Теодор Рузвельт: Америка как мировая держава

Первым президентом, которому пришлось систематически сталкиваться с последствиями той роли, которую начала играть в мире Америка, стал Теодор Рузвельт, занявший высший пост после убийства Мак-Кинли; должность вице-президента иначе была бы кульминацией его поразительно стремительной политической карьеры. Целеустремленный, энергичный и чрезвычайно амбициозный, высокообразованный и начитанный, космополит, культивирующий образ этакого трудяги с ранчо, хитроумный и проницательный – последних качеств не смогли по достоинству оценить его современники, – Рузвельт видел Соединенные Штаты потенциально величайшей страной, которая своим нежданно обретенным политическим, географическим и культурным богатством призвана играть главенствующую в мире роль. Во внешней политике он придерживался концепции, в основе которой – что для Америки было беспрецедентным – лежали геополитические соображения. Согласно представлениям Рузвельта, Америка в двадцатом веке должна исполнять глобальную версию той роли, которую в течение девятнадцатого века исполняла в Европе Великобритания: обеспечивать мир, выступая гарантом равновесия, нависая возле берегов Евразии и склоняя общий баланс сил против любой страны, угрожающей доминировать в стратегически важном регионе. Как заявил Рузвельт в своей речи на инаугурации в 1905 году:

«Нам, как народу, было даровано заложить основы нашей национальной жизни на новом континенте… Многое нам было дано, и от нас по праву ожидают многого. У нас есть обязанности перед другими и обязанности перед собой; и мы не можем уклониться от их исполнения. Мы стали великой нацией, вынужденной фактом своего положения и мощи вступить во взаимоотношения с другими народами мира, и мы должны вести себя как и подобает народу, на которого возложена подобная ответственность».

Образование Рузвельт получил в том числе и в Европе, он хорошо знал историю континента (в молодые годы он написал авторитетную работу о военно-морской составляющей войны 1812 года), поддерживал близкие отношения с видными представителями элит Старого Света и неплохо разбирался в традиционных принципах европейской стратегии баланса сил. Рузвельт разделял мнение соотечественников об особой миссии Америки. Однако он был убежден, что для осуществления своего призвания Соединенным Штатам нужно вступить в мир, где ходом событий управляют могущество и сила, а не один лишь моральный принцип.

По мнению Рузвельта, система международных отношений пребывала в постоянном изменении. Честолюбивые амбиции, корысть и война были не просто производными глупых заблуждений, от которых американцы могли бы убедить избавиться правителей иных, более старых стран; это естественные состояния человечества, которые требуют целенаправленного вмешательства Америки в международные дела. Международное сообщество походило на поселение эпохи фронтира, не имеющее эффективного полицейского подразделения:

«В новых и диких сообществах, где существует насилие, честный человек должен защищать себя; и покуда вырабатываются иные меры, призванные обеспечить безопасность, одинаково глупо и гибельно убеждать его сложить оружие, в то время как оно остается в руках тех людей, которые представляют опасность для общества».

Этот по сути своей гоббсовский анализ, преподнесенный не где-нибудь, а в лекции по случаю вручения Нобелевской премии мира, знаменовал собой отказ Америки от предположения, что для утверждения мира достаточно нейтралитета и миролюбивых устремлений. Для Рузвельта было очевидно, что если какая-либо нация не способна или не желает действовать в защиту собственных интересов, то она не вправе ожидать, что их станут уважать другие страны.

Разумеется, Рузвельта не могла не раздражать нравоучительная риторика, господствовавшая в американской внешней политике. В заключение речи он заявил, что международное право, сфера которого недавно была расширена, не может быть действенным, если оно не подкреплено силой, а разоружение, ставшее предметом обсуждения на международном уровне, является иллюзией:

«Поскольку нет никакой вероятности установления какой-либо международной силы… которая сумеет эффективно пресекать нарушения, и при таких обстоятельствах для великой и свободной страны было бы и глупостью, и грехом лишить себя способности отстаивать собственные права, а в исключительных случаях даже вставать на защиту прав других. Ничто не будет более способствовать беззаконию… чем то, если свободные и просвещенные народы… по собственной воле окажутся бессильными, тогда как деспотия и варварство будут вооружены».

Либеральные общества, полагал Рузвельт, как правило, недооценивают элементы антагонизма и враждебности в международных отношениях. Имея в виду дарвиновскую концепцию выживания наиболее приспособленных, Рузвельт писал английскому дипломату Сесилу Спрингу Райсу:

«Это… прискорбный факт, что страны, которые наиболее привержены гуманистическим принципам, которые более всего заинтересованы во внутреннем совершенствовании, как правило, становятся слабее по сравнению с теми странами, для которых характерна менее альтруистическая цивилизация…

Я ненавижу и презираю тот псевдогуманизм, который полагает, будто развитие цивилизации обязательно и объективно обуславливает ослабление боевого духа и который, следовательно, способствует уничтожению развитой цивилизации какой-то иной, уступающей ей в развитии».

Если Америка откажется от признания стратегических интересов, это означает лишь, что более агрессивные державы захватят мир, в конце концов подорвав основы американского процветания. Поэтому «нам нужен большой военно-морской флот, состоящий не только из крейсеров, но включающий в себя мощные линкоры, которые способны противостоять таким же боевым кораблям любой другой страны», а также необходимо продемонстрировать готовность использовать этот флот.

По мнению Рузвельта, внешняя политика есть искусство приспособления американской политики к тому, чтобы осмотрительно и твердо уравновешивать глобальную силу, склоняя ход событий в пользу своих национальных интересов. Он считал, что Соединенные Штаты – страна экономически динамичная, единственная, кому не угрожают региональные конкуренты, и играющая заметную роль как в районе Атлантики, так и на Тихом океане, – занимают уникальное положение для того, чтобы «захватить выгодные позиции, которые позволят нам иметь собственный голос в принятии судьбоносных решений об океанах Востока и Запада». Оберегая Западное полушарие от вмешательства извне со стороны прочих держав, а во всех других регионах вмешиваясь ради сохранения равновесия сил, Америка превратится в непререкаемого хранителя мирового баланса сил и, через это, мира во всем мире.

Удивительно амбициозное представление^[102] для страны, которая до тех пор считала политику изоляции определяющей для себя характеристикой и которая создавала флот в первую очередь как инструмент береговой обороны. Но благодаря блестящей реализации соответствующей внешней политики Рузвельту удалось – по крайней мере, на какое-то время – переопределить роль Америки на международной арене. По отношению к Северной и Южной Америке он заметно переступил рамки доктрины Монро в заявленном противодействии иностранному вмешательству. Он пообещал, что Соединенные Штаты не только будут противостоять любым иностранным колониальным проектам в Западном полушарии – лично пригрозив войной, чтобы сдержать намечавшееся вторжение Германии в Венесуэлу, – но также, по сути, станут предотвращать их. Таким образом, им было провозглашено «дополнение Рузвельта» к доктрине Монро, заключавшееся в том, что Соединенные Штаты Америки имеют право превентивно вмешиваться во внутренние дела других стран Западного полушария, дабы принять надлежащие меры в вопиющих случаях «противоправных действий или проявления бессилия». Рузвельт описал этот принцип следующим образом:

«Единственное, чего желает наша страна, – это видеть соседние страны стабильными, спокойными и процветающими. Любая страна, народ которой ведет себя хорошо, может рассчитывать на нашу чистосердечную дружбу. Если государство демонстрирует, что оно знает, как действовать с разумом, умением и приличием в социальных и политических вопросах, если оно соблюдает порядок и выполняет свои обязательства, ему не следует опасаться вмешательства со стороны Соединенных Штатов. Непрекращающиеся незаконные действия или проявления бессилия, приводящие к общему ослаблению уз цивилизованного общества, будь то в Америке или где бы то ни было, в конечном счете требуют вмешательства со стороны какого-либо цивилизованного государства. В Западном полушарии следование Соединенными Штатами доктрине Монро может вынудить их, возможно, и против своей воли, в вопиющих случаях нарушения законности или проявления бессилия взять на себя выполнение обязанностей международной полицейской силы».

Как и в случае с первоначальным вариантом доктрины Монро, ни с одной из латиноамериканских стран не проконсультировались. Поправка Рузвельта также раскрыла над Западным полушарием зонтик безопасности США. Отныне никакое постороннее государство не могло прибегнуть к силе, чтобы выместить свои обиды на странах Северной и Южной Америки; такому государству придется действовать через Соединенные Штаты, которые взяли на себя задачу поддержания порядка.

Подтверждением этой амбициозной концепции^[103] стал новый Панамский канал, который позволил Соединенным Штатам перебрасывать свой флот из Атлантического океана в Тихий, избегая продолжительного плавания вокруг мыса Горн на южной оконечности Южной Америки. Панамский канал, строительство которого было начато в 1904 году на американские средства и американскими инженерами на территории, отторгнутые у Колумбии в результате восстания местного населения, поддержанного США, и который находится под контролем США на основании долгосрочной аренды Зоны Панамского канала, официально открыли в 1914 году. Канал станет мощным стимулом для торговли, в то же время предоставив Соединенным Штатам решающее преимущество в любом военном конфликте в регионе. (Это также лишало любой иностранный флот возможности использовать данный маршрут иначе, как с разрешения США.) Безопасность Западного полушария превратилась в стержень роли Америки в мире, основанной на утверждении национальных интересов США с позиции силы.

Пока Великобритания оставалась доминирующей военно-морской державой, она следила за равновесием сил в Европе. Во время русско-японского конфликта 1904–1905 годов Рузвельт продемонстрировал, каким образом он будет применять свою концепцию дипломатии по отношению к балансу сил в Азии, а при необходимости – и в глобальном масштабе. Для Рузвельта вопрос заключался в балансе сил на Тихом океане, а не в недостатках российского самодержавия (хотя никаких иллюзий в этом отношении он не питал). Поскольку беспрепятственное продвижение на восток, в Маньчжурию и Корею, России – страны, которая, по словам Рузвельта, «проводит политику постоянного противодействия нам на Востоке и политику к тому же буквально бездонного лицемерия», – было враждебно американским интересам, Рузвельт сначала приветствовал военные победы Японии. О полном уничтожении российского флота, который, перед тем как погибнуть в Цусимском сражении, преодолел половину земного шара, он сказал, что Япония «играет в нашу игру». Однако когда японские победы начали угрожать окончательно сокрушить позиции России в Азии, мнение Рузвельта изменилось. Хотя он восхищался японской модернизацией – и, возможно, именно из-за нее, – Рузвельт стал относиться к экспансионистской Японской империи как к потенциальной угрозе положению США в Юго-Восточной Азии и пришел к выводу, что когда-нибудь она сможет «предъявить требования на Гавайские острова».

Рузвельт, хотя и был, в сущности, сторонником России, предпринял посреднические усилия по урегулированию конфликта в далекой Азии, тем самым подчеркнув роль Америки как азиатской державы. Портсмутский договор 1905 года стал квинтэссенцией рузвельтовской дипломатии баланса сил. Договор ограничивал японскую экспансию, предотвращал крах России, и в результате, как это описывал Рузвельт, Россия «будет оставлена лицом к лицу с Японией, чтобы каждая сторона могла оказывать сдерживающее влияние на другую». За свое посредничество Рузвельт был вознагражден Нобелевской премией мира, став первым американцем, удостоенным подобной чести.

К своему достижению Рузвельт относился не как к установлению прочного мира, а как к начальному этапу в управлении равновесием в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Когда Рузвельт начал получать тревожные разведывательные сведения о японской «партии войны», то решил дать знать ее представителям о решимости Америки, но проделал это с изысканной утонченностью. Он отправил шестнадцать линкоров, выкрашенных, дабы продемонстрировать мирный характер их миссии, в белый цвет, – так называемую «Великую белую флотилию», – в «кругосветное плавание»; боевые корабли должны были посетить с дружественными визитами иностранные порты и послужить напоминанием, что ныне Соединенные Штаты в состоянии развернуть в любом регионе мира превосходящие силы военно-морского флота. Как Рузвельт писал своему сыну, демонстрация силы должна стать предупреждением для агрессивной фракции в Японии и таким образом обеспечить достижение мира посредством демонстрации силы: «Не думаю, что будет война с Японией, но считаю, что вероятность войны достаточно велика, чтобы в высшей степени разумным было бы застраховаться от нее, создав такой флот, который не позволит Японии надеяться на успех».

С Японией, которой с таким размахом демонстрировалась американская военно-морская мощь, в то же время следовало обращаться с предельной вежливостью. Рузвельт предупредил командовавшего флотилией адмирала, что тому нужно приложить все силы, чтобы не оскорбить чувства страны, которую он направлен сдерживать.

«Хотел бы указать Вам – хотя я и не полагаю это необходимым – проследить за тем, чтобы никто из наших людей не совершил ничего неуместного во время пребывания в Японии. Если вы отпустите членов экипажа в увольнение на берег в Токио или в другом городе Японии, то тщательно отбирайте только тех, на кого можете положиться в полной мере. На нас не должно пасть и тени подозрения в дерзости или грубости… Если не считать случая потери корабля, то при таких особенных условиях мы скорее будем оскорблены сами, чем нанесем оскорбление кому бы то ни было».

Как любил говаривать сам Рузвельт, Америка должна «не повышать голоса, но держать наготове большую дубинку».

В Атлантическом регионе мрачное предчувствие Рузвельта в первую очередь вызывали растущие амбиции и мощь Германии, особенно ее крупная программа военно-морского строительства. Если господство Великобритании на море будет подорвано, то вместе с этим Великобритания утратит способность поддерживать европейское равновесие. Рузвельт рассматривал Германию как противостоящую силу, постепенно подавляющую своих соседей. Когда разразилась Первая мировая война, Рузвельт, к тому времени отошедший от активной политической деятельности, призвал Америку увеличить военные расходы и поскорее принять участие в разгорающемся конфликте на стороне Антанты – Великобритании, Франции и России, – чтобы не допустить угрозы его распространения на Западное полушарие. Как он писал в 1914 году своей стороннице, американке немецкого происхождения:

«Разве Вы не считаете, что если Германия выиграет в этой войне, разгромит английский флот и уничтожит Британскую империю, то через год-два она будет настойчиво добиваться доминирующего положения в Южной Америке?.. Я считаю, что будет именно так. На самом деле я в этом уверен. Потому что немцы, с которыми мне как-то однажды довелось поговорить начистоту, разделяют подобную точку зрения с откровенностью, граничащей с цинизмом».

В конечном счете характер мирового порядка, полагал Рузвельт, будет определяться противостоянием великих держав, через соперничество их амбиций и устремлений. Сохранению гуманистических ценностей лучше всего послужит геополитический успех либеральных стран, которые преследуют свои интересы и поддерживают возможность реализации собственных угроз. Там, где они одерживали верх в международной конкурентной борьбе, цивилизация развивалась и укреплялась, оказывая благотворное воздействие.

Рузвельт разделял в целом скептический взгляд на абстрактные призывы к доброй воле в международных отношениях. Он утверждал, что для Америки не будет ничего хорошего – а чаще это ей только повредит, – если Америка провозгласит важные принципы, а сама окажется не в состоянии обеспечить их соблюдение в случае решительного противодействия. «Наши слова должно судить по нашим делам». Когда промышленник Эндрю Карнеги убеждал Рузвельта расширить участие США в процессе разоружения и в международной борьбе за права человека, Рузвельт ответил, сославшись на ряд принципов, которые одобрил бы и Каутилья:

«Мы должны всегда помнить, что для великих свободных народов было бы роковым довести себя до бессилия и оставить вооруженными деспотизм и варварство. Безопаснее было бы так поступить, если бы существовала какая-то система международной полиции; но подобной системы нет… Единственное, чего бы я не стал делать, так это «брать на пушку», когда не в силах сдержать слово; блефовать и угрожать, а потом, если нужно подкрепить свои слова, не иметь возможности действовать».

Если бы на смену Рузвельту пришел ученик – или, быть может, он сам победил на выборах в 1912 году, – то, вероятно, Америка оказалась бы включена в Вестфальскую – или в какую-то похожую на нее – систему мирового порядка. При таком развитии событий Америка почти наверняка предприняла бы усилия для более раннего завершения Первой мировой войны, подходящего для европейского баланса сил, – по аналогии с русско-японским договором, – в результате чего Германия осталась бы побежденной, но обязанной Америке за сдержанную позицию, и к тому же окружавшие ее страны имели бы достаточно сил, чтобы не допустить в будущем агрессивного поведения Германии. Такой исход событий, до того, как кровопролитие приобрело нигилистический размах, изменил бы течение истории и предотвратил бы полную утрату Европой уверенности в собственных силах, культурных и политических.

Так или иначе, Рузвельт умер уважаемым государственным деятелем и приверженцем консерватизма, однако так и не создав какой бы то ни было школы внешнеполитической мысли. Не нашлось ни одного видного последователя его идей – ни среди общественных деятелей, ни в числе преемников на посту президента. И выборы в 1912 году Рузвельт не сумел выиграть, потому что голоса консерваторов он разделил с Уильямом Говардом Тафтом, действующим президентом.

Вероятно, попытка Рузвельта сохранить свое наследие, добившись третьего президентского срока, практически неизбежно уничтожила бы все шансы для достижения этой цели. Традиция важна, поскольку обществам не дано пройти через историю так, будто у них нет прошлого и будто они имеют возможность действовать в любом направлении. Взятый ими курс может отличаться от предыдущей траектории только в определенных пределах. Великие государственные деятели действуют на внешней границе этого поля возможностей. Если они терпят неудачу, то общество поражает стагнация. Если они переступают пределы этого поля, то утрачивают возможность формировать будущее последующих поколений. Теодор Рузвельт действовал на абсолютной границе возможностей своего общества. Когда его не стало, американская внешняя политика вернулась к видению сияющего града на холме – не участвуя и уж тем более не доминируя в формировании геополитического равновесия. Тем не менее еще при жизни Рузвельту довелось увидеть, как Америка парадоксальным образом исполнила-таки в мировой политике главную роль – которую он для нее и предрекал. Но произошло это на основе тех принципов, которые Рузвельт осмеивал, и под руководством президента, которого Рузвельт презирал.

Вудро Вильсон: Америка как совесть мира

Одержавший победу на выборах 1912 года всего с 42 процентами голосов избирателей и всего лишь через два года после того, как он оставил ученый мир и появился на арене национальной политики, Вудро Вильсон превратил образ, который Америка в основном декларировала для себя, в программу действий применительно для всего мира. Для мира подобная концепция иногда служила источником вдохновения, порой от нее мир испытывал недоумение, но нельзя было не обращать внимания как на могущество Америки, так и на масштабы идеи Вильсона.

Когда США вступили в Первую мировую войну – конфликт, который породил процесс, уничтоживший систему государственного устройства Европы, – то совершили этот шаг не на основе геополитического видения Рузвельта, а под знаменем нравственного универсализма – невиданного в Европе со времен религиозных войн три столетия тому назад. Этот новый универсализм, выдвинутый президентом США, был направлен на унификацию системы управления, которая существовала только в странах Северной Атлантики, а в том виде, который был провозглашен Вильсоном, – только в Соединенных Штатах Америки. Воодушевленный историческим содержанием моральной миссии, возложенной на Америку, Вильсон заявил, что Америка вмешалась в войну не для того, чтобы восстановить соотношение сил в Европе, а для того, чтобы «сделать мир безопасным для демократии», другими словами, выстроить мировой порядок на основе совместимости внутренних институтов, являющихся отражением американского примера. Хотя такая концепция противоречила сложившимся в Европе традициям, лидеры европейских стран приняли ее как цену вступления Америки в войну.

Выдвигая свое видение мира, Вильсон осудил систему баланса сил, ради сохранения которой его новые союзники изначально и вступили в войну. Он отверг признанные дипломатические методы (порицая «тайную дипломатию»), приписывая им главный вклад в развязывание конфликта. Вместо них Вильсон сформулировал в ряде визионерских выступлений новую концепцию международного мира, основанного на традиционных американских предположениях и на новом настойчивом требовании в дальнейшем осуществлять их во всем мире и самым решительным образом. С тех пор эта идея, с незначительными вариациями, стала американской программой мирового порядка.

Как и многие американские лидеры до него, Вильсон утверждал, что Божьим произволением Соединенные Штаты созданы страной совсем иного рода. «Это как если бы, – заявил Вильсон в 1916 году перед выпускниками Вест-Пойнта, – Божественным Провидением континент сохраняли нетронутым, в ожидании, пока туда не явится и не создаст бескорыстное государство мирный народ, который любит свободу и права людей превыше всего прочего».

Под подобным утверждением с готовностью подписались бы едва ли не все предшественники Вильсона на президентском посту. Заявление Вильсона отличалось тем, что он был убежден: установить международный порядок, основанный на этих предложениях, возможно уже в обозримом будущем, даже во время его президентства. Джон Куинси Адамс превозносил особую американскую приверженность к самоуправлению и к «честной игре» на международной арене, однако предостерегал соотечественников от стремления навязывать эти добродетели другим странам за пределами Западного полушария, странам, которые не склонны их разделять. Вильсон же вел игру с более высокими ставками и добивался более актуальной цели. Великая война, заявил он конгрессу, будет «кульминацией и последней войной за свободу человека».

Когда Вильсон приносил президентскую присягу, он заявил, что стремится к тому, чтобы Америка оставалась нейтральной в международных делах, предлагая свои услуги в качестве незаинтересованного посредника и укрепляя систему международного арбитража ради предотвращения войны. Вновь заняв пост президента в 1913 году, Вудро Вильсон положил начало «новой дипломатии», поручив своему государственному секретарю Уильяму Дженнингсу Брайану провести переговоры о заключении ряда международных арбитражных соглашений. Благодаря усилиям Брайана в 1913 и 1914 годах было заключено более тридцати подобных договоров. В целом они предусматривали, что всякий в том или ином отношении неразрешимый спор должен быть вынесен на рассмотрение незаинтересованной комиссии; не следует прибегать к оружию, пока сторонам – участникам конфликта не будут представлены рекомендации комиссии. Должен быть установлен «период обдумывания»^[104], в который дипломатические решения смогут взять верх над националистическими страстями. Нет исторических свидетельств, что подобные соглашения когда-либо были применены на деле при разрешении какого-либо конкретного вопроса. К июлю 1914 года Европа, как и большая часть остального мира, находилась на пороге войны.

Когда в 1917 году Вильсон заявил, что вопиющие акты насилия со стороны одной из стран-участниц, а именно Германии, вынуждают Соединенные Штаты Америки вступить в войну в «ассоциации» с воюющими государствами другой стороны (Вильсон не пожелал использовать слова «союз» или «альянс»), то решил уточнить, что Америка преследует отнюдь не корыстные цели, а направленные на всеобщее благо:

«У нас нет никаких эгоистических целей. Мы не стремимся ни к завоеваниям, ни к господству. Мы не ищем ни прибыли для себя, ни материальной компенсации за жертвы, которые добровольно принесем. Мы хотим защитить права человечества».

Исходной предпосылкой «большой» стратегии Вильсона было то, что все народы мира руководствуются теми же мотивами и моральными ценностями, что и Америка:

«Это – американские принципы, американская политика. Выступать в защиту иных принципов мы и не могли бы. Но они также – принципы и политика смотрящих в будущее мужчин и женщин во всем мире, принципы и политика всех современных наций, всех просвещенных сообществ».

Именно интриги автократий, а не какое-либо внутреннее противоречие между различными национальными интересами или устремлениями породило конфликт. Если бы все факты были известны и общественности был предложен выбор, то обычные люди выбрали бы мир – такого мнения также придерживался философ эпохи Просвещения Иммануил Кант (как описано выше) и современные защитники открытого Интернета. Как заявил Вильсон в апреле 1917 года в своем обращении к Конгрессу об объявлении войны Германии:

«Самостоятельные нации не наводняют соседние страны шпионами и не плетут интриги, чтобы добиться определенного критического состояния дел, которое даст им возможность нанести удар ради завоевания. Подобные замыслы могут быть успешными, только будучи тайными и только там, где никто не вправе задавать вопросов. Хитроумно разработанные планы, ставящие целью обман и агрессию, осуществляемые, возможно, на протяжении жизни не одного поколения, могут реализовываться и оставаться секретом лишь под покровом тайны монархических дворов или огражденными тщательно оберегаемой конфиденциальностью среди узкого круга представителей привилегированного класса. К счастью, подобное невозможно там, где главенствует общественное мнение, требующее полной осведомленности обо всех делах страны».

Следовательно, процессуальный подход к балансу сил, нейтральность по отношению к моральному достоинству сражающихся сторон аморальны, равно как и опасны. Мало того, что демократия является лучшей формой правления; она также служит единственной гарантией для сохранения постоянного мира. Таким образом, американское вмешательство имело целью не просто сорвать военные планы Германии, но, как Вильсон объяснил в последующей речи, изменить систему правления Германии. Цель не являлась изначально стратегической, так как стратегия была выражением правления:

«Худшее, что может пойти в ущерб германскому народу, – это то, что он, после того как кончится война, все равно продолжит жить под пятой амбициозных и строящих козни властителей, стремящихся нарушить мир во всем мире, людей или классов, которым прочие народы мира не могут доверять. Наверное, было бы невозможным признать их в качестве партнеров государств, которые в дальнейшем должны будут гарантировать мир во всем мире».

Когда Германия заявила о готовности заключить перемирие, Вильсон, в соответствии со своими убеждениями, отказывался от переговоров до тех пор, пока кайзер не отречется от престола. Для сохранения мира между странами требуется «уничтожение повсеместно всякой автократической власти, которая способна сама по себе, тайно и по одному своему усмотрению нарушить мир во всем мире; или если в настоящее время уничтожить ее невозможно, то по крайней мере низвести ее, по сути, до бессилия». Основанного на правилах, миролюбивого порядка во всем мире вполне можно достичь, но поскольку «ни одному автократическому правительству нельзя доверять, что оно будет оставаться лояльным такому союзу или будет соблюдать его договоры», то для сохранения мира требуется, «чтобы автократия первой продемонстрировала крайнюю тщетность своих претензий на господство или лидерство в современном мире».

По убеждению Вильсона, распространение демократии станет автоматическим следствием реализации принципа самоопределения. Со времен Венского конгресса войны заканчивались соглашением о восстановлении баланса сил путем территориальных изменений. Концепция мирового порядка, по Вильсону, требовала вместо этого «самоопределения» – каждой нации, определяемой этническим и языковым единством, следует иметь свое государство. Только через самоуправление, как он определял, народы могут выразить свое основополагающее желание гармонии в международной сфере. И стоит им обрести независимость и национальное единство, утверждал Вильсон, у них больше не будет стимула прибегать к агрессивной или эгоистической политике. Следуя принципу самоопределения, государственные деятели не «осмелятся вступать в любые договоры эгоизма и компромисса, наподобие тех, что были заключены на Венском конгрессе», где представители элиты великих держав тайно перекроили границы государств, отдавая при этом предпочтение равновесию сил, а не чаяниям народов. Тем самым мир вступит «в эпоху… которая отвергает нормы национального эгоизма, чем некогда руководствовалась высшая власть государств, и потребует, чтобы они уступили дорогу новому порядку вещей, при котором единственными вопросами будут: «Правильно ли это?», «Это справедливо?», «В интересах ли это человечества?».

Мало нашлось подтверждений в пользу предположения Вильсона о том, что общественное мнение с большей готовностью воспримет некие общие «интересы человечества», чем обычные политики, которых тот столь яростно осуждал. Все европейские страны, которые вступили в 1914 году в войну, имели представительные институты, пускай и обладавшие различной степенью влияния. (Германский парламент был избран на основе всеобщего избирательного права.) Во всех этих странах война была встречена всеобщим воодушевлением, ни один из выборных органов не столкнулся ни с малейшей, хотя бы даже символической, оппозицией. После войны общественность демократических Франции и Великобритании потребовала карательного договора о мире, игнорируя свой исторический опыт, свидетельствующий, что устойчивого порядка в Европе нельзя достичь иначе, кроме как через окончательное примирение победителя и проигравшей стороны. Сдержанность оказалась гораздо более свойственна аристократам, которые вели переговоры на Венском конгрессе, пускай даже лишь потому, что они разделяли общие для своего класса ценности и имели схожий исторический опыт. Лидеры, которых сформировала внутренняя политика балансирования между многими группами давления, по всей вероятности, куда более склонны приспосабливаться к настроениям текущего момента или к диктату национального достоинства, чем следовать абстрактным принципам блага человечества.

Идея одолеть войну, наделив каждый народ своим государством, столь же восхитительна, сколь и всякое обобщенное понятие, столкнувшееся на практике с аналогичными трудностями. Как ни иронично, но перекройка границ Европы согласно новому принципу национального самоопределения на основе языка, главным образом, по воле Вильсона, только расширяла геополитические перспективы Германии. Перед войной Германия граничила с тремя ведущими державами (Францией, Россией и Австро-Венгрией), сдерживающими любую территориальную экспансию. Теперь же ей противостоял ряд небольших государств, созданных по принципу самоопределения, – но только частично, поскольку в Восточной Европе и на Балканах народы столь перемешаны, что все новообразованные страны включали в себя представителей иных национальностей, что усугубляло их стратегическую слабость идеологической уязвимостью. На восточном фланге Европы охваченная волнениями центральная сила больше не была огромной массой, – что на Венском конгрессе сочли необходимым для сдерживания тогдашнего агрессора, Франции, – однако, как с сожалением отозвался английский премьер-министр Ллойд Джордж, представляла собой «ряд мелких государств, многие из которых населены людьми, которые никогда прежде не создавали устойчивой формы правления для себя, но в каждом из которых живет большое число немцев, требующих воссоединения с родной для себя землей».

Проведению в жизнь концепции Вильсона должно было благоприятствовать создание новых международных институтов и обычаев, направленных на мирное разрешение споров и конфликтов. Прежний союз держав призвана была заменить Лига Наций. Отказываясь от традиционного представления о балансе конкурирующих интересов, члены Лиги Наций должны были стремиться «не к балансу, а к сообществу сил; не к организованному соперничеству, а к организованному всеобщему миру». Вполне понятно, что после войны, вызванной конфронтацией двух негибких систем альянсов, политики могли искать альтернативу получше. Но «сообщество сил», о котором говорил Вильсон, сменило ригидность на непредсказуемость.

То, что Вильсон подразумевал под сообществом сил, было новой концепцией, которая позднее получила известность как «коллективная безопасность». В традиционной международной политике государства, интересы которых совпадают или опасения которых схожи, могут взять на себя особую роль в обеспечении мира и сформировать союз – как это имело место, например, после поражения Наполеона. Подобные договоренности всегда были направлены на отражение конкретных стратегических угроз, явно названных или подразумеваемых: к примеру, реваншистская Франция после Венского конгресса. Напротив, Лига Наций должна была опираться на моральный принцип – на всеобщее противодействие военной агрессии как таковой, независимо от ее источника, преследуемых целей или заявленных оправданий. Во внимание принимался не какой-то конкретный вопрос, а нарушение норм. Поскольку определение норм оказалось предметом, допускающим различные толкования, то обеспечение коллективной безопасности было в этом смысле непредсказуемым.

Исходя из самой идеи Лиги Наций, все страны обязуются мирно разрешать споры и подчиняться нейтральному применению правил честного поведения, которые все разделяют. Если в том, что касается их прав или обязанностей, взгляды государств различаются, то они выносят предмет расхождений на арбитраж комиссии из представителей незаинтересованных сторон. Если же страна нарушит этот принцип и применит силу в подкрепление своих претензий, то тем самым заклеймит себя как агрессор. Затем члены Лиги должны объединиться в борьбе с воинственной стороной как с нарушителем всеобщего мира. В рамках Лиги недопустимы ни альянсы, ни «особые интересы», ни тайные соглашения, ни «заговоры внутренних кругов», потому что подобное станет препятствием для незаинтересованного применения правил системы. В отношениях между государствами будет установлен новый порядок, взамен «достигнутых открытых договоренностей о мире».

Различие, которое Вильсон проводил между союзами и коллективной безопасностью – ключевым элементом системы Лиги Наций, – выходило на центральное место в дилеммах, возникавших впоследствии. Альянс возникает как соглашение относительно конкретных фактов или ожиданий. Он обуславливает формальную обязанность действовать точно оговоренным образом в определенных дополнительных обстоятельствах. Договор порождает стратегическое обязательство, которое должно быть выполнено в согласованном порядке. Он возникает из осознания общности интересов, и чем более совпадают эти интересы, тем более сплоченным будет возникший союз. Коллективная безопасность, напротив, является юридическим конструктом, который не является ответом на какую-либо определенную ситуацию. Она не налагает конкретных обязательств, за исключением требования совместных действий в том или ином виде, когда будут нарушены правила международного порядка сохранения мира. На практике это означает, что в каждом конкретном случае о совместных действиях необходимо договариваться.

Очертить альянсы, возникающие из осознания определенной общности интересов, возможно заблаговременно. Коллективная безопасность провозглашается системой, направленной против любых агрессивных действий в рамках компетенции стран-участниц, а в эту сферу, согласно предложениям о Лиге Наций, включались все признанные государства. В случае нарушения такая система коллективной безопасности должна определить общую цель уже постфактум, вычленить ее из пестроты национальных интересов. Однако представление о том, что в подобных ситуациях страны-участницы определят нарушение мира одинаковым образом и предпримут согласованные действия по его пресечению, опровергается опытом истории. Начиная со времен Вильсона и по настоящий момент, в рамках Лиги Наций или ее преемницы, Организации Объединенных Наций, только войну в Корее и первую войну в Ираке возможно отнести к случаям, демонстрирующим действие системы коллективной безопасности в концептуальном смысле. И в обоих случаях так произошло потому, что Соединенные Штаты Америки ясно дали понять, что при необходимости станут действовать в одностороннем порядке (фактически в обоих случаях США начали развертывание войск еще до официального решения ООН). Вместо того чтобы побудить Америку принять решение, резолюция ООН ратифицировала его^[105]. Обязательство поддержать Соединенные Штаты больше являлось возможностью приобрести влияние на действия Америки – которые уже предпринимались, – чем выражением морального консенсуса.

Система баланса сил рухнула с началом Первой мировой войны, потому что союзы, которые были ею порождены, не отличались гибкостью, и она неразборчиво применялась во второстепенных вопросах, тем самым усугубляя конфликты. Система коллективной безопасности потерпела полное фиаско уже на первых шагах на пути, который привел ко Второй мировой войне. Лига Наций оказалась бессильна в таких случаях, как расчленение Чехословакии, нападение Италии на Абиссинию, отказ Германии от соблюдения Локарнских договоров и японское вторжение в Китай. Принятое определение агрессии было настолько расплывчатым, а нежелание предпринимать совместные действия настолько громадным, что Лига Наций оказалась недееспособна даже при вопиющих угрозах миру. Система коллективной безопасности неоднократно давала сбои и не работала в ситуациях, которые самым серьезным образом угрожали миру и международной безопасности. (Например, во время войны на Ближнем Востоке в 1973 году заседания Совета Безопасности ООН в результате тайного соглашения между его постоянными членами не проходили до тех пор, пока между Вашингтоном и Москвой не были проведены переговоры о прекращении огня.)

Тем не менее наследие Вильсона столь сильно повлияло на американское мышление, что американские лидеры объединили систему коллективной безопасности с системой союзов. Объясняя осторожному конгрессу зарождающуюся после Второй мировой войны систему Атлантического альянса, представители президентской администрации настаивали на характеристике союза стран – членов НАТО как безупречной реализации доктрины коллективной безопасности.

Они представили на рассмотрение анализ сенатского комитета по иностранным делам, в котором прослеживалось различие между историческими альянсами и Североатлантическим договором и который постановлял, что НАТО не имеет отношения к защите территории (несомненно, новость для европейских союзников Америки). Комитет заключил, что Североатлантический договор «не направлен против кого бы то ни было; он направлен исключительно против агрессии. Договор не ставит целью как-либо изменить «баланс сил», но служит для укрепления «баланса принципа»». (Можно себе представить, как блестели глаза госсекретаря Дина Ачесона – проницательный знаток истории, он-то многое знал и понимал куда лучше, – когда тот представлял конгрессу договор, составленный так, чтобы обойти слабости доктрины коллективной безопасности в качестве средства для ее реализации.)

Экс-президент Теодор Рузвельт выразил сожаление по поводу попыток Вильсона в начале Первой мировой войны оставаться в стороне от разворачивающегося в Европе конфликта. Затем, под занавес войны, он поставил под сомнение заявления, сделанные от имени Лиги Наций. После того как в ноябре 1918 года было объявлено перемирие, Рузвельт писал:

«Я – за такую Лигу, при условии, что мы не станем ожидать от нее слишком многого… Не хочу играть роль, которую даже Эзоп подверг осмеянию, когда писал о том, как волки и овцы согласились разоружиться и как овцы в залог честных намерений отослали сторожевых псов, а затем были тотчас же съедены волками».

Вильсонианство не было подвергнуто проверке: неизвестно, можно ли сберечь мир соблюдением подробно разработанных правил, согласованных достаточно большим количеством подписавшихся под ними стран. Главный вопрос состоит в том, как быть, когда эти правила нарушены или – что является большим испытанием – когда правилами манипулируют в целях, идущих вразрез с их духом. Если международный порядок представляет собой правовую систему, действующую перед судом общественного мнения, что будет, если агрессор решит развязать конфликт по вопросу, который демократическая общественность полагает слишком непонятным или неясным, чтобы служить основанием для вмешательства – например, пограничный спор между итальянскими колониями в Восточной Африке и независимой Абиссинской империей?^[106] Если две стороны нарушили запрет на использование силы и, как следствие, международное сообщество запретило поставки оружия обеим воюющим странам, тогда, скорее всего, восторжествует более сильная сторона. Если какая-то сторона «по закону» откажется от участия в механизме соблюдения мира и международного порядка и объявит, что более не связана его строгими узами, – как было при окончательном выходе из Лиги Наций Германии, Японии и Италии, в случаях с Вашингтонским морским договором 1922 года или пактом Келлога – Бриана в 1928 году или, уже в наши дни, с нарушением рядом стран Договора о нераспространении ядерного оружия, – надо ли уполномочить страны, поддерживающие статус-кво, на применение силы, чтобы наказать за нарушение, или следует попытаться уговорить страну-отступницу вернуться в рамки системы? Или лучше просто проигнорировать вызывающее деяние? И не послужит ли тогда курс на умиротворение вознаграждением для нарушителя? Прежде всего, «законны» ли были результаты, когда, тем не менее, требовалось оказать противодействие, потому что нарушались другие принципы военного или политического равновесия – например, всенародно одобренное «самоопределение» Австрии и присоединение немецкоязычных областей Чехословацкой Республики к нацистской Германии в 1938 году, или порожденное в 1932 году по задумке Японии на территории Северо-Восточного Китая якобы самоопределившееся Маньчжоу-Го («Маньчжурское государство»)? Определяли ли самиправила и принципы международный порядок или же они представляли собой подмостки на вершине геополитической структуры, способной – а в действительности требующей – более сложного механизма управления?

«Старая дипломатия» стремилась уравновесить интересы соперничающих стран и умерить страсти антагонистических национализмов, установив равновесие противостоящих сил. Именно в духе «старой дипломатии» Франция была возвращена в европейский миропорядок после поражения Наполеона – ее пригласили участвовать в Венском конгрессе, даже когда гарантировали, что ее окружение будет сдерживать любые возможные в будущем позывы к территориальным расширениям. Для новой дипломатии, обещавшей изменить порядок международных отношений на принципах морали, а не стратегии, подобные расчеты были непозволительны.

Такой подход поставил политиков в 1919 году в сложное положение. Германия не была приглашена на мирную конференцию, в итоговом договоре ее назвали единственной виновницей войны и агрессором, и на нее возложили все финансовое и моральное бремя конфликта. К востоку от Германии, однако, версальским политикам с трудом удавалось выступать посредниками между многочисленными народами, которые утверждали «право на самоопределение» на одних и тех же территориях. Это привело к возникновению между двумя потенциально великими державами – Германией и Россией – десятка слабых, этнически раздробленных государств. Так или иначе, там оказалось слишком много наций, чтобы их независимость была реалистичной или гарантированной; более того, была предпринята неуверенная попытка выступления за права меньшинств. Зарождающийся Советский Союз, также не представленный в Версале, превратился в антагониста, но не был уничтожен – интервенция союзных государств на севере России окончилась неудачей, а после он оказался в изоляции. И, в довершение этого и к громадному разочарованию Вильсона, Сенат США отклонил резолюцию о вступлении Америки в Лигу Наций.

В годы, прошедшие после президентства Вильсона, в его неудачах винили, как правило, не недостатки концепции международных отношений, а связывали их со стечением обстоятельств – с изоляционистски настроенным конгрессом (а попыток обратиться к его представителям или успокоить их Вильсон почти не предпринимал) – или со случившимся у президента параличом, который поразил его во время поездки по стране с выступлениями в поддержку Лиги.

Как бы по-человечески трагичны ни были эти события, необходимо сказать, что идея Вильсона провалилась не из-за недостаточной приверженности Америки вильсонианству. Преемники Вильсона пытались осуществить его прозорливую программу с помощью дополнительных, а по сути, вильсониановских средств. В 1920-х и 1930-х годах Америка и ее демократические партнеры предпринимали значительные усилия в области дипломатии разоружения и мирного арбитража. На Вашингтонской морской конференции 1921–1922 годов США пытались предотвратить гонку вооружений, внеся предложение списать на слом тридцать военных кораблей ради того, чтобы установить определенную пропорцию в ограничениях на тоннаж американского, английского, французского, итальянского и японского флотов. В 1928 году Фрэнк Келлог, государственный секретарь в администрации президента Калвина Кулиджа, выступил инициатором так называемого пакта Келлога – Бриана, заявлявшего об отказе от войны в качестве «орудия национальной политики»^[107]. В числе подписавших договор государств, к которым относилось подавляющее большинство независимых стран мира, оказались все участницы Первой мировой войны и все будущие державы Оси; они дали обещание только мирными средствами урегулировать «все могущие возникнуть между ними споры или конфликты, какого бы характера или какого бы происхождения они ни были». До нашего времени ни одна значимая часть этих инициатив не дожила.

И все же Вудро Вильсон, чья политическая деятельность представляется больше сюжетом шекспировской трагедии, чем темой для учебников внешней политики, затронул важные струны американской души. Хотя Вильсон и не относится к числу наиболее прозорливых и геополитически мыслящих или искушенных в дипломатии деятелей американской внешней политики двадцатого века, он, согласно результатам современных опросов общественного мнения, постоянно входит в списки «величайших» президентов США. Мерой интеллектуального триумфа Вильсона может служить то, что даже Ричард Никсон, внешняя политика которого в действительности во многом была воплощением заповедей Теодора Рузвельта, считал себя последователем вильсоновского интернационализма и повесил в Овальном кабинете портрет Вильсона времен Первой мировой войны.

В конечном счете величие Вудро Вильсона должно измеряться той степенью, в какой он сумел сплотить традицию американской исключительности под знаменем идеи, которая пережила эти недостатки. Его чтили как пророка, к мечте которого Америка, как она полагала, обязана стремиться. Всякий раз, как Америке предстояло пройти через испытание кризисом или конфликтом – будь то Вторая мировая война, холодная война или происходящие в нашу эпоху потрясения в исламском мире, – она тем или иным способом возвращалась к сформированному Вудро Вильсоном представлению о мировом порядке, который обеспечивает мир посредством демократии, открытой дипломатии и совершенствования общих правил и стандартов.

Гениальность этой идеи заключается в способности поставить американский идеализм на службу важнейшим внешнеполитическим обязательствам в деле сохранения мира, в сфере защиты прав человека и в сотрудничестве при разрешении различных проблем, а также в способности наполнить применение американской мощи надеждой на лучший и более прочный и безопасный мир. В немалой степени влиянию концепции Вильсона обязано распространение за минувший век по всему миру представительной системы управления, а также те исключительные убежденность и оптимизм, которые Америка привнесла своими обязательствами в мировые дела. Трагедия же вильсонианства состоит в том, что оно завещало решающей силе двадцатого века возвышенную внешнеполитическую доктрину, освобожденную от чувства истории или геополитики.

Франклин Рузвельт и новый мировой порядок

Принципы Вильсона оказались настолько обширно и глубоко связаны с восприятием Америкой самой себя, что, когда два десятилетия спустя опять встал вопрос о мировом порядке, неудачи межвоенного периода не помешали их триумфальному возвращению. В разгар новой мировой войны Америка снова обратилась к задаче формирования нового мирового порядка главным образом на вильсоновских принципах.

Когда в августе 1941 года около Ньюфаундленда на борту английского линкора «Принц Уэльский» впервые в качестве лидеров своих стран встретились Франклин Делано Рузвельт (двоюродный брат Теодора Рузвельта и на тот момент уже избранный президентом на исторический третий срок) и Уинстон Черчилль, они сформулировали то, что назвали совместным видением, обнародовав Атлантическую хартию из восьми «общих принципов» – их всецело одобрил бы Вильсон, хотя со всеми пунктами этой декларации без душевного дискомфорта не согласился бы ни один британский премьер-министр прошлых лет. Провозглашенные принципы включали в себя «право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить»; неприятие территориальных приобретений против воли заинтересованных народов; «свободу от страха и нужды»; программу международного разоружения, которая предшествует окончательному «отказу от применения силы» и «установлению более широкой и надежной системы всеобщей безопасности». Не все эти пункты – в особенности тот, который касался деколонизации, – были приняты по инициативе Уинстона Черчилля, и вряд ли бы он согласился с ними, если бы не полагал важным заручиться американским партнерством, которое для Великобритании было лучшей, а может, и единственной надеждой избежать поражения.

В изложении своих представлений о фундаменте международного мира Рузвельт даже заходил дальше Вильсона. Выходец из академических кругов, Вильсон в построении международного порядка исходил из философских, по существу, принципов. Пришедший в Белый дом из водоворотов американской политики, где корыстные интересы переплетаются с манипулированием, Рузвельт возлагал немалые надежды на умение управлять людьми.

Таким образом, Рузвельт выразил убеждение, что новый международный порядок будет выстроен на основе личного доверия:

«Тот вид миропорядка, которого мы, миролюбивая нация, обязаны добиться, должен существенным образом опираться на дружественные отношения между людьми, на знакомства, на терпимость, на подлинную искренность, добрую волю и честные намерения».

К этой теме Рузвельт вернулся в 1945 году в своей четвертой инаугурационной речи:

«Мы усвоили ту простую истину, которую высказал Эмерсон: «Единственный способ иметь друга – быть другом самому». Мы не обеспечим продолжительного мира, если будем относиться к нему с подозрением, недоверием и страхом».

Когда во время войны Рузвельт общался со Сталиным, он на практике придерживался этих убеждений. Столкнувшись со свидетельствами нарушений Советским Союзом соглашений и антизападной враждебностью, Рузвельт, как сообщается, заверял бывшего посла США в Москве Уильяма К. Буллита:

«Билл, я не спорю с Вашими фактами; они точны. Я не спорю с логикой Ваших рассуждений. Просто у меня есть предчувствие, что Сталин не такой человек… Полагаю, если я дам ему все, что я, наверное, могу дать и не попрошу у него ничего взамен, то, noblesse oblige, он не будет пытаться ничего аннексировать и станет работать на благо мира и демократии».

Во время первой встречи двух глав государств^[108] в 1943 году в Тегеране, где проходила конференция союзников, Рузвельт вел себя соответственно своим заявлениям. Когда Рузвельт прибыл в Тегеран, советский лидер предупредил его о нацистском заговоре, о котором узнала советская разведка и который угрожает жизни президента, и предложил ему расположиться в хорошо укрепленном комплексе зданий советского посольства, утверждая, что в американском посольстве менее безопасно и находится оно слишком далеко от предполагаемого места проведения заседаний конференции. Рузвельт принял советское предложение, отказавшись переезжать в расположенное неподалеку английское посольство, чтобы не создалось впечатление, будто руководители Великобритании и США что-то затевают против Сталина. Более того, в дальнейшем на совместных встречах со Сталиным Рузвельт демонстративно поддразнивал Черчилля и в целом старался показать, будто между ним и британским лидером существует некая разобщенность.

Непосредственной задачей было определить концепцию послевоенного мира. По каким принципам будут строиться отношения мировых держав? Какой вклад потребуется от Соединенных Штатов Америки в разработку и обеспечение международного порядка? Будет ли Советский Союз умиротворен или перейдет к противодействию? И какой облик приобретет мир, если эти задачи будут успешно выполнены? Будет ли мир зафиксирован документом или это будет некий процесс?

Геополитическая задача, вставшая в 1945 году перед американским президентом, была не менее сложной, чем любая другая, с которой ему пришлось иметь дело. Даже жестоко пострадавший от войны Советский Союз мог стать препятствием на пути к построению послевоенного международного порядка. Его размеры и размах завоеваний опрокинули баланс сил в Европе. А его идеологическая суть ставила под сомнение легитимность любой западной институциональной структуры: отвергая все существующие институты как формы незаконной эксплуатации, коммунизм призывал к мировой революции, чтобы свергнуть правящие классы и установить власть тех, кого Карл Маркс называл пролетариями всех стран.

Когда в 1920-х годах большая часть первых коммунистических восстаний в Европе была разгромлена или лишилась поддержки у «священного» пролетариата, Иосиф Сталин, непримиримый и беспощадный, обнародовал доктрину о построении «социализма в одной стране». За десятилетие чисток он устранил остальных лидеров, совершивших революцию, и провел, в основном за счет мобилизованной рабочей силы, наращивание промышленного потенциала России. Стремясь отклонить надвигающийся с запада нацистский шторм, в 1939 году Сталин подписал договор о нейтралитете с Гитлером, разделивший Северную и Восточную Европу на советскую и германскую сферы влияния. Когда в июне 1941 года Гитлер все-таки напал на Россию, Сталин вспомнил о русском национализме, вернул его из идеологического небытия и провозгласил «Великую Отечественную войну», соединив коммунистическую идеологию с оппортунистическим обращением к русским имперским чувствам. Впервые за годы коммунистического правления Сталин воззвал к русской душе, которая создала русское государство и защищала его на протяжении веков, невзирая на тиранию властителей, иноземные вторжения и разграбления.

Победа в войне поставила мир перед вызовом со стороны России, аналогичным тому, который встал после Наполеоновских войн, только на сей раз кризис был острее. Какова будет реакция раненого гиганта – который потерял по крайней мере двадцать миллионов человеческих жизней и у которого треть западной части огромной территории опустошена войной – на открывшийся перед ним политический вакуум? Ответ можно было получить, внимательно изучив заявления Сталина, но во время войны большинство разделяло иллюзию – которую Сталин старательно поддерживал, – что он скорее обуздывал коммунистических идеологов, а не подстрекал их.

Глобальная стратегия Сталина отличалась сложностью. Он был убежден, что капиталистическая система неизбежно порождает войны; следовательно, окончание Второй мировой войны в лучшем случае будет означать перемирие. Он считал Гитлера пусть своеобразным, но типичным представителем капиталистической системы, а вовсе не ее аномалией. После поражения Гитлера капиталистические государства остались противниками, что бы там ни говорили или даже ни думали их руководители. Вот как Сталин презрительно высказался о лидерах Великобритании и Франции 1920-х годов:

«Говорят о пацифизме, говорят о мире между европейскими государствами. Бриан и Чемберлен лобызаются… Это все пустяки. Из истории Европы мы знаем, что каждый раз, когда заключались договоры о расстановке сил для новой войны, они, эти договоры, назывались мирными. Заключались договоры, определяющие элементы будущей войны…»^[109]

В рамках сталинского мировоззрения решения определялись объективными факторами, а не личными взаимоотношениями. Таким образом, добрая воля военного времени была «субъективной», и на смену ей пришли новые обстоятельства, обусловленные победой в войне. Целью советской стратегии было добиться максимальной безопасности перед неизбежной решающей схваткой. Это означало продвижение границ безопасности России как можно дальше на запад и ослабление стран за пределами этих границ безопасности с помощью коммунистических партий и тайных операций.

Пока шла война, западные лидеры отказывались признавать оценку подобного рода: Черчилль – поскольку ему необходимо было идти в ногу с Америкой; Рузвельт – потому что он защищал «генеральный план» по обеспечению справедливого и прочного мира, который, в сущности, был кардинальным изменением того, чем являлся европейский мировой порядок, – и он бы не одобрил ни систему баланса сил, ни реставрацию империй. Официальная программа Рузвельта требовала правил для мирного урегулирования споров и параллельно – усилий великих держав, так называемых «четырех полицейских»: Соединенных Штатов Америки, Советского Союза, Великобритании и Китая. Возглавить выявление нарушений мира должны были главным образом Соединенные Штаты и Советский Союз.

Чарльз Боулен, тогда – молодой сотрудник дипломатической службы и личный переводчик Рузвельта на встречах со Сталиным, позднее ставший архитектором американской политики холодной войны, – порицал Рузвельта за «американскую уверенность в том, что собеседник – «хороший парень», который станет отвечать вам честно и прилично, если вы отнесетесь к нему должным образом»:

«Он [Рузвельт] считал, что Сталин видит мир примерно в том же свете, что и он, и что враждебность и недоверие Сталина… связаны с пренебрежением, с которым к Советской России в течение многих лет после революции относились другие страны. Он не понимал того, что в основе неприязни Сталина лежали глубокие идеологические убеждения».

Другие придерживаются того мнения^[110], что Рузвельт, зачастую проявлявший свою политическую ловкость и коварство самым беспощадным образом – достаточно вспомнить, какими маневрами он привел американский народ, настроенный в сущности нейтрально, к войне, которую мало кто из современников считал необходимой, – никак не мог быть обманут даже таким вероломным лидером, как Сталин. Согласно этой интерпретации, Рузвельт выжидал благоприятного момента и ублажал советского лидера, чтобы удержать его от заключения сепаратного соглашения с Гитлером. Он, должно быть, знал – или вскоре бы обнаружил, – что советское представление о мировом порядке прямо противоположно американскому; призывы к демократии и самоопределению хороши для сплочения американской общественности, но в конечном счете они оказались бы неприемлемыми для Москвы. Когда же была бы достигнута безоговорочная капитуляция Германии и Советы продемонстрировали бы свою непримиримость и нежелание компромиссов, то Рузвельт, согласно этой точке зрения, объединил бы демократические страны вокруг Америки с той же решительностью, с которой он противостоял Гитлеру.

С деятельностью великих лидеров нередко связаны большие неопределенности. Когда президент Джон Ф. Кеннеди погиб от пуль убийцы, не был ли он в шаге от решения увеличить американское присутствие во Вьетнаме или же намеревался уйти оттуда? Вообще говоря, в чем-чем, а в наивности критики никогда Рузвельта не упрекали. Наверное, ответ заключается в том, что Рузвельт, как и его сотрудники, выказывал двойственный подход к двум сторонам международного порядка. Он высказывал надежду на мир, основанный на законности, а именно – на доверии между индивидуумами, на уважении международного законодательства, на гуманитарных целях и на доброй воле.

Однако, столкнувшись с упрямо исповедуемым Советским Союзом силовым подходом, Рузвельт, по всей вероятности, обратился бы к своей макиавеллиевской стороне, которая привела его к руководству страной и превратила в наиболее влиятельную фигуру своего времени. Вопрос, о каком бы балансе сил он договорился, остался без ответа – президент скончался на четвертом месяце своего четвертого президентского срока, так и не успев завершить разработку плана в отношении Советского Союза. В этой роли неожиданно, словно подброшенный катапультой, оказался Гарри С. Трумэн, до того исключенный Рузвельтом из всех процессов принятия решений.