Фредерик бастиа экономические софизмы

“Добыча сырья не требует от человека никакого труда. В принципе, сырье не следовало бы облагать пошлиной. Фабричные изделия не могут дать никакой пищи отечественному труду; на них должна быть наложена наибольшая пошлина”.

Мы не будем исследовать, разумно ли оказывать покровительство отечественному труду. Г-н де Сен-Крик и бордосцы согласны в этом; мы же, как видно из предыдущих глав, не согласны ни с тем, ни с другими.

Наша задача: выяснить, кто, г-н де Сен-Крик или бордосцы, вкладывает в слово труд его истинный смысл?

И в этом отношении, нужно сказать, г-н де Сен-Крик совершенно прав; вот образчик разговора, который мог бы произойти между ними.

Вы лишь полагаете, что есть множество товаров, которые имеют ценность потому, что продаются, но к производству которых не приложено никакого человеческого труда. Вы причисляете к ним зерно, муку, мясо, скот, сало, соль, железо, медь, свинец, каменный уголь, шерсть, кожи, семена и т.д.

Если вы мне докажете, что ценность этих предметов не есть последствие приложенного к их производству труда, то я соглашусь, что покровительствовать им бесполезно.

Если же, с другой стороны, я докажу вам, что к производству шерсти на 100 франков приложено столько же труда, сколько и к производству стоящей 100 франков ткани, то вы должны будете согласиться, что покровительство должно быть оказано в равной мере как тому, так и другому производству.

Почему за этот мешок шерсти платят 100 франков? Не потому ли, что это цена его продажи? а цена продажи не равна ли расходам, которые нужно было сделать на выплату заработной платы рабочим и служащим, процентов, прибыли, всем работникам и капиталистам, принимавшим участие в производстве мешка шерсти?

Просители. Что касается производства шерсти, то здесь вы, может быть, и правы. Но скажите: разве можно назвать мешок зерна, железную чушку, тонну каменного угля произведениями труда? Разве не природа их создает?

Г-н де Сен-Крик. Без сомнения, природа творит вещество, из которого состоят все предметы, но именно труд придает ему ценность. Я сам неправильно выразился, сказав, что труд создает материальные предметы, и это повлекло другие ошибки. Человек, будь то фабрикант или земледелец, не в состоянии создать что-либо из ничего; если под словом производство мы подразумевали бы создание, то весь наш труд был бы непроизводительным, а ваш, как купцов, меньше, чем всех остальных, исключая разве только мой.

Земледелец не может поэтому сказать, что он создает зерно, но имеет полное право сказать, что создает его ценность, т.е. посредством своего труда, труда своих слуг, пастухов и жнецов превращает в зерно те вещества, которые на него нисколько не похожи. Разве мельник, которые превращает зерно в муку, и булочник, который печет из нее хлеб, делают больше, чем земледелец?

Чтобы сшить суконное платье, необходимо предпринять и довести до конца множество действий. Первоначальные составные вещества этого изделия, к которым не прикладывался еще труд человеческий, суть воздух, вода, тепло, углекислый газ, свет, соль. Вот девственные сырые материалы, в изготовлении которых труд человеческий не принимал никакого участия; они не имеют ценности, и я не предлагаю оказывать им покровительство. Но труд превращает эти вещества сначала в кормовые травы, потом в шерсть, в пряжу, в ткань и, наконец, в платье. Кто же осмелится утверждать, что все эти действия начиная с первой борозды, проведенной плугом, до последней стежки иглой не представляют собой труда.

И только из того, что для более быстрого и качественного производства готового изделия, т.е. платья, работы распределились между различными отраслями промышленности, вы желаете произвольно проранжировать эти работы по степени их важности, основываясь исключительно на порядке, в котором они следуют одна за другой, так что первая из них не заслуживает даже называться трудом и лишь одна последняя заслуживает этого звания и достойна покровительства?

Кроме того, по вашей логике, фабричные произведения также не следовало бы относить к произведениям труда. Разве фабрикант не прибегает к содействию Природы? Разве посредством паровой машины не пользуется он атмосферным давлением подобно тому, как при помощи плуга я пользуюсь влагой, разлитой в воздухе? Неужели законы гравитации, законы передачи энергии и химического сродства были созданы им?

Г-н де Сен-Крик. Да, действительно природа производит каменный уголь, но труд сообщает ему ценность. Каменный уголь не имел никакой ценности в то время, когда он лежал неизвестный никому на протяжении миллионов лет и скрытый на глубине 100 футов ниже поверхности земли. Его нужно было отыскать там — это труд; его нужно было перевезти на рынок — это также труд. Повторяю еще раз, та цена, по которой вы приобретаете его на рынке, не что иное, как вознаграждение за труд, затраченный при его добыче и перевозке⁰¹³.

Вы видите, что до сих пор преимущество в споре на стороне г-на де Сен-Крика; что ценность сырья, так же как и фабричных изделий, представляет собой издержки производства, т.е. труд, требующийся для того, чтобы сделать их пригодными к продаже; невозможно представить, чтобы какой-нибудь предмет имел ценность и при этом на него не было бы потрачено человеческого труда; что различие, сделанное просителями, бесполезно в теории; что такое различие, если провести его на практике, было бы несправедливо, потому что оно послужило бы основанием к неравномерному распределению преимуществ: треть французов, занятых в фабричном производстве, пользовались бы выгодами монополии только потому, что они будто бы производят, трудясь, тогда как остальные две трети народа, а именно земледельцы, были бы отданы на милость конкуренции под предлогом, что они производят, не трудясь.

Я уверен, что защитники покровительства не останутся в долгу и будут утверждать, что для страны выгоднее ввозить так называемое сырье, все равно, будет ли оно продуктом труда или нет, и вывозить предметы фабричного производства.

Это мнение пользуется огромным авторитетом.

“Чем более имеется сырья в государстве, — сказано в прошении недовольных города Бордо, — тем больше множатся мануфактуры”.

“Сырье, — добавляют они, — предоставляет безграничное поле для деятельности населения страны, в которую оно ввозятся”.

Так как сырье, говорится в гаврском прошении, составляет основу труда, то к нему следует относиться иначе и немедленно допустить его ввоз, обложив самой незначительной пошлиной.

В том же самом прошении заключается требование того, чтобы покровительство предметам фабричной промышленности было уменьшено, но не тотчас, а через неопределенный период времени, и притом не до самой незначительной ставки, а до 20% стоимости товаров.

“В число статей, дешевизна и изобилие которых необходимы, — говорят в своем прошении недовольные города Лиона, — фабриканты вносят все виды сырья”.

Но это требование основано на заблуждении.

Мы видели, что всякая ценность представляет труд. Справедливо также и то, что мануфактурный труд увеличивает ценность сырья иногда в 10 и даже в 100 раз, т.е. распространяет в народе в 10 и во 100 раз больше трудового дохода. Из этого выводят следующие заключения: при производстве центнера железа работники зарабатывают не более 15 франков. Превращение того же центнера железа в часовые пружины увеличивает их заработок до 10 тысяч франков; кто же после этого рискнет утверждать, что страна не заинтересована получить 10 десять тысяч франков вместо 15?

Но рассуждающие таким образом забывают, что обмен между народами, точно так же, как и между частными лицами, производится не в весовых или других физических единицах измерения. Центнер необработанного железа не обменивается на центнер часовых пружин, а фунт неочищенной шерсти на фунт шерсти, превращенной в кашмировую ткань: всегда определенная ценность одного из этих предметов обменивается на равную же ей ценность другого.

Но обменивать одну ценность на другую, равную ей, значит обменивать одно определенное количество труда на другое равное ему количество труда. Следовательно, неверно, что народ, который производит на 100 франков тканей или пружин, выигрывает больше, нежели тот, который продает на 100 франков шерсти или железа.

В тех странах, где ни один закон и ни один налог не может быть установлен иначе, как с согласия тех людей, которые должны будут подчиниться этому закону и которым придется платить налог, ограбить народ можно только в том случае, если его удастся обмануть. Наше собственное неведение является сырьем всякого грабежа среди бела дня, которому мы подвергаемся, и можно быть заранее уверенным, что всякий софизм есть предвестник грабежа.

Друзья, как только вы замечаете софизм в каком-либо предложении, крепче держите свой кошелек, ибо будьте уверены, что именно он является истинной целью авторов предложения.

Посмотрим теперь, какую тайную мысль стараются скрыть судовладельцы Бордо и Гавра и лионские фабриканты под маской делаемого ими различия между сельскохозяйственной продукцией и фабричными товарами.

“Этот первый разряд [куда включено сырье, добыча которого не требовала от человека никакого труда], является, говорят просители из Бордо, главной опорой деятельности нашего купеческого флота... В принципе, мудрая экономическая политика должна освободить этот класс товаров от обложения пошлинами. Товары, относящиеся ко второму разряду [т.е. полуфабрикаты] могут быть обложены небольшой пошлиной. Товары третьего разряда [готовые изделия не требующие уже никакой дальнейшей обработки], по нашему мнению, должны быть обложены самой высокой пошлиной”.

Просители из Гавра пишут: “Необходимо постепенно понизить пошлины на сырье до минимума, чтобы промышленность могла задействовать мощности морского транспорта, которые впоследствии доставят самые необходимые средства для приложения ее труда...”

Фабриканты не остались в долгу за проявленную судовладельцами любезность. Владельцы лионских мануфактур потребовали в своем прошении свободного ввоза сырья, “чтобы доказать этим, — как сказано в их прошении, — что выгоды мануфактурных городов не всегда противоречат выгодам городов приморских”.

Да, действительно. Но следует заметить, что выгоды тех и других в том смысле, как их понимают просители, прямо противоположны выгодам земледельцев и потребителей вообще.

Так вот, господа, к чему вы в действительности стремились! Вот цель ваших тонких экономических различий! Вы хотите, чтобы закон препятствовал ввозу готовых изделий, с тем чтобы более дорогая перевозка необработанного и неочищенного сырья, значительную часть которого составляют будущие отходы, доставляла больше работы вашему купеческому флоту, загружала ваши морские мощности. Вот что вы называете мудрой экономической системой.

Отчего вы тогда не требуете, чтобы велено было привозить ели из России вместе с ветвями, корой и корнями; золото из Мексики — в виде руды, а кожу из Буэнос-Айреса — еще не снятой с гниющих трупов?

В скором времени нужно ожидать, что акционеры железных дорог, если им удастся получить большинство в парламенте, издадут закон, запрещающий производить в Коньяке бренди, потребляемое в Париже. Издать закон, который вменял бы в обязанность провозить десять бочек вина вместо одной бочки бренди. Разве это не значит доставить необходимую пищу парижской промышленности и задействовать наши локомотивные мощности?

Когда же, наконец, поймут эту простую истину?

Промышленность, морской транспорт, труд имеют целью всеобщую пользу, благосостояние общества; создавать же бесполезные производства, поощрять излишние перевозки, вызывать напрасный труд не для общественного благосостояния, а в ущерб обществу, значит возводить воздушные замки; цель наших устремлений — не труд, а потребление. Всякий непроизводительный труд является чистым убытком. Платить судовладельцам за перевозку по морям бесполезного сора — все равно, что платить им за бросание рикошетом камешков по поверхности воды. Итак, мы должны прийти к следующему выводу: у всех экономических софизмов, несмотря на их бесконечное разнообразие, есть одна общая черта — они всегда путают средство и цель и развивают первое за счет второго⁰⁸¹.

————————————

I.22. Метафоры

Иногда софизм имеет масштабные формы и проникает во все поры какой-нибудь большой и детально разработанной теории. Чаще же он сосредоточивается, сжимается, предстает в виде принципа и прячется в одном слове или фразе.

Сохрани нас Бог, говорил Поль-Луи⁰⁸², от лукавого и от метафоры! И в самом деле, трудно сказать, которое из этих двух зол причиняет больше вреда на земле. Вы скажете, что дьявол; что именно он влагает в сердца каждого и всех нас склонность к грабежу. Да, но он не уничтожает однако же возможности подавлять злоупотребления посредством сопротивления со стороны тех людей, которые страдают от них. Софизм уничтожает и это сопротивление.

Оружие, вкладываемое злобой в руки нападающих, было бы бессильным, если бы софизм не разбивал щита в руках обороняющихся от зла; и Малебранш⁰⁸³ был совершенно прав, когда предварил свою книгу следующим эпиграфом: “Причиной человеческих несчастий являются ложные представления”.

Посмотрим, как это происходит. Предположим, что честолюбивые лицемеры находят для себя выгоду в том, чтобы возбуждать в народах взаимную ненависть. Брошенное ими семя может пустить корни, довести до всеобщей войны, остановить успехи просвещения, привести к страшному кровопролитию, навлечь на страну самое ужасное из бедствий — вторжение неприятеля. Во всяком случае, и что важнее всего, чувство ненависти унижает нас в глазах других народов и заставляет тех французов, которые сохранили любовь к справедливости, краснеть за свое отечество. Нельзя не согласиться с тем, что все это большие бедствия; но общество может защититься от интриг людей, которые подвергают его такому риску: для этого ему достаточно лишь понять их намерения. Чем же закрывают ему глаза? Метафорой. Стоит только изменить, исказить смысл трех или четырех слов, и дело сделано.

Прекрасным примером является само слово вторжение. Владелец французского металлургического завода говорит: необходимо защитить себя от вторжения английского железа! Английский землевладелец восклицает: мы должны отразить вторжение французского зерна! И оба они предлагают возвести между Францией и Англией таможенные барьеры. Это приведет к изоляции; изоляция приведет к ненависти; ненависть к войне; война к вторжению. “Какая разница, — говорят два наших софиста, — лучше подвергнуться риску возможного вторжения, нежели допускать вторжение несомненное”. Народ верит им, а таможни продолжают существовать.

Между тем, есть ли хоть какая-нибудь аналогия между обменом и вторжением? Какое можно найти сходство между военным кораблем, бомбардирующим наши города, и кораблем купеческим, приходящим с предложением свободного и добровольного обмена товаров на товары?

То же самое можно сказать и о слове наплыв, наводнение. Слово это обычно имеет негативный оттенок, потому что наводнения опустошают поля и пашни. Однако, если бы то, что они оставляют на почве, имело бoльшую ценность, чем то, что они уносят, как это бывает при разливе Нила, то наводнения следовало было благословлять и боготворить, что египтяне и делают. Прежде чем кричать о наплыве иностранных товаров, прежде чем возводить на их пути тягостные и дорого обходящиеся препятствия, пусть люди зададутся вопросом: принадлежит ли этот наплыв к числу опустошающих страну или оплодотворяющих ее? Что мы подумали бы о Мухаммеде Али⁰⁸⁴, если бы он, вместо того, чтобы финансировать строительство плотин поперек Нила с целью распространения на более далекое расстояние действия его разлива, стал бы использовать те же деньги на углубление русла реки, чтобы Египет не загрязнялся чужеземным илом, приносимым с Лунных гор⁰⁸⁵ ? А между тем мы действуем с такой же степенью благоразумия и здравого смысла, когда тратим миллионы франков на то, чтобы защитить наше государство... От чего?... От тех благодетельных даров, которыми природа одарила другие страны.

Среди метафор, скрывающих целую гибельную теорию, наибольшее распространение получила та, которая заключается в словах дань, данник. Эти слова превратились в синонимы слов покупка, покупатель, при употреблении между ними не делается различий.

Между данью и покупкой такое же различие, как между воровством и обменом, и, по-моему, выражение: “Картуш⁰⁸⁶ взломал мой сундук и купил там тысячу экю”, будет столь же правильно, как и фраза, постоянно повторяемая нашими почтенными депутатами: “Мы заплатили Германии дань за тысячу проданных нам лошадей”.

Действие Картуша не может быть названо покупкой, потому что он не положил в мой сундук и с моего согласия ценности, равной той, которую вынул оттуда.

Точно так же уплаченные нами Германии 500 000 франков не могут быть названы данью, именно потому, что она получила их не даром, но дала нам в обмен за эти деньги тысячу лошадей, которых мы сами оценили в 500 000 франков.

Столь ли уж необходимо всерьез критиковать такие семантические злоупотребления? А что делать, если подобные выражения со всей серьезностью употребляются в журналах и книгах.

Не подумайте, впрочем, чтобы они попадались только у некоторых писателей, не знающих настоящего значения слов своего родного языка! На одного писателя, который воздерживается от подобных выражений, я назову десять, которые позволяют себе употреблять их, включая умнейших людей — гг. Аргу, Дюпена, Виллеля⁰⁸⁷, пэров, депутатов, министров, т.е. людей, слова которых имеют силу законов, самые вопиющие софизмы которых принимаются за основу управления государством.

Один знаменитый философ нового времени добавил к категориям Аристотеля софизм, состоящий в уклонении от спора при помощи одного слова. Он приводит несколько примеров. Он мог бы включить в свой список слово данник. Итак, рассматривается вопрос, полезны ли покупки, совершаемые за границей, или вредны? Они вредны, — говорите вы. — Почему? — Потому что они делают нас данниками иностранцев. — Вот, на самом деле, слово, в котором неразрешенный вопрос выставляется положительным фактом.

Каким образом эта вводящая в заблуждение фигура речи попала в риторику монополистов?

Возьмем два случая: в одном из них деньги покидают страну для удовлетворения алчности победоносного неприятеля; в другом — они покидают страну в уплату за товары. Между этими двумя случаями находят аналогию, принимая во внимание только то обстоятельство, по которому они сходны между собой, но упуская из виду то, по которому они различаются.

А между тем, на этом-то последнем обстоятельстве, состоящем в отсутствии вознаграждения в первом случае и наличии добровольного соглашения о вознаграждении во втором, основывается между ними то различие, вследствие которого оба случая никак не могут быть отнесены к одному классу. Одно дело, когда вы отдаете 100 франков по принуждению тому, кто берет их силой, и другое — когда вы добровольно отдаете их тому, кто предлагает вам, в обмен за эти деньги, предмет ваших желаний. С тем же успехом можно сказать, что выбросить хлеб в реку то же самое, что съесть его, потому что и в том, и в другом случае хлеб уничтожается. Неправильность такого рода суждения, как и того, в котором заключается слово дань, состоит в отождествлении двух случаев на основании их сходства с упущением из виду их взаимного различия.

————————————

Заключение
Все софизмы, которые я старался до сих пор опровергнуть, относятся к одному и тому же вопросу: к политике протекционизма. Из сострадания к читателю “я обхожу молчанием самые замечательные из них”⁰⁸⁸ : приобретенные права, несвоевременность, истощение звонкой монеты и пр., и пр.

Но политическая экономия не ограничивается этим узким кругом понятий. Фурьеризм, сен-симонизм, коммунизм, мистицизм, сентиментализм, ложный гуманизм и стремление к мнимому равенству и братству, вопросы о роскоши, заработной плате, машинах, так называемой тирании капитала, колониях, рынках сбыта, завоеваниях, народонаселении, ассоциациях, эмиграции, налогах, займах, все это загромоздило поле науки кучей чуждых ей и пустых доводов, софизмов, для истребления которых необходимы плуг и борона трудолюбивого экономиста.

Впрочем, я сознаю недостатки своего плана или, лучше сказать, отсутствие всякого плана. Нападать на отдельные не связанные между собой софизмы, которые иногда противоречат один другому и нередко входят в состав друг друга, — значит осуждать себя на беспорядочную, своенравную борьбу и подвергаться необходимости постоянных повторений.

Я предпочел бы только изложение того, как обстоит дело в действительности, не занимаясь разбором множества воззрений на описываемые мной явления, которые распространились вследствие незнания! Изложить законы, по которым общества достигают благосостояния или приходят в упадок и разрушаются, значило бы разом опровергнуть все софизмы. Когда Лаплас⁰⁸⁹ описал известные ныне законы движения небесных тел, он тем самым рассеял все астрологические фантазии египтян, греков и индусов, даже не упоминая о них, и достиг своей цели гораздо вернее, чем мог бы достигнуть ее, занявшись непосредственно опровержением прежних воззрений, посвятив этому множество томов. Истина одна, и книгу, в которой она излагается, можно сравнить с величественным и прочным зданием:

Дерзновеннее пирамид,
Долговечнее меди,
Она бросает вызов алчным тиранам.

Заблуждения же многообразны и эфемерны; сочинение, опровергающее их, не заключает в самом себе основы величия и прочности.

Но если у меня не достало силы и может быть не было случая⁰⁹⁰ поступить по примеру Лапласа и Сэя, то я не могу отказаться от мысли, что избранная мной форма сочинения может также принести некоторую пользу. Мне кажется, она соответствует требованиям века и ограниченности времени, которое каждый из желающих познакомиться с наукой может посвятить ее изучению.

Трактат имеет, без сомнения, свои неоспоримые преимущества; но только при том условии, чтобы его читали, думали над ним и вникали в его смысл. Он может рассчитывать только на избранный круг читателей. Назначение его состоит в том, чтобы вначале определить, а потом расширить круг приобретенных понятий.