Эрих Мария Ремарк Черный обелиск по одноименному роману

Черный обелиск

Инсценировка Владимира Котенко

Первое действие

1

Будто нарисованная немецким экспрессионистом 20-х годов прошлого столетия площадь старинного германского города: собор, психбольница, ресторан "Валгалла", окно квартиры мясника Вацека, вывеска фирмы «Кроль и сыновья», при ней выставка памятников и надгробий. Как скала, возвышается Черный обелиск.

Господин хозяин, разрешите доложить? Главный штаб фирмы «Кроль и сыновья»! Пункт наблюдения за действиями врага. В районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск. Доложил ефрейтор Бодмер!

Георг. Вольно, ефрейтор! (Смотрит на окно). Лиза… делает утреннюю зарядку.

Бодмер. Ага. Эротическую.

Георг. Однако, какая роскошная женщина!

Бодмер. Я знаю человека, который охотно платил бы миллион марок за то, чтобы наслаждаться подобным зрелищем весь день и даже ночь.

Георг. Да, это я.

Бодмер. А я предпочитаю наслаждаться бесплатно. И все же меня злит, что эта ленивая особа, вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно уверена в своих чарах. Ей и в голову не приходит, что не всякий в ту же минуту возжаждет переспать с ней.

Георг. Лично я готов в любую минуту. О! Она поводит грудями, словно изваянными из первоклассного мрамора, которого нашей фирме так не хватает.

Бодмер. У тебя даже лысина вспотела. И как блестит! Помнится, когда мы с тобой сидели в окопе,  ротный отдал особый приказ, чтобы ты, даже при полном затишье на фронте, не снимал каску…

Георг (хохочет). Слишком силен был соблазн для противника проверить с помощью выстрела, не огромный ли это биллиардный шар…
Георг вынимает у Бодмера изо рта сигару, вставляет в свой мундштук, курить.
Бодмер. Конфискация сигары - это грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик.
Георг. А я не гомосексуалист.
Бодмер. Чистюля! На войне ты моей ложкой бобовый суп хлебал, а ложку я прятал за голенище грязного сапога и никогда не мыл.
Георг. После войны прошло четыре с половиной года. Тогда несчастье сделало нас людьми, а теперь бесстыдная погоня за наживой снова превратила в разбойников. Чтобы это замаскировать, нам опять нужен лак хороших манер… Но к делу. Клиенты были?

Бодмер. Конечно, нет.

Георг. Плохо.

Бодмер. И все-таки я вынужден настоятельно просить о повышении моего оклада.

Георг. Опять?

Бодмер. Снова.

Георг. Боже! Но ведь тебе с утра повысили оклад!
Бодмер. А в обед объявили новый курс доллара, и я на свой оклад не могу купить даже башмаков. Подошвы к старым фронтовым ботинкам, которые прошли пол Европы, я прикрутил проволокой. Видишь? А у меня свидание. Вопрос жизни и смерти. Ты деньги из банка принес?
Георг. Только полмешка. Инфляция растет такими темпами, что государственный банк не успевает печатать денежные знаки. Бери пример с этого создания! Оно не сеет, не жнет, но Отец Небесный все же питает его.

Лиза у окна приглаживает щеткой свою роскошную гриву на голове.
Бодмер. Я скромная жертва инфляции, а Лиза плывет по ее волнам на всех парусах. Она - прекрасная Елена спекулянтов. На продаже могильных камней не разживешься так, как на торговле телом…

Георг. Чу, она повернулась к нам спиной… Ах, какая спинка! Какие руки! Статуя! Венера Милосская!

Бодмер. У Милосской нет рук, они ей ни к чему, Венера не брала с мужчин плату, а Лизе еще пара лишних не помешает...

Георг развязывает мешок, бросает Бодмеру несколько пачек денег.
Георг. Хватит?

Бодмер.  Добавь еще пару кило этих обоев.  

Георг. Не могу. Наша фирма на грани краха. Остались главным образом надгробия из песчаника и чугуна, но мрамора и гранита мало. А то немногое, что есть, мы распродаем с убытком. Может быть, самое лучшее совсем ничего не продавать, а? Но только посмотри, как воркует в окне эта пташка…

Бодмер. Это кошка, которая съест пташку…

Звенит велосипедный звонок. Подъезжает Генрих Кроль-младший, совладелец фирмы, брат Георга. На нем полосатые брюки, стянутые у щиколотки велосипедными зажимами.

Генрих. А…пялите глаза на эту кокотку, пока мясник Вацек режет лошадей на конскую колбасу?

Георг. О, мой единоутробный брат, только взгляни на эту черную челку, подстриженную, как у пони! На этот дерзко вздернутый нос! А как она извивается! Будто змея! Она радуется, что живет на свете и что не все мужчины импотенты. Даже ты.

Генрих. Вы - ленивые жеребцы, а я - человек дела. С рассветом мчусь на велосипеде в самые отдаленные деревни, едва пронюхаю о чьей-либо смерти. Поздравьте, я сегодня наш мраморный крест продал.

Георг. Это она тебе показала, брат. И вполне заслуженно. (Кричит). Лиза, а почем у тебя нынче воздушные поцелуи?

Лиза (хохочет). По курсу государственного банка!

Георг. Пошли мне сотню-другую!

Генрих (бурчит). Доиграетесь! Когда-нибудь мясник Вацек, пустит вас, как жеребцов, на конскую колбасу. Видели, какой у него огромный кровавый нож? (Уезжает на велосипеде).

Георг. От упоминания колбасы даже есть захотелось. Пошли в ресторан «Валгалла», там нынче дают гуляш с картошкой, огурцами и салатом.

Бодмер. Гуляш - это прекрасно! Как ты думаешь, человек живет, чтобы есть, или ест, чтобы жить?

Георг. Он живет, чтобы есть на талоны.

2

Бодмер (хозяину ресторана). В чем дело, Эдуард? Завидев нас, ты всегда делаешь такую гримасу, словно лакомясь мясом косули, попал зубом на дробинку и сломал зуб по корень.

Кноблох. Да, но не убран.

Георг. Не беда.

Кноблох (язвительно). Ваши талоны, конечно, кончились?

Кноблох. Какой же я болван! Зачем я только выпустил эти треклятые абонементы!

Георг. Из жадности. Год назад, для привлечения клиентов. Каждый обед обходился людям немного дешевле.

Кноблох. Но лавина инфляции перечеркнула все мои расчеты. Я слишком много теряю. А вы, отвратительные люди, скупили оптом абонементы…

Георг. Признаюсь, мы всадили в них все деньги, полученные за памятник павшим воинам.

Кноблох. И уже сегодня обедаете за полцены. А завтра вообще на халяву! Имейте совесть! Вы меня разорите!

Бодмер. Учти, мы будем бороться за свой гуляш, словно на баррикадах.

Садятся за столик.

Ответь нам, Эдуард. Человек ест, чтобы жить, или живет, чтобы есть?

Кноблох. Человек живет, чтобы есть за наличные, а не на талоны. Ну, посидите здесь часок - другой без обслуживания. Вы заслужили.

Кноблох исчезает. К ним подсаживаются бывший однополчанин Вилли с дамой.

Георг. Вилли, на войне ты был всего лишь помощником ротного интенданта, а сейчас одет с иголочки. Шикарный костюм, на галстуке булавка с жемчужиной, на пальце тяжелый перстень с печаткой…

Вилли. Мне чертовски везет! Я играю на бирже на понижение марки… Мадам, разрешите представить? Мои фронтовые товарищи Георг Кроль и Людвиг Бодмер. Господа, знаменитая артистка - фрейлейн Рене де ла Тур из «Мулен Руж» в Париже. У нас в городе на гастролях… Я слежу за вашей войной с Эдуардом из-за талонов с интересом прирожденного игрока.

Георг. Кноблох, прими, наконец, заказ! 

Рене. Унтер-офицер Кноблох! Вы что, оглохли?

Кноблох (с поклоном). Что господам угодно?

Георг. Суп с лапшой, гуляш и гурьевскую кашу на четверых. Да живо, не то вы у нас оглохнете, тихоня этакий!
Кноблох. Я попрошу в моем ресторане не шуметь, как в прусской казарме…

Уходит вразвалочку. Ему вслед несется тот же громовый голос.
Рене. Хозяин! Живо, козел! Бегом!

Эдуард возвращается, как ужаленный.

Кноблох. Кто опять гаркнул? Людвиг, ты?

Бодмер. И рад бы, да у меня не получится.

Кноблох. Ты хулиганишь, Георг?

Георг. Ты же знаешь, у меня писклявый голос. В армии даже тобой не доверили командовать...

Кноблох. Мадам, это вы рявкнули?

Вилли. Рене - великая актриса! На сцене она поет дуэты. Одна за двоих. Куплет высоким голосом, куплет низким. Одну партию сопрано, другую басом. У нее широкий голосовой диапазон. Я от нее без ума. Словно обладаешь сразу двумя женщинами. Одна - нежное создание, другая - торговка рыбой. Когда она в постели пустит в ход свой командирский бас, чертовски странное ощущение. Я, конечно, не ухаживаю за мужчинами, но мне иногда чудится, будто я поставил в позу генерала или какого-нибудь унтер-офицера, который нас ставил, когда мы были рекрутами.

Кноблох. А почему четыре талона? Вас же только двое!

Георг. Ошибаешься, приятель, нас четверо.

Кноблох. Господин Вилли - богач, он в состоянии расплатиться за себя и даму наличными.

Бодмер. Фи, Эдуард! Будь джентльменом. Они наши гости. И мы вправе их угостить.

Кноблох (рвет талоны зубами от ярости). Авантюристы! На эти бумажки сегодня можно купить лишь несколько жалких костей без мяса.

3   

Бодмер. Воскресная обедня в церкви, где я играю на органе. Это мой скромный побочный заработок, а играть я научился еще до войны. Сквозь цветные стекла льется снаружи смягченный дневной свет и, смешиваясь с сиянием свечек, становится мягко-золотистым, тронутым голубизной и пурпуром. Молящиеся - пациенты психиатрической больницы. Я разглядываю первый ряд. Узнаю темную голову Изабеллы. Она стоит на коленях возле скамьи, очень прямая и стройная. Узкая головка склонена набок, как у готических статуй. Это ради нее я купил галстук на последние гроши, на туфли, увы, не хватило. На самом деле она не Изабелла, а Женевьева Терговен, у нее, увы, раздвоенное сознание, она забыла свое подлинное имя и назвалась Изабеллой. После службы я нахожу девушку в парке.

Изабелла. Рауль, как хорошо, что ты опять здесь! Где ты пропадал столько времени?

Изабелла. Зачем? Ты там что-нибудь ищешь, Рудольф?

Бодмер. А почему я то Ральф, то Рудольф, то какой-то Рауль? Мое настоящее имя - Людвиг. Людвиг Бодмер.

Изабелла. Ночью травы просто нет.

Изабелла (бросает шляпу в цветы, ступает среди них, словно танцовщица, садится посреди клумбы.) А вот их ты слышишь?

Бодмер. Каждый их услышит. Цветы - это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.

Изабелла (раскидывает широкую юбку среди цветов.) А во мне они теперь звонят?

Бодмер. Ты полна колокольным звоном, словно рождественская месса…

Изабелла (срывает тюльпан и задумчиво его разглядывает, вдруг встает и отшвыривает тюльпан, решительно отряхивает платье, на лице гримаса отвращения.) Это не цветы, это - змеи. (Указывает на клумбу). Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!

Изабелла (как-то сразу устает и сникает.) Мне пора спать, у меня режим. (Поцеловала его в щеку).

Бодмер. Поцелуй предназначался вовсе не мне. Кому? Ральфу или Рудольфу?

Она медленно и понуро бредет к своей лечебнице. Шляпа вяло висит на локте.

Бодмер. Боже милостивый, излечи ее!

4


Черный обелиск.

Бодмер и Георг накрывают импровизированный стол прямо на постаменте Черного обелиска: открывают бутылку, нарезают салатик, кладут колбаску, еще что-то недорогое.

Бодмер. Георг, почему мы всякий раз встречаем владельца гранитного завода Ризенфельда, словно он индийский раджа?

Георг. Потому что нам до смерти нужен гранит и, разумеется, не за наличные, а по векселю. Какая сегодня у нас для него развлекательная программа?
Бодмер. Увы, никакой.

Георг. Ужас! Простой попойкой Ризенфельда не ублажишь. Он бабник. Он хочет видеть что-нибудь интересное, а если можно, то и пощупать.

Бодмер. Хватит ли у нас денег даже на ресторан? Одному Богу ведомо, сколько будет стоить вечером бутылка вина!
Георг. И Богу это неведомо. Почему Ризенфельд, к примеру, не любит живопись, музыку, литературу? Вход в музей до сих пор стоит всего двести пятьдесят марок. За эту цену мы в течение долгих часов могли бы показывать ему картины и гипсовые торсы.
Бодмер. Кстати, а вот и он. Спроси его самого.
Появляется Ризенфельд.
Георг (наливает стаканчики). Ждем вас, как второго пришествия. За что будем пить? За успехи в делах?

Ризенфельд. Фи! Для фирмы по установке надгробий в таком тосте таится пожелание, чтобы как можно больше людей умерло. Можно с тем же успехом выпить за войну или холеру.

Бодмер. Вы очень чувствительны. Поэтому предоставляем формулировку тоста почетному гостю.
Ризенфельд (задумался). А для чего, в сущности, человек живет?

Георг. Гм… в каком смысле?

Ризенфельд. Человек живет, чтобы есть или ест, чтобы жить?
Бодмер с Георгом удивленно ставят на пьедестал свои стаканчики.

Георг. Это так называемый проклятый вопрос мы задаем себе и другим сто раз в день. На него еще ни один мудрец не ответил.

Бодмер. Блестяще! Поздравляем! Великие немецкие философы могут отдыхать. Человечество, слава Богу, теперь может обжираться и не терзаться сомнениями. Но если вас интересует, так сказать, художественная подоплека этой проблемы, то я могу сегодня же ввести вас в литературный клуб нашего возлюбленного города. Поэт Отто Бамбус развернул эту тему в тридцати стихотворениях. А далее последует весьма приятная неофициальная часть.

Бодмер. Конечно, нет. Женщины, пишущие стихи, все равно, что читающие лошади. Разумеется, за исключением последовательниц Сафо.

Ризенфельд. Моей космической меланхолии как не бывало. Какой к черту клуб поэтов! Вот она, настоящая поэзия. Какой бюст! Нет, это не шлюха, это породистая женщина! Настоящая дама, сразу видно.

Георг. Вы подлинный знаток, господин Ризенфельд! Да, это светская львица. Ее муж аристократ, князь в седьмом колене. У него целая конюшня.

Ризенфельд. Какая походка! Полицейского и породистую женщину узнаешь по походке. Она не семенит, она делает большие шаги. Если женщина семенит, в ней всегда разочаровываешься. Но за эту я даю гарантию! Господа! Чего мы еще ждем! За ней, хоть в преисподнюю!

5
Ресторан «Валгалла».

Бодмер. Следуя за Лизой по пятам, мы пришли не в музей, а опять в ресторан «Валгалла". И это вечером, когда наши талоны не имеют силы.

Георг. Ризенфельд пылает от страсти, как Везувий. Мы ставим ему уже пятую бутылку. По моим расчетам, мы пропили несколько надгробий.

Бодмер. Удар в спину ниже пояса! Смотри, Георг! Эрна, моя подруга по любовным утехам, танцует с какой-то обезьяной в мужском костюме.

Георг. У тебя такой вид, словно ты проглотил ручную гранату.

Бодмер. Уже целую неделю она морочит мне голову, будто у нее легкое сотрясение мозга и ей запрещено выходить. Она-де в темноте упала.

Георг. Упала на грудь этого юнца.

Бодмер. А я, болван, еще сегодня послал ей свое стихотворение в три строфы под названием "Страсть и звезды". Что, если она прочитала его этому бой-френду? Я прямо вижу, как оба они извиваются от хохота надо мной.

Ризенфельд. Какая женщина! Нет, не княгиня. Бери выше! Герцогиня! Что с вами, Бодмер? Вам тоже жарко?

Ризенфельд. Вам сколько лет - семнадцать или семьдесят? 

Бодмер. В это мгновение музыка смолкает, его вопрос разносится по залу. На нас смотрят с интересом. Мне хочется нырнуть под стол, но тут пришла идея обернуть разговор в торговую сделку. Я выкрикнул: "Семьдесят долларов за штуку и ни на цент меньше!" Эта реплика немедленно вызывает у публики живой интерес.

К столику придвигается пожилой господин с лицом младенца.
Ауфштейн.  Всегда интересуюсь хорошим товаром. Разумеется, за наличные. Моя фамилия Ауфштейн.
Бодмер. Товар - двадцать флаконов духов. К сожалению, этот господин уже купил их оптом.
Ауфштейн. Весьма сожалею. Я дал бы хорошую цену.

Бодмер. Он дал очень хорошую. Семьдесят.

Ауфштейн. Сколько он не даст, я дам больше...

Бодмер. К сожалению, товар ушел.

Ауфштейн. Впредь меня имейте ввиду. Зарубите себе на носу, молодой человек: Ауфштейн все покупает и все продает. Даже родину. (Отходит).

Начинается эстрадная программа. Номер акробатов.

Ризенфельд. Шампанского!

Герда (представляется). Я Герда Шнейдер.

Бодмер. Я Людвиг Бодмер. Первый раз в жизни так знакомлюсь с дамой.
Герда. Вы танцуете?
Бодмер. Немного.
Герда. Сейчас оденусь и выйду к вам. Мой номер кончился.
Бодмер потуже затягивает ботинки проволокой. Вскоре она выходит в платье, и они идут танцевать.
Герда. За вашим столом трое мужчин и ни одной женщины - почему? 
Бодмер. Мой друг Георг уверяет: если приводишь женщину в ресторан, то уходишь без нее. Он сторонник гаремной системы и считает, что женщин выставлять напоказ не следует.
Герда. А вы?
Бодмер. У меня никакой системы нет. Я как мякина, которую несет ветер.
Герда. Не наступайте мне на ноги. Никакая вы не мякина. В вас, по крайней мере, семьдесят кило. Без этих огромных ботинок. Кстати, почему проволока, а не шнурки?

Бодмер. Сейчас такая мода.

Герда (капризно закусила губу.) Лучше отпустите меня. Таким способом вы все равно ничего не выиграете в глазах у той рыжей дамы. А ведь вы именно к этому и стремитесь, верно?

Герда. Врете.

Бодмер. Вру.
Герда. Вам надо совсем не обращать на нее внимания. А вас точно загипнотизировали.

Герда бросает Бодмера посреди зала.

Бодмер. А шампанское? Мы заказали.

Герда. Пропал аппетит.

Бодмер возвращается к столику, но шампанского не успел пригубить.

Ризенфельд (вскочил.) Лиза уходит. За ней!

Эрна (измерила его с головы до ног ледяным взглядом.) Так вот где я поймала тебя!

Эрна (резко хохочет). По делу! Кто же скончался?

Эрна. И такому гуляке я доверяла. Между нами все кончено, господин Бодмер!

Бодмер. Два из гранита. Один за вечер, другой за Лизу.

Ризенфельд. Пусть два. Вымогатели!

Георг. И вексель на три месяца.

Ризенфельд. Нет, только на два месяца.

Георг. На два с половиной! Неужели Лиза этого не стоит?

Ризенфельд. Ладно! Но не больше, даже если бы она была английской королевой. Прощайте, бегу к ней, как Петрарка к Лауре. Да здравствует любовь, господа! Скоро я тоже буду писать стихи. Любовь, кровь, морковь… (Убегает)
6
Черный обелиск.

Фельдфебель в отставке Кнопф, покачиваясь, подходит к памятнику и мочится на него.
Бодмер. Господин Кнопф, я понимаю, что вы возвращаетесь из пивнушки, вам приспичило, но делать так не полагается. Черный обелиск - гордость нашего города.
Кнопф (бормочет, не повертывая головы). Вольно!
Бодмер. Господин фельдфебель, это же свинство. Ведь вы в собственной гостиной не будете это делать?
Кнопф. Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?
Бодмер. Это памятник, предмет, так сказать, священный.
Кнопф. Он становится памятником только на кладбище...
Бодмер. Господин фельдфебель, как вы полагаете, человек живет для того, чтобы есть, или ест, чтобы жить?

Кнопф. Чтобы пить.

Кнопф делает большой глоток из бутылки и уходит на нетвердых ногах, а Бодмер берет ведро с водой и смывает с Черного обелиска автографы фельдфебеля. Из Лизиной квартиры доносятся звуки патефона. Она в окне, приветственно помахивает Бодмеру огромным букетом красных роз.

Лиза. Сердечное спасибо за цветы! Хоть вы и траурные филины, а все же настоящие кавалеры!

Бодмер. Что творит наш великий скульптор из глыбы песчаника?

Бах. Умирающего льва со стрелой в боку для памятника павшим воинам.

Бодмер. Курт, как ты полагаешь, в чем смысл жизни?

Курт. Спать, жрать и лежать с женщиной.

Лиза уже на улице. Она сует букет Бодмеру.

Лиза. Эту траву я не могу держать у себя дома. Мой мясник слишком ревнючий.

Лиза. Ревнивый, как бритва.

Бодмер. Да.

Лиза. Бедненький!

Лиза уходит.  

Бодмер. Мне приходит в голову, что я, пожалуй, вчера был со своей любовницей Эрной слишком резок. Может быть, она мне вовсе и не изменяет, просто приревновала, а ревность означает любовь. Охваченный раскаянием, вдыхаю благоухание роз, оставленных Лизой, набрасываю несколько строк, заклеиваю конверт, кладу в букет и зову Фрица Кроля, младшего отпрыска хозяев фирмы. Ему двенадцать лет.

Бодмер. Даже нераспечатанное.

Фриц. Дама не приняла, сказала, что на всей этой любви и дружбе пора ставить крест.
Бодмер. Ставить крест! Меткая шутка, учитывая мою профессию!

Рвет записку и пишет другую.

Фриц, передай цветы и письмо в ресторан акробатке Герде Шнейдер.

Фриц. Три тысячи.

Бодмер. Ого! Уже три?

Фриц. Инфляция!

7

Изабелла. В прошлый раз ты обещал быть со мной всю жизнь и даже больше. Почему же ты меня покинул?

Изабелла. Луна сегодня прохладная, ясная, ее пить можно.

Бодмер. А как можно пить луну, Изабелла?
Изабелла. Я научу тебя пить луну. Ночью нужно открыть окно и подставить под лунный свет стакан с водой. И луна попадает в него. Стакан станет светлым.
Бодмер. Ты ошибаешься. Просто луна отразится в стакане, как в зеркале...
Изабелла. В самом деле? Не может быть… (Отнимает у него свою руку).
Бодмер. Ты же видишь в зеркале только свое отражение.

Изабелла. Но где, же я сама, когда я вижу свое отражение?

Бодмер. Перед зеркалом. Иначе оно не могло бы тебя отразить.
Изабелла. А что делают зеркала, когда они одни?
Бодмер. Отражают то, что есть.
Изабелла. А если ничего нет?
Бодмер. Всегда что-нибудь да есть.
Изабелла. А ночью что они отражают?
Бодмер. Темноту.
Изабелла. Значит, зеркала мертвы, когда совершенно темно? Может быть, они спят, а когда возвращается свет, просыпаются? А зеркала видят сны? 

Бодмер. Им снимся мы. И снимся наоборот. То, что у нас справа, в них слева, а то, что слева, у них - справа.

Изабелла. Значит, они - наша оборотная сторона? (Она взволнована, сжимает руку Бодмера, дрожит.) Значит, мы внутри у зеркал? Значит, осталась какая-то часть меня во всех зеркалах, в которые я смотрелась? А сколько я видела их! Не сосчитать! И каждое что-то у меня отняло? Тоненький ломтик меня? Неужели зеркала распилили меня, словно кусок дерева? Значит, меня обокрали зеркала? Держи меня крепче! Не отпускай! Разве ты не видишь? Вон они летят! Все эти мертвые отражения! Они приближаются и жаждут крови! Ты слышишь шелест их серых крыльев? Они мечутся, как летучие мыши! Не подпускай их!
Она обнимает Бодмера и целует. Он чувствует сильный укус и невольно отталкивает ее от себя. Прикладывает платок к нижней губе.
Изабелла. Кровь! Это печать. На век. Уйти от меня ты не сможешь до самой смерти!
Их разлучает медицинская сестра.

Сестра. Пора спать, дорогая Женевьева.

Изабелла. Не хочу. Не буду. И вообще я не Женевьева, а Изабелла. Зарубите это себе на носу.

Сестра. Пусть так, но у нас режим. Кстати, с господином Бодмером хотел побеседовать доктор Вернике. Он уже идет сюда.

Сестра уводит ее с собой. Подходит доктор Вернике.
Бодмер. Сегодня она особенно не в себе.

Вернике. Шизофреники с быстротой молнии переносятся из одной личности в другую. В старину таких людей считали то святыми, то одержимыми дьяволом. Иногда относились к ним с суеверным почтением, иногда сжигали на кострах. Надвигается гроза. В таких случаях больные начинают особенно беспокоиться.

Гремит гром, сверкают молнии.

8
Черный обелиск.

 Ризенфельд сдержал слово. Вся площадь заставлена надгробиями и постаментами. Радостный персонал конторы фотографируются на фоне новых поступлений. Раздаются крики: " Ура Ризенфельду, лучшему немцу из всех евреев и лучшему еврею из всех немцев!"

Бах. Из этих глыб родятся на свет скорбящие львы, ревущие из последних сил. Или взлетят орлы: бронзовые и чугунные, похожие на гигантских кур, которые намерены снестись. Ими будут увенчаны памятники павшим воинам, чтобы воодушевить молодежь нашей страны на новую войну, ибо, когда-нибудь должны же мы все-таки победить.  

Георг. Сюда шастают бездомные влюбленные со всего города. Многие парочки предпочитают это место для свиданий. Выставка надгробий влюбленным не помеха, наоборот, она как будто особенно разжигает их страсть. А у Людвига есть своя комната.

Генрих. И все-таки, Бодмер, придется относительно вас сделать оргвыводы. Ваши моральные и идейные устои меня не устраивают. Вы - плохой немец. (Уезжает на велосипеде).

Появляется заказчица - фрау Нибур.

Бодмер. Вот уже две недели я веду переговоры с фрау Нибур относительно памятника на могилу почившего в Бозе ее супруга. При жизни он был изрядной скотиной, нещадно колотил ее и детей, она проклинала его на каждом углу, но после кончины все лучше и лучше относится к покойнику. Так бывает часто. И она уже мечтает о чем-то грандиозном на его могиле.  

Фрау Нибур. Мне нужен мавзолей! Супруг был такой…такой...

Бодмер. Умирающий лев на могилу вас устроит?

Фрау Нибур. Орел, небо… мило. Но нет ли у вас чего-нибудь еще оригинальнее? Он был такой…такой…

Бодмер. Ваш супруг был пекарем, не правда ли?

Фрау Нибур. Да

Бодмер. В таком случае можно, например, сделать скульптуру, замешивающую тесто. За спиной стоит смерть с косой, закутанная в саван, или нагая, то есть в данном случае скелет. Но скелет вам тоже выйдет в копеечку. Это для скульптора очень сложная задача, особенно из-за ребер, которые нужно высекать каждое в отдельности с большой осторожностью, чтобы они не сломались...

Фрау Нибур. Скелет - это неплохо, но я ожидала от вас большего...

Бодмер. Можно в эту сцену включить и семью. Вы скалкой отгоняете смерть. Мол, возьми лучше нас с собой.

Фрау Нибур. А что еще вы можете предложить скорбящей вдове?

Бодмер. Вас устроит саркофаг, крышка которого слегка сдвинута, из него высовывается рука вашего покойного мужа.

Фрау Нибур. Боже! И что эта рука делает?

Бодмер. Держит гитару.

Фрау Нибур. А другая рука?

Бодмер. Играет на гитаре.

Фрау Нибур. А что делают ноги?

Бодмер. Пляшут.

Фрау Нибур. Что они пляшут?

Бодмер. Тирольский танец. Примерно вот так… (Танцует).

Фрау Нибур. У него ботинки 48-го размера. Хватит мрамора?

Бодмер. Уйдет много материала, но мы его обуем.

Фрау Нибур. А что еще вы можете предложить? Мой муж был такой… такой…

Бодмер (в раздумии чешет затылок). Увы, мадам, это все…
Фрау Нибур. Если у вас для меня нет более грандиозных идей, я буду вынуждена обратиться к вашему конкуренту.
Бодмер. Ваше право, фрау. Только не ошибитесь. Наш конкурент на днях развеселил весь город. На его памятнике у ангела оказались две левые ноги, Богоматерь косоглазая, а Христос с одиннадцатью пальцами. Уж не поленитесь, пересчитайте пальцы, когда вам исполнят заказ.

Фрау Нибур. Не беспокойтесь, пересчитаю.

Она вытирает слезы, опускает вуаль, словно театральный занавес, и с достоинством удаляется. Бодмер подходит к гробовщику, который восседает на недоделанном деревянном гробу, держит банку с кильскими шпротами и, причмокивая, поглощает их.
Бодмер. Вильке, каково мнение о жизни у гробовщика? Бог дал жизнь человеку, чтобы есть, или дал еду, чтобы жить?  
Вильке. Утром у меня одно мнение, вечером другое, зимой иное, чем летом, до еды и после ее мнения меняется, и в молодости, совсем другое, чем в старости.
Бодмер. Я знал, что вы ответите так и только так.  

Вильке. А если знаете, зачем спрашивать?

Вильке. Он становится гробом, когда в нем уже покойник. А так - просто столярная поделка.

Герда. И ты тут служишь?

Вильке. Представьте меня этой даме в свитере. Я дам за нее банку кильки.

Герда. Что, Людвиг? Боишься продешевить?

Бодмер. Обдумываю, какую программу предложить тебе на вечер. Единственное, чем я располагаю, это талоны ресторана Кноблоха, но они, к сожалению, вечером недействительны. Только в обед. Все же я рискну воспользоваться ими, навру Эдуарду, что это два последних. Ты любишь гуляш?
Герда. Обожаю.

Вильке поднимает три пальца. Бодмер показывает ему дулю.
Вильке (кричит в отчаянии). Пять банок со шпротами! Целое состояние! И еще бутылка портвейна.

Герда. Это за меня? Так мало?

9
Ресторан "Валгалла".

Кноблох. Я так и быть приму талоны, но за это ты представишь меня своей роскошной даме.
Бодмер. Боже! Едва миновала опасность со стороны гробовщика Вильке, теперь новый искуситель... Знакомьтесь.  Эдуард Кноблох, владелец гостиницы, ресторатор, поэт, миллиардер и скупердяй. Фрейлейн Герда Шнейдер. Артистка.
Кноблох (отвешивает поклон.) Прошу садиться.
Герда. Вы миллиардер? Как интересно!
Эдуард. А вы знаете кто? Прекрасное лучистое подобие божье, беззаботное, словно стрекоза, парящая над темными прудами меланхолии...

Бодмер. Разве я темный пруд меланхолии?

Кноблох. Ты развратник в рваной обуви.

Бодмер. А ты богатый графоман.

Герда. Вы пишите стихи?

Кноблох (гордо). Каждый немец в душе поэт или философ.

Герда. Но вам-то зачем? У вас такой большой ресторан и столько кельнеров! Пишите меню! И этим прославитесь.
Кноблох. Значит, вы артистка? Тоже, небось, поете разными голосами и пугаете людей?
Бодмер. Хуже. Она из цирка. Ездит верхом на тиграх. И на тебе проскачет галопом по всему городу, если не дашь нам поесть.
Кноблох. Из цирка? Правда? Ах, волшебство манежа! Я сам вас обслужу... (Убегает.)
Герда. Женат?
Бодмер. Жена от него сбежала, он слишком скуп.
Герда (ощупывает скатерть). Дорогая скатерть! Скуп? А мне нравятся бережливые люди. Они умеют сохранять свои деньги.
Бодмер. При инфляции - это самое глупое, что может быть.
Герда (мечтательно). Конечно, их нужно выгодно вложить…

Бодмер. В тебя.

Бодмер. Ты улыбаешься загадочно, как Мона Лиза. Учти: Эдуард толст, грязен и неисцелимо жаден!

Герда. Мужчине всегда нужно давать самый большой кусок. Иначе он не будет мужчиной.

Кноблох. А почему мне не досталось?

Бодмер. А ты в то время чистил картошку на нашей полковой кухне…

Эдуард отвешивает великосветский поклон и как-то странно уплывает.

Бодмер. Грация танцующего слона.

Герда. Видишь, вовсе он и не скупердяй.

Бодмер (кладет вилку на стол). Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены. Перед тобой человек, чья гордость слишком уязвлена, оттого что у него под носом его прежняя дама удрала с богатым спекулянтом. Ты сыпешь соль на раны.

Герда. Ты об Эрне, твоей прежней милашке? (Ест с аппетитом). Стань богаче того спекулянта, и она вернется.

Бодмер. Замечательный совет! А как стать богаче? Я не волшебник!

Бодмер. Эдуард просто-напросто унаследовал эту гостиницу.

Герда. А Вилли, который с Рено?
Бодмер. Вилли тоже спекулянт. Биржевой.
Герда. Да что это такое - спекулянт?
Бодмер. Человек, который торгует всем на свете, начиная с сельдей и кончая сталью, наживаясь, где может, на чем может и как может, стараясь не попасть в тюрьму.

Герда. Вот видишь! Люди крутятся… (Она аплодирует). Жареная курица со спаржей! Боже, я не ела ее с самого Версальского договора.

Бодмер (ворчит). Кушанье для фабрикантов оружия.

Герда. Я предпочитаю ножку.

Кноблох. А Людвигу крылышко... (Кладет).

Бодмер. Я не ем костей. Дай мне вторую ножку. Или ваша курица - жертва войны, и у нее одна нога ампутирована?
Кноблох. Крылышко самый лакомый кусок. Косточки так приятно погрызть в обществе дамы.
Бодмер. Я не грызун. Я едун.
Кноблох. Может быть, ты предпочтешь салатик? Но только не спаржу. Спаржа весьма вредна для пьяниц.
Бодмер. Нет, дай мне спаржи! Меня тянет к саморазрушению. И вообще, мы уходим. Пошли, Герда, я сыт по горло.

Герда. А я нет.

Бодмер. Значит, ты остаешься с ним?

Герда. Нет, с его рестораном.

Бодмер (патетически). От меня уходили женщины по разным причинам: к красивым господам с приятными манерами, лучше меня одетым, с голубыми глазами. Уходили к мужикам умнее меня, к дуракам, к героям, к трусам, но впервые в жизни от меня женщина ушла к жратве. Просто к жратве. Прощай, Герда! Эдуард, получи талоны за двоих.

Кноблох (самодовольно). Один талон. Даму я угощаю.

Бодмер. Понятно, кто за даму платит, тот ее танцует. (Уходит).

Кноблох. Швырни эти клочки бумаги в мусорную корзину, отвергнутый Дон-Жуан.

Бодмер. Ба! Значит, и мой хозяин в числе ее поклонников!

Лиза и Георг прячутся за Черный обелиск. Насквозь мокрый, без зонта идет, пошатываясь, фельдфебель Кнопф. И снова творит свое черное дело у Черного обелиска.

Господи, спасибо тебе за дождь. При такой погоде мне не нужно ходить за фельдфебелем с ведром воды и смывать его свинство!

Вацек. Лиза! Лиза! (Ворчит). Где эта б…?!

Бодмер (шепчет). Вернулся Лизин муж...

Лиза. Вот черт, раньше времени.

Бодмер. Может, порезал всех лошадей в Германии? 

Георг. Конина нынче продукт популярный.

Лиза. Он пыхтит?

Бодмер. Как паровоз.

Лиза. Очень плохая примета. Он зарежет нас... У него огромный нож за голенищем. (Всхлипывает).

Бодмер. Георг, я уже вижу тебя с перерезанным горлом. Лизу, конечно, простят, таков извечный идиотизм мужей.

Георг. Людвиг, постарайся его спровадить.

Бодмер. Куда?

Георг. К черту на кулички.

Бодмер. А как?

Георг. Пусти в ход всю свою смекалку. Кулаки, наконец.

Бодмер. У этого головореза длинные руки, он весь жилистый и сильный.

Георг. А вспомни наш армейский завет: сам погибай, но товарища выручай. А как мы ходили в разведку!
Бодмер. А ты вспомни: первая мировая война кончилась пять лет назад...

Вацек выносит на улицу стул, садится у входа, поигрывает ножом.

Рогоносец может проторчать на улице хоть до утра в ожидании своей шаловливой половины.

Георг. Иди, иди к нему. Заговори ему зубы. Повесь макароны на уши.

Бодмер. С большим удовольствием я бы их съел. Особенно с кетчупом.

Вацек. Жену. Между прочим, свою, а не чужую. Но теперь все это уже скоро кончится...

Бодмер. Вы так считаете?

Бодмер. Поставлю вопрос иначе. А что вы предпочитаете: не есть или не жить?

Вацек. Есть. Даже после жизни. (Мрачно). Скоро все пойдет по-иному. Прольется кровь. Виновные будут наказаны. Ты его слышал? 
Бодмер. Кого?

Вацек. Его! Кого же еще! Он в Германии такой один!

Вацек. Фюрер! Адольф Гитлер!

Бодмер. А как насчет кружки пива за спасение отчизны?

11

Бодмер. И вот я опять музицирую в доме скорби. Меня ловит за руку Изабелла. Мы не виделись много дней, каждый раз по окончании службы я предпочитал выскользнуть из церкви и уйти домой. Сегодня улизнуть не удалось.

Бодмер. Я - Людвиг.

Изабелла. Может быть, потому, что Господь Бог боится нас?

Бодмер. Боится? Нас?

Изабелла. Если мы будут счастливы, Бог не нужен. А когда люди несчастны, ему истово молятся...
Бодмер. Есть люди, которые молятся Богу и когда счастливы.
Изабелла. Значит, они молятся от страха, что их счастье кончится.
Она садится на спинку садовой скамьи. Бодмер молчит.
Изабелла. Почему ты молчишь?
Бодмер. А какое значение имеют слова?
Изабелла. Они - все. Мы - ничто.
Бодмер. Я боюсь слов и чувств.

Изабелла. И меня боишься?

Бодмер.  Ты - сладостное, неведомое создание. Если бы только я был в силах помочь тебе!
Изабелла (кладет ему руки на плечи). Помоги мне! Спаси! Они зовут! Разве ты не слышишь? Голоса! Они все время зовут! Люби меня, тогда они не будут звать. А ты так холоден. Ты - зима. (Зевает, кладет ему голову на плечо и засыпает.)

Бодмер берет ее на руки и несет к больнице. Их встречает доктор Вернике.

Вернике. Исполняете роль медбрата? Спасибо. Положите ее на скамейку, пусть поспит на воздухе.

Бодмер осторожно кладет, укрывает своим пиджаком.

Вы когда-нибудь думали о том, каким оказался бы мир, будь у нас одним органом чувств больше или меньше? Меньше - мы были бы слепы, или глухи, или у нас отсутствовало бы ощущения вкуса. А если на одно чувство больше? Допустим, что с развитием шестого чувства исчезло бы понятие времени. Или пространства. Или смерти. Или страдания. Или морали. И уж, наверное, изменились бы теперешние понятия о Боге.

Бодмер. Тогда почему ее не оставить в покое?

Бодмер. Если Изабелла и душевнобольная, то мы в десять раз большие психи, чем она…

Вернике. Вопросы всуе кончились?

Бодмер. Нет, но я больше их не буду задавать.

Вернике. Сделайте одолжение, голубчик. У меня к вам просьба. Ваши встречи влияют на нее благотворно, а если вас долго нет, она нервничает и не спит. Прошу вас, не уклоняйтесь от встреч.

Бодмер. Я вроде дополнительного лекарства, которое ей выписали?

Вернике. И очень действенное. Видите? Изабелла спит на скамейке, как снятая с невидимого креста.

Бодмер. Но ведь каждое лекарство рано или поздно кончается…

Бодмер. И вот мы, ветераны неправедной, самой кровопролитной войны начала века, так называемое "потерянное поколение", снова глушим вином разорвавшиеся мины воспоминаний. Война, о которой люди почти забыли, для нас продолжается. В ушах еще стоит вой снарядов. Глаза полны ужаса, когда штыки вонзаются в мягкие животы. Танки безжалостно давят раненых. Волны газа текут над столиками.

Георг. Не зря этот ресторан называется «Валгалла». В мифологии - это место пребывания воинов павших в битвах.

Оркестр исполняет «Германия, Германия превыше всего». За спинами рявкают юношеские голоса: "Встать!" Вилли, Георг и Бодмер демонстративно продолжают сидеть.

Вилли. За сегодняшний вечер это уже четвертый раз.

Георг. Вернулся националистический угар.

Бодмер. Молодчики орут так, будто идут в наступление.

Вилли. Встать?! Особенно после того, как под звуки гимна были убиты два миллиона немцев, мы проиграли войну и получили жуткую инфляцию.

Бодмер. Все забыто. Испокон века так: смерть одного человека - трагедия, смерть миллионов - статистика.
Георг. Этим молодчикам и забывать-то нечего, они пешком под стол ходили, когда мы в окопах вшей кормили.

" Встать!" - кричат им.

Георг (громко). Сначала нос утрите, сопляки.  

Юнцы. Встать! Это оскорбление гимна. Где вы были во время войны, шкурники?

Георг. На улице они нападут на нас. Их больше. Сражение не сулит нам успеха.

Бодмер. А вот и неожиданная помощь. Познакомьтесь. Это Бодо Леддерхозе, основатель певческого союза ветеранов. Мы вместе с ним валялись в госпитале. Как твоя нога, Бодо? Сгибается?

Бодо. Сгибается, но не разгибается. Я тут со всем нашим певческим союзом. Мы вас поддержим на улице. Пошли.
Ветераны встают, идут твердой поступью. Молодчики прячут холодное оружие, увидев, что перевес сил не в их пользу. Ограничиваются угрозами.
Юнцы. Все равно мы вас где-нибудь поймаем!
Вилли. Но только старайтесь, чтобы вас всегда было в три или четыре раза больше, чем нас. Перевес в силе и числе придает патриотизму уверенность.

Ветераны жмут друг другу руки.
Бодо. Вступайте в наш хор. У нас прекрасный четырехголосный мужской хор. Только первые тенора слабоваты. Странно, но на войне убито очень много первых теноров. Больше, чем басов.

Бодмер. У Вилли - первый тенор.

Сгодитесь для количества. Петь не надо, главное шире открывайте рот. Все приняты в наш певческий союз! Поздравляю. Ну-ка, назло врагу грянем "Стражу на Рейне"... Громче! Еще громче! Громко, как только можно. И еще громче!

13
Черный обелиск.

Генрих. Если вы с моим разлюбезным братцем в ресторане будете высказывать свои уже устаревшие политические взгляды, то не удивительно, что мы скоро обанкротимся! Нынче на дворе не девятнадцатый год, а двадцать третий! Заказчики уйдут к нашему конкуренту, который не поносит родину последними словами.

Бодмер. В отличие от своего брата Георга вы принадлежите к той породе людей, которые никогда не сомневаются в правоте своих взглядов. Из них и состоит та меднолобая масса в нашем возлюбленном отечестве, которую можно вновь и вновь гнать на войну.

Генрих. А вы прислужник позорного Версальского договора! Держите язык за зубами. Времена круто меняются. Вам не сдобровать. Я советовал бы вам поменять город, для вашей же безопасности. Уезжайте. Чего вам терять? У вас ни кола, ни двора.

Георг. Куда ты гонишь моего лучшего фронтового друга? Сам убирайся, сволочь!

Генрих. Ты пьян в стельку, Авель!

Георг. Да, я лечусь глинтвейном от гриппа. А ты - Каин! (Замахивается бутылкой.)

Бодмер (вырывает бутылку). Сейчас все будет наоборот: Авель убьет Каина. 

Генрих (кричит). Хайль, фюрер! (Исчезает).

Георг. Поцелуй своего фюрера в задницу! В засос.
Лиза в окне бурными аплодисментами выражает Георгу свое одобрение. Георг раскланивается, прижав руку к сердцу.
Георг (прикладывается к бутылке). Посмотри на этот кусочек жизни, в распахнутом халатике, с ослепительными зубами, полный смеха! Что мы тут делаем? Почему я торгую надгробными памятниками? Почему я не падающая звезда? Или не птица гриф, которая парит над Голливудом и выкрадывает самых восхитительных женщин из бассейнов для плаванья? Почему мы должны жить в этом паршивом городе и драться в ресторане, вместо того чтобы снарядить караван в Тимбукту и с носильщиками, чья кожа цвета красного дерева, пуститься в дали широкого африканского утра? Почему мы не держим бордель в Иокагаме? Отвечай! Совершенно необходимо это узнать сейчас же!
Бодмер (делает глоток). Мы плывем, капитан! Полный вперед! Вот ваш кальян! (Протягивает Георгу сигару.) А вот десятитысячная купюра. Пустая бумажка для прикуривания. (Зажигает купюру, Георг прикуривает.)

Лиза помахивает в окно своей бутылкой и тоже делает глоток. Со своей бутылкой входит и гробовщик Вильке.

Вильке. Что празднуем?

Георг. С чем?

Вильке. Грипп на пользу нашему бизнесу. Будут заказы. За ваше здоровье, господин Кроль! Вернее, за нездоровье! Грех за это пить, но очень уж нам нужны заказы. Ваша кончина - это лишний гроб, памятник, цветы, венки... Если повезет, вы сами на себе заработаете...

Бодмер. Вильке, вы мне так и не ответили: зачем существует человек? Есть, чтобы жить, или жить, чтобы есть?

Вильке. Очень трудная задачка. А я вот не ем, но живу.

Георг. Каким же образом?

Вильке. Пью прямо из горла. (Пьет).

14
Ресторан «Валгалла».

Бодмер. Келья поэтов в ресторане "Валгалла". Раз в неделю хозяин ресторана уже известный нам господин Кноблох отдает дань шедевралке, эпохалке, нетленке, собирая так называемую Академию местных поэтов. На полке с книгами бюст Гете, на стенах изображения других немецких классиков. Ко мне подходит надежда местной литературы поэт Отто Бамбус. Он самый знаменитый из нас. Его как-то даже напечатала городская газета, правда, без гонорара...

Бамбус. Людвиг, когда же ты, наконец, поведешь меня в бордель? У меня никогда не было женщины, а я пишу драму "Казанова". Мне нужна страсть, грубая, бешеная. Пурпурное, неистовое забвение. Трясина греха. Безумие! Ты же мне обещал…   

Бодмер. Конечно, пойдем. Это будет экспедицией с чисто научной целью...

Входит Валентин Буш.

Бодмер (обнимает его). Привет, боевой соратник! Ты тоже не чужд поэзии?

Буш. Всем гутен таг! У тебя цветущий вид, мой вечный спонсор Эдуард!  
Кноблох (уныло). Чего тебе, Валентин? Пива? В жару лучше всего пиво.
Буш. Я страдаю не от жары, а от ран. А в честь того, что ты, Эдуард, вышел из этой военной мясорубки живым, следует выпить самого наилучшего вина. Дай-ка мне, Эдуард, бутылку Иоганнисбергера, виноградников Мумма, 1902 год.
Кноблох. Увы, распродано.
Буш. Врешь! Я справлялся в твоем винном погребе. Там еще больше ста бутылок. Моя любимая марка!

Кноблох (в ярости) Пиявка! Все вы пиявки! Всю кровь хотите из меня высосать!

Кноблох (мрачно). Не помню.

Буш. Напомню. Ты был тогда унтер-офицером, кухней командовал. Теплое местечко. Но вдруг противник прорвал фронт, и тебя отправили на передовую. В первый же бой кому прострелили ногу?

Кноблох. Мне. 

Буш. А кто вслед за этим получил второе ранение, при котором потерял очень много крови? Кто сделал тебе перевязку? Кто оттащил тебя в окоп?

Кноблох. Ты.

Буш. В то время ты от избытка благодарности заявил, что я после войны могу до конца своих дней безвозмездно пить и есть у тебя в ресторане.

Бодмер. Да, Георг и я - свидетели.

Кноблох. Заткнитесь!

Буш. Я тебя понимаю. В 17-ом легко было обещать: мирная жизнь далеко, война - рядом, и кто знает, вернемся ли мы живыми. Но мы вернулись. Ставь бутылку!

Кноблох. Ты обнаглел! Специально переехал в наш город из Берлина. Снял комнатку неподалеку от моего ресторана, аккуратно ходишь ко мне завтракать, обедать и ужинать... И аппетитом никогда не страдаешь. Только успевай ставить тебе бутылку на стол каждый божий день!

Георг. И ты горько раскаиваешься, что Буш тебя спас?

Кноблох. С едой я как-нибудь смирился бы, но он стал тонким ценителем вин. Признает только старые марки. А этого договора в окопах не было. Поить самыми дорогими винами я не обещал даже перед смертью.

Валентин. За твою вечную жизнь, Эдуард! Как мне повезло, что осколок мины не пролетел мимо тебя.

Кноблох (хнычет) Лучше бы ты, Валентин, не выносил меня с поля боя. Это обошлось бы мне значительно дешевле. Ты не спас меня, ты убил… (Хватается за сердце и чуть не падает).

15
Звучит орган.

Изабелла (гневно). Ты любишь меня мало. Иначе нас было бы уже не двое.

Изабелла. Как думаешь, мы уже когда-то были с тобой одно, совсем одно?

Бодмер. Я - Людвиг.

Изабелла. Нет у нас воспоминаний. Никаких. Почему же их нет? Ты и я, разве мы уже не знали друг друга когда-то? Скажи! Ну, скажи! Где все это теперь, Ральф?
Бодмер. Я - Людвиг. Мы не можем помнить себя, Изабелла. Это все равно как дождь. Он ведь тоже возник из соединения двух газов кислорода и водорода, а они уже не помнят, что когда-то не были одним целым. Они теперь только дождь.

Изабелла. Или слезы... Тогда любовь - это смерть?

Изабелла. Возникло бы «мы»?

Бодмер. Увы, возникло бы новое «я» вместо двух прежних «я».

Изабелла. Значит, любовь обречена, быть несовершенной? Не потому ли любовь так печальна?

Бодмер. Не плачь. Что было бы с людьми, если бы все плакали из-за любви?

Бодмер. А я никуда не ухожу.

Изабелла. Я не о том…

Бодмер. А о чем?

Изабелла. Не притворяйся, что не догадался. Я живу одна в палате, не зайдет даже медсестра. Молчишь? Да, ты воистину зима!

Бодмер. Зима. Я смотрю на тебя, ты прекрасна, волнуешь и влечешь к себе, словно тысячи голосов говорят по проводам моих артерий, а потом все вдруг обрывается, будто нас неправильно соединили. Больную нельзя желать физически. Это все равно, что желать женщину под гипнозом… Не сегодня, Изабелла.

Бодмер. Потом. Может быть. Когда ты станешь здоровой.

Бодмер. Какие?

Вернике. Скоро узнаете.
Бодмер. Сегодня я позорно бежал от нее. Мне вообще больше не следует ходить к ней. Это только вызывает во мне смятение, а его в моей жизни и так достаточно.

Вернике (усмехается). Меня интересуете не вы, а только мой пациент.

Бодмер. Идите вы к черту!

Вернике. А вы к сапожнику. Ваши туфли, просят каши, хотя бы без масла...

Бодмер. Я смущенно рассматриваю свои рваные туфли и мысленно соглашаюсь с Изабеллой: только любовь не изнашивается.