Гамма: ilanal
жүктеу/скачать 0.82 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Часть первая
| ВСЛЕПУЮ
Автор: Smolka. Бета: ReNne. Гамма: ilanal. Фандом: Люди Икс: Первый класс. Пэйринг/Герои: Эрик Леншер, Чарльз Ксавье, оригинальные персонажи в количестве. Рейтинг: NC-17. Предупреждение: данный текст – практически 100% АУ, касающееся канона несколькими сюжетными линиями. Фэнтезийно-фантастическая составляющая полностью отсутствует, текст имеет реальную историческую подоплеку, поданную в переработке. Все исторические совпадения случайны, временные рамки по отношению к канону изменены. ****
ФРГ, Бремен, 1956 годИсступленные черные глаза следили за его перемещениями по комнатенке – от окна к столу, от двери к узкой койке. Спать на ней было чертовски неудобно, Ральф толкался, как стадо молодых бычков по весне, и среди ночи Эрик едва не прогнал мальчишку к сестре. С тех пор как Ральф начал бриться и запираться в душевой, Софья больше не допускала лишней близости. Не позволяла Ральфу садиться на ее постель, не касалась вихрастой макушки легким поцелуем. От ночного вторжения Софья могла разнервничаться, а ей нельзя. Пришлось самому перебраться на пол, и теперь ребра ныли, будто по ним прошлись дубинкой. Избаловались они в Штатах, определенно. Да и здесь первое время им везло. Ему везло, точнее, ибо Софья предпочитала зарабатывать на жизнь, согнувшись в три погибели. Ничего не попишешь, наследие предков, не укравших ни гроша. Мать тоже была такой и скорее умерла бы, чем присела отдохнуть до заката. Как-то Эрик заявился домой с велосипедом, оставленным неизвестным ротозеем у колонки. Мать велела вернуть, откуда взял, никакие слезы не помогли… никому из них не помогли покорные слезы, честность и трудолюбие, но Софью не переделаешь. Эрик бросил поверх белья бритву, критически осмотрел чемодан. Коричневая кожа морщилась у замка, вот-вот порвется, на боку – длинная извилистая царапина. Законный владелец чемодана не таскал в нем ничего тяжелее выручки с тотализатора, что ж, последние полгода обшитые кремовым шелком стенки видали кладь поинтересней и поувесистей. Ничего, до Берлина рухлядь продержится, а там он заберет у Нейтана свою долю за переданного парням с востока борова. Из-за борова чемодан и расстался с букмекерским шиком, а сам Эрик чуть не лишился руки. Так что, будем надеяться, парни с востока давно шлепнули этого поганца. Несмотря на всю свою экзальтированность, они отличались завидной практичностью. – Все равно ты не похож на респектабельного бизнесмена, – Софья почти шептала, голос глох в прокуренном воздухе. Внизу, в общей комнате мотеля, клубы дыма никогда не иссякали, им пропитаны стены. Софье вредно, но пока он не достанет денег, из дешевых комнат им не выбраться. – Если бы мы поехали вместе… Она закашлялась и умолкла. Ну да, рядом с Софьей Роуз респектабельность обрел бы и берлинский карманник. Ее мягкие размытые черты, степенные движения заставляли вспоминать белый штакетник у дома, запах сдобных булочек, крахмальные передники и прочую ерунду, что тронет сердце любого. В сорок пятом Софья, еще носившая фамилию Розенберг, хлопала ресницами перед солдатами в русской оккупационной зоне, стискивала короткие уютные пальцы и клялась, что она с братьями всего лишь торопится к матери, работающей на поле за Величками. Солдаты поверили и пропустили – и девушку в темном уродливом платье, и ее старшего брата, тащившего спящего младшего, хотя из них троих на поляка походил только Эрик. Польские крестьянские дети не могли быть похожи на обугленные лучины, на вылезших из прелой земли мертвецов, у них не могло быть таких «вороньих» глаз, волос и носов; но Софья комкала поясок, и ей верили. Пока русские смотрели им вслед, Эрик старался приноровиться к неспешной поступи Софьи – ни дать ни взять вскормленная сливками телочка. Сплошь покрытая выбоинами дорога оборвалась у подножья холма, и они побежали. Руки тряслись от тяжести, плечи нещадно ломило, муть плескалась в зрачках, но они неслись вперед, пока хватало сил. Прочь – от нависших над сизым небом башен, от чертовых Величек и лагеря перемещенных лиц, от чиновников, чье равнодушие воспринималось, как великая милость. Их матери не работали в поле за деревней, четыре года подряд встречавшей поезда, что немцы гнали к своим башням. Софья надеялась найти семью в Кракове, Эрик – в Лодзи. Никого они не нашли. В сорок шестом на кривой улочке близ бывшего гетто Лицманштадта Эрик встретил человека, чье лицо помнил слишком хорошо. Неприметный человек в драповом пальто был евреем, ну и что? Гансам никогда б не сотворить подобного, не построить серых башен, если бы им не помогали. Эрик долго шел за человеком в густеющей зимней хмари, пока тот не смешался с толпой у хлебных лавок. Люди, за войну привыкшие к очередям, стояли молча, почти не двигаясь, и опять пришлось ждать. Ладонь, сжимающая в кармане складной нож, оставалась сухой и теплой, редкие снежинки таяли у губ. Наконец хозяева распахнули дверцы, пахнуло свежим хлебом, толпа качнулась, надвинулась, и Эрик прилип к драповому пальто. Хватило пары мгновений – лезвие вошло точно в печень. Жаль, подонок даже не понял, не успел испугаться, не успел увидеть, кто пришел за ним из небытия. Дернулся, нелепо раскрыл рот и осел под ноги очереди. Эрик выбрался из толпы, шагнул в переулок, оглянулся. Люди обходили труп, никто не кричал. Можно не торопиться. Тем вечером Софья удивленно ловила его взгляд. Потом обронила скупо: «Прежде не видела, как ты смеешься. Что случилось?» В подвале, где их приютила пожалевшая маленького Ральфа полька, горела единственная свеча. Они глотали ячменное варево, запивая его кипятком, а Эрик сыпал анекдотами, подхваченными у солдат и шоферов, хохотал, тыкал мальчишку в бок, называл его чумазым карапузом. Он был как пьяный, хотя тогда и не знал, что значит напиться. Когда Ральф уснул, Софья выслушала короткий рассказ – шепотом, на ухо. Девушке недоступно убивать в переулках, но она имеет право насладиться… «Гадина сдохла, клянусь тебе. Я намеренно задержался – он не двигался больше. Знаешь, что делал этот скот?» Софья поднялась резко, стала убирать посуду. Присела перед ведром воды в углу, и миска громко звякнула о медный бок. Через пару дней к ним в подвал ввалились незнакомые парни, изрядно напугав польку. Кудрявый красавец с профилем древнего римлянина хлопнул Эрика по плечу и пригласил на улицу потолковать. Шимон Маргалит бежал из лодзинского гетто, когда город едва получил чужую кличку, и всю войну резал и немцев, и поляков. Маргалит полагал, что эти народы друг друга стоят, вообще все они стоят и заслуживают, и точка не поставлена. Тощие, как цепные псы, и такие же жадные, хваткие парни тянулись к Шимону, будто стрелка компаса к магниту. К его бешеному задору и силе, и Эрик далеко не сразу понял: в стае он хочет занять место вожака. Просто впервые ему попались люди, для которых война не закончилась и время мира не пришло. С ними шанс отыскать того, кого он помнил куда лучше, чем ублюдка в драповом пальто, лучше отца и матери, из бреда превращался в быль. Франца Хеллингена. Штандартенфюрера СС, заведующего медицинским блоком номер четырнадцать в Аушвиц-Биркенау. Эрик Леншер и еще несколько десятков везунчиков недолго служили Хеллингену подопытными крысами – в роли подневольных помощников они оказались полезней. Отец до оккупации держал небольшую частную практику в фабричном районе, не предполагая, что этим спасет сына от смерти. Ассистируя Хеллингену и его лаборантам, Эрик задавал себе бесполезные вопросы: почему отец не учил его музыке, сапожному делу или вышиванию гладью? Слепой случай – и вот ты не на столе под яркими лампами, а рядом с немцами, торчишь столбом с начищенным никелированным тазиком в руках. Франц Хеллинген, лаборанты Йозеф Лош, Клаус Зееман, санитары Хельмут Крамер, Отто Бруно, капо Ферек Шиманский. Все они исчезли из лагеря за день до того, как туда вошли русские, и он не собирался забывать. Попросту не мог. Их лица, запахи и голоса… Эрик бежал от серых башен, где жизнь ему выдали взаймы, но теперь настал срок платить по счетам. Шимон Маргалит еще раз пихнул его в плечо, парни рядом скалили зубы, и трещал под разношенными башмаками ледок первой послевоенной зимы. Эрик Леншер прибьется к злой стае и найдет пятерых немцев и одного поляка – за тех, кто навсегда остался в блоке номер четырнадцать. Софья кашляла надрывно, и захотелось заткнуть уши. Остаться нельзя – такая возможность выпадает нечасто, его ждут в Берлине. Еще ночью девушку лихорадило, а от Ральфа толку, как от стенки. Удерет в тир в ближайшем парке или застрянет в пивной. Давно следовало устроить мелкому гаденышу взбучку. – Подожди еще день, я встану. Присмотрю за тобой, – она старалась улыбнуться, но запавшие глаза обдавали жаром отчаянья. Так Софья смотрела на него, счастливого обладателя банки консервов, из темного угла в бараке лагеря для перемещенных лиц. Консервы Эрик выменял на махорку у француза, бежавшего из колонн «марша смерти» и с ходу угодившего к русским. Жрать француз был горазд, но курить – еще больше, а Эрик мог долго обходиться без табака. Он забился со своей добычей подальше от тысяч голодных взглядов и напоролся на девчонку, к чьим коленям приткнулась лохматая головенка. Девчонка молчала, гладила ребенка по вихрам и вдруг подняла глаза, будто выстрелила в лоб. Софья еще отказывалась от распроклятой тушенки – «только для брата, он у меня… ходить перестал, ножки, вот поглядите, какие… видишь, сохнут?.. только для него, совсем немножко, пан. Хорошо, не буду, пан Эрик. Хорошо, хорошо, ты сам-то ешь!» – Эрик, не езди, – она все же произнесла запретное. Выдавила со стоном и, когда он обернулся и шагнул к ней, испуганно натянула простыню до подбородка. – Брось их, брось это… бессмысленно, неужели не чувствуешь? Ты прикончил Зеемана, стало легче? Сколько Зееман умирал в том подвале, куда вы его заперли? В заметке написали, часов пять, да? Сколько ты хранил ту газету? Эрик! Оно тебя пожирает. Крышка чемодана с лязгом захлопнулась за спиной. Софья не понимала, не была обязана, в сущности. В тот первый послевоенный год Шимон Маргалит много сделал для своих бойцов. Подкупил каких-то военных, и им выдали сведения о семьях без проволочек. Русские и американцы еще сверяли списки, длинные, как все дороги Европы, их до сих пор сверяют, уточняют, проверяют, и до сих пор тысячи, миллионы верят. Софье и Эрику веру придавили чугунным рельсом. Отца Розенбергов расстреляли во рву на выезде из Кракова прямо в день ареста, мать сгинула в Майданеке. Когда за ними пришли, женщина успела вытолкать детей в соседский дворик, и Софью с Ральфом подобрала бабка Злата, увезла в деревню. Софья всегда поминает старуху в молитве Изкор1 и зажигает свечу. В сорок пятом бабка Злата отдала своему польскому богу душу, но это уже не имело значения, красные докатились до тех краев. Софья не отмывала тазы от крови, не подносила кюветы со шприцами, не… на ней нет долгов. – Ты должна выйти замуж, Зося, – Эрик все-таки присел на постель, хотя знал, как она такое ненавидит. Слишком долго тянул с необходимым разговором. Необходимым и абсурдным. Если б Софья могла, то подцепила б жениха еще в Бруклине. Там их было полно – откормившихся за войну чистеньких еврейских мальчиков, положительных еврейских мужчин, адвокатов, клерков, бизнесменов, с брюшком, лысиной и очками. Она вжалась в подушку, замотала головой, темные прядки рассыпались по застиранной гостиничной наволочке. – Неважно, что ты не желаешь замужества. Ты должна. Помнишь, на «Звезде Америки» тот лейтенантик говорил тебе: «Вы созданы для того, чтобы выйти замуж, мисс!». Верно, Софье была предназначена пристойная судьба наседки – муж бы слушался ее беспрекословно, дети обожали. Черт, если б не та лагерная тушенка, у Розенбергов все сложилось иначе. Он сменил им фамилию, потащил сестру и брата за океан, из-за него они вернулись и теперь торчат в вонючем бременском мотеле, ожидая неизвестно чего. – Глупости, – она снова задыхалась, хватала губами воздух, – я поправлюсь, найду работу… Ты тоже устроишься, ладно, Эрик? – Поглядим… после Берлина, – нужно уходить, поезд отправляется через два часа, а еще доберись-ка до вокзала в набитом битком трамвае. – Подумай о том, что я сказал тебе. Повторять не буду, но… – Мы тебе в тягость? – девушка попыталась приподняться, но он удержал ее. Назвать дурой? Ведь она права. Благодаря Софье и Ральфу ему было куда вернуться, но возвращаться давно не хотелось. – Спи, Зося. Мне пора. Ручка полупустого чемодана холодила ладонь. У двери Софья окликнула его – обреченно прикрыв глаза, отпуская, разрешая. Как будто он нуждался в разрешении. – Кто на этот раз? Лош, Крамер, Бруно? Или?.. – она не произнесла имя Хеллингена. Однажды Софья спросила о господине штандартенфюрере и быстро пожалела. – Лош. Йозеф Лош. Бывший унтерштурмфюрер СС, лаборант блока номер четырнадцать, ныне удачливый торговец химикатами. Выздоравливай. ****
За обшарпанной дверью он остановился, сунул руку в карман. В смятой пачке «Честерфилда» не было ничего успокаивающего, но Эрик повертел ее, вытащил сигарету и без всякого удовольствия закурил. Внизу стучали биллиардные шары, кто-то из игроков взлаивал с восторгом овчарки, обнаружившей добычу, дребезжало радио. И тут про собаку, вообразившую себя ловцом… заигранная мелодийка надоела еще Бруклине, надоел бесконечный праздник всем довольных людей, улыбки в тридцать два зуба – «у меня все прекрасно!», – юбки колоколом, дешевый шик, дешевое наигранное счастье. Европа сдержанней, ну, или он ощущал ее такой. Тут его не тащат за шиворот в чужую круговерть. Точнее, он научился отсекать подобные порывы. Натренировался еще на Шимоне Маргалите, что вначале зудел, требуя учить иврит, потом с той же страстью, с какой охотился за бывшими капо и стукачами, принялся воспевать репатриацию. К сорок восьмому их группа развалилась, все это чувствовали. Если в первую зиму после войны приказ Маргалита взорвать барак, где победители держали пленных гансов, бойцы встретили стоя, то через два года кровавый пунш выдохся. Пьянящие пузырьки мести лопались, оставляя мерзкий осадок. Сдался даже Яша Мольке. Перед варшавским восстанием в его каморке в гетто полицаи нашли оружие. Яшу избили прикладами и взялись за семью. О, он все слышал и видел: и как кричала двенадцатилетняя дочь, и как рвала рубаху на насильнике жена. Ему удалось бежать по пути к комендатуре, и почти ослепшего, навсегда полуживого Яшу подобрал неугомонный Маргалит. Яшу Мольке можно было послать перегрызть зубами провод под напряжением, и он бы пошел, а теперь стоял перед товарищами, дергал щекой и плевался словами. «Ну, взорвали мы этих немцев, ну, пялились на их кишки, ну, кокнули… до сих пор считаете?.. я не считаю, пошли вы… пошли все! Моих Сару и Леичку не воскресите, твоих, Маргалит, родных с того света не достанете. Чего глазами ешь, Эрик? Щенок ты еще. Твоя семья не вернется из Аушвица, скольких ты б ни прикончил». Через неделю совершенно трезвый Яша застрелился из трофейного «вальтера». Шимон Маргалит родился, чтобы подчинять себе людей – это бесило и успокаивало разом. Смерть Яши красавец использовал для своих израильских лекций. Выходило, будто согнавшие англичан евреи только и ждут, когда к ним пожалуют толпы ободранных оккупацией сородичей. Германия и Польша уже получили заслуженное, пора подумать о земле обетованной, иначе все они закиснут здесь, сломаются, как Мольке, или сгинут в случайной облаве – красные прытко взялись за порядок. И для них не будет разницы, кого ловить: польских националистов, фашистских недобитков или группу Маргалита. Шимон пугал Сибирью, заманивал теплым морем, дракой с арабами, приплетая Стену Плача. Отобрать древние священные камни у арабов, прижаться лицом – и отпустит. Эрик ему не верил. Тем, кто торчал в Палестине, с тридцать девятого было лень высунуть нос и обеспечить убежище, кому теперь нужен их Израиль, если миллионы легли в землю не у морских берегов, не у каких-то там святых черепков под плитами с глупыми загогулинами. Арабы не сделали ему ничего плохого, не они затолкали его мать в душегубку. И, уж конечно, штандартенфюрер Франц Хеллинген не станет прятаться в Израиле. Иногда ты понимаешь, что неправ и резоны твои протекают, будто крыша старого сарая по весне, но это ничего не меняет. Эрик слишком хорошо приметил недоумение новых приятелей Маргалита, крепких лучащихся оптимизмом парней с востока – почему вы не сражались, когда вас сгоняли в гетто?.. почему не уехали?.. чем занимались пять военных лет, когда нам так отчаянно требовалась ваша помощь? на готовенькое хотите? Для сионистов клочок земли между пустыней и соленой водой значил так много, что становилось смешно. Кучка эмигрантов шустро лепила там дом, но завтра очередная черная махина сметет его и не поморщится. Эрик не собирался повторять ошибок. Потому в сорок восьмом они с Маргалитом сухо простились у французской границы и разошлись. Пусть Шимон сажает леса на голых камнях и строит кибуцы – новоявленного мистера Эрика Роуза с сестрой и братом ждала Атлантика. Какой-то обожатель рок-н-ролла прибавил звук – элвисова собака запрыгала по плохо выметенным ступеням. Он все равно ошибся, как ни крути. Ни к чему искать кров там, где мир и люди живут по его законам. Ему и чистое поле станет домом, если там зароют Лоша, Бруно, Крамера, Шиманского. И Хеллингена. По лестнице защелкали щегольские туфли. Ясно, куда пошли деньги и почему Софья ютится в прокуренной дыре. Потрачены на элегантность ценой в пару сотен марок – узкую куртку, нелепые зауженные брюки, прилизанный хохолок надо лбом. Во всяком случае, Штаты навредили Ральфу, уж лучше, черт побери, мальчишку по-прежнему звали Рувимом и растили в кибуце. Научился б сорняки полоть – все польза. В семнадцать лет – детское безделье, бездумно вытаращенные глаза, раскисший от пива наглый рот. Ральф притормозил на площадке, уставился на чемодан. Вихляющую походку как ветром сдуло. Боится, гаденыш, и зря. У него нет времени разбираться с подобными завихрениями. Да и что бы он Ральфу сказал? Зачитал нотацию о плохом поведении, отправил учиться? – Опять уезжаешь? – чего он мнется, радовался бы, никто уши не надерет. Софья братца чересчур балует. – Ты же только приехал. – Это твой Элвис? Почему он постоянно поет одно и то же? – уходить от ответов Эрик наловчился еще в лодзинском гетто. Верно, он обещал найти работу Софье, пристроить Ральфа в школу, обещал снять нормальное жилье, много чего еще. Но три месяца слежки за Йозефом Лошем отправили планы по известному адресу. Ничего, Лош развяжет язык, сдаст Хеллингена, и тогда все закончится. – Неправда! У Элвиса очень разные песни, – Ральф загорелся, даже хохолок от волнения растрепался. Что у парня в башке? – Раньше критики писали, будто он исполняет кантри, но это же полная чушь! Рок-н-ролл старичье не сечет… – Отлично, – истлевшая сигарета обжигала пальцы. Если он не желает опоздать на поезд, пора завязывать бессмысленный треп. – Присмотри за сестрой. Посиди с ней, купи лекарства. Я пришлю телеграмму, как освобожусь. Мальчишка дернулся к нему, скрестил руки на блестящей куртке из кожзаменителя. Сморщился с непонятным выражением. Черные глаза горели знакомым исступлением. Истеричка. – Ральф, дай пройти. Как оглох, кретин. Эрик тронул мальчишку за плечо, пытаясь отодвинуть, но тот стиснул ему запястье горячим неумелым захватом. Потянул ладонь вверх, прижал к губам, к вздернутому кончику носа, и, прежде чем Эрик опомнился, обнял – с нежданной нахальной силой. Заелозил влажно по шее, расстегнутому вороту рубашки, схватился за ремень брюк, и ладонь скользнула ниже, к заедавшей молнии на ширинке. Мелкой скотине очень повезло. В долю секунды Эрик прикинул, что платить за лечение сломанной челюсти Ральфа будет нечем, и кулак врезался в ключицу. Едва не покатившийся с лестницы засранец тяжело дышал, моргал и кривил безвольный рот. – В пивных теперь торгуют чем-то покрепче? – Эрик поймал себя на том, что тоже задыхается – от неусмиренной ярости, гадкого подозрения: он как-то спровоцировал дурака, не может семнадцатилетний сам придумать… ну, в медицинском блоке Биркенау всякое придумывали. Капо Ферек Шиманский щедро одаривал разделивших его гомосексуальные игры. Освобождением от работ, жратвой, табаком. И жизнью. – Пошел вон. Мне некогда вникать, какая муха тебя укусила. Ральф не послушал. Трясся, скреб пальцами выщербленные перила. Наконец просипел жалко: – Ты нас снова бросишь? – оторвал руку от деревяшки, втиснул в побелевшую скулу. Внизу песенка про собаку сменилась какой-то занудью о тикающих часах, торопящихся стрелках. – Я никогда вас не брошу. И не бросал. – Врешь! Забыл, как не вернулся тогда? В Веймаре. И мы потом навещали тебя в тюрьме. Ты обещал мне гитару под елку, помнишь? Обещал, что на рождественские праздники мы поедем кататься на горках, и сел в тюрьму! Сел, еще как. Тут Ральф прав, и, черт возьми… за смерть в подвале лаборанта Зеемана стоило угодить за решетку, и не на год – надольше. Но Софья с мальчишкой остались одни, в чужом городе, и мучились там, пока его не выпустили. – И ты решил, что вот этим… немного полапав, меня удержишь? – отчего он считал, что у Ральфа на уме лишь танцы, сбрызнутые лаком коки и прогулки по барам и тирам? – Зося тебя точно не удержит, – мальчишка шумно хлюпнул носом, – она тебе не нравится. Ты глядишь на нее… ну, будто она платяная моль, пустое место, а Зося ведь красивая… правда? Над тупейшим доводом положено смеяться, и Эрик ухмыльнулся. Бросил окурок в урну, не попал и перехватил чемодан поудобней. – Софья моя сестра, пусть и названная. Ральф не собирался уходить, все сопел, хренов соблазнитель. – И ты-то определенно мне не нравишься. – Все ты врешь, – а вот усталость в ломающемся голосе совсем недетская, – тебе и Рут в Бруклине не нравилась, и Мари-Анж в Булони, и Эва здесь, в Бремене. Тебе вообще женщины не нужны. жүктеу/скачать 0.82 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|