630
акцентирование, с одной стороны, его амбивалентной позиции по отношению к индуктивной
логике нашего столетия, а с другой стороны, к романтически-идеалистическому наследию, в
которое поздний Дильтей, кроме Шлейермахера, включал и молодого Гегеля, определялось
теоретической направленностью моей постановки вопроса. Здесь следует отметить новую
расстановку акцентов. Петер Крауссер
19
следовал широким научным интересам Дильтея с
противоположной целью и иллюстрировал их частично с помощью материалов наследия. Та сила
выразительности, с которой он представил эти интересы Дильтея, может, однако, захватить лишь
поколение, которое было с самого начала знакомо с Дильтеем по причине его поздней
актуальности в двадцатые годы нашего столетия. Для тех же, кто впервые исследовал интерес
Дильтея к историчности и основам гуманитарных наук в собственных научных целях, например
для Миша, Гротейзена, Шпрангера, даже Ясперса и Хайдеггера, всегда было само собой
разумеющимся, что Дильтей принимал активное участие в развитии естествознания своего
времени, особенно же его антропологических и психологических аспектов. Крауссер развивает
здесь структуру теории Дильтея средствами почти кибернетического анализа, так что основы
гуманитарных наук целиком и полностью следуют естественнонаучной модели — конечно, на
основе столь смутных данных, что любой кибернетик перекрестился бы.
М. Ридель также больше интересуется критикой Дильтеем исторического разума, именно той,
которая подтверждена документами, особенно бреславльского периода, чем поздним Дильтеем,
хотя в своем новом издании «Построение мира истории в гуманитарных науках» он излагает
позднее произведение Дильтея . Он придает гуманитарному интересу Дильтея любопытный
общественно-критический акцент и так хорошо видит настоящую релевантность Дильтея в его
научно-теоретической постановке вопроса, что у него тот иррационализм, в котором упрекали
Дильтея как защитника философии жизни, оказывается чистым недоразумением. Таким образом,
проанализированная мною амбивалентность позиции Дильтея, то есть различение между научной
теорией и философией жизни, выражена как раз в противоположном смысле: эмансипирующее
просвещение остается в глазах этих авторов не только глубочайшим и сильнейшим, но, странным
образом, и творческим импульсом у Дильтея.
Однако самое главное возражение против моего очерка философской герменевтики заключается в
том, что я будто
Достарыңызбен бөлісу: |