§ 2. Восстание декабристов и основные задачи царствования

Как известно, декабристы выносили свои идеи в тайных обществах, построенных по типу масонских лож, с уставами и деятельностью которых русские офицеры познакомились в период пребывания российской армии на территории разгромленной наполеоновской Франции. Идеология декабризма один к одному воспроизводила наследие французских просветителей XVIII в. Малую применимость этого наследия к российской действительности, свои ничтожные шансы на успех, заговорщики достаточно ясно сознавали. Они шли на площадь не столько действительно восставать, свергать, сокрушать, переворачивать и перестраивать общественно-государственное бытие. Они выходили на историческую авансцену, чтобы предстать перед современниками и особенно потомками в определенной, по мнению оппозиционеров, единственно достойной мыслящего человека ипостаси подвижников священных идей свободы, равенства и братства. Данное представление, предстояние было важным моментом в их историческо-драматургическом акте, остающемся странным только для тех, кто рассматривает его в узком плане политической истории России. Но, судя с психологической и духовно-культурной точки зрения, выступление на Сенатской площади и не могло протекать никак иначе. Ведь декабристы были «рыцарски совестливыми», стремящимися к единству своей мысли и жизни, субъективно честными людьми, однако людьми глубоко книжными, весьма непрактичными, неопытными в деле политических революций. В основном они были молодыми мечтателями. Из 121 привлеченного к ответственности лица только 12 имели 34 года, значительное большинство не имело и 30. Но они были участниками войны, чувствовали себя освободителями европейских народов и намеревались стать освободителями собственного народа. При этом заговорщики не имели никакого политического опыта за плечами и шли не столько в самом деле революционировать и преобразовывать огромную Российскую империю, сколько продемонстрировать свое революционное «Я».

В политическом отношении, событие 14 декабря исчерпывается характером военно-политической демонстрации оппозиционного настроения. В культурно-историческом плане же – это первый смотр, первый показ государству силы революционной романтики, овладевшей вполне достойными людьми и заставившей их пожертвовать благополучием, карьерой, семейным счастьем, жизнью и свободой ради личного соответствия образам излюбленных исторических персонажей, ранее явленных Великой революцией в иной стране.

Итак, декабристы выступили как авторы драмы и как ее герои, взяв пример с впечатляющего «исторического романа» под названием «Великая французская революция», и стремясь в свою очередь показать героический пример грядущим поколениям. Вот почему, простояв изрядное время на площади и надежно зафиксировав свой оппозиционный акт в русской истории, участники декабрьского стояния после ареста, на следствии откровенно рассказывали о всех своих планах, связях, подпольных отношениях. Ведь дело было сделано, спектакль состоялся и артисты, сыграв свои роли, могли теперь расслабиться, стать нормальными верноподданными русскими дворянами, пуститься в обсуждение спектакля, своих артистических впечатлений и переживаний.

Здесь надо заметить, что при всей театральности самосознания и действий декабристов замыслы у них были не шуточные. Они всерьез обсуждали планы цареубийства, были готовы пролить кровь членов императорской фамилии и пролили кровь своих соотечественников. По делу декабристов было предано суду 121 человек. Суд состоял из 15 членов Государственного совета, 35 сенаторов, 3 членов Синода и 13 лиц особо назначенных из высших гражданских и военных чинов. Суд присудил 5 человек к казни четвертованием и 31 человека к расстрелу, остальных же к каторжным работам бессрочно и на разные сроки. Император утвердил смертный приговор для пятерых, заменив четвертование повешением. 31 человеку он заменил смертную казнь каторжными работами и несколько смягчил наказание остальным.

Манифест 13 июля 1826 г., составленный М.М.Сперанским и опубликованный в день казни пятерых руководителей заговора гласил: «Не в свойствах, не в нравах российских был сей умысел. Составленный горстию извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную: но в десять лет злонамеренных усилий не проник, не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и будет неприступно. Не посрамится имя русское изменою престолу и Отечеству». Далее очень верно отмечалось: «Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, – недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель. Тщетны будут все усилия, все пожертвования правительства, если домашнее воспитание не будет приуготовлять нравы и содействовать его видам» ¹. Манифест вменял в долг дворянства стать примером всем другим сословиям и предпринять «подвиг к усовершенствованию отечественного, не чужеземного воспитания».

Восстание выявило отрыв дворянства от народа, от национально-исторической почвы и подверженность идеологическому влиянию Запада, несмотря на победу над западными армиями. Чаадаев рассматривал декабризм как следствие умственной неразвитости русских и их политической безответственности, приведшей к тому, что декабристы разыграли судьбу России в карты между трубкой и стаканом вина.

Казнь пятерых руководителей восстания не только не привела к отрезвлению радикально настроенной молодежи, но способствовала формированию культа героической революционности. Перед светлыми образами «жертв тирании» были тотчас же даны священные освободительные клятвы, обеты, пролиты гневные слезы и заключены союзы братства в борьбе. Короче говоря, образы декабристов положили начало тому светскому псевдоцерковному иконостасу, перед которым были возжены свечи и лампады новой, интеллигентской «традиции». Традиции противоборства реальному историческому государству ради государства идеального, а то и вообще ради безгосударственного (анархического) общества чистого равенства и братства.

После подавления декабризма русская мысль стала углубляться. Политическая суета была остановлена твердой рукой верховной власти и творческие силы общества обратились к более глубоким вопросам человеческого бытия. Государство вновь усилило свои позиции в общественной и культурной жизни, возникла проблема идеологического укрепления российской общественно-государственной системы. Последнее обстоятельство дало импульс культурной политике правительства Николая I по духовной консолидации общества.

Следует напомнить, что Василий Андреевич Жуковский (1783-1852) был истинно русский человек, хотя матерью его являлась пленная турчанка, по имени Сальха, служившая в доме помещика А.И.Бунина, который и являлся отцом Жуковского. Бунин, будучи женатым человеком, попросил своего приятеля А.Г.Жуковского усыновить незаконно рожденного мальчика и дать ему свою фамилию. Однако жил и воспитывался Василий в семье Бунина, жена которого Мария Григорьевна не только добродушно отнеслась к случившемуся, но окружила ребенка самой нежной материнской заботой. Так с первых же дней своего появления на свет Божий будущий поэт очутился в обстановке нежного женского внимания Марии Григорьевны, ее старшей дочери – крестницы Жуковского – и свой настоящей матери. Эта любвеобильная обстановка, прекрасная русская природа, на лоне которой он рос, отличное домашнее воспитание развили в Жуковском душевную чуткость, мягкость, отзывчивость, ставшие неизменными чертами его характера. Он вырос глубоко верующим православным и верным подданным. «Все, что Церковь дала нам один раз навсегда , – говорил он, – то мы должны принять тоже один раз навсегда». В твердом сохранении Православия и царской власти Жуковский видел залог самобытного развития России, которую он представлял себе уникальной страной, поражающей огромностью масштабов и гармонической стройностью духовных устоев. Как выдающийся поэт, он вывел русскую художественную словесность на совершенно новый путь, внеся в нее живое сердечное содержание, придав изящество, мелодичность и пластичность русскому стиху, до Жуковского неведомых нашей светской поэзии. Причем на дар художественного слова поэт смотрел как на могучее орудие народного воспитания и ставил перед поэзией широкие общественные задачи. И сам он был прекрасным, чутким к душе воспитанников педагогом. В 1817 г. Жуковский стал учителем русского языка великой княгини Александры Федоровны, а с 1825 г. – воспитателем наследника престола, будущего царя-Освободителя, цесаревича Александра Николаевича. Нельзя не сказать, что приближенный ко двору Жуковский никогда не изменял безусловному человеколюбию и всегда стремился использовать свое высокое положение для защиты гонимых. Не соглашаясь с идеями и действиями декабристов, но сопереживая искренности и жертвенности мятежников, поэт стремился смягчить их судьбы. Он заступался за опальных Пушкина и Лермонтова, опекал Гоголя, покровительствовал А.Кольцову, способствовал освобождению из крепости Т.Шевченко. Вот какой замечательный поэт и человек был выбран Николаем I для воплощения своего замысла.

Посоветовавшись в Пушкиным, Жуковский написал простой, общепонятный гимн, точно выражающий единение православной веры, царской власти и народно-государственного достоинства:
Боже, Царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

На славу нам.

Царствуй на страх врагам

Царь православный,

Боже, Царя храни!
Музыку гимна создал директор придворной певческой капеллы А.Ф. Львов, на личности которого мы также должны остановиться.

Алексей Федорович Львов (1799-1870) был знатоком православного песнопения, виртуозным скрипачом и талантливым композитором. Сын директора придворной певческой капеллы, он с раннего детства был воспитан в музыкальной среде и чувствовал внутреннее влечение к музыке. Львов с успехом выступал в заграничных концертах вместе с крупными европейскими музыкантами, в частности с Мендельсоном в Лейпциге. Талантливый русский композитор внес большой вклад в отечественную культуру своими музыкальными и теоретическими трудами в области православного хорового искусства. Но историческую известность А.Ф.Львов приобрел благодаря своему самому выдающему детищу – русскому народному гимну.

Государь с большим вниманием и ответственностью отнесся к официальному утверждению гимна. Николай Павлович несколько раз сам прослушал его, затем пригласил на прослушивание свое семейство. Когда он по выражению лиц царской семьи и по отзывам ее членов убедился, что музыкальный символ России способен оказывать глубокое духовное впечатление на слушателей, государь решился утвердить гимн. С тех пор, многие десятилетия, вплоть до революции 1917 года, плод вдохновенного труда двух выдающихся русских творцов – народная молитвенная песнь «Боже, Царя храни!» – исполнялась во все торжественные дни русской государственной жизни.

Разумеется, созданием высокого музыкального символа России деятельность по духовной консолидации общества не ограничилась. В качестве важнейшего способа наведения порядка в умах царь рассматривал народное просвещение. Он был убежден и выражал это убеждение официально, что не просвещению, но недостатку твердых познаний должно приписать своевольство мыслей. Для усовершенствования системы образования, справедливо полагал государь, было необходимо связать ее с задачами практической жизни, с традиционными ценностями русского народа, усилить в русском обществе сознание самобытности России. В целях разработки новой образовательной концепции, император обратился к А.С.Пушкину, с просьбой заняться «предметами о воспитании юношества», но остался неудовлетворенным слишком общими и неопределенными рассуждениями поэта, изложенными в особой Записке. Более глубоко обоснованную и конкретную программу руководства образовательным процессом сумел разработать граф Уваров, ставший в 1834 г. министром народного просвещения.

Сергей Семенович Уваров (1786-1855) был одним из самых образованных людей своего времени, серьезным мыслителем, филологом и философом, ясно видевшим масштаб русских задач в отношении цивилизаций Запада и Востока. В работе «Мысли о заведении в России Академии Азиатской» (1811) он обосновывал важность такого рода научного учреждения, тем, что оно могло бы послужить посредующим звеном между европейским просвещением и мудростью, скрывающейся в недрах Азии. Уваров был членом целого ряда иностранных академий и научных обществ, поддерживал связи с ведущими деятелями немецкой культуры, в частности с Гёте, с которым состоял в оживленной переписке. В 1816 г. Сергей Семенович выполнял обязанности попечителя петербургского учебного округа, в 1818 г. стал президентом Академии наук, а с 1834 по 1849 год возглавлял министерство народного просвещения.

Уваров придерживался принципов христианского спиритуализма, с идеями чисто духовного Божественного начала, свободы личности и бессмертия души, проводя в своих работах строгое различение между двумя типами мировоззрения, литературы, цивилизации: дохристианским и христианским. Он полагал, что «христианский спиритуализм разовьется в свою очередь в полную систему, и отцы Церкви положат основу науке, из которой истекли все новые философии, – науке непонятной, часто оскорбляемой, и которая между тем представляет самое обширное применение ума человеческого к разрешению приводящих в трепет вопросов» ¹.

Уваров отличался критическим отношением к просветительской идеологии и теории прогресса, полагая, что человечество теряет духовую высоту миросозерцания и богооткровенные ценности по мере развития цивилизации. Он видел возможность укрепить сознание этих ценностей в образованной части общества посредством развития консервативно ориентированного просвещения, проникнутого верностью христианству и традициям национальной культуры. При слабой изученности процесса становления и существа мировоззрения Уварова есть основания видеть влияние на последнего идей таких представителей немецкой философско-исторической мысли, как Ф.Шлегель и И. Гердер.

Находясь на посту министра, Уваров провел реформу среднего образования, способствовал основанию Киевского университета, развитию связей между русской и европейской наукой. Ученый министр был озабочен необходимостью создания системы просвещения в самобытно-национальном духе в виду нарастающего культурного и идеологического давления на образованное русское общество западной цивилизации. «Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, – напоминал Уваров в докладной записке императору Николаю Первому о деятельности министерства народного просвещения в 1833-1843 гг., – при повсеместном распространении разрушительных понятий, в виду печальных явлений окружающих нас со всех сторон, надлежало укрепить Отечество на твердых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; найти начала, составляющие отличительный характер России и ей исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки ее народности и на них укрепить якорь нашего спасения» ².

Уваров видел свою главную цель в противодействии распаду духа, то есть – хаотическому расщеплению общественного сознания, отрыву его от коренных традиционных устоев русского бытия. В качестве духовно собирательной основы русского просвещения он сформулировал триединую «формулу Отечества»: Православие, Самодержавие, Народность. Это триединство, как мы знаем, воплотилось еще в практическом опыте Московской Руси, однако было не доведено до ясного осознания, искажено в эпоху петровских реформ и в дальнейшем развитии петербургского общественно-государственного строя. Однако глубокая связь Православия, монархической верховной власти и русской народности продолжала сохраняться вопреки всем противоречиям исторического развития России. Эта связь запечатлелась в вековом предании, миросозерцании, самочувствии русской православной нации. На связь эту постоянно обращали внимание все святые подвижники Церкви и ее мыслители. Все как один они поучали русских людей, что только живое единство Церкви, твердо хранящей истину христианства, Царства, защищающего веру и народную самобытность, православного русского народа – беззаветного служителя веры и Отечества – создает духовную и государственную силу России. Стало быть, заслуга С.С.Уварова состоит отнюдь не в том, что он удачно изобрел некую идеологию, ставшую официальной доктриной Николаевской эпохи, а в том, что этот крупный ученый и мыслитель сумел совершенно точно выразить вполне объективную тройственность традиционных принципов русской цивилизации. Как бы упрощенно не понимали порой государственные чиновники историческое триединство и не стремились насаждать казенный патриотизм, в самой «уваровской» формуле заключалась объективная правда.

Для понимания основательности уваровского подхода важно учесть, что министр народного просвещения настаивал на воплощении полноты русского национального начала лишь всеми тремя членами формулы. При этом в народности он видел не менее важный, не менее сильный, но по идее более динамичный, развивающийся элемент, мудро указывая в докладе Государю, что обеспечивать устойчивость народности нужно лишь в ее соприкосновении с Православием и Самодержавием, как фундаментальными святынями, не допускающими изменения и измены. Во всех же остальных планах жизни нации идеологическая неподвижность, застой и консервативность не только не полезны, но вредны ² . В конце вышеназванного доклада Уваров высказывал мысль о необходимости гибкого приспособления всемирной просвещенности к русскому народному быту и духу, и о задаче активного соединения всех противоположных элементов империи в свете традиционного триединого принципа.

В истории отечественной культуры С.С. Уваров являет собой одного из первых просвещенно-консервативных мыслителей и государственных деятелей, которые стремились соединить верность традиционным устоям православной России с требованиями универсального просвещения.
§ 4. Становление русской классической литературы, ее основные мировоззренческие и художественно-стилевые особенности
1820-30-е годы являются временем оформления русской светской классической литературы в качестве типологически своеобразного мировоззренческо-эстетического явления, выразившего особенности русского национального взгляда на мир, проявившего изобразительные возможности русского языка и социально-культурные особенности России. В указанный период был создан поэтический и прозаический стиль русской литературы, благодаря чему она оказалась способна воплотить любые смыслы на любом уровне бытия, воссоздать в собственной языковой стихии развитые стили зарубежных литератур.

Ныне общепризнанно, что русская художественная словесность в XIX веке стала ведущей литературой мира, а русский роман достиг вершины в мировом развитии этого жанра. Н.Я. Берковский в своей широко известной работе «О мировом значении русской литературы» подчеркивает всемирный кругозор, размах, объем нашего словесного искусства, которое дает Западу пример мирового собирающего духа и служит для Европы средством углубления самосознания. Духовное своеобразие отечественной литературы исследователь тесно связывает с русской универсальностью, чувственной живостью, человечностью, позволившими художникам слова выразительно отражать многообразные стремления человеческой души, в том числе души европейской. Современная промышленная, рационализированная цивилизация в западном варианте, говорит Берковский, породила крайнюю рассудочность, индивидуалистическую расщепленность общества, что внесло элементы умышленности и бездушности в западноевропейское искусство. «Эта цивилизация обессилила человеческую личность, разбросав людей по своей территории, безо всякой прямо ощутимой связи между ними, уничтожив их общественное значение, сделав придатками к своему механизму, поставив их в отрицательное отношение друг к другу. Русские овладели этой цивилизацией на особых условиях, позволивших им духовно и художнически подняться над нею» ¹.

Наиболее важную черту русской классической литературы, касающуюся творческого метода, Берковский выводит из реалистического стремления отечественных писателей к безыскусному изображению жизненной правды, к подчинению эстетических критериев онтологическим. По словам исследователя, у русских момент эстетики не диктует систему изображения реальности, но подчинен последней. В нашем искусстве, замечает Берковский, соотношение и размещение общих сил жизни и ее поэтических сил соответствует тому, как они даны в самой действительности. У нас не было эстетических школ, которые заранее определяли бы какая у них будет эстетическая добыча. Этим объясняется, почему иностранцы дружно указывают, что в нашей литературе нет сделанности и деланности.

И.А. Ильин видел источник такой специфики русского искусства в православной традиции, возвышающей над литературным произведением эстетический предмет, то есть охваченную объективными смыслом и красотой действительность, которой призвано служить произведение, выявляя ее содержание, ее ритм и ее волю. Понимание искусства в России как озарения и умудрения, по Ильину, тесно связано с религиозным источником всей русской культуры, ибо «искусство в России родилось как действие молитвенное; это был акт церковный, духовный; творчество из главного; не забава, а ответственное деяние; мудрое пение или сама поющая мудрость» ¹. То, что призван выразить поэт, на взгляд Ильина, – это не его личные или его школьные («классицистские», «сентименталистские» или «романтические») определения действительности, а объективные состояния реальности, живые, классические способы жизни, доступные каждому человеку. «Поэт должен приобщиться им, подлинно войти в них, чтобы запеть и заговорить из них и о них»² .

Продолжая в специальном литературоведческим аспекте по существу эту же мысль, В.В.Кожинов указывает, что развивающаяся русская классическая литература была несовместимой с каким-либо из современных ей литературных направлений Запада, свободна от односторонностей классицизма, просветительства, сентиментализма, романтизма. Конечно, в русской литературе можно найти много примеров бессистемного заимствования из опыта европейских эстетических школ, но в то же время «едва ли можно назвать русского писателя XVIII – начала XIX века, который “перенес” бы в свое творчество самое систему западного классицизма, просветительства и т. п. Дело шло лишь о локальных и – уже хотя бы поэтому – поверхностных, внешних заимствованиях, не затрагивающих сути творчества»³. Русские литераторы, очень точно замечает Кожинов, «обращаются к классицизму или романтизму как бы лишь затем, чтобы нарушать их принципы и переплетать их с принципами иных направлений»⁴.

Пушкин, Гоголь и другие великие писатели, по мнению Кожинова, довели до высшего художественного совершенства вековое литературное развитие, начавшееся в эпоху Петра, окончательно решив задачи утверждения национального самосознания, освоив конкретное существо национального бытия и стихию народа, осуществив художественное «закрепление» суверенной личности, создание литературного языка и классического национального стиля. «Роль Пушкина, Гоголя и их современников, – заключает этот глубокий отечественный литературовед, – была тождественна той роли, которую сыграл Спенсер и Шекспир, Рабле и Ронсар, Сервантес и Лопе де Вега и другие их современники для своих культур.

А деятельность Ломоносова, Баркова, Державина, Чулкова, Фонвизина, Карамзина имела такое же подготовительное значение, как и деятельность предшественников или ранних представителей западноевропейского Возрождения, выступивших в конце XV– начале XVI века, таких, как Скелтон и Уайет в Англии, Рохас и Гарсиласо де ла Вега в Испании, Гренгуар и Маро во Франции» ⁵.

Завершение процесса формирования основных начал русской классической литературы имело огромное значение для дальнейшего культурно-исторического развития России, поскольку именно литература легла в основу отечественной классической культуры, существенно повлияв на развитие философского творчества, музыкального и изобразительного искусства и даже на политическое развитие страны. При этом сама русская литература была насыщенна философской и социальной проблематикой, проникнута пафосом разрешения «последних вопросов» человеческого бытия об истинной вере и социальной правде.

Однако, родившись в эпоху крепостного права, в дворянских салонах и кружках, в отрыве от духовной традиции Православия, от реального бытия народного большинства, новая русская литература, наряду с универсальность кругозора и всемирной восприимчивостью, была отмечена и существенными изъянами: отвлеченным от жизни морализмом, слабостью национально-государственного духа, чрезмерно критическим отношением к государству и служилому слою, барской сентиментальностью в восприятии крестьянства, увлеченностью анализом отщепенческой психологии «лишнего» человека.

По мнению И.А.Ильина, русская литература, именно в силу устремления к объективной безыскусной правде, подвергалась опасности стать искусством тенденциозным; выродиться в моральную, политическую или социальную проповедь, потерять свою духовную независимость, исказить свой творческий акт, превратить свои создания в орудия чуждых искусству, посторонних ему целей; или еще хуже, в орудие модных течений или сатанинских наветов. И наша литература не сумела уберечь себя от этих опасностей, которые усугубили два западных влияния, исказивших душу русской художественной интеллигенции в первой половине XIX века – нигилистическую улыбку Вольтера и богоборческую позу Байрона. С указанного времени русские писатели переняли способность идеализировать черный угол своей души. «Такой черный угол есть почти у каждого человека, – пояснял Ильин, – это угол духовно осужденного и отвергнутого, но не сдавшегося и не подчинившегося, а, напротив, с вызовом самоутверждающегося инстинкта, желающего вопреки всему провести и оправдать свои жизненные вожделения. В этом углу заводятся: ироническое отношение ко всему духовному и божественному: тяга к кощунству, безверие, безбожие, злоба, зависть, уныние, отчаяние, пессимизм, материализм – словом, все то, что питает в душе революционность и безбожие. Начиная с Пушкина, наши поэты не устают жаловаться на припадки от этого злого духа»¹ .

Анализируя отечественную литературу от Лермонтова и Тургенева до Чехова и Горького в статье «Лишние люди и герои нашего времени», князь С.Н.Трубецкой также выявлял два признака хронического духовного нездоровья в области литературного творчества: уныние психологии «лишнего человека», с одной стороны, и увлечение сверхчеловеческо-демоническим героизмом – с другой. Культ лишнего человека, зародившийся в прошлом веке, достиг своего высшего развития у писателей начала нынешнего столетия. «Тургенев впервые отметил появление лишнего человека, – напоминал Трубецкой, – Достоевский показал, какое пакостное, дрянное и вредное маленькое животное может жить иногда в такого рода субъектах, как безмерно их самолюбие, как растет их жестокий чудовищный эгоизм (Записки из подполья). Но ведь не одну эту мразь они видели на свете: теперь же из лишних человеков выросло целое лишнее человечество. Прежде они были из благородных; теперь они растлили собою "третий элемент", растлевают мещанство, пробираются в крестьянскую среду.

Публику окормили лишним человеком; и ей еще не тошно слышать о нем, она все еще ходит его смотреть в театры и слушает его омерзительное нытье. Казалось бы, пора сознать, что находить удовольствие в сетованиях о собственной дряблости, дрянности и бессилии – постыдно и нездорово» ¹ .

Другая больная тема русского художественного сознания характеризовалась Трубецким как демоническо-сверчеловеческая. Она имела в глазах философа также свою логику развития: «Печальный демон, дух изгнания, – подытоживал мыслитель ее плоды, - постепенно понижался в общественной лествице. Уже у Лермонтова он стал гвардейским офицером – "лейб-гвардии гусарский Мефистофель", как прозвал Печорина один из его критиков, затем он опустился еще ниже, сделался разночинцем, нигилистом и, наконец, босяком. В виде блестящего аристократа он явился в последний раз в образе Николая Ставрогина у Достоевского; но уже у него он был в сущности "эпилептическим дегенератом" в специально-патологическом, психиатрическом смысле этого термина. У Горького он опускается до "дна" и обыкновенно является босяком. Сохраняется основная черта - гордое чувство собственного превосходства при полном нравственном нигилизме или отрицании каких бы то ни было нравственных норм».

Причины духовного нездоровья в русской литературе, на взгляд Трубецкого, были теми же самыми, что и факторы общего недуга российского общества – распадение традиционных основ быта и нравственной культуры, при полном отсутствии новых смыслов жизни и животворящих верований, которые могли бы служить руководящими началами существования, источником надежды и радости, терпения и бодрости, мужества и света для сильных и слабых, для крепких и немощных. Душа же, в которой нет места для высокого смысла, для Бога, неизбежно поглощается безысходной гордыней или безвылазной тоской. Ибо «ни чувственность, ни гордость духовная не утоляют голода души не заполняют ее пустоты, не спасают опустошенного человека, все равно сознает ли он себя лишним, или же, превозносясь над другими, считает лишним остальное человечество».

При всех отмеченных недугах русской литературы ее превращение в основу русского культурного самосознания, а писателя в носителя высшей истины и социальной правды имело ряд отрицательных последствий для полноты развития отечественного культурного самосознания, решения им основополагающих национальных задач и для самого литературного творчества.

Вот почему, нам думается не без основания, В.Г.Белинский заключил в 1834 г.: «у нас нет литературы». Это он написал в статье «Литературные мечтания», взглянув на русскую художественную словесность чисто национальным взглядом, то есть с точки зрения свободного, вдохновенного и дружного выражения писателями духа того народа, среди которого они рождены и воспитаны. Наша новая литература, писал Белинский, в лице Фонвизина, Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Лажечникова выражает настроения, воззрения и идеи преимущественно европейски образованного общества, забывшего поэтические предания, песни и духовные воззрения своего народа.

Таким образом, обладая редкой общечеловечностью кругозора и великолепной художественностью, новая русская литература зачастую оказывалась духовно неглубока, шатка, субъективна, придавая настроениям народнического сентиментализма, безжизненного морализма и «отщепенческой» отстраненности личности от окружающего национально-государственного бытия значение характерных своих признаков.

Эти особенности нашей литературы, ставшей основанием русского культурного самосознания, рождали глубокие противоречия в жизни многих выдающихся писателей, доходящие до трагических ценностных конфликтов у Гоголя и Толстого и отзывающиеся на ходе развития общества, государства. И когда наш оригинальный мыслитель и литератор В.В. Розанов написал после революции 1917 г., что литература в каждой истории есть «явление», а не суть. У нас же она стала сутью, и что к падению Руси нужно составлять обыкновенную библиографию, перечень пособий в стихах и прозе, в журнальных статьях и хрониках внутренней жизни, он был глубоко прав.