попрощаться с гостем, а жена передала его извинения. Утром мистер Сандерсон выглядел вполне буднично. Миссис Биттаси, наблюдая, как он уезжает, отметила, что в городской шляпе и перчатках художник выглядит совсем безобидным.

«В конце концов, — подумала она, следя за пони, тянущим прочь повозку, — он всего лишь художник!»

Она не смела дать волю своему воображению и представить его иным. Перемена в чувствах была полной и живительной. Ей было немного стыдно за свое поведение. Испытывая искреннее облегчение, она одарила его на прощание улыбкой, когда он склонился поцеловать ей руку, но не предложила приехать еще раз, а муж, к ее удовлетворению, также ничего не сказал.

Жизнь маленькой семьи вновь вошла в русло привычной, сонной рутины. Имя Артура Сандерсона почти не упоминалось. София, со своей стороны, не заговаривала с мужем о том, как он ходил во сне и какие дикие слова при этом говорил. Но забыть все равно было невозможно. Воспоминания тлели глубоко в душе, как очаг неизвестной болезни с загадочными симптомами, которая ждала лишь благоприятной возможности, чтобы вырваться наружу. Каждую ночь и каждое утро она молилась об избавлении; молилась о забвении — чтобы Бог уберег мужа от беды.

Но, несмотря не внешнюю глупость, которую многие принимали за слабость, миссис Биттаси сохраняла душевное равновесие и глубокую веру. Она была сильнее, чем думала. Преданность мужу и Богу были достоинством, возможным только у цельной, благородной натуры.

Наступило лето во всем своем буйстве и красоте; в красоте потому, что освежающие дожди по ночам продлевали великолепие весенних красок еще весь июль, сохраняя листву молодой и сочной; а в буйстве потому, что ветры, рвущиеся с юга Англии, увлекали в танце всю страну. Они прочесывали леса, заставляя их протяжно шуметь. Самые глубокие ноты, казалось, не затихали никогда. Пение и возгласы леса раздавались повсюду, а сорванные листья стремительно падали, трепеща на ветру, задолго до назначенного срока. Многие деревья после продолжительного пения и танцев в изнеможении падали на землю. Кедр на лужайке пожертвовал двумя ветвями, упавшими в один и тот же час — сразу перед закатом — с разницей в день. Ветер часто доходил до неистовства, стихая лишь с заходом солнца, и теперь две огромные ветви распростерлись на лужайке, покрыв темной массой почти половину. Они лежали, протягиваясь к дому. На дереве, где они росли, остались безобразные зияющие раны, и ливанец выглядел раненым чудовищем, лишенный прежней привлекательности и великолепия. Теперь лес был виден гораздо лучше: он проглядывал сквозь эти бреши в обороне. А окна дома — особенно гостиной и спальни — смотрели прямо в чащу.

Племянники миссис Биттаси, гостившие у нее в это время, безмерно веселились, помогая садовникам убирать поверженные сучья-великаны. На это ушло два дня, поскольку мистер Биттаси настоял, чтобы ветви остались целыми. Не позволил их разрубать и не согласился пустить в огонь. Под его присмотром громадные сучья оттащили на край сада и положили как заграждение между лесом и лужайкой. Дети от души восхищались этим планом и принялись за него со всем энтузиазмом. Они заразились искренностью дяди, чувствуя, что у него есть скрытые мотивы для такого поступка; и, как правило, скучный, на их взгляд, визит на этот раз доставил массу удовольствия. Только тетя София казалась обескураженной и скучной.

— Она стала такой старой и странной, — сказал Стивен.

Но Алиса, чувствуя в молчаливом недовольстве тети какую-то затаенную тревогу, возразила:

— По-моему, она боится леса. Она никогда не ходит туда с нами.

— Вот почему мы сделали такую непристу… такую толстую и прочную стену, — заключил он, не сумев одолеть длинное слово. — Чтобы ничего, просто ничего, не пролезло. Не пролезет ведь, дядя Дэвид?

И мистер Биттаси, работая без пиджака, в одном крапчатом жилете, пыхтя, помог им установить массивный сук кедра как изгородь.

— Живее, — откликнулся он, — что бы ни случилось, мы должны закончить все до темноты. Далеко в лесу уже поднимается ветер.

И Алиса, подхватив последнюю фразу, эхом повторила ее.

— Стиви, — выкрикнула она, — живее, лентяй! Не слышал, что дядя Дэвид сказал? Ветер придет и утащит нас, если не успеем!

Они трудились как проклятые, и миссис Биттаси со своим вязанием, сидя под глицинией, взобравшейся по южной стене дома, наблюдала за ними, время от времени подавая незначительные советы. Но они оставались без внимания. Большей частью их просто не было слышно, потому что Биттаси с детьми были слишком поглощены работой. Она предупреждала мужа не перегреться, Алису — не порвать платье, а Стивена — не надорвать спину. Ее мысли метались между намерением сходить за гомеопатическим снадобьем, которое было наверху, в шкатулке, и желанием увидеть работу законченной.

Падение кедровых сучьев расшевелило в ней дремлющую тревогу. Ожили воспоминания о визите мистера Сандерсона, потонувшие было в забвении; вспомнилась его странная, одиозная манера говорить, а призраки прошлого, которые, она надеялась, забыты, высунули головы откуда-то из подсознания. Полностью забыть невозможно. Они смотрели на нее и кивали. В них было полно сил — никакого желания скрыться и позволить себя похоронить навечно.

«Смотри, — шептали они, — разве мы не говорили тебе?»

Они с нетерпением ждали удобного момента доказать свое присутствие. И все прежние страдания овладели ею. Волнение, тревога вернулись. Внезапно ее охватила слабость.

Случай с кедром вовсе не был таким уж важным, если бы не отношение мужа. Ничего особенного, что могло бы напугать ее, он не говорил и не делал, но энтузиазм казался просто необъяснимым. Она чувствовала, как это для него важно. Биттаси был так озабочен этим вопросом. Теперь она понимала, что он сознательно скрывал от нее не угасавший все лето интерес. Скрывавшийся до поры в глубине, сейчас он поднялся на поверхность, обнажив иные мысли, желания, надежды. Какие? Куда они вели? Случай с деревом выдал их в самом неприглядном свете, и в такой степени, которую их хозяин вряд ли осознавал.

Пока муж работал с детьми, миссис Биттаси вглядывалась в его серьезное, сосредоточенное лицо, и чем дольше смотрела, тем больше нарастал страх. Ее раздражало, что дети трудятся с таким рвением. Они неосознанно были на его стороне. София боялась того, чему не смогла бы и название дать. А оно выжидало.

Более того, страх был смутным и неопределенным, а после падения кедровых ветвей он подступил ближе. И все эти нездоровые, бесформенные мысли постоянно занимали ум, они постоянно крутились вне зоны досягаемости, вызывая неясное, пугающее недоумение. Их присутствие было таким реальным, они столь цепко держались в мозгу, никогда, однако, не показываясь полностью, и это было особенно отвратительно. И все же миссис Биттаси удалось ухватить одну мысль, и та ясно предстала перед ней. Как ни трудно было облечь ее в слова, смысл заключался в следующем: кедр выполняет в их жизни некую дружескую миссию; у него есть сила защищать дом, и особенно мужа, но после падения веток она ослабла, что сулит беду.

— Почему ты так боишься сильных ветров? — спросил он несколькими днями ранее, после особенно ветреного дня.

Ответ, что она дала, удивил ее саму. Один из призраков подсознания высунулся и позволил истине выскользнуть наружу.

— Потому, Дэвид, что чувствую — они приводят с собой лес, — замялась она. — И они заносят оттуда что-то прямо в голову… в наш дом.

Он с интересом взглянул на жену.

— Вот за это, я их, должно быть, и люблю, — ответил он. — Ветры несут по небу души деревьев, как облака.

Разговор прекратился. София никогда не слышала прежде, чтобы муж так говорил.

В другой раз Дэвид уговорил ее пойти на ближайшую поляну. Миссис Биттаси спросила, зачем он взял топорик и что он собирается делать.

— Хочу срубить плющ — он цепляется к стволам и забирает у деревьев жизнь.

— Но это могут сделать лесничие, — возразила она. — Им же за это платят.

Тогда он объяснил, что плющ — паразит, с которым деревья не знают, как бороться, и лесничие тут бессильны и толком ничего не сделают: подсекут там и сям, предоставив дереву закончить самому, если сможет.

— Кроме того, мне нравится делать это для них. Люблю помогать им и защищать, — добавил он по пути, а листья шорохом вторили его тихим словам.

Эти замечания, как и отношение к пострадавшему кедру, выдавали странную непрекращающуюся перемену в нем. За лето она лишь углублялась.

И даже росла, подобно дереву, медленно и неуклонно, хотя и неприметно внешне, и мысль о ней тревожила женщину до ужаса. Эта метаморфоза коснулась всего его существа, управляя разумом и действиями, порой чуть ли не проступала в лице. Временами прорывалась наружу, пугая Софию. У него с деревьями образовалась какая-то связь, и вся жизнь проходила под знаком этой связи. Все больше и больше его интересы зависели от их устремлений, его дела все неразрывнее связывались с их действиями, он мыслил и чувствовал, как они; его цели, надежды, желания перестали существовать помимо них, его судьба…

Судьба! Тень неясного, неимоверного ужаса накрывала с головой, когда миссис Биттаси думала об этом. Некий внутренний инстинкт, страшивший бесконечно больше смерти — ведь смерть означает, что душа претерпит сладостную трансформацию, — постепенно подводил к мысли думать о муже в связи с деревьями, особенно с деревьями этого леса. Иногда, прежде чем у нее хватало сил взглянуть этому в лицо, доказать несостоятельность подобной идеи, умолить ее замолчать, в голове проносилась мысль о муже как о самом лесе, настолько эти двое были тесно связаны, взаимно дополняя друг друга, став частями одного целого.

Эта идея была еще слишком смутной, чтобы рассмотреть подробно. Более того, когда женщина пыталась сосредоточиться, чтобы постичь крывшуюся за ней истину, сама возможность такой идеи начинала казаться эфемерной. Она ускользала, как Протей²⁶. Под натиском минутной концентрации исчезал сам смысл идеи, просто таял. Какие бы слова она ни подбирала, понять не получалось.

Ум не в состоянии был справиться с ней. Но когда она исчезала, след ее прихода и ухода еще секунду мерцал перед дрожащим взором. Страх же не исчезал никуда.

Сведенная к нехитрой человеческой формулировке, которую миссис Биттаси инстинктивно пыталась отыскать, мысль была примерно такой: «Муж любит ее, и так же сильно он любит деревья, но деревья появились в его жизни раньше, захватив ту часть натуры, которая ей неведома. Она любит Бога и мужа. Он любит деревья и жену».

Таким неприятным компромиссом эта мысль закрепилась у нее в сознании, породив дальнейшее противостояние. Далеко в лесу кипела молчаливая, скрытая борьба. Ранение кедра было видимой, внешней приметой далекого и таинственного боя, который с каждым днем приближался к их жилищу. Ветер теперь уже гудел не далеко в лесу, а ближе, кружа по опушке.

Тем временем лето угасало. Осенние ветры, вздыхая, проносились через леса, листва окрасилась червонным золотом, а вечера все раньше окутывали дом уютными тенями, пока не появился первый признак серьезного несчастья. Его неприкрытая, расчетливая жестокость свидетельствовала о тщательных предварительных приготовлениях. Ни тени импульсивности или опрометчивости. Он предстал ожидаемым, даже неминуемым. Супруги Биттаси ежегодно ездили на две недели в маленькую деревушку Сейан, чуть выше Сент-Рафаэля²⁷ — настолько регулярно за последние десять лет, что это даже не обсуждалось, — и тут Дэвид Биттаси наотрез отказался ехать.

Мисс Томпсон накрыла стол для вечернего чая, поставив чайник на спиртовку, мягко, неслышно спустила шторы, как умела только она, и вышла. Лампы еще не зажгли. Огонь в камине освещал обитые ситцем кресла, спящую собаку на черном коврике из конского волоса. На стенах поблескивала позолота на рамах, но сами картины было не разглядеть. Миссис Биттаси обдала кипятком заварочный чайник и, пока ополаскивала чашки горячей водой, муж, глядя поверх камина, неожиданно, будто продолжая невысказанную мысль, произнес:

— Дорогая, покинуть сейчас дом для меня не представляется возможным.

И это прозвучало так внезапно, так неуместно, что она сначала не поняла. Подумала, что он не может выйти в сад или в лес. Но все же сердце подпрыгнуло в груди. Тон был зловещим.

— Конечно, не стоит, — ответила она, — это было бы в высшей степени неразумно. Для чего тебе…

Она хотела защитить мужа от тумана, расстилавшегося по лужайке осенними вечерами, но, прежде чем договорила, поняла, что он думал о другом. И сердце еще раз подпрыгнуло, разливая страх по жилам.

— Дэвид! Ты имел в виду поездку за границу? — ахнула она.

— Да, дорогая, я говорил о поездке.

Ей вспомнилось, каким тоном он с ней прощался много лет назад, отправляясь в одну из экспедиций по джунглям. Голос был таким серьезным, таким решительным. Таким же он был и сейчас. Несколько секунд она ничего не могла придумать в ответ. И занялась чайником. Наливала воду в чашку, пока та не перелилась через край, медленно вылила в полоскательницу, изо всех сил стараясь, чтобы он не заметил, как дрожит рука. Неверный свет пламени и полутьма в комнате помогли ей. Но он бы и так вряд ли заметил. Его мысли были далеко…