Германия Генрих фон Клейст (1777 – 1811) Драмы Роберт Гискар

Непримиримая вражда, дикарская жестокость сходящихся в схватках индейцев проявляется при описании общеизвестных исторических фактов – взятии французами британского форта Уильям – Генри.

После капитуляции англичан покидают крепость не одни солдаты, но и мирные жители, женщины, старики, дети.

« Гуроны отошли в сторону, видимо, решив дать врагам проход и не чинить им дальнейших препятствий. Но когда мимо дикарей проходила толпа женщин, внимание одного из индейцев привлекла яркая шаль, и он, не задумываясь, рванулся вперед, чтобы завладеть ею. Женщина, поддавшись скорее страху, чем желанию сохранить нарядную вещь, поспешно завернула в нее ребенка и прижала его к груди. Кора уже собиралась посоветовать ей поскорее отдать шаль, как вдруг дикарь выпустил из рук пеструю ткань и вырвал плачущего ребенка из объятий матери. Несчастная бросила свои пожитки окружившим ее дикарям и, совершенно обезумев, кинулась отнимать малыша у индейца. Гурон с мрачной ухмылкой протянул к ней одну руку, словно предлагая обмен, а другой схватил младенца за ноги и завертел над головой, словно для того, чтобы повысить цену выкупа.

- Вот!..Вот!..Все! Все бери! – задыхаясь, молила женщина, непослушными, дрожащими пальцами срывая с себя украшения и все, что попадало под руку. – Бери все, только отдай ребенка!

Дикарь презрительно отверг ненужные ему тряпки, но, увидев, что шаль уже досталась другому гурону, испустил неистовый вопль; мрачная усмешка на его лице сменилась свирепой яростью; он размахнулся, ударил ребенка головой о скалу и швырнул бездыханное тельце к ногам матери. Секунду женщина стояла неподвижно, словно живая статуя отчаяния, безумными глазами глядя на обезображенный трупик младенца, еще так недавно с улыбкой прижимающегося к ее груди; затем она подняла лицо к небу, как бы призывая бога обрушить проклятие на виновника злодеяния. Но она не успела принять на себя этот грех – рассвирепевший от потери добычи и распаленный видом крови дикарь милосердно рассек ей лоб томагавком. Несчастная рухнула наземь, но перед смертью успела притянуть к себе ребенка, сжав его в холодеющих объятиях с такой же любовью, с какой укачивала при жизни.

В этот критический момент Магуа, приложив руки ко рту, издал пронзительный зловещий боевой клич. При этом хорошо знакомом звуке рассыпанные по лесу индейцы встрепенулись, словно боевые кони, заслышавшие сигнал, и под ветвистыми сводами чащи, а также на равнине, немедленно раздался такой вопль, какой не часто вырывается из человеческого горла. Всех, кто с замиранием сердца внял этому вою, охватил не меньший ужас, чем если бы они услышали трубу Страшного суда.

В ответ на этот сигнал из лесу выскочили более двух тысяч краснокожих, которые с неимоверной быстротой рассыпались по роковой равнине. Не станем останавливаться на кошмарных сценах, следовавших одна за другой. Повсюду, в самом своем ужасном и отвратительном обличии, царила смерть. Сопротивление только распаляло убийц, продолжавших осыпать жертву страшными ударами даже после того, как она давно уже рассталась с жизнью. Потоки крови можно было сравнить лишь с рекой, прорвавшей плотину. Многие из дикарей, все более сатаневших и терявших рассудок от такого зрелища, опускались на колени и, словно дьяволы, ликуя и захлебываясь, утоляли жажду багровой влагой.

Дисциплинированные регулярные части быстро сомкнули ряды, пытаясь устрашить нападающих видом военного строя. Попытка их отчасти удалась, хотя многие солдаты, тщетно силясь обуздать дикарей, лишились незаряженных ружей, которые были попросту вырваны у них из рук краснокожими.

Долго ли продолжалась резня – этого, разумеется, никто не заметил. Парализованные ужасом, Кора и Алиса беспомощно простояли на месте минут десять, показавшиеся им целой вечностью».

Заключительный эпизод – погребение погибших победителей исполнен в мрачных скорбных торжественных тонах и знаменует общий объективный взгляд на события далекого 1757 года, гибельную участь североамериканских индейцев, от которых отвернулся их небесный покровитель Маниту.

Чингачгук сжал руки, горячо и порывисто протянутые ему разведчиком над свежей могилой, и в этой дружеской позе двое суровых и неустрашимых обитателей леса склонили головы, роняя жгучие слезы, орошавшие могилу Ункаса, словно капли дождя.

Гробовое молчание, каким делавары встретили вспышку чувств знаменитых воинов, было нарушено голосом Таменунда.

- Довольно! – сказал он. – Идите, дети ленапе. Гнев Маниту еще не угас. Зачем Таменунду жить дальше? Хозяевами земли стали бледнолицые, а время краснокожих еще не пришло. Мой день был слишком долог. На утре его я видел детей Унамис сильными и счастливыми, но, прежде чем для меня наступила ночь, я увидел смерть последнего воина из мудрого рода могикан!»

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Дайте раз по синю полю

Проскакать на том коне;

Дайте раз на жизнь и волю,

Как на чуждую мне долю,

Посмотреть поближе мне.
Дайте мне челнок дощатый

С полусгнившею скамьей,

Парус серый и косматый,

Ознакомленный с грозой.

Я тогда пущуся в море,

Беззаботен и один,

Разгуляюсь на просторе

И потешусь в буйном споре

С дикой прихотью пучин.
Дайте мне дворец высокий

И кругом зеленый сад,

Чтоб в тени его широкой

Зрел янтарный виноград;

Чтоб фонтан, не умолкая

В зале мраморном журчал

И меня б в мечтаньях рая,

Хладной пылью орошая,

Усыплял и пробуждал …

Песня про царя Ивана Васильевича,

молодого опричника

и удалого купца Калашникова

«Песня …», могла стать драмой, поэмой, воспевает отнюдь не царя, не его любимого опричника, а смелого купца Калашникова, вступившегося за достоинство своей семьи, убившего в честном поединке царского слугу, за что и велением Ивана Грозного отсекли ему голову.

Песню исполняют странствующие гусляры. История свежа, случилась на их памяти, может быть, и рассказывали ее при жизни царя Ивана Васильевича, потому как знают люди, где схоронили Степана Калашникова и чтят его.
Схоронили его за Москвой-рекой,

На чистом поле промеж трех дорог:

Тульской, Рязанской, Владимирской,

И бугор земли сырой тут насыпали,

И кленовый крест тут поставили.

И гуляют - шумят ветры буйные

Над его безымянной могилкою.

И проходят мимо люди добрые:

Пройдет стар человек – перекрестится,

Пройдет молодец – приосанится,

Пройдет девица – пригорюнится,

А пройдут гусляры – споют песенку.

Драма в четырех действиях, в стихах

Последовало объяснение Арбенина с женой.

Он признается

«Послушай, Нина… я рожден

С душой кипучею, как лава

Покуда не растопится, тверда

Она как камень… но плоха забава

С ее потоком встретиться! тогда,

Тогда не ожидай прощенья –

Закона я на месть свою не призову,

Но сам, без слов и сожаленья,

Две наши жизни разорву!»

Оклеветанный Арбенин – история с браслетом превратилась в наставление рогов строгому мужу – расправляется с юной женой безжалостно. Отравляет ее, подсыпав в мороженое яду. Она умирает, он сходит с ума. Неизбежность расплаты по счетам, что по карточным играм – и неслучайно мелькает обиженный и опозоренный им когда-то в молодости неизвестный. Он и торжествует, видя падение Арбенина.
Герой нашего времени

Герой романа не автор, что проясняется с первых страниц. Во вступительной повести «Бэла» среди действующих лиц сам рассказчик, путешествующий по Кавказу. Несомненно, от себя что-то в Печорина Лермонтов вложил. И родовую гордость, и презрительность, и насмешливость, и офицерскую удаль, и честность до конца, каким бы он ни был, в ущерб или во благо самому герою, далеко не светскому типу, а бывавшему во многих передрягах, ходившему и под пулями горцев на Кавказе и подвергавшему свою жизнь множеству опасностей.

Язык романа , что горный чистейший ручей. Его пьешь, читая «Героя», что воздух предгорий после заточения в душных пыльных равнинных городах.

Роман аналитический. Герой – Печорин с разных ракурсов сталкивающихся с ним людей. Он весь в романе от рождения до смерти в Персии и как тип, образ вполне завершен и оттого великолепен и гармоничен, как Фидиева античная статуя. Он легендарен, вечен и совершенен как древнегреческий молодой бог или герой. Недаром, что герой.

- Написали вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.

- Нет

- А если будете убиты?

- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..

Я покачал головой.

- Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..

- Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам свою душу?. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или хуже, взведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..»

Россия
Николай Александрович Лесков (1831 – 1895)
Повести, рассказы
Леди Макбет Мценского уезда

Очерк
Язык – россыпь золота. Сверкает – глазам восторг. По материалу – Катерине Львовне Измайловой, купчихи, двадцати четырех лет, росту невысокого, но стройной, шея точно из мрамора выточенная, плечи круглые, грудь крепкая, носик прямой тоненький, глаза черные, живые, белый высокий лоб и черные, аж досиня черные волосы, - по ролям повествование потянуло бы на роман. Но аморальная героиня, злодейка, убийца – каково ее тащить автору многословием, разворотами, убудет и на очерк. Не велика птица, и достоинства ее негативные, вцепилась в Сергея, любовника, мертвой хваткой, готова на любые преступления – не пример для повторения.

Очерк
Речь о Домне Платоновне, даме лет около сорока пяти, но по свежему и ее бодрому виду ей никак нельзя было дать более сорока. Волосы у Домны Платоновны в пору первого моего с ней знакомства, были темно-коричневые – седого тогда еще ни одного не было заметно. Лицо у нее белое, щеки покрыты здоровым румянцем, которым впрочем Домна Платоновна не довольствуется, покупает в Пассаже на верхней галерее, такие французские карточки, которыми усиливает свой природный здоровый румянец, не поддавшийся до сих пор никаким горестям, ни финским ветрам и туманам…

Хлопоты у Домны Платоновны были самые разнообразные. Официально она точно была только кружевница, то есть мещанки, бедные купчихи и поповны посылали ей «из своего места» разные воротнички, кружева и манжеты: она продавала эти произведения вразнос по Петербургу, а летом по дачам, и вырученные деньги, за удержание своих процентов и лишков высылала «в свое место». Но кроме кружевной торговли, у Домны Платоновны были еще другие приватные дела, при орудовании которыми кружева и воротнички играли только роль пропускного вида.

Домна Платоновна сватала, приискивала женихов невестам, невест женихам; находила покупщиков на мебель, на надеванные дамские платья; отыскивала деньги под заклады и без закладов; ставила людей на места вкупно от гувернерских до дворнических и лакейских; заносила записочки в самые известные салоны и будуары, куда городская почта и подумать не смеет проникнуть, и приносила ответы от таких дам, от которых несет только крещенским холодом и благочестием».

Обстоятельно и поведывает и рассуждает про свою деятельность Домна Платоновна автору, ее случайному знакомому. Разговор нескончаемый, то есть ведется, как длится ее жизнь, дни за днями несколько лет, а последние перед смертью страницы отдаются собственной личной жизни Домны Платоновны, ее замужеству, грехопадению, последней привязанности к кумину племяннику Валериану Иванову, двадцати одного года, присланного к ней в Петербург, устроенному ею к фортепьянному мастеру, которого он обокрал и заточен был в часть. Так же обобрал до последней копейки миленький Валерочка Домну Платоновну, так что она постарела, осунулась на глазах и вдруг окончила воительница свою прекратительную жизнь. « Смерть ее была совершенно безболезненна, тиха и спокойна. Домна Платоновна соборовалась маслом и до последней минуты все молилась, а отпуская предсмертный вздох, велела отнести ко мне свой сундучок, подушки и подаренную ей кем-то банку варения, с тем чтобы я нашел случай передать все это «тому человеку, про которого сам знаю», то есть Валерке».

Запечатленный ангел
Повесть об артели строителей-староверов, их чудодейственных иконах, «самых пречудных, письма самого искусного, древнего либо настоящего греческого, либо первых новгородских или Строгановских изографов. Иконы против иконы лучше сияли не столько окладами, как остротою и плавностью правдивого художества. Такой возвышенности и уже нигде не увидишь. Возили с собой на работы, скитаясь по России, в особой коробке на коне, а особую самую драгоценную Лука Кириллов, рядчик, на своей груди сохранял. Был у него для сей иконы сделан парчовый кошель на темной пестряди и с пуговицей, а на передней стороне алый крест из настоящего штофу, а вверху пришит толстый зеленый шелковый шнур, чтобы вокруг шеи обвесть. И так икона в сем содержании у Луки на груди всюду, куда мы шли, впереди нас проходила, точно сам ангел нам предшествовал».

Гонения, произвол, самочинство властей, чиновников на староверов. Приключения со святынями. Ангел запечатленный – отобранная икона и печатью чиновничьей помечена, как ее возвращали, выкрадывая из монастыря, и подменяли мастерски исполненной копией.

Древнеславянская лексика – бери любую главу. Например, десятую.

« Но что скажу: Оле тебе Москва! оле тебе древлего русского общества преславная царица! не были мы, старые верители, и тобой утешены».

Часто глаз спотыкается на подобную перенасыщенность. Но это настоящий колоритный русский язык. Иначе, соглашаясь с автором, не скажешь!
Очарованный странник
Головокружительная жизнь Ивана Северьяныча Флягина, неспешно рассказанная им путешествующим по Ладожскому озеру.

« Это был новый пассажир, который ни для кого из нас не заметно присел с Коневца. Он до сих пор молчал, и на него никто не обращал никакого внимания, но теперь все на него оглянулись, и, вероятно, все подивились, как он мог до сих пор оставаться незамеченным. Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке… По виду ему можно было дать с небольшим лет за пятьдесят; но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа Толстого».

Необычность его истекает с отрочества, как он, будучи с одиннадцати лет форейтором у своего хозяина графа из озорства ударом кнута убил монашка, едущего на парном возе в монастырь. Убитый явился к мальчишке в первую же ночь и предрек ему участь.

« Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил».

« Ну, мало чего нет, - отвечаю. – Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено».

« Кончено-то,- говорит, - это действительно так, и я тебе очень за это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что знаешь ли ты, что ты у нее моленный сын?»

« Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не раз сказывала».

«А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты сын обещанный?»

« Как это так?»

« А так, - говорит, - что ты богу обещан».

« Кто же меня ему обещал?»

« Мать твоя».

« Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал».

«Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя».

« Почему?»

«Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостоверение».

«Хочу, - отвечаю,- только какое же знамение?»

« А вот, - говорит, - тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы».

Сбежав за провинность от хозяев, попал подельником к цыгану в конокрады, от него нянькой к ребенку одного барина. Отдав ребенка выследившей матери, занесло его на ярмарку к татарам, торгующими лошадьми, где он засек на спорном поединке силача Савакирея и, скрываясь от полиции, бежал в Рынь-пески, степи, где провел 10 лет. Вырвавшись из плена, пришел в Астрахань, оказался в остроге, откуда его переправили в родную губернию. Там, в родном доме, выпороли, дали паспорт и пристроили по конной части у князя - от природы имел талант к лошадям и скупал их для князя, непонимающего ничего в животных. Трогательная любовь к красавице-цыганке Груше, проданной табором князю за большие деньги. Мольба цыганки убить ее, как бы она не погубила души любящих ее. Он сбрасывает ее с крутого берега в реку. Исправляя грехи смертоубийства, нанимается в рекруты. 15 лет служил на Кавказе, за храбрость был награжден Георгиевским крестом и произведен в офицеры. Отправившись в отставку, в Петербурге прослужил в канцелярии. Подвизался в актеры, а оттуда, отчисленный из труппы за избиение одного артиста, очутившись без кровли над головой, пошел в монастырь. Принял малый постриг, почувствовав призыв ополчаться, то есть воевать, и отправился в Соловки на богомолье к Зосиме и Савватию.

уго Пекторалис и есть тот герой, о котором поведется рассказ. Был он выписан в Россию вместе с машинами, которые он должен был привезти, поставить, пустить в ход и наблюдать за ними. Был он знаток своего дела и имел железную волю, чтобы делать то, за что берется.

Жизненные кредо, афоризмы, составляющие точно тип инженера-немца в России

«Быть господином себе и тогда станешь господином для других.

Обещание дается по соображениям, исполняется по обстоятельствам, - говорили ему.

Немец отвечал с полупрезрительной гримасой – он не признает такого правила, у него все, что он раз себе сказал, должно быть сделано; этим только и приобретается настоящая железная воля.

«Бесконечно упрямый и настойчивый, Пекторалис был упрям во всем, настойчив и неуступчив в мелочах, как и в серьезном деле. Он занимался своей волею, как другие занимаются гимнастикой для развития силы, и занимался ею систематически и неотступно, точно это было его призвание. Значительные победы над собою делали его безрассудно самонадеянным и порою ставили его то в весьма печальные, то в невозможно комические положения. Так, например, поддерживаемый своею железною волей, он учился русскому языку необыкновенно быстро и грамматично; но, прежде чем мог себе вполне усвоить, он уже страдал за него от той же самой железной воли – и страдал сильно и осязательно до повреждений в самом своем организме, которые сказались потом довольно тяжелыми последствиями».

Колонист добился немалого. Заработав капиталец, женился, повел свою «фабрикацию», дело. Купив участок земли, построил дом, и тут его благости оборвались. Вставали немилосердные преграды, как следствия идиотизма деревенской действительности, лени, беспечности, безрассудства. Пошли тяжбы с соседом, чугуноплавильщиком Василием Сафронычем из-за территории. Последовало разорение, и глупая смерть от упрямства, что съест больше отца Флавиана на поминках Сафроныча блинов. Недостойная его ума и характера обстановки смерть.

Из рассказов о трех праведниках

«Несмертельным» стали звать Голована в тот первый год, когда он поселился в одиночестве над Орликом с своей «ермоловкой коровою» и ее теленком. Поводом к этому послужило следующее достоверное обстоятельство, о котором никто не вспомнил во время недавней «прокофьевской» чумы. Было в Орле обычное лихолетье, а в феврале на день св. Агафьи Коровницы по деревням, как надо, побежала «коровья смерть».

Молочник Голован, он жил продажей молочных продуктов, отрезал себе косой икру, зараженную язвой, и отрезанный шмат мяса величиной с деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану обеими руками и повалился. «Шмат его тела жертвицей пошел по всем русским рекам из Орлика в Оку, из Оки в Волгу, по всей Руси великой до широкого Каспия, и тем Голован за всех отстрадал, а сам он от этого не умер, потому что у него в руках был аптекарев живой камень и он человек «несмертельный». Лихая хвороба после этой жертвы действительно прекратилась, и настали дни успокоения. Так и пошла о нем легенда. Сказывается и личная сторона его жизни, которая была у всех на виду. Его ангельская любовь к солдатке, красавице Павле, которую приютил, потому что ей головы прислонить было негде, как непутевый муж ее покинул, сбежав со службы, а затем выплыл в Орле в образе болящего нищего Фотея, исцеленного при открытии мощей. «Удивительно невероятные люди Голован и Павла, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей их святой простоте. Одна одушевляющая их совершенная любовь поставляла их выше всех страхов и даже подчинила им природу, не побуждая их ни закапываться в землю, ни бороться с видениями, терзавшими св. Антония».

Левша

( Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе)

Самую филигранную работу в посрамлении английских мастеров, изготовивших крошечную стальную блоху и подаривших изделие русскому царю Александру, донской казак, генерал Платов, сопровождавший царя за границей, возложил на тульских умельцев-самоучек, выковавших для блохи подковы. А гвоздиками прибивал к блошиным лапкам эти подковки один косой левша, «на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны». Самая грустная часть сказа, как кончил мастеровой, вернувшись из Англии, куда он был доставлен при велению уже другого царя, Николая, и где левше оказали англичане небывалое почтение как непревзойденному работнику, поводив его по своим мастерским и заводам. Возвращался домой Левша на корабле и заболел от болтания судна, от питья на пари с полшкипером и так ослабел, что когда его с корабля отвезли в полицейский квартал, он ни слова о себе не мог сказать. Стали его возить . как никчемного мужичонка, по больницам - не принимает ни одна «без тугамента» (документа), и так его измотали «избили», что в конце концов сдали «в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают». Не помогли и старания англичанина полшкипера вылечить камрада, не донесли и государю тайну левши о английском оружии, как таковое надо содержать в России. Перекрестился он и помер.

« Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд.

Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень «человеческой душою».

(Рассказ на могиле)

Как было угодно прихоти графа Каменского расправился он со своим цирюльником и гримером домашнего театра Аркадием Ильичом, тупейным художником, и крепостной актрисой Любовью Онисимовой, полюбивших друг друга и было сбежавших от своего погубителя. Но поймали их охотники графа в доме выманившего у молодых деньги попа и отвезли на расправу к графу. До смерти ослушавшихся не запытали, не забили, но жизни им поломали. Девушке, видно, на роду было начертано – не с милым, а с постылым. Художника граф сдал в рекруты, он дослужился до офицера, приехал через три года за невестой, но был убит на постоялом дворе дворником. Всю оставшуюся жизнь поминала Любовь Онисимова любимого, приходя к нему на могилку. «Более ужасных и раздирающих душу поминок я за всю мою жизнь не видывал».

Владыко, которому поведал о происшедшем офицер, по чьему приказанию розгами наказали солдата, тихо молвил :

- Наказание на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания. Лозу гораздо легче перенесть на грубом теле, чем тонкое страдание в духе

- Но он лишен и награды за спасение погибших.

- Спасение погибших не есть заслуга, но паче долг. Кто мог спасти и не спас – подлежит каре законов, а кто спас, тот исполнил свой долг… Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком. Но что во всем сем наибольшее – это то, чтобы хранить о всем деле сем осторожность и отнюдь не упоминать о том, кому по какому-нибудь случаю о сем было сказывано».

Зимний день

( Пейзаж и жанр)

гостья, уже не молода, даже дожила до тех лет, когда можно отказаться от игры в чувства, но она, кажется, от этого еще не отказалась. Эта женщина, без сомнения, была замечательно хороша собой, но теперь, когда отцвела, от прежних красот остались «боресты»; фигура ее, однако, еще гибка, и черты лица сохраняют правильность, а в выражении преобладает замечательная смешанность: то она смотрит тихой ланью, то вдруг эта лань взметнется брыкливой козой. Сыновья хозяйки – Валерьян, «живчик», и Аркадий, «рохля», молодые люди, начинающие взрослую самостоятельную жизнь, племянница Лидия, девушка, обучающаяся на фельдшерских курсах, служанка Федора, «непротивленка», последовательница учения Льва Толстого, генерал, брат Захар, горничная с китайским разрезом глаз, швейцар, Олимпия, сестра-хозяйка, пожилая очень энергичная массивная дама, с сверкающей бисерной кирасой на могучей груди, кухарка, рослая белая женщина, лет сорока пяти с большим ртом и двухэтажным подбородком, лавочный мальчик, ей вроде любовничка. Отвратительные взаимосвязи лиц, представляющие жанр. Жестокий разъем обитателей и жителей дома, застигнутыми врасплох писателем в короткий зимний северный день с небольшой оттепелью.

Или Белый Кит

Ахав, капитан китобойца «Пекода» сорок лет в беспощадном мире, едва ли три из них провел на берегу

« Я думаю об этой жизни, которую я вел, о пустынном одиночестве, о каменном застенке капитанской обособленности, так скупо допускающем извне сочувствие зеленого мира, - о гнетущая тоска! О гвинейское рабство капитанского самовластия! – я думаю обо всем этом, о чем я до сих пор только наполовину догадывался, ясно не сознавая того, что было. Как я сорок лет питался сухой солониной - этим символом скудной пищи моего духа, когда даже беднейший обитатель суши имеет каждый день свежие плоды к своему столу и преломляет свежий хлеб этого мира, покуда я ем заплесневелые корки, вдали за многие тысячи океанских миль от моей молодой девочки-жены, с которой я обвенчался, достигнув около пятидесяти лет, а на следующий день после свадьбы отплыл к мысу Горн, оставив лишь одну глубокую вмятину в моей брачной подушке; жена? жена? вернее, вдова при живом муже!»

Да, промысел жестокий, каннибальский, даром, что неустрашимые гарпунеры Квикег, Дэггу, Тэштиго из людоедов, дикарей океанских островов, и каждый из команды китобойцев отлично осознает смертельную опасность, угрожающую каждому убивающему владык неоглядных океанских просторов. Сорок китов убивает китобоец за три года беспрерывного плавания, заполняя трюмы сорока бочками со спермацетом, ради него и ведется китовая бойня. Жир кита и масло для ламп, и смазка для механизмов, и употребляют его в насущную пищу, и еще шкура, усы, серая амбра. Охота шла алчно, истребительно. И рыба восстала, убивала своих убийц, отличаясь коварством и свирепостью. Моби Дик, стычка с которым не предвещала ничего хорошего. Многие его избегали, но Ахав, у которого рыба отняла ногу, покалечила, поклялся отомстить ей и убить чего бы это ему ни стоило. Расплатится жизнью, собственным кораблем и командой, как мы узнаем в финале. Сейчас по прошествии двухсот лет мы можем сочувствовать белому кит, воюющему за свое выживание с китобойцами. Китов-то, плавающих в океанах, при современной технике истребления, стало чуть ли не наперечет, но тогда разгоралась беспощадная война. И потому как писатель сравнивает ситуацию численности левиафанов и не допускает возможности их исчезновения при варварском истреблении со стадами диких бизонов в Иллинойсе, с обратным неотвратимым результатом, допустимо сопоставление мелвилловских времен с современностью, вездесущностью оружия и слежения. Вместо войны отстрел по заказу с лицензиями, конвенциями, да и есть ли необходимость в спермацете, усе, амбре, не говоря о скелетах, кости и прочих побочных сырьевых продуктах грозы морей и океанов.

Роман о китах включает и энциклопедическую информацию о цетологии, о китах, как биологическом виде. О китобойцах, снаряжении, оснащении, операциях и переработки китовых туш, о матросах-китоловах, о том, что сегодня уже история, архаизм, археология. В то же время это была полно объемная жизнь без малейшей снисходительности мысли об ее обыденности, обычности, как вывертывается сейчас на пороге вхождения человека во Вселенную.

Большому кораблю – большое плавание, а объемному роману с художественными, научными, философскими рассуждениями – самые длинные в прозе 19 столетия предложения. Пример одного из таких левиофановских более страницы.

«Хотя в природе белизна часто умножается и облагораживает красоту, словно одаряя ее своими собственными особыми достоинствами, как мы это видим на примере мрамора, японских камелий и жемчуга; и хотя многие народы так или иначе отдают должное царственному превосходству этого цвета, ведь даже древние варварские короли великого Пегу помещали титул «Владыка Белых Слонов» над всеми прочими велеречивыми описаниями своего могущества, а у современных королей Сиама это же белоснежное четвероногое запечатлено на королевском штандарте, а на ганноверском знамени имеется изображение белоснежного скакуна, и Австрийская империя, наследница всевластного Рима, избрала для своего имперского знамени все тот же величественный цвет; хотя это же понятие превосходства белизны приложимо и к самому роду человеческому, как бы обличая белого человека неким идеальным правом главенства над всеми смуглыми народами; и хотя, помимо всего, белый цвет был признан даже цветом радости, ибо у римлян белым камнем отмечались праздничные дни; и хотя ко всем остальным человеческим понятиям и ассоциациям белизна символизирует множество трогательных и благородных вещей – невинность невест и мягкосердие старости; хотя у краснокожих в Америке пожалование белого пояса-вимпума считалось величайшей честью; хотя во многих странах белый цвет горностая в судейском облачении является эмблемой правосудия и он же в виде молочно-белого коня поддерживает в каждодневности величие королей и королев; хотя в высочайших таинствах возвышенных религий белый цвет всегда считался символом божественной непорочности и силы – персидских огнепоклонников белое раздвоенное пламя на алтаре почиталось превыше всего, а в греческой мифологии сам великий Зевс принимал образ белоснежного быка; и хотя у благородных ирокезов принесение в жертву священной Белой Собаки в разгар зимы рассматривалось согласно их теологии, как самый торжественный праздник, а это белейшее, преданнейшее существо считалось наиболее достойным посланием для встречи с Великим Духом, которому они ежегодно посылали донесения о своей неизменной преданности; и хотя христианские священники позаимствовали латинское слово «albus» (белый) для обозначения Альбы, стихаря – некоторой части своего священного облачения, надеваемой под рясу; хотя среди божественного великолепия римской церкви белый цвет особенно часто используется при прославлении страстей господних; хотя в Откровении святого Иоанна праведники наделены белыми одеждами и двадцать четыре старца, облаченные в белое, стоят перед великим белым престолом, на котором восседает Владыка святой и истинный, белый, как белая волна, как снег, - все-таки, несмотря на эти совокупные ассоциации во всем, что ни на есть хорошего, возвышенного и благородного, в самой идее белизны таится нечто неуловимое,

но более жуткое, чем в зловещем красном цвете крови».

.
Франция

Проспер Мериме (1803 – 1870)
Хроника царствования Карла IX
Конец августа 1572 года. Варфоломеевская ночь. 65 тысяч гугенотов, или протестантов, или кальвинистов, как называют их противники по вере католики, убиты.

С объяснения предшествующей жестокому событию обстановки начинается роман о времени, когда «убийство и отравление не внушало такого ужаса, как в наши дни. Дворянин предательски убивал своего недруга, ходатайствовал о помиловании и, испросив его, снова появлялся в обществе, причем никто и не думал от него отвернуться. В иных случаях, если убийство совершалось из чувства кровной мести, то об убийце говорили, как говорят теперь о порядочном человеке, убившем на дуэли подлеца, который нанес ему кровное оскорбление».

« Ссора и последовавшая за ней дуэль не по правилам были для того времени явлением обычным. Обидчивая чувствительность дворянства приводила всюду во Франции к роковым последствиям; при Генрихе III и Генрихе IV дуэльные бешенства отправляли на тот свет больше дворян, чем десятилетняя гражданская война».

« Коменж, белокурый молодой человек, тонкий, щуплый, с женоподобным лицом, одетый небрежно – пожалуй, даже подчеркнуто небрежно, возлюбленный красавицы, графини де Туржи, соперник героя романа Бернара де Мержи, был из записных дуэлистов. Человек безукоризненно светский, человек, который дерется, если кто-нибудь заденет его плащом, или в четырех шагах от него плюнет и по всякому другому столь же важному поводу. Как-то раз Коменж привел одного человека на Пре-о-Клер. Оба снимают камзолы, выхватывают шпаги. Коменж спрашивает: «Ведь вы Берни из Оверни?» Тот отвечает: «Ничуть не бывало. Зовут меня Вилькье, я из Нормандии». Коменж ему: «Вот тебе раз! Стало быть, я обознался. Но уж коли я тебя вызвал, все равно нужно драться». И он его за милую душу прикончил».

«Коменжа боялись пуще огня, в особенности после того, как он убил великана Канильяка. Два месяца тому назад он убил Сен-Мишеля, но это к большой чести ему не служило. Сен-Мишель не принадлежал к числу опасных противников, а вот Канильяк убил не то пять, не то шесть дворян и не получил при этом ни единой царапины. Он учился в Неаполе у Борелли. Говорят, будто Лансак перед смертью поведал ему секрет удара, которым он и натворил потом столько бед. И то сказать, Канильяк обокрал церковь в Осере и швырнул наземь святые дары. Нет ничего удивительного, что бог его наказал».

Бернар де Маржи в открытом поединке убивает Коменжа. В страшную кровавую ночь его спасает, пряча у себя, графиня Диана де Туржи, остановив выбор на отважном провинциале.

« С наступлением дня избиение не прекратилось, - напротив, оно стало еще более ожесточенным и упорядоченным. Не было такого католика, который из страха быть заподозренным в ереси не нацепил бы на шляпу белого креста, не вооружился бы или не бежал доносить на гугенотов, которых еще не успели прикончить. Король заперся во дворце, и к нему не допускали никого, кроме предводителей головорезов, чернь, мечтавшая пограбить, примкнула к городскому ополчению и к солдатам, а в церквах священники призывали верующих никому не давать пощады.

- Отрубим у гидры все головы, раз навсегда положим конец гражданским войнам, - говорили они.

А чтобы доказать людям, жаждавшим крови и знамений, что само небо благословляет их ненависть и, дабы воодушевить их, явило дивное чудо, они вопили:

- Идите на Кладбище убиенных младенцев и посмотрите на боярышник: он опять зацвел, его полили кровью еретиков, и это сразу его оживило и омолодило.

К кладбищу потянулись торжественные многолюдные процессии – это вооруженные головорезы ходили поклониться священному кустарнику, - и возвращались они с кладбища, готовые с вящим усердием разыскивать и умерщвлять тех, кого столь явно осуждало само небо. У всех на устах было изречение Екатерины. Его повторяли, вырезая детей и женщин: Che pieta lor ser crudete, che crudelta tor ser pietoso – теперь человечен тот, кто жесток, жесток тот, кто человечен.

Удивительное дело: почти все протестанты побывали на войне, участвовали в упорных боях, и им нередко удавалось уравновешивать превосходство сил противника своей храбростью, а во время этой бойни только два протестанта хоть и слабо, но все же сопротивлялись убийцам, причем из них двоих воевал прежде только один. Быть может, привычка воевать в строю, придерживаясь боевого порядка, мешала развернуться каждому из них в отдельности, мешала превратить свой дом в крепость. И вот матерые вояки, словно жертвы, предназначенные на заклание, подставляли горло негодяям, которые еще вчера трепетали перед ними. Они понимали мужество как смирение и предпочитали ореол страдальца ореолу героя».

Странный молодой человек Сен - Клер, пылкого воображения, влюбленный до безумия в молоденькую вдову Матильду де Курси, воспринимал ее (вазу), стоявшую в

будуаре хорошенькой графини, как препятствие к раскрытию их взаимного чувства, потому как вазу подарил ей некий Масиньи, владевший якобы безраздельно сердцем графини. И она, узнав о сомнениях Сен – Клера, разбила ее на глазах у своего единственного избранника вдребезги. Прочь отлетели ошибочные домыслы молодого человека, она призналась в своем истинном влечении, и он в течение нескольких часов был самым смущенным и самым счастливым из смертных. Но днем раньше он вызвал на дуэль, будучи в дурном расположении духа, Альфонса де Темина, одного из своих приятелей. Состоялся поединок. Темин выстрелил первым, как потребовал Сен – Клер, простивший противника, и Сен – Клер упал мертвым. Прелестная графиня пережила возлюбленного чуть более трех лет и скончалась на Гиерских островах от «грудной болезни», вызванной семейными огорчениями, как уверял лечивший ее доктор М.»

Партия в триктрак
Честь дороже жизни. Роже – один из лучших офицеров в команде, к тому же с прекрасным сердцем, умница, образованный, талантливый – одним словом, очаровательный молодой человек. К несчастью немного горд и обидчив, происходило это оттого, что он был незаконным сыном и боялся, как бы его происхождение не лишило его положения в обществе. Как-то он выиграл в кости у флегматичного голландского старшего лейтенанта крупную сумму в восемнадцать тысяч франков. Голландец в отчаянии от проигрыша застрелился. Угрызения совести, оказывается Роже смошенничал, довели его до мысли о самоубийстве и он бы покончил с собой, если его не отговорили. К тому же фрегат, где он служил, получил задание пробиться сквозь английскую эскадру и прорваться затем в Индийский океан. Произошел бой с англичанами. Совестливый Роже сознательно искал смерти и нашел ее. Смертельно раненный в живот, он взял обещание у своего друга сбросить его за борт – не хотел видеть, как спустят флаг у поверженного фрегата. Сам себя человек решительно подвел к концу, сохранив честное имя.
Двойная ошибка
Жюли де Шаверни, молодая красивая, была замужем за человеком, который ей не нравился, но по-своему даже была счастлива, так как никого не любила. Муж предоставлял ей полную свободу, и она увлеклась молодым майором де Шатофором, обладавшим очаровательной наружностью, крайне любезным, фатоватым, сослуживцем ее мужа, до выхода его в отставку. И более того, она влюбилась в друга юношеских лет, господина Дарси, так что призналась ему в воспламенившихся чувствах, возвращаясь от подруги в Париж. Дипломат (Дарси) не ответил взаимностью. Он предпочел воспользоваться счастливой случайностью, которая сама ему шла навстречу и заслуживала того, чтобы ее не упустить.

Простуда, внезапная болезнь, слезы раскаяния и сожаления, что она опозорена, отдалась, как жалкая куртизанка, человеку, которого не знает. Жюли умирает без видимых страданий по дороге к матери в Ниццу. Дарси через три или четыре месяца после ее смерти выгодно женился. «Эти две души, Жюли и Дарси, не понявшие одна другую, были может быть, созданы друг для друга».

Легенда вправлена в достоверный рассказ с бытовыми подробностями, призванными убедить, что с античными идолами возможны какие угодно чудеса.

Столкнула лбами возможных убийц своего отца с родным братом девушка, колоритная фигура дикарского края, Коломба, истово убежденная, кому надо мстить и не успокоившаяся – какое там милосердие! – при виде жертвы, старика убитых сыновей, прикованного к креслу. А как ночью в загоне она разрезала ухо своей лошади и провоцировала брата. «Вы терпите, чтобы вас так оскорбляли!? При жизни отца тогда Барричини не посмели бы изувечить нашу лошадь. Добивайтесь цели любыми, даже самыми подлыми способами, кровь за кровь и никаких компромиссов».

«Я уверена, что у нее дурной глаз»,- сказала фермерша своей дочери про Коломбу, после того как она отошла от случайно встреченного ею слабоумного старика, в котором признала своего кровного врага.
Арсена Гийо
Бедная одинокая из парижских низов девушка делает попытку самоубийства. Но неудачно бросается с четвертого этажа, чудом остается жива и умирает, угасая на глазах, - и от нужды, и оттого что потеряла четыре года назад мать, но больше оттого, что ее оставил кавалер и, как неожиданно выясняется, Макс де Салиньи, довольно беспутный малый, игрок, буян, кутила, а впрочем, прекрасный человек, каким его видит богатая вдовица, госпожа де Пьен, когда-то она подумывала выйти за него замуж и теперь, по истечении нескольких лет столкнулась с ним в комнате несчастной Арсены Гийо, которой оказывала свою благотворительность. Макс де Салиньи был единственным светлым пятном в скупой на радости жизни Арсены Гийо, и она умирает, излившись в любви к человеку, для которого она была отвлечением от более серьезного чувства, то есть по сути ничем. Грань не между богатыми и бедными в Париже, а между истинной любовью и игрой в любовь, увлечением, о котором богатый готов забыть в любую минуту, как о случайном уличном происшествии, свидетелем которого автор и стал нечаянно.
Кармен
Андалусская цыганка. «Ее кожа, правда, безукоризненно гладкая, цветом близко напоминала медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные; губы немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы, белее очищенных миндалин. Ее волосы, быть может, немного грубые, были черные, с синим, как воронье крыло, отливом, длинные и блестящие. Чтобы не утомлять вас слишком подробным описанием, скажу коротко, что с каждым недостатком она соединяла достоинство, быть может, еще сильнее выступавшее в силу контраста. То была странная и дикая красота, лицо, которое на первый взгляд удивляло, но которое нельзя было забыть. В особенности у ее глаз было какое-то чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не встречал ни в одном человеческом взгляде».

« Как только мы остались одни, - рассказывает о своей возлюбленной Хозе Наварро, ефрейтор, разжалованный в солдаты, за то, что позволил бежать Кармен, когда ее вели в тюрьму, арестовав за нанесение товарке на табачной фабрике ножевых ран, - она принялась танцевать и хохотать как сумасшедшая, напевая: «Ты мой ром, я твоя роми». А я стоял посреди комнаты, нагруженный покупками, и не зная, куда их девать. Она бросила все на пол и кинулась мне на шею, говоря: «Я плачу твои долги, я плачу твои долги! Таков закон у калес ( цыган)». Ах, сеньор, этот день, этот день! Когда я его вспоминаю, я забываю про завтрашний. Мы провели вместе целый день, ели, пили и все такое…- Так, значит, моя Кармен, - сказал я ей, - ты хочешь быть со мною, да? – Я буду с тобою до смерти, да, но жить с тобой я не буду. – Мы были в пустынном ущелье; я остановил коня. – Рассказывал печальный конец своей повести с Кармен Хозе Наварро автору в тюрьме перед казнью. – Это здесь? – сказала она и соскочила наземь. Она сняла мантилью, уронила ее к ногам и стояла неподвижно, подбочась кулаком и смотря на меня в

упор. Ты хочешь меня убить, я это знаю,- сказала она. – Такова судьба, но я не уступлю. – Я тебя прошу, - сказал я ей, - образумься! Послушай! Все прошлое позабыто. А между тем ты же знаешь, что ты меня погубила; ради тебя я стал вором и убийцей. Кармен! Моя Кармен! Дай мне спасти тебя и самому спастись с тобой. – Хосе! – отвечала она. – Ты требуешь от меня невозможного. Я тебя больше не люблю; а ты меня еще любишь и поэтому хочешь убить меня. Я бы опять могла солгать тебе; но мне это лень делать. Между

нами все кончено. Как мой ром, ты вправе убить свою рому; но Кармен будет всегда свободна. Кальи она родилась и кальи умрет. - Так ты любишь Лукаса? - спросил я ее. – Да, я его любила, как и тебя, одну минуту; быть может, меньше, чем тебя. Теперь я больше никого не люблю и ненавижу себя за то, что любила тебя. Я упал к ее ногам, я взял ее за руки, я орошал их слезами. Я говорил ей о всех тех счастливых минутах, что мы прожили вместе. Я предлагал ей, что останусь разбойником, если она этого хочет. Все, сеньор, все, я предлагал ей все, лишь бы она меня еще любила! – Она мне сказала: « Еще любить тебя – я не могу. Жить с тобой – я не хочу». – Ярость обуяла меня. Я выхватил нож. Мне хотелось, чтобы она испугалась и просила пощады, но эта женщина была демон. « - В последний раз, - крикнул я, - остаешься ты со мной? - Нет! Нет! Нет! – сказала она, топая ногой, сняла с пальца кольцо, которое я ей подарил, и швырнула его в кусты. Я ударил ее два раза. Это был нож Кривого, который я взял себе, сломав свой. После второго удара она упала, не крикнув. Я как сейчас вижу ее большой черный глаз, уставившийся на меня; потом он помутнел и закрылся. Я целый час просидел над этим трупом, уничтоженный. Потом я вспомнил, как Кармен мне говорила не раз, что хотела бы быть похороненной в лесу. Я вырыл ей могилу ножом и опустил ее туда. Я долго искал ее кольцо и наконец нашел. Я положил его в могилу рядом с ней, вместе с маленьким крестиком. Может быть, этого не следовало делать. Затем я сел на коня, поскакал в Кордову и у первой же кордегардии назвал себя. Я сказал, что убил Кармен, но не желал говорить, где ее тело. Отшельник был святой человек. Он помолился за нее. Он отслужил обедню за упокой ее души… Бедное дитя! Это калес виноваты в том, что воспитали ее так».

Наблюдательный очерк о цыганах, не вписывающихся ни в одну европейскую страну, завершает повесть о необычной Кармен, дочери своего кочующего племени калес, не изменившей своей сути ни на волосок.
Аббат Обен
Лицемерное поведение молодого сельского священника перед некоей знатной госпожой де П., скучающей дамой тридцати пяти лет. Она вбила себе в голову, что в нее влюбился святой отец, и оказала искусному притворщику расположение, сделав ему карьеру через своего дядю епископа – в чем он откровенно признается в письме своему другу, аббату, профессору богословия, и получается, что одурачил ее своим якобы тихим скромным нравом и смеется над парижской модной женщиной, столичной «львицей», от благодеяний которой глупо бы отказаться.

Голубая комната
Новеллист сопровождает молодого человека в темных очках с любовницей, закрывшей вуалью лицо, при выезде поездом из Парижа в городок N. Поселяется с осторожной парой в гостинице городка и доводит до ужаса своих персонажей и читателей струйкой темной жидкости, не иначе как кровь, втекающей в голубую комнату счастливых любовников из номера, где поселился англичанин. Их спутник по купе резко говорил с племянником в соседнем купе и зашедшим к дяде, когда поезд прибыл в N. Что будет когда обнаружат в гостинице труп? Ночью они слышали глухой удар тяжелого предмета о пол и заглушенный крик с несколько неразборчивыми словами, похожими на проклятье… И отлегают от сердца невероятные последствия казалось бы все предусмотревших любовников – вот тебе вляпались в историю – сообщение служанки: - «Скорее горячей воды для чая милорду! Подайте также губку! У него разбилась бутылка с вином и залила всю комнату»
Локис

Очерк без особых примечательностей и вдруг в конце ( без чего не существовало бы художественной литературы и легенды в частности) – вымысел, не на пустом месте, ни с того ни с сего, а как следствие бестрепетных, на первый взгляд, явлений и рядовых событий. «Я встал и принялся ощупью шарить в комнате, как вдруг какое-то темное тело больших размеров пролетело мимо моего окна и с глухим шумом упало в сад. Первое впечатление было, что это человек, и я подумал, что кто-нибудь из наших пьяниц вывалился из окна. Я открыл окно и посмотрел в сад, но ничего не увидел. Я зажег свечу и, улегшись снова в постель, стал просматривать свой словарь, покуда мне не подали утренний чай». И дальше разрешается – крупное тело действительно живое существо, но локис, медведь, оборотень, литовский граф Михаил Шемет, которого после сотворенных им бед никто не видел

Потребность свободы и тенета самозабвенной желанной любви.

Команда, по местам! Вот вахтенный промчался,

По лесенке взлетел, на реях закачался

И, как в сетях, повис гигантским пауком.

Метнулся, прянул вверх, сквозь пенный шквал прорвался,

Расшиб валы, нырнул, на крутизну взобрался,

За крылья ловит вихрь, таранит тучи лбом.

Косматым парусом взвилось воображенье.

О, счастье! Дух летит вослед мечты моей.
И кораблю на грудь я падаю, и мнится:

Мою почуяв грудь, он полетел быстрей.

Я весел! Я могуч! Я волен! Я – как птица!
Байдары
Гоню я скакуна, и он летит, как птица;

Долины, скалы, лес, мелькающий чредой,

Как за волной волна бегут передо мною;

Потоком образов я тороплюсь упиться.

И под покровом тьмы померк простор земной,

Но, словно в зеркале разбитом, мир дневной –

Поток лесов и скал – в моих глазах дробится.

Грохочет черный вал, на камни набегая;

Склоняюсь перед ним, и руки распростер;
Обрушилась волна, в глубины увлекая;

Я жду, что разум мой, как в омуте ладья,

Закружится на миг в пучине забытья.
Разговор
К чему слова? Зачем, моя отрада,

С тобою чувства разделить желая,

Души я прямо в душу не вливаю,

А на слова ей раздробиться надо?

Остынет слово, выветриться может

Покуда к слуху, к сердцу путь проложит!

А ты грустишь, ты начала сердиться,

Что выразить я толком не умею

Своей любви, что не могу излиться.

Я – в летаргии; не хватает силы

Пошевелиться, избежать могилы.

Уста мои от слов пустых устали;

С твоими слить их я хочу. Хочу я,

Чтоб вместо слов звучать отныне стали

Биенье сердца, вздохи, поцелуи…

И так бы длилось до скончанья света,

И вслед за тем продолжилось бы это!

Литовская повесть

Дочь величавой Лиды властелина,

И первою на Немане слыла

Красавицей прекрасная Гражина.

Она уже пережила рассвет,

Она вступила в полдень женских лет,

Зато владела прелестью двойною –

И зрелой и девичьей красотою.

Казалось – видишь летом вешний цвет,

Что молодым румянцем розовеет,

А в то же время – плод под солнцем зреет…
Кто краше, чем Литавора жена?

Кто стройностью с княгинею сравнится?

Гражина тем еще могла гордиться,

Что ростом князь не выше, чем она.

Когда, как лес, прислужники со свитой

Вокруг четы толпятся именитой,

Князь молодой с красавицей женой –

Как тополи над чащею лесной.

Но и душа была под стать мужчине.

Забыв о пяльцах и веретене,

Она не раз, летя быстрее бури

Верхом на жмудском боевом коне,

Охотилась – в медвежьей жесткой шкуре

И рысьей шапке - с мужем наравне.

Порой со свитой возвратясь, Гражина

Обманывала глаз простолюдина,

Литавору подобная вполне;

Тогда не князю, а его супруге

Почет смиренно воздавали слуги.

Усладой - в горе, в счастье – другом став.

Княгиня с мужем разделяя ложе,

С ним разделяла бремя власти тоже.

И суд, и договоры, и война,

Хоть не было другим известно это,

И от ее зависели совета.

Была мудрей и сдержанней она

Хвастливых жен, главенствующих дома,

Самодовольство не было знакомо

Супруге князя. Удавалось ей

Хранить от постороннего вниманья,

От самых проницательных людей

Живую силу своего влиянья.

В пылу битвы с вероломно нашедшими тевтонами Гражина, облаченная в боевые доспехи мужа, утомленного походом и уснувшего, выходит к дружине, ведет в бой литовские отряды и погибает. Заблуждение развенчивает Литовор-князь, черным всадником вступив в схватку с врагами. Он одерживает победу, но открывает свое лицо на погребальном костре

«Зажечь костер!» Восходит к солнцу пламя.

Князь продолжает: «Знайте, кто она –

Чья плоть в огне сгорает перед вами!

Герой по духу, красотой – жена,

Она, как муж, несла доспехи эти…

Я отомстил, но нет ее на свете!»

И падает в огонь на милый прах,

И погибает в дымных облаках.

Конрад Валленрод

Историческая повесть

Прославил Орден славой повсеместной:

Он мавров разгромил в горах Кастильи,

Он оттоманов одолел на море,

Язычники пред ним в испуге стыли.

Он первым был всегда в военном споре

И первым на турнирах был, готовый

Перед соперником открыть забрало,

И рыцарская доблесть отступала

Пред ним ему отдав венок лавровый.

Не только грозной воинской отвагой

Он возвеличил званье крестоносца:

Но, презирая жизненные блага,

Он в христианской доблести вознесся.

Не прибегал к уловкам и поклонам,-

Он своего оружия и чести

Не продавал враждующим баронам.

В монастыре, соблазнов не касаясь,

Чуждаясь света, он проводит юность;

Ему чужды и звонкий смех красавиц,

И песен менестрелей сладкоструйность,

Ничто его не возмущает духа,

Он к похвалам не приклоняет слуха,

На красоту не устремляет взоров,

Чарующих не ищет разговоров

Длится повествование о сумрачном, загадочном Конраде до его смертного часа
…он пал, и жизни в нем не стало,

Но лампу сбил, в паденье изогнувшись,

Что, трижды колесом перевернувшись,

У самой головы его упала.

Поэма

Место действия начальной части - часовня, время – вечер. Действуют в представлении – кудесник, хор крестьян, крестьянок, надо полагать местных, ангелочки, призрак богача-пана, при жизни не знающего милосердия. Ночные птицы, девушка-красавица, не знавшая любви, умершая в 19 лет. Ветер носит ее душу повсюду без тревог и муки, а ищет она, к кому бы присмотреться, того, чего лишена была на земле.