Господство в воздухе

Именно опасаясь того, чтобы вероятный противник не рассуждал так, как рассуждал бы я на его месте, я и восклицаю: сосредоточим главные силы в воздухе!

И об это положение, с которым я полностью согласен, я посоветовал бы ген. Бастико не биться головой, как он делает, устанавливая, что сила заключается «in medio».

Как могли констатировать читатели, не совсем невежественные в военных делах, мне не может стать, ни тепло, ни холодно от более или менее «основных положений (главных опор)», воздвигнутых ген. Бастико против моей доктрины, как мне не может стать ни тепло, ни холодно и от менее важных аргументов, выдвигаемых против нее.

Он говорит о моем желании основать новую военную доктрину на том принципе, что «решающей сферой является воздушная», забывая, что если это может представлять собой что-нибудь, то лишь констатирование фактического положения вещей, но ни в коем случае не отвлеченный принцип, и упуская из виду, что военная доктрина никогда не может основываться на принципах, а только на действительности.

Он говорит, что, проводя в жизнь мою военную доктрину, мы придали бы ведению войны форму и сущность, совершенно отличные от формы и сущности его при других доктринах, забывая, что достоинство доктрины создается не ее сходством с другими доктринами, а ее соответствием действительности, и что если бы никто не стал менять доктрину, чтобы не нарушить сходства, то военная доктрина оказалась бы статичной и равнодушной, как утес среди морских валов, по отношению к движению, оживляющему мир.

Он говорит, что никто не отважился бы провести мою доктрину в жизнь, не будучи уверен в исходе войны; но он забывает доказать, что в исходе войны можно было бы быть уверенным, и не проводя в жизнь эту доктрину.

Он говорит, что, даже не прибегая к истории минувших столетий, можно утверждать, что до настоящего времени борьба всегда велась сухопутными армиями и морскими флотами аналогичного (у всех воюющих стран. — Пер.) состава. Я этому верю. Я верю в еще большее. Я верю, что и будущие войны будут вестись сухопутными армиями, морскими флотами и воздушными силами аналогичного (у разных стран) состава. Сегодня мы проходим через революционный период. Завтра все придет в норму.

Он говорит, что, следуя законам логики, «по моему (Дуэ. — Пер.) суждению, было бы достаточно двух недель, чтобы вызвать то материальное и моральное расстройство, которое вынудило бы страну сказать: «довольно!»; но он забывает, что я никогда не говорил и не писал ничего такого, что могло бы вызвать предположение о наличии у меня способности к подобным безрассудным суждениям. Я просто говорил, что страна при господстве или преобладании противника в воздухе может быть подвержена такой моральной пытке, которая может принудить ее вскричать: «довольно!» ранее, чем война сможет быть решена на земной поверхности. Он говорит:

«Но если бы для этого оказалось недостаточно двух недель, а напротив, потребовалось бы два месяца, тогда мне не понадобилось бы тратить слова, чтобы доказать, что ничто не могло бы быть изменено в организации сухопутной армии и что последняя, вместо того чтобы ограничиться стоянием на страже границы, могла бы по крайней мере попытаться выдвинуться по ту сторону дверей своей страны, — если не по иной причине, то хотя бы потому, что двери дома легче защищать, заняв позицию впереди них, а не оставаясь в их тылу».

И я также держусь мнения, что было бы бесполезно тратить слова, чтобы доказать это; никто в настоящее время не может думать, что война на суше могла бы быть решена в два месяца, в то время как все могут оказаться единодушными в признании того, что мало значения имеет место, где находиться: перед или за дверью своего дома, когда неприятель поджигает его крышу, заставляет рушиться его стены и отравляет в нем членов семьи обороняющегося.

Он говорит, что не понимает причины, почему «после достижения единства сухопутно-морского-воздушного фронта намерение «a priori» атаковать повсюду с риском быть повсюду разбитыми противоречило бы любому элементарному принципу войны», и утверждает, что его учителя учили его тому, что война действительно должна вестись при единстве руководства («con unicitа di indirizzo»), но не тому, что ошибкой было бы сражаться наступательно одновременно на суше и на море (авиации в то время не существовало).

Учителя ген. Бастико безусловно научили бы его плохому, если бы они безоговорочно говорили, что действовать повсюду наступательно не является ошибкой. Плохому — потому, что наступление не является самоцелью. На войне не ведут наступления ради наступления, не думая ни о чем ином; если это не так, то впадают в парадоксальную теорию Гранмезона, заклейменную самим же Бастико. Наступление ведут, как ведут и оборону, чтобы попытаться достичь победы; наступление ведут, когда оно выгодно, оборону — когда выгодна оборона. Первоначальное французское наступление привело Францию на край гибели; было бы нелепо вести наступление, чтобы притти к этому неприятному исходу.

Поэтому наступление ведут, когда могут, а оборонительный образ действий принимают, когда не могут вести наступления. Когда возможно, предпочитают, естественно, наступление, которое дает большую эффективность. Но для того чтобы наступление привело к успеху на суше и на море, необходимо «ceteris paribus» (при прочих равных условиях) быть сильнее. Поэтому весьма вероятно, что учителя ген. Бастико считали возможным принятие наступательного образа действий одновременно на суше и на море, тогда, когда мы сильнее в обеих сферах. А против этого ничего нельзя возразить. Германцы в начале войны действовали наступательно на суше и оборонительно на море. Если бы они действовали наступательно повсюду, они совершили бы серьезнейшую ошибку.

Не было ошибочным учить, что наступательные действия на суше и на море не стоят в противоречии с высшим принципом войны, когда и на суше и на море чувствуют себя сильнее противника. Но было бы ошибкой учить тому, что подготовка к войне должна основываться на действиях повсюду наступательных; это потребовало бы такой подготовки, в результате которой мы оказались бы повсюду сильнее противника. А это не всегда возможно.

Еще когда воздушного оружия не существовало, говорилось об «единстве руководства, предписывавшем использование сухопутных и морских сил с единой целью достижения победы. Если какая-либо страна вследствие ее положения могла бы быть разбита на суше с большей легкостью, чем на море, единство руководства предписывало дать сухопутным силам большее развитее, нежели морским; оно предписывало сосредоточить главные силы на суше даже ценой принуждения в некоторых случаях собственного морского флота к принятию оборонительного образа действий. И наоборот: Англия всегда сосредоточивала главные силы на море, и она совершила бы ужаснейшую ошибку, если бы поступала противоположным образом. К сожалению, однако, в прошлом единство руководства было как арабский феникс. Что оно существует, об этом говорил каждый, но в чем оно заключается, этого никто не знал.

С появлением воздушного оружия вооруженные силы были окончательно связаны в единое целое именно потому, что воздушное оружие может действовать с воздуха как против суши, так и против моря. Единство руководства — выражение неясное и двусмысленное — было заменено единством действия («unita d'azione»). Все три вида вооруженных сил — особенно у итальянцев, создавших также орган, необходимый для данной функции, — должны стремиться, соблюдая единство действий, к единой цели — победить.

Пытаться победить повсюду было бы идеалом. Но это — идеал, недостижимый в 99 случаях из 100, так как необходимо было бы иметь возможность быть сильнее повсюду. Попытаться победить только в одной сфере — предприятие более доступное, и, поскольку достаточно победить в решающей сфере, нужно попытаться поставить себя e условия возможности победить в этой сфере.

Естественно, нельзя сделать ничего иного, как пытаться добиться для себя наибольших шансов на победу. Этого достигают, сосредоточивая главные силы в решающей сфере, какова бы она ни была. Поэтому намереваться «a priori» атаковать повсюду — значит противоречить элементарнейшему принципу войны.

Это справедливо, независимо от того обстоятельства, является ли воздушная сфера решающей или нет.

Ко всему этому не имеет никакого отношения «новое слово, которое утверждает, но не доказывает, что только в воздухе можно победить в борьбе, в то время как на суше и на море нужно удовольствоваться сопротивлением», как говорит ген. Бастико.

Последний — как бы для того, чтобы бросить мне парфянскую стрелу, — заканчивает восклицанием: «Но сколько же у этого «нового слова» последователей?»

В самом деле немного. Но что отсюда следует?.. Большинство трудно раскачать, но затем оно превращается в лавину.

Последователи «нового слова» немногочисленны. Не нужно удивляться этому. Число их возрастет и умножится.

Завтра, может быть, они превратятся в лавину...

Ген. Бастико подытоживает свои мысли следующим образом:

«...Необходимо согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания».

В качестве комментария к этому синтезу он добавляет: «Это ужасно, но это просто».

Поистине, проще этого ничего быть не может: что может быть проще нуля? Перед лицом грозно надвигающейся новой действительности — оставить вещи так, как они есть, в спокойном ожидании нового испытания, которое скажет нам, что мы должны были бы сделать! Ибо ничего иного не сможет сказать нам новое испытание...

Действительно ужасно, что можно думать таким образом!

Согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания?

О! Поистине его уроки смогут быть чрезвычайно полезными для нас, если оно, по случайности, будет произведено на нашей шкуре.

Согласиться на неизвестность? На какую неизвестность? Разве нет у нас глаз, чтобы видеть, и мозга, чтобы рассуждать? Разве мы не имеем в своем распоряжении самолетов и наступательных химических средств? Разве мы не можем практически оценить их возможности? Разве мы не можем опытным путем отдать себе отчет в результатах, которых они могут достичь? Разве невозможно попытаться осветить, хотя бы частично, этот ныне широко известный секрет полишинеля? Должны ли мы в самом деле неизбежно держать свою голову под крылом? Действительно ли нам не остается ничего иного, как терпеливо и безропотно ждать, пока разразится буря, чтобы отдать себе отчет в том, что наш дождевой зонтик не сможет сопротивляться ей?

Согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания равносильно тому (да простят мне это сравнение!), чтобы пребывать, как древние китайские бонзы, в любовании собственным пупом в такую эпоху, когда даже китайские бонзы не тратят времени на то, чтобы любоваться им.

Против этой покорности, против этой пассивности я восстаю. Недостаточно превозносить агрессивный дух только на словах, необходимо, чтобы этим духом были проникнуты душа, сердце и ум. Нужно, чтобы его влияние сказывалось также и на подготовляемом будущем: не следует ограничиваться ожиданием последнего в неподвижности — в надежде, несколько тщетной, оказаться в состоянии сопротивляться ему.

Мои оппоненты, хотя и оказались вынуждены допустить, с большим или меньшим запозданием и против воли, что воздушная армия может оказаться решающей в возможной будущей войне, заканчивают выводом: «Но поскольку не доказано, что она должна быть решающей, оставим вещи, как они есть».

Такое рассуждение является глубоко ошибочным. Достаточно допустить возможность того, что воздушная сфера станет решающей, чтобы (необходимо было сосредоточить главные силы в воздухе.

На земной поверхности решение легко можно оттянуть и выиграть время, задерживая неприятеля. В мировую войну, пока неприятеля сдерживали, оказалось возможным создать огромные сухопутные армии — те армии, которые позднее и решили исход войны. На море небольшие силы держали под ударом самые могущественные флоты мира.

Никто в настоящее время не думает, что на земной поверхности исход войны может быть быстро решен силами, готовыми к началу военных действий: все страны предусматривают и подготовляют мобилизацию своей промышленности с целью превращения во время войны ресурсов страны в военные средства.

Инж. Атталь пишет:

«Когда будет объявлена война, все средства будут обращены исключительно на войну. Все необходимые расходы будут произведены».

Безусловно. Но этого недостаточно. Требуется время для превращения ресурсов страны в военные средства и денег — в оружие. Под яростными ударами с воздуха эта задача становится весьма трудной. Нужны известное спокойствие и относительная безопасность; необходимо прежде всего, чтобы неприятель не мог разбить нас в воздухе.

На земной поверхности можно выиграть время, оттягивая решение до того момента, когда окажется выгодным решительно добиваться его, но ничего подобного нельзя сделать в воздухе, где ни за что нельзя зацепиться. Воздушные силы набросятся друг на друга, может быть, еще до официального открытия военных действий. С обеих сторон будут понимать громадную выгодность самых интенсивных и яростных действий в течение критического — в материальном и моральном отношениях — периода мобилизации. Воздушная борьба будет решена силами, подготовленными и готовыми немедленно вступить в бой. Сильнейший из противников никогда не будет настолько вежлив, чтобы ожидать, пока слабейший нарастит себе мускулы и нервы, а слабейший никак не сможет принудить его к подобному ожиданию.

Возможно, допускают мои противники, что подобные воздушные действия окажутся решающими. Это означает: может случиться, но может и не случиться, что исход войны определится в воздухе. В первом случае сосредоточение главных сил в воздухе соответствовало бы действительности; во втором случае оно не соответствовало бы ей, но ничему не вредило бы. Отсутствие сосредоточения главных сил в воздухе во втором случае соответствовало бы действительности, в первом же оказало бы серьезнейшее влияние на исход войны, особенно если принять во внимание условия итальянской обстановки.

«Среднее» (промежуточное) решение, желательное для ген. Бастико и других, подвергло бы страну величайшей опасности, если бы оправдалась та возможность, которую они сами должны признать. Мое же решение — назовем его даже крайним — не представило бы никакой опасности и в том случае, если бы в действительности воздушная сфера не оказалась решающей.

Согласие на неизвестность — поскольку подобная возможность допускается — можно поэтому с данного момента рассматривать как опасное.

Но это еще не все. Я сам в «Господстве в воздухе» утверждал, что господство в воздухе приведет к решающему исходу войны, если тот, кто господствует в воздухе, сможет посредством ударов с воздуха довести неприятельскую страну до морального разложения; если же удары с воздуха не смогут привести к этому результату, то решение по необходимости определится на земной поверхности. Но и в этом случае господство в воздухе, хотя и не будет иметь решающего значения, сможет оказать чрезвычайно существенное влияние на исход войны: тот, кто господствует в воздухе, полностью обеспечит свою страну и свои наземные вооруженные силы от воздушных нападений сколько-нибудь существенного значения, тот же, над кем будут господствовать в воздухе, будет подвержен, не имея возможности эффективно реагировать на них, неприятельским воздушным нападениям, которые будут нарушать свободное течение деятельности его страны и свободу действий, его наземных вооруженных сил.

Следовательно, сосредоточение главных сил в воздухе может оказаться выгодным даже и в том случае, когда решение, определяющее исход войны, не будет достигнуто в воздушной сфере.

Я принужден вернуться к вопросу, который я задавал еще с 1921 г.: что практически полезного могли бы сделать мощная итальянская сухопутная армия, развернутая на Альпах, и закаленный морской флот, господствующий в итальянских морях, чтобы воспрепятствовать одному из вероятных противников Италии при завоевании последним господства в воздухе («padronanza aerea) устремиться со своими воздушными силами с целью уничтожения материального и морального сопротивления итальянцев?

Ничего. Ничего — тогда, как ничего — сегодня, а между тем с каждым днем мощь воздушно-химических средств продолжает возрастать.

Сухопутная армия и морской флот будут героически сражаться, но они будут чувствовать, что позади них страна подвергается ужасающим мукам; они совершенно не будут уверены ни за свои базы, ни за свои сообщения. Они смогут, может быть, в конце концов победить, но сколько и каких лишних жертв им придется принести! Разве мы не поставим страну, сухопутную армию и морской флот в лучшие условия для борьбы, если направим свои усилия к тому, чтоб не дать господству в воздухе ускользнуть из наших рук?

Необходимо прежде всего противостоять наиболее близкой опасности; принять меры против остальных всегда останется время.

Предоставим поэзию поэтам! Да, население может и должно быть подготовлено к войне, но есть пределы для всякого сопротивления, в том числе и для человеческого. Ни один народ нельзя подготовить к тому, чтобы переносить удары с воздуха дольше, чем до определенного момента. Ни один народ не сможет дойти до того, чтобы относиться к ним равнодушно. Героическое население может оставаться твердым, даже терпя ужаснейшие удары, до тех пор пока у него есть возможность надеяться, что они прекратятся. Но с проигрышем воздушной войны на это нельзя будет более надеяться до того времени, пока борьба не будет решена на земной поверхности, а для этого требуется слишком много времени. Население, ощущающее наносимые ему удары сегодня так же, как и вчера; знающее, что завтра ему будут наноситься удары, как и сегодня, и не видящее ни способа, ни срока прекращения их, через некоторое время воскликнет: «довольно!» Для этого понадобятся две недели, два месяца или два квартала в зависимости от интенсивности ударов и твердости сердец, но этому населению не будет ни тепло, ни холодно от знания того, что его сухопутная армия находится по ту, а не по эту сторону границы: для него было бы необходимо, чтобы она (армия) продвигалась форсированным маршем к неприятельской столице.

Чтоб принять меры, рекомендуют подождать результатов нового опыта! Иными словами, будем наготове запереть хлев, как только быки убегут из него!

Но чему служит опыт? Опыт минувшей войны доказал., что было ошибкой не признавать значения подводного оружия. Это должно было бы заставить семью семь раз обдумать, прежде чем сбросить со счетов значение воздушного оружия. Наоборот, повторяется то же самое явление, и тех, кто пытается показать новую действительность, рассматривают как мечтателей, теоретиков, абсолютистов, экстремистов, еретиков-иконоборцев — врагов древних традиций, точь-в-точь как тех, кто пытался показать подводную действительность.

Для чего ожидать нового опыта, если опыт уже самым блестящим образом доказал, что он не приносит никакой пользы и что история представляет собой монотонное повторение одних и тех же ошибок?

Перед лицом надвигающейся грозной действительности замкнуться в пассивную покорность — худшая из всех ошибок. Необходимо, напротив, допрашивать ее тревожно и неустанно; она ответит. Завтрашний день неизвестен вовсе не в силу необходимости; он неизвестен только для тех, кто не различает или не желает различать определяющих его причин.

* * *

Несмотря на внушительный опыт мировой войны, продолжают еще существовать концепции, как показал этот опыт, абсолютно ложные и совершенно необоснованные — лишнее доказательство тому, что опыт, к сожалению, ничему не служит.

«или же питают твердую уверенность в том, что воздушное оружие совершило переворот в области войны., существеннейшим образом изменив цель (объект — «obiettivo») военной борьбы: уже не вооруженные силы, но моральное сопротивление неприятельской страны и т. п...».

Таким образом, да полагает, что целью (объектом) военной борьбы, по крайней мере до настоящего времени., были неприятельские вооруженные силы.

Эта концепция не является собственностью одного только Бастико. Совсем наоборот: она разделяется весьма и весьма многими; я сказал бы — значительным большинством тех, кто занимается военными делами.

Но эта концепция совершенно ошибочна.

Если бы целью (объектом) войны были неприятельские вооруженные силы, то воздушное оружие как оружие — т. е. средство — ничего не смогло бы изменить. Цель (объект) оставалась бы той же самой, изменились бы лишь средства для достижения ее.

Но истина заключается в том, что никогда и ни в какое время объектом (целью) войны не являлись неприятельские вооруженные силы. Последние представляли собой лишь, средство для достижения объекта, т. е. цели.

Объектом (целью) военной борьбы была и будет всегда и исключительно победа, иначе говоря, принуждение противника подчиниться нашей воле. «Ultima ratio» (последний довод) называли ее древние.

Человеческая воля лежит за пределами материальной сферы. Страна противодействует неприятельскому насилию до тех пор, пока она сохраняет достаточную моральную энергию, поддерживающую ее волю к противодействию. Эта моральная энергия истощается в результате создания невыносимых условий, которые приводят к мысли склонить свою волю — как меньшее зло.

Поэтому следует создать невыносимые условия для противника. Это и есть цель, которую ставит себе военная борьба; такой она всегда была и такой всегда будет.

В борьбе на суше вооруженные силы применяются для того, чтобы прикрыть — материально и непосредственно — собственную территорию и чтобы попытаться разбить неприятельские силы, чтобы получить затем возможность действовать против неприятельской территории.

Победившие сухопутные вооруженные силы, т. е. те, которым удалось лишить противника всякой силы сопротивления, приобретают способность, проникая на неприятельскую территорию и захватывая ее, занять ее жизненные центры, завладеть ее богатствами, навязывать ей свои законы, опустошать, поджигать, убивать, обращать население в рабство и т. д., — иначе говоря, способность держать противника в невыносимых условиях до тех пор, пока он не согласится склонить свою волю, объявив себя готовым принять те условия мира, которые будут ему предписаны.

Цель (объект) достигается не потому, что разбиты неприятельские вооруженные силы, а благодаря следствиям, вытекающим из этого факта. Доказательство — победы Пирра.

В этом и заключается, как мы увидим, чрезвычайно существенное различие.

До тех пор, пока война оставалась, так сказать, частным делом императоров, королей, князей и т. п., а народы переносили ее пассивно, хотя и оплачивали ее издержки, для ведения войны главы правительств собирали вооруженные силы и с их помощью разыгрывали свои партии. Всего лишь одно выигранное сражение часто приводило к окончанию войны и к достижению ее цели, так как победитель, сокрушив неприятельские силы, приобретал полнейшую свободу действовать лучшим, по его мнению, способом против вражеской страны, неспособной оказать ему какое-либо дальнейшее сопротивление. После проигрыша решительного сражения главам правительств не оставалось ничего иного, как заключить мир на наименее невыгодных условиях.

Мы видели, как в наполеоновскую эпоху сражения, длившиеся всего несколько часов, решали судьбы империй. Это наблюдение, поверхностно истолкованное, приобрело видимость действительности и привело к смешению средства и цели. Таким образом, возникло убеждение, что объектом (целью) военной борьбы являются неприятельские вооруженные силы.

Условия общественной жизни глубоко изменились, но это убеждение сохранилось. Таким образом, страны стали рассматриваться как чуждые войне, а граждане взяли на себя роль платных зрителей борьбы. Они даже были легально исключены из борьбы и объявлены «несражающимися»{159}, как будто факт «войны» не должен был их касаться. Такое явление, как «война», было (вырвано из жизни страны. Война, ее подготовка и ее ведение были возложены на опециальные организации и специальные категории граждан, совершенно отличные и совершенно отделенные от всех остальных. Когда возникала война, правительства, рассматривая ее как обстоятельство, совершенно чуждое их компетенции, ограничивались тем, что возлагали на кого-нибудь ее ведение, а затем начинали наблюдать, каким образом она закончится. Разве дело шло не о борьбе между вооруженными силами?!

Непоколебимым каноном стала абсолютная независимость верховного главнокомандующего: раз целью (объектом) войны было уничтожение неприятельских вооруженных сил, то что в этом вопросе могли бы сделать, назовем их так, штатские? Перед лицом такой цели не становилось ли все остальное незаслуживающим внимания?

Так созревали плоды ошибки. Однако, еще с наполеоновской эпохи, изучение которой — страстное, но не всегда достаточно углубленное — отклонило в сторону логический ход мыслей, можно было ясно разглядеть ошибочность подобных представлений.

Сам Наполеон, бог сражений, дорогой ценой доказал, что победа в генеральном сражении и уничтожение неприятельских вооруженных сил ничего не решают, если за этими силами есть еще что-нибудь. Его великолепной армии, победоносно продвигавшейся под руководством его великого гения, Россия противопоставила свои просторы и свой климат; его великолепным генералам Испания противопоставила сопротивление своих пылких партизан; и ни Россию, ни Испанию не оказалось возможным заставить склониться перед волей императора. Средство оказалось несоответствующим поставленной цели. Посредством побед в генеральных сражениях, где подвергались разгрому неприятельские вооруженные силы, в эпоху Наполеона были побеждены лишь те страны, которые смогли противопоставить ему только эти вооруженные силы, а за ними стояли тальке пассивные и безоружные массы. Он сам был побежден потому, что за его вооруженными силами не стояло более ничего.

К началу мировой войны идеи не изменились, но изменилась действительность, и идеи потерпели крах.

Ныне уже не главы правительств ведут войну: ее ведут нации, выросшие в живые и мыслящие единые организмы.

Воля к борьбе для победы лежит в нациях. Вооруженные силы являются лишь промежуточными средствами между противопоставленными волями наций. Позади них (вооруженных сил) нет более пустоты, пассивности и покорности; там стоят целые народы, обладающие всеми материальными и моральными ресурсами. Война совершенно изменила даже свою внешнюю форму: она (повсюду превратилась в действия против сил сопротивления враждебных стран.

Ныне говорят: «победит тот, кто продержится на четверть часа дольше», относя это к странам. Не говорят более: «победит тот, кто разобьет неприятельскую армию». Все граждане чувствуют себя сражающимися (участниками войны) и все работают на войну, которая не является более безразличной ни для кого. Сами правительства в конце концов втягиваются мощным потоком и начинают понимать, что война касается и их.

Военные руководители в свою очередь приходят к пониманию того, что именно нации дают жизнь и дух вооруженным силам высоким уровнем своего морального состояния и обращаются к правительствам с просьбами позаботиться об этом состоянии.

В сухопутной сфере столкновение между странами осуществляется вдоль линий, сохраняющих название боевых линий, на которых, однако, сражения больше не происходит, — я подразумеваю классическое сражение, наполеоновское. Имеет место лишь громадный расход людей и имущества, непосредственно отражающийся на втянутых в борьбу странах, которые, побуждаемые волей не уступать, бросают постепенно в эти линии все свои ресурсы и постепенно истощают их. Целые сухопутные армии бывают иногда разгромлены, но страны позади них оказываются готовыми поддержать, укрепить и перестроить их.

Легко понять, что для победы необходимо истощить силы неприятельского сопротивления прежде, чем окажутся истощены наши собственные. У высших штабов стратегия сводится к «прогрызанию» («rosicchiamento»); тревожно подсчитывается число людей, пригодных к ношению оружия, остающихся еще на нашей или на противоположной стороне; величайшее значение придается промышленному производству и с трепетом смотрят на море. Как мы далеки от эпохи Наполеона!

А победа в генеральном сражении вырисовывается в своем решающем блеске лишь тогда, когда вражеские страны дошли до крайних пределов своих сил и уже убеждены в том, что они непоправимо побеждены. Победа в генеральном сражении становится ярким подтверждением общей победы.

В морской войне это явление вырисовывается с еще большей очевидностью. Внушительные морские силы противников даже не входят в соприкосновение, а сохраняют свою мощь до самого конца. С обеих сторон действия на море сводятся к попыткам воспрепятствовать морским сообщениям неприятеля или прекратить их. Это — действия военных средств против средств невоенных; действия, направленные исключительно против сил сопротивления страны, а не против неприятельских вооруженных сил. Однако же эти действия, как известно, могли бы решить исход войны.

Морские флоты Антанты приписывают себе заслугу косвенного решения исхода войны, и нет сомнения в том, что, если бы им не удалось ограничить результаты действий подводных лодок, Антанта проиграла бы (великую игру. Но если результаты подводной войны оказалось возможным ограничить, то этим частично обязаны оборонительным действиям морских флотов Антанты, частично производственной деятельности морских верфей, предоставленных в распоряжение союзников. Если бы этим верфям, чрезвычайно усилившим свое производство, не удалось сперва уравновесить, а затем превзойти тоннаж, уничтожавшийся германскими подводными лодками, то, несмотря на оборонительные действия флотов Антанты, война была бы проиграна.

Борьба на море велась, таким образом, между разрушительной работой, выполнявшейся военными средствами против факторов сопротивления враждебных им стран, и производительной работой, выполнявшейся невоенными средствами, стремившимися сохранить в целости силы сопротивления своих стран.

Как мы далеки от концепции Бастико, Боллати и др. о «вооруженных силах», как цели (объекте) войны! А ведь это говорит хваленый опыт минувшей войны, а не какое-нибудь видение войны грядущей.

Воздушное оружие отнюдь не изменяет цели войны, которая всегда останется тождественной самой себе, пока будет существовать война. Оно лишь изменяет форму и особенности войны, облегчая непосредственные действия против сил сопротивления неприятельских стран.

В то время как с помощью сухопутных и морских сил можно действовать против сил сопротивления неприятельской страны более или менее косвенным образом, через борьбу между вооруженными силами, воздушное оружие дает в руки наиболее подходящее средство для действий непосредственных и вследствие этого более эффективных. Вот и все!.

Г. Эндрес, с разрешения ген. Боллати, — независимо от цели, которую он мог бы преследовать, — совершенно прав, когда утверждает, что

«грядущая война будет вестись в основном против безоружного населения городов и против крупных промышленных центров».

Он прав потому, что логически и неизбежно так должно случиться.

Логически — потому, что, если имеется возможность атаковать силы неприятельского сопротивления в самих источниках их, не проходя через промежуточные этапы, это будет сделано тем, кто, ведя войну, преследует цель сломить неприятельскую волю и знает, что эту волю можно сломить, лишь сокрушив сопротивление неприятеля.

Неизбежно — в силу самых свойств воздушного оружия, которое, хотя и обладает способностью достичь любого пункта неприятельской территории, совершенно лишено каких бы то ни было оборонительных свойств.

Если бы более сильная воздушная армия была в состоянии навязать сражение, а менее сильная могла бы надеяться достичь равновесия с более сильной, прибегая к оборонительному образу действий, то воздушные действия, прежде чем быть направленными против неприятельской страны, должны были бы вестись против воздушных сил противника. Иначе говоря, прежде всего одна воздушная армия должна была бы уничтожить другую.

Только после победы победоносная воздушная армия могла бы действовать против неприятельской страны.

Но поскольку, как это в течение долгого времени доказывалось и как это обычно признают, более сильная воздушная армия, хотя бы и стремясь к сражению, не в состоянии будет навязать его менее сильной, если последняя не расположена будет принять его, и поскольку менее сильная воздушная армия совершенно не будет заинтересована в том, чтобы покончить самоубийством, а наоборот, всецело заинтересована в том, чтобы сохранить свою мощь, чрезвычайно мало вероятно, чтобы воздушное сражение могло иметь место.

Итак, непреодолимой силой вещей, независимой от человеческой воли, воздушная борьба выльется со стороны более сильной воздушной армии в непосредственные действия против неприятельской страны, при которых она будет пользоваться большей свободой инициативы, а со стороны менее сильной воздушной армии — в аналогичные действия, ограниченные необходимостью избегать встречи с более сильной воздушной армией.

Непреодолимой силою вещей эти два параллельных действия должны будут приобрести максимальную интенсивность, максимальное напряжение и максимальную жестокость, ибо ближайшей целью обеих воздушных армий сможет быть только нанесение врагу в возможно кратчайший срок максимального вреда, материального и морального.

Чтобы сломить неприятельскую волю, нужно поставить противника в невыносимые условия жизни. Наиболее быстро действующим и наиболее легким средством являются непосредственные действия... против безоружного городского населения и против крупных промышленных центров. Роковым образом, поскольку существует средство для таких прямых действий, это средство будет использовано.

Пусть ген. Боллати не опасается, что мир, как говорит г. Эндрес, будет заключен на кладбище неприятельской страны». Кладбища безусловно расширятся, но, может быть, в меньшей степени, чем это оказалось необходимым для заключения Версальского мира.

Можно ли допустить, что эта роковая неизбежность является простой случайностью? Мысль о подобной форме войны наносит удар нашей чувствительности? Что ж делать!

Мы не можем претендовать на то, чтобы наш вероятный противник обладал чувствительностью, которая была бы тождественна нашей, ни на то, чтобы он рассуждал иначе, чем рассуждает Эндрес. Если бы эта случайность осуществилась и если бы в соответствующий момент мы увидели, что неприятельские действия «случайно» обращаются против безоружного населения наших городов и против наших крупных промышленных центров, смогли ли бы мы сказать противнику: «Стоп! Вы нарушаете правила игры! В таких условиях мы больше не играем»?

Пусть будет простой случайностью то, на что я указываю как на роковую неизбежность, но безусловно это худшая из всех случайностей. И нужно быть подготовленным встретить именно ее.

Если она не произойдет, тем лучше! Тогда мы сможем, если захотим, навязать неприятелю наши правила игры. И если мы их не навяжем, то ничего не потеряно: если мы будем в состоянии сопротивляться на земной поверхности, у нас всегда будет время принять необходимые меры, а то, что мы будем сильны в воздухе, поможет нам эти меры принять.

Употребляя выражение «сопротивляться на земной поверхности, с тем чтобы сосредоточить главные силы в воздухе», я хотел в немногих словах выразить свою мысль. Но если термин «сопротивляться» не может вызвать никаких сомнений, когда речь идет о сухопутных силах, то по отношению к морским силам его необходимо уточнить. И я уточнил его, говоря, что в нашем частном случае морской флот, по моему мнению, должен был бы ограничить свои цели воспрепятствованием кому бы то ни было плавать в Средиземном море без нашего согласия.

Такое понимание задачи нашего морского флота не должно было встретить благоприятного к себе отношения. Тем не менее, хотя я и не компетентен в морских делах, все же я чувствую, что могу отстаивать его, опираясь просто на здравый смысл, поскольку речь идет о концепции общего порядка.

После войны со всех сторон и замечательно единодушно посыпались утверждения, что основная задача морского флота заключается в том, чтобы обеспечивать свои морские сообщения и препятствовать морским сообщениям неприятеля или прерывать их.

Совершенно очевидно, что достижение этой цели не только имело бы большое значение для целей войны, но могло бы в определенных условиях иметь значение, абсолютно решающее.

Что касается Италии, следует отметить, что недостаток сырья, от которого она страдает, придает важнейшее значение ее морским сообщениям и что поэтому невозможность пользоваться ими могла бы привести к непоправимым последствиям.

Достижение подобной цели несомненно представляет собой, особенно после опыта мировой войны, идеал для всех стран мира, — идеал, к которому крупнейшие морские державы стремятся также и посредством морских соглашений, хорошо известных и наивно замаскированных псевдогуманистическим плащом.

Но недостаточно поставить себе идеальную цель, нужно располагать также подходящими средствами и находиться в условиях, позволяющих питать надежду достичь ее. Тот, кто не находится в таких условиях и не располагает подобными средствами, должен в силу необходимости подчиниться и отказаться от идеальной цели, чтобы быть в состоянии достичь цели практической, хотя бы и более скромной.

Когда наш ум обращается к рассмотрению возможной морской войны, невольно хочется думать о столкновении между Италией и какой-либо другой великой державой, имеющей выход в Средиземное море, или же о столкновении между двумя коалициями держав, из которых некоторые, как и Италия, имеют выход в это закрытое море. Мало вероятно, чтобы мы могли подумать о войне, в которой единственной средиземноморской державой была бы Италия. В конечном счете державами, которые в данном вопросе представляют для нас интерес, являются две крупнейших: та, которая имеет естественный выход в Средиземное море {160}, и та, которая имеет искусственный выход в него{161}.

Начнем с рассмотрения первой возможности, т. е. случая локализованного конфликта между Италией и одной из этих двух великих держав.

В этом случае какие практические и достижимые цели может поставить себе итальянский морской флот?

Воспрепятствовать тому, чтобы противник плавал в Средиземном море? Очевидно, да. Охранять морские сообщения Италии в Средиземном море? Очевидно, да. Охранять итальянские морские сообщения и препятствовать неприятельским за пределами Средиземного моря? Очевидно, нет.

Если в Средиземном море, учитывая наше положение, мы можем, даже и с ограниченными силами, поставить себе обе цели, за пределами этого моря условия совершенно изменяются. Мы не обладаем подходящими базами на океанах, а наши морские силы, уже поставленные в условия относительной слабости отсутствием баз, не могут представить столь значительного превосходства, чтобы их можно было послать в океаны через врата Средиземного моря, даже если бы последние не находились во власти неприятеля. Наши океанские морские сообщения, вынужденные обязательно проходить через определенные пункты, оказались бы в зависимости от милости противника. Поэтому пришлось бы от них отказаться. Я полагаю, что в этом вопросе нельзя сохранять никаких иллюзий.

Очевидно, «воспрепятствование тому, чтобы неприятель мог плавать в Средиземном море, не может дать решительных результатов против вероятного противника». В результате подобного запрета вероятный противник мог бы испытать, как справедливо говорит кап.. 2-го ранга Фиораванцо, лишь расстройства и кризисы, так как ему достаточно было бы перенести свои морские коммуникационные линии, чтобы обеспечить свои сообщения. Поэтому он безусловно не мог бы потерпеть окончательное поражение в результате такого запрета. Тем не менее воспрепятствование неприятелю плавать в Средиземном морe принесло бы с собой возможность для нас плавать в нем с некоторой степенью свободы. Это — положительный результат, хотя и ограниченный, результат, который мог бы иметь важное значение, так как в Средиземное море выходят и другие державы, которые, следует надеяться, не все будут враждебны нам, особенно в случае локализованной войны, и могли бы содействовать нашему снабжению. Это значение оказалось бы решающим для нас, если бы благодаря содействию какой-либо невраждебной нам средиземноморской державы мы могли бы обеспечить необходимое нам снабжение независимо от океанских сообщений.

Если бы мы, напротив, попытались охранять наши морские сообщения и нападать на сообщения противника в океанах, мы оказались бы вынужденными ослабить наши морские силы в Средиземном море. Мы поставили бы себя, таким образом, в условия возможности легко быть разбитыми в этом море и, следовательно, с большей легкостью и большей эффективностью быть ограниченными в свободе плавания в нем. Но если лишение возможности плавания в океанах может еще оставить нам надежду получать снабжение от невраждебных нам средиземноморских держав, запрет плавания в Средиземном море отнял бы у нас и эту надежду и поставил бы нас в условия полной изоляции. Это чрезвычайно легко может оказаться решающим против нас.

В случае локализованного конфликта между нами и одной из двух других великих средиземноморских держав программой-минимум, которую я поддерживаю, является та, которая может дать нам наибольшую вероятность не лишиться того снабжения, без которого мы не сможем существовать. Я желал рассмотреть этот случай в общем виде, т. е. без подразделения его на два, которые из него вытекают: столкновение с великой державой, имеющей естественный выход в Средиземное море, и конфликт с той, которая имеет искусственный выход в него. Но если читатель даст себе труд рассмотреть оба случая в отдельности, то он отдаст себе более ясный отчет в значении поддерживаемой мной программы-минимум.

Перейдем к рассмотрению второй возможности: конфликт между двумя коалициями держав, из которых некоторые имеют, как Италия, выход в Средиземное море. Эта или эти державы могут быть с нами или против нас или часть их с нами, а часть против нас.

Во всяком случае мы будем одни; бок-о-бок с нашим морским флотом не будет другого или других. Поскольку все другие державы, исключая малые балканские страны, располагают портами вне пределов Средиземного моря, то обстоятельство, что мы сможем воспрепятствовать кому бы то ни было плавать в Средиземном море, даст нашим союзникам возможность действовать всеми своими морскими силами в океане. В случае, если бы ни для одной из держав, принадлежащих к вражеской коалиции, плавание в Средиземном море не представляло интереса и это море продолжало бы оставаться мирным озером даже в течение того времени, когда свирепствовала бы война, ничто не препятствовало бы тому, чтобы наши «коварные» морские средства («mezzi navali insidiosi») и наша «морская пыль»{162} вышли из Средиземного моря и в свою очередь приняли участие, хотя бы с надлежащими ограничениями, в операциях в океане, опираясь на морские базы союзников. Обеспечение обладания Средиземным морем в случае, если бы какие-либо неприятельские державы имели выход в Средиземное море, и предоставление значительного количества «коварных» средств в случае, если бы ни одна неприятельская держава не имела выхода в него, представили бы собой немаловажное содействие на море, которое Италия смогла бы оказать своим союзникам.

Таковы мои простые рассуждения. И я думаю, что если бы мы, следуя моде стандартизации, все шире распространяющейся, особенно в морских флотах, создали наши морские силы по типу морских сил океанских держав, мы забыли бы, что мы заперты в средиземноморском озере; мы абсолютно отвлеклись бы от наших, совершенно особых условий. И по всей вероятности — именно потому, что мы находились бы в этих условиях, — мы кончили бы тем, что не достигли бы ни одной из целей — ни максимальной, ни минимальной.

Когда мы занимаемся поэзией, мы называем Средиземное море «mare nostrura»; при переходе от поэзии к практике нам следует удовольствоваться тем, чтобы сделать в случае надобности это море действительно итальянским и не раздувать нашего тщеславия (по крайней мере до тех пор, пока будут сохраняться современные условия) до того, чтобы желать сделать нашими также океаны; это — недостижимый идеал.

А мы действительно можем сделать это море нашим, если окажемся в состоянии воспрепятствовать кому бы то ни было плавать в нем без нашего согласия. Это также могло бы считаться недостижимым идеалом до наступления эры подводных лодок, но теперь не является более таковым. В настоящее время, даже располагая ограниченными экономическими средствами, мы можем поставить себе целью достичь этого идеала, используя превосходное положение нашего полуострова, наших островов и наших колоний, особые свойства новых военно-морских средств, талантливость и отвагу наших моряков.

Здесь нужно высказать еще одно соображение. «Морская пыль» не требует больших и сложных морских баз, необходимых большим современным кораблям, и легко может быть укрыта от взоров противника. В эпоху, в которую удары могут сыпаться также и с воздуха, — а все наши крупные морские базы доступны для этого дождя, — не быть вынужденными подставлять противнику крупные и чрезвычайно уязвимые мишени представляет собой немаловажное преимущество.

Этого мало. Морские силы всякой страны оказывают, как и другие вооруженные силы, также потенциальное действие, влияя на международную политику.

До тех пор пока мы будем обладать стандартизованным морским флотом по типу других морских флотов, он сможет влиять лишь в силу своего количественного удельного веса. Морской флот, организованный в соответствии с моими мыслями, влиял бы, напротив, в силу возможности воспрепятствовать другим плавать в Средиземном море, независимо от того, каков был бы его количественный удельный вес. Это совершенно иное дело.

Кап. Фиораванцо пишет, что лишение возможности плавать в Средиземном море вызвало бы у наших вероятных противников лишь беспокойство и кризисы. Это совершенно точно. Однако, Средиземное море омывает три материка, и обладание им должно все же представлять большую ценность, поскольку господство на нем всегда так оспаривалось и поскольку одна великая держава, хотя и лежащая в отдалении от него, но в результате вековой политики завладевшая входами в него, содержит в нем, если не считать моментов исключительных обстоятельств, свой наиболее мощный флот. Способность господствовать хотя бы только в Средиземном море должна, следовательно., иметь немаловажный вес в международной политике. Конечно, в мои намерения не входит вдаваться в подобные вопросы, совершенно выходящие за рамки моей компетенции, но я не могу не сознавать, что, если бы Италия была в состоянии при случае сказать, указывая на Средиземное море: «Здесь прохода нет!», ее политический вес возрос бы в весьма значительной степени.

В недавно вышедшей книге одного французского автора, отстаивающего тесное согласие (Антанту) между Италией и Францией, как раз проводится концепция, подобная моей. В ней автор стремится доказать значение такого тесного сотрудничества в европейской политике, так как подобная Антанта имела бы возможность в случае войны господствовать в Средиземном море при посредстве итальянского морского флота и действовать в океане при посредстве флота французского. В этом случае, — пишет автор, — недостаточно было бы даже, чтобы, например, Англия согласилась огибать мыс Доброй Надежды, ибо этот дальний переход стал бы отнюдь не безопасным. Это соображение, продолжает автор, побудило бы Англию тесно примкнуть к итало-французской Антанте, образовав, таким образом, совместно с Испанией и Бельгией первоначальное ядро Соединенных штатов Европы, в которых начинает ощущаться необходимость для достижения равновесия Старого и Нового света.

Кап. Фиораванцо, установив, что воспрепятствование другим странам плавать в Средиземном море не может явиться решающей целью (объектом), считает основной целью (объектом) «безопасность наших морских сообщений», достигаемую «ценой господства в Средиземном море и в его «воротах» («imbocchi»), добавляя при этом, что «невозможность морских сообщений для любой другой страны вытекает отсюда как результат» (этого господства. — Пер.).

Я не понимаю, каким образом господство в «воротах» Средиземного моря могло бы дать нам обеспеченную возможность осуществления наших морских сообщений, учитывая, что последние должны прежде всего достигать этих «ворот». Для достижения этой обеспеченной возможности следовало бы, если я не ошибаюсь, быть в состоянии господствовать в океане за этими «воротами». Я не понимаю также, каким образом господство в Средиземном море и его «воротах» могло бы иметь результатом, невозможность морских сообщений для всех тех стран, которые обладают портами на океанах.

Высказав приведенное утверждение и допустив предположение, что нам удалось оттеснить всех противников в океан и получить таким образом возможность проходить через проливы, кап. Фиораванцо пишет:

«Морской флот ликует, но так как он слаб (целиком состоит из «морской пыли»), то он стоит перед неразрешимой задачей гарантировать наши сообщения в океане, хотя бы в зоне, где они сходятся к Гибралтару, и беспокоить также в океане сообщения неприятеля.

Гибралтар занять мы не можем... в этом случае нужно оперировать в океане со средиземноморских баз; предположим, что нам удалось захватить один из Балеарских островов — задача более легкая, чем овладение одним из неприятельских портов на материке.

Балеарские острова дадут нам безусловно известное преимущество, но «морская пыль» не выдерживает океанских бурь и не обладает достаточным радиусом действия. Чтобы разрешить эту проблему, требуются большие и быстроходные крейсеры и большие подводные лодки, которым в открытом море окажут содействие перевозимые ими же самими самолеты!

Но мы не можем их импровизировать, а в таком случае мы должны удовольствоваться «выполнением контрмаршей» над и под водой по Средиземному морю, свободному также и от наших пароходов, так как враги держат их за его пределами».

И он заканчивает, говоря, что тем, что он написал, он желал доказать следующий тезис:

«Чем более мощным будет итальянский воздушный флот и чем более он будет вынуждать в возможном военном конфликте морские силы других стран отступать в районы, находящиеся за пределами Средиземного моря, тем более мощным, пригодным для дальних плаваний и способным выходить в океан должен быть наш морской флот.

Поэтому для Италии «сосредоточить главные силы в воздухе» означает также «сосредоточить главные силы на море», и если бы, сосредоточивая эти двойственные главные силы, нам удалось обеспечить наше снабжение с моря и спокойный труд внутри страны, а не только атаковать неприятеля в центрах его сопротивления, — мы создали бы сухопутной армии все благоприятные материальные и моральные условия для нанесения неприятельской земле того удара пятой героического пехотинца, который неопровержимым образом свидетельствует о достижении всех ее (армии) целей».

Совершенно очевидно, если бы нам удалось! Но это, как признает сам автор, — мечта, а мы должны не мечтать, но широко раскрыть глаза перед лицам действительности.

Принудить неприятельские морские силы удалиться в районы за пределами Средиземного моря — отнюдь не задача воздушного флота: это — задача морского флота. Если, осуществив эту задачу, он встанет перед неразрешимой проблемой гарантирования наших морских сообщений в океане и нарушения в нем сообщений противника, неразрешимость этой проблемы будет зависеть не от того обстоятельства, что флот целиком состоит из «морской пыли», но от наших специфических условий, которые лишают нас возможности сделать это, если мы будем одни лицом к лицу с одной из великих европейских держав, имеющих выход в наше море. Эти специфические условия мы не можем изменить, хотя бы мы употребили большую часть нашего бюджета на то, чтобы обзавестись более или менее крупными кораблями, а между тем это может привести нас к тому, что мы, вероятно, не сможем даже справиться с задачей не дать другим плавать в нашем море.

Германия обязана своим поражением тому, что она не сумела удовольствоваться минимальной морской программой, т. е. не сосредоточила свои силы в подводном флоте. Ее сильный надводный флот, бывший в состоянии прекрасно выдерживать океанские бури и располагавший большими радиусами действия, а также удобными базами, послужил ей лишь для того, чтобы держать неприятельский флот настороже и чтобы сыграть в заключение некрасивую роль. Если бы Германии не нацеливалась на завоевание господства на поверхности моря, а удовлетворилась воспрещением плавать другим, т. е. если бы она располагала большим количеством «морской пыли», хотя бы даже отказавшись от всего остального, — она победила бы. Таков опыт вчерашнего дня.

Неточно сказать, как говорит кап. Фиораванцо, что «морской флот и воздушный флот в специфических условиях Италии находятся в таких отношениях взаимозависимости, что оба должны быть чрезвычайно сильными». Особое положение Италии не создает отношений взаимозависимости между морским флотом и воздушным флотом; оно лишь указывает тому и другому ближайшие практические цели, которые в своем выражении сходны между собой: первому — господствовать в Средиземном море, «mare nostrum», второму — господствовать в воздушном пространстве над ним, «aér nostrum». Несомненно, если бы мы могли создать морской флот, способный господствовать в океанах, и воздушным флот, способный господствовать в воздушных пространствах, героический пехотинец мог бы со всей легкостью использовать свою пяту против кого бы то ни было; но мы не можем осуществить этого двойственного идеала потому, что, если у нас нет недостатка в людях, нам недостает средств, а следовательно, мы должны удовольствоваться тем, что может содержаться в пределах наших возможностей.

Но это не означает, что пехотинцу нельзя в огромной степени облегчить его трудную задачу. Мы должны быть в состоянии в грядущих войнах сказать ему: «Уцепись за каждый камень гор, составляющих наши священные границы, и испусти твой мощный клич: «Здесь не пройдет никто», сохраняя высокое состояние духа, ибо твои воздушные братья не только сумеют воспрепятствовать зверскому истреблению твоей семьи, но обеспечат свободное течение ее жизни и работы, чтобы ты мог все время располагать оружием и хлебом, в то время как они набросятся на неприятельскую территорию, чтобы опустошить ее материально и морально. Твои морские братья освободят наше Средиземное море от всякого врага, гарантируя тебе, насколько это в человеческих силах, твое снабжение. Держись крепко, брат пехотинец, даже если твои враги будут более многочисленны; держись крепко и предоставь им обломать свои рога о камни, ставшие неодолимыми благодаря твоему великому сердцу. Их рога; как бы они ни были остры, обломают свои острия и будут постепенно притупляться, пока, наконец, истощив свои моральные и материальные силы и будучи непосредственно атакованы сверху, они не станут подобны мягкому шоку. Тогда бросайся вперед, ибо твое наступление будет легким и триумфальным, и тебе будет принадлежать радость водрузить наше знамя на неприятельской территории».

И, несомненно, наш героический пехотинец будет за это неизмеримо более благодарен, чем если бы, наоборот, мы были вынуждены сказать ему: «Иди! Старайся продвигаться вперед через суровую горную зону, завоевывая местность пядь за пядью и орошая каждый клочок земли твоей горячей кровью. Иди и забудь, что на твой дом неприятель сбрасывает огонь и яд. Иди и будь терпелив, если мы не сможем послать тебе оружие и боеприпасы, потому что противник с воздуха разрушает заводы, оклады, коммуникационные линии. Иди и сохраняй терпение, если голод будет терзать тебя: мы стремились к господству в океанах и закрыли для себя Средиземное море. Иди! Мы рассчитываем только на тебя: наступай и одержи победу!»

Заключение

Таков, действительно, вопрос, который всюду ставится с тревогой в переломный момент. Повсюду чувствуется, что нечто новое переживает активный процесс брожения.

Я придерживаюсь того мнения, — и в этом, надеюсь, я нахожусь, наконец, в согласии со всеми моими оппонентами, — что эта проблема, представляя столь высокий государственный интерес, требует специальной организации для облегчения ее разрешения.

По этому поводу мне остается лишь сослаться на то, что я писал в журнале «Educazione Fascista»{163} в феврале 1928 (VI) г.:

«Для подобной организации мы находимся в наилучших условиях, поскольку мы осуществили единство вооруженных сил.

Но, к сожалению, если даже в вопросе о преимуществе подобного единства все согласны между собой, то все же отдельные лица — я говорю в основном о военных мыслителях и военных писателях — не умеют и, как это свойственно человеку, не могут отойти от своей специфической обособленности.

Исследователь, принадлежащий к сухопутной армии, занимается в основном вопросами сухопутной армии; принадлежащий к морскому флоту — морским флотом; воздушник — воздушным флотом; а когда кто-нибудь из них пытается подняться на уровень рассмотрения войны в целом, его тянет в основном делать ударение на том, что ближе интересует тот вид вооруженных сил, к которому он сам принадлежит.

Существуют лица, компетентные в вопросах войны на суше, другие — компетентные в вопросах морской войны и третьи — компетентные в вопросах воздушной войны; но не существует еще людей, компетентных в вопросах войны в целом. А война — едина, как едина ее цель.

Это, по моему мнению, затрудняет согласование мыслей и создание военной доктрины.

Я полагаю поэтому, что было бы уместно, в особенности в настоящий переходный период, создать людей, компетентных в вопросах войны в целом, ибо только от них может родиться новая военная доктрина и только от таких людей можно требовать разрешения основной проблемы подготовки к войне.

Новая военная доктрина должна будет в силу необходимости основываться на единстве применения вооруженных сил. Тот, кто с началом войны должен будет руководить этим единством применения, должен будет рассматривать вооруженные силы лишь как части единого целого, направленного к единой цели. Отсюда вытекает необходимость подготовить людей, пригодных для управления этим тройным орудием, т. е. создать генеральный штаб, состоящий из людей, компетентных в вопросах войны в. целом.

Сухопутная армия имеет три основных рода войск: пехоту, кавалерию и артиллерию. Но, поскольку эти три рода войск применяются совместно, с едиными целями, почувствовалась необходимость располагать, помимо офицеров пехоты, кавалерии и артиллерии, также офицерами. пригодными для управления соединениями из всех трех родов войск, и была основана Военная академия («Scuola di Guerra» — буквально «Школа войны») (название, которое было неподходящим в прошлом и еще более неподходящим ныне) для расширения специализированного кругозора офицеров трех родов войск до рамок всей войны на суше.

Аналогичным образом, по моему мнению, следует поступить и сегодня в отношении войны в целом, в которой должны совместно применяться с единой целью все три вида вооруженных сил.

Конечно, невозможно было бы сразу основать, так сказать, академию войны в целом («Scuola di Guerra generale»)» ввиду отсутствия и преподавателей, и доктрины. И ее, и их следовало бы прежде всего создать, а это, я думаю, можно было бы сделать посредством основания, назовем ее так, Академии войны («Accademia di Guerra»), в которой офицеры всех трех видов вооруженных сил, избранные из числа наиболее способных, наиболее образованных, наиболее доступных новым идеям, могли бы совместно изучать новые серьезнейшие проблемы.

Все идеи в этой академии могли бы легко входить в соприкосновение одна с другой. Встречать поддержку или сопротивление; но из столкновения их, несомненно, родилось бы — хотя бы через сомнения, колебания и отречения — согласие, а из согласия — новая доктрина, которая, в силу самого своего происхождения, была бы с легкостью принята, чем была бы достигнута необходимая дисциплина умов.

Это учреждение, в котором находились бы в тесном и сердечном контакте избранные офицеры различных видов вооруженных сил, послужилo бы, кроме того, для лучшего знакомства и оценки каждым из этих видов истинного значения других, что вызвало бы ту горячую и взаимную близость, которая должна существовать между частями единого целого.

В конечном счете это учреждение явилось бы средством для упорядочения и организации умственного труда многих лиц, исследующих новые проблемы по личному побуждению, труда, который сегодня предоставлен самому себе, без достаточных средств, без четкого руководства, и который вследствие этого не может дать высокой производительности.

В нем получили бы подготовку люди, способные преподавать новую военную доктрину в будущей, в подлинном смысле слова Военной академии («Scuola di Guerra»){164}, которая должна была бы подготовлять офицеров Большого генерального штаба, естественных помощников в (мирное, время начальника Большого генерального штаба, а в военное время — верховного главнокомандующего всеми вооруженными силами».