Художественная модель «оптимального социума» в романе евгения таганова «слово о сафари»
жүктеу/скачать 81.5 Kb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Симеон Богоприимец
- Симеон Столпник
| И. С. Скоропанова
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МОДЕЛЬ «ОПТИМАЛЬНОГО СОЦИУМА» В РОМАНЕ ЕВГЕНИЯ ТАГАНОВА «СЛОВО О САФАРИ» Провал Проекта Коммунизма, определявшего перспективу развития советского общества, вызвал потребность как осмысления причин большой исторической неудачи, так и разработки более приемлемых и жизнеспособных моделей общественного устройства. Литература конца ХХ — начала ХХI вв. также апробирует различные альтернативы, предостерегая от повторения прошлых и совершения новых ошибок и давая богатую пищу для размышлений. Несомненный интерес в данном отношении представляет роман Евгения Таганова «Слово о Сафари». Указанное автором в подзаголовке жанровое обозначение — роман-хроника одновременно фиксирует принцип структурно-композиционной организации произведения, мотивирует особенности стилевой манеры и мистифицирует читателя, так как под видом хроники Таганов воссоздает сугубо виртуальную реальность и преподносит антиутопию, вбирающую в себя коды прославленных социальных утопий — от «Государства» и «Законов» Платона и «Золотой книги, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» Т. Мора до «Базилиады» Э.-Г. Морелли и «Истории Севарамбов» Д. Вераса и работ социалистов-утопистов и теоретиков научного коммунизма с целью выявления присущего им тоталитарного и фаллократического компонента, обесценивающего идеальные устремления, что особенно заметно при попытке «сказку сделать былью». Концептомоделирующий характер повествования акцентирует заглавие романа, отсылающее к жанру церковной проповеди, торжественного слова древнерусской литературы («Слово о законе и благодати митрополита Илариона», «Слово Кирилла Туровского», «Слово третье Серапиона Владимирского» и др.), хотя и модернизируемому почти до неузнаваемости, представляющему собой изложение основ сафаризма, нацеливающего на создание «оптимального социума». Однако повествование осуществляется не от имени самого автора, а от лица нарратора — приверженца преподносимой доктрины Кузьмина, что позволяет как бы изнутри познакомиться не только с идеями претендующих на социальное реформаторство, но и с их человеческой сущностью — запросами и интересами, психологией и нравственным обликом. Таганову же избранный прием дает возможность отстраниться, сохранить необходимую критическую дистанцию. Постулаты сафаризма проходят у него проверку практикой жизни. В связи с этим следует отметить применимость к заглавию романа еще одного значения, каким наделялось в древнерусской литературе понятие «Слово», — сказание, повесть («Слово о полку Игореве», «Слово о погибели Русской земли»). Роль такого сказания играет повествование об истории Сафари. Оно имитирует документализм и фактографизм, вплоть до указания дат описываемых событий, излагаемых в хронологической последовательности — с 1981 по 1996 гг. (куда попадают переломные годы перестройки, распада СССР, ельцинского правления). Но это квазидокументализм, призванный придать достоверность истории вымышленной, событиям, не имевшим места в действительности. И само Сафари — такой же плод фантазии, как Утопия Т. Мора, — собственно, это Утопия нашего времени, представленная в процессе ее «материализации». Исключительность Сафари оттеняет контраст. Начинается роман с рассказа об одной дружеской компании, до поры жившей «самой обыкновенной жизнью коренных минчан: школа, местные институты, армия, скромная служба» [2, т. I, с. 9], в свободное время забиравшейся с палаткой в лес, зимой посещавшей Дворец водного спорта или у кого-то дома резавшейся до одурения в тысячу и слушавшей Высоцкого. Молодых людей отличало только «умеренное употребление алкоголя» [2, т. I, с. 9]; ни к чему особенному они не стремились, никаких сверхзадач перед собой не ставили. Так продолжалось до знакомства с Пашкой Воронцовым, с которым сблизились на шабашках, где добывали деньги для появившихся семей. Новый товарищ поразил не только своим трудоголизмом, стремлением все делать по высшему разряду, но и идеями. Застойная жизнь брежневской эпохи по программе-минимум Воронцова не устраивала — она не позволяла человеку развернуть все свои способности, придавала существованию автоматизм. Поиск «такой формулы общественного устройства, которая была бы самой сбалансированной и всех удовлетворяла» [2, т. I, с. 10], приводит будущего лидера Сафари к мысли о необходимости преодолеть взгляд на человека как на собственность государства, а на коллектив — как формальное объединение чужих друг другу людей, предоставив индивиду «экономическую автономность» и право вступать в ассоциацию с другими «экономически автономными» на основе свободного выбора и взаимного интереса, предполагающего общность душ и преследуемых целей. Этот путь, доказывает Воронцов, повысит заинтересованность в результатах своего труда и общее качество жизни, позволит преодолеть самоощущение пылинки, растворенной в массах, от которой ничего, по большому счету, не зависит, и в случае успешного развития ассоциация обретет черты полиса — экономически самостоятельного города-государства, состоящего из сообщества граждан, являющихся собственниками имущества полиса и наделенных рядом определенных прав в силу принадлежности к этому коллективу, благополучие которого создано их руками. Именно «полисизация» страны, основанная на своеобразной конвергенции социалистических и капиталистических принципов1, мыслится как перспективная модель социоорганизации. К тому же в романе она осложнена рядом факторов, чрезвычайно важных для доктрины сафаризма: труд на себя, но совмещающий личные и коллективные интересы и имеющий целью приблизить всеобщее благо; равные усилия, прилагаемые для обогащения не только материального, но и духовного2; ставка не на демократию с ее неизбежной усредненностью, а на аристократическую организацию общества, в котором должны лидировать самые лучшие — самые умные, самые талантливые, самые образованные, самые трудолюбивые, самые активные и инициативные. Предполагается, что все это вместе взятое позволит одолеть косность, уравниловку, зеленую тоску и совершить колоссальный скачок в развитие социума. Таков в общих чертах проект сафарийского коммунизма, захвативший компанию друзей, завороженных ошеломляющими перспективами, проступавшими из речей Воронцова. То, что для рядового советского человека казалось абсолютно недосягаемым, относящимся к области фантастики, сколько ни работай, вдруг приблизилось, предстало как осуществимое. Герой-рассказчик признается: «Да что там говорить, я сам, на что уж был наплевист, и то заразился общей инфекцией и тоже рисовал в воображении океанскую яхту вскладчину и походы на ней к каким-нибудь Маркизовым островам» [2, т. I, с. 18]. И последующее повествование посвящено рассказу о том, как реализуется задуманное, — причем при сохранении иллюзии фактографизма автор незаметно переходит к утопическому вымыслу. Подобно Т. Мору в «Утопии», Т. Кампанелле в «Городе Солнца», Д. Гаррингтону в «Океании», Ф. Бэкону в «Новой Атлантиде», Д. Верасу в «Истории Севарамбов», местом действия избравших несуществующий остров, на котором утвердился идеальный (с точки зрения авторов) строй, Таганов переносит своих героев за тысячи километров от тяжелой на подъем Беларуси, на край света — Симеонов остров в районе Владивостока, где на лоне природы планируется создать идиллическую Аркадию собственного изготовления. Идея отделенности, автономности, выхода за пределы просматривается отчетливо. Само название острова способно вызвать многочисленные ассоциации: «Симеон Богоприимец, старец-священник, воспринял в храме новорожденного Христа. Симеон Новый Богослов… — богослов-проповедник <автор сердечных «слов»> <…> Симеон Столпник, 356 — 469, св., знаменитый аскет» [1, с. 480], — в разных аспектах подсвечивает осуществляемую здесь персонажами миссию. Наименование «Сафари» закладываемому на острове полису дало обозначение перемещения на Дальний Восток как «путешествия в тигрино-медвежью тайгу» [2, т. I, с. 15], поскольку оно не закончилось и по прибытии — «тайга», то есть нецивилизованность, неокультуренность, — в человеческих душах, в образе жизни соседей по острову. Летопись-хроника запечатлевает важнейшие этапы осуществления сорвавшей с насиженного места мечты. Первый этап — подвижническо-аскетический: изматывающий труд без малейшей поблажки (доктрина «стремительного труда») и жизнь, полная ограничений и лишений, но и — неиссякающий энтузиазм, радость от малейшего продвижения вперед. Ради прекрасного будущего выдерживается предельно жесткий устав светского монастыря. «… Внешне мы походили на молчаливых запрограммированных зомби, которым нет ни до чего дела, кроме работы. А тут еще сухой закон и принцип максимальной автономии, благодаря которому мы не ходили ни в гости, ни в клуб, ни в поселковую баню» [1, т. II, с. 7], — вспоминает герой-рассказчик. К местному населению, жутко одетому, живущему в неустроенности, грязи, при первой возможности напивающемуся, ни к чему не стремящемуся и не собирающемуся ничего менять, относились примерно так же, как Робинзон Крузо к дикарям. Да и новоселов не полюбили. «За что нас было любить? Что хотим быть сами по себе и никому не навязываем свое общество? Да уж тем навязали, что умудрялись жить без водки и мата и работать по двадцать пять часов в сутки» [2, т. II, с. 7]. Однако в обиду себя сафарийцы не дают, и с ними вынуждены считаться. Жизнь вносит в проект свои коррективы. Еще в Минске было решено в граждане Сафари принимать только людей семейных и с высшим образованием, чтобы здесь собрался цвет общества. Однако расширявшийся объем работ потребовал и наемных рабочих, каковыми стали в основном бичи; справиться с этими неуправляемыми людьми оказалось возможно, применяя законы немецкого концлагеря. Гражданами коммуны они не считались, их экономическая роль была эквивалентна роли рабов древнегреческих полисов. В дальнейшем иерархизация сафарийского общества будет только возрастать. Родовой, клановый строй с пожизненной иерархией был признан более предпочтительным, чем выборный, демократический (дескать, неизвестно, каким окажется выбранный). «Ведь не выбираем же мы себе родителей и детей, смиряемся с теми, какие есть, — и свет вокруг нас не рушится» [2, т. II, с. 17], — комментирует повествователь, приравнивая основателей Сафари к «отцам» семейств, на которых все держится.1 Предполагалось, что владея стратегией сафаризма и беря на себя всю полноту ответственности, сочетая расчет с бешеной энергией, они наиболее подготовлены к роли «патриархов». В текст вводятся вставки «Из воронцовского эзотерического…» — выдержки из размышлений и бесед сафарийского лидера, врезавшиеся в память «летописца». В одной из них говорится: «Каждый человек и Природой, и Судьбой запрограммирован стать Богом, и только от него самого зависит, что он им не становится. Но одному в божественное предначертание не выбраться. С собой надо тянуть и созданное тобой царство Божье на земле, которое должно быть как можно более максимальных размеров» [2, т. II, с. 20]. Поскольку поставленная цель видится как суперблагородная, — коренное улучшение жизни всех, кто принят в полис, диктаторско-армейский стиль управления считается оправданным. Доказывается, что Сафари «выплывет только в том случае, если весь ее экипаж будет дружно и каторжно грести в одну сторону» [2, т. II, с. 22]. Да и обещания даются самые завораживающие: «… при вашем согласии с нашей целью мы сделаем все, чтобы вы достигли самых больших высот в той жизни, которую сами себе выберете. Надо в Америку — поедете в Америку, надо Ленинскую премию — получите Ленинскую премию, надо в Почетный легион — будете в Почетном легионе» [2, т. II, с. 23]. Получаемые «пряники» примиряют «с кнутом». Второй этап сафарийской истории можно охарактеризовать как период больших свершений и процветания. За короткий срок Симеонов остров преображается и начинает напоминать супермодный средиземноморский курорт. Прекрасные современные здания со всеми удобствами, цветники, лесопарковые зоны, зоосад, фуникулер, отличные пляжи, неограниченный выбор товаров и продуктов, интенсивная культурная жизнь (вплоть до собственных компьютерных издательств, театров, киностудии), любые виды спорта и развлечений, — все это превращает Сафари в обеспеченный, цивилизованный полис, все более расширяющий свои пределы. Даже кризисные постперестроечные процессы его почти не задевают. В некоторых отношениях описание преображенной сафарийской жизни напоминает картины коммунистического будущего из романа Н. Чернышевского «Что делать?». Возникающие параллели оттеняют вместе с тем и различия. В утопии Чернышевского отсутствуют тюрьмы, тайная полиция, внешняя разведка, легионеры-охранники, сексоты1, а на Сафари они есть, и роль их весьма существенна. Выясняется, что герой-рассказчик — глава местного КГБ, на каждого имеющий досье, и его «памятливость» носит специфически-профессиональный оттенок. Первопричина появления тайного сыска и карательных органов — необходимость самозащиты от всякого рода «авторитетов», то есть криминальных элементов (которые, вступив в конфликт с Сафари, бесследно исчезают в назидание другим), а также — от государственных чиновников, удушающих всякое живое начинание (добиваясь своего, сафарийцы их коррумпируют, а сведения о размерах взяток заносят в компрометирующую картотеку для последующего шантажа). Впрочем, нельзя сказать, что «галерникам» приходится себя с трудом пересиливать, — в этих случаях они действуют по принципу: «с волками жить — по-волчьи выть», иначе не только своего не добьешься, — пропадешь. Однако постепенно репрессивная система распространяется и на своих — на несогласных с чем-либо либо недовольных чем-либо. В комфортабельную тюрьму попадает даже жена Воронцова, воспротивившаяся двоеженству мужа и своими упреками «подрывающая авторитет» сафарийского аятоллы, в какового успел превратиться в глазах граждан полиса ее благоверный. Не муж, а жена признается виновной и подвергается наказанию. В записках «летописца» семейное «магометанство» оправдывается многовековой маскулинистской традицией: Сафари, дескать, лишь легализовало общепринятую мировую практику взаимоотношений мужчины и женщины2, обычно официально не афишируемую (ведь кто такая, по сути, любовница? — вторая, незарегистрированная жена). Еще П.-Ж. Прудон показал зеркальную взаимоотражаемость существующих типов семьи и общества — устойчивая система отношений в семье (микрокосме) как бы дублируется социумом (макрокосмом). Патриархально-архаический тип семьи с четко выдержанной субординацией подчинения «главе семейства», как правило, имеет свой эквивалент в виде самодержавного, деспотического, авторитарного государства, модернизированный тип семьи, напоминающей своеобразную коалицию, — республиканского, парламентского, демократического, поскольку впитанное с младых ногтей бессознательно воспроизводится и во взрослом мире. Сафарийский фаллократизм в сфере социальной коррелирует с олигархической диктатурой, утвердившейся в Сафари, — ради более успешного решения поставленных задач, уверяет нарратор. Кузьмин характеризует сафарийскую жизнь как «этакое царство регламента с небольшими отдушинами личной импровизации» [2, т. II, с. 46]. В основу регламентации положен принцип целесообразности. Он срабатывает в сфере организации труда и внедрения бытовой культуры. Под воздействием принудительных и поощрительных мер из лексикона граждан исчезает мат, нет громких пьяных скандалов и драк, бесцельного времяпрепровождения, неряшливости в одежде. В обязательном порядке читаются газеты и новинки литературы. Вместе с тем регламентированность лишает настоящей свободы, делает послушными марионетками и, в сущности, подменяет нравственность. Третий этап в развитии Сафари — это вступление в период роскоши при одновременном моральном разложении, нравственной деградации, нарастающей криминализации общества. Следование принципу «победа любой ценой», не останавливаясь ни перед чем, превращает Сафари в сплоченный и процветающий мафиозный клан, в котором Воронцову принадлежит роль «крестного отца», а власть (в соединении с несметными суммами) передается по наследству детям. Но вырастают юные чудовища, хотя полученному ими образованию, деловой хватке, физической подготовке можно позавидовать. Беседуя с молодым интеллектуалом, совершившим убийство, Кузьмин (которого сфера избранной деятельности достаточно закалила) не может не содрогнуться от полной атрофии у того нравственного чувства: «— Значит, посвящение в настоящие мужчины? — Оно самое. — Ну и как самочувствие после этого? — Да нормальное. Оленя завалить намного жальче. Я смотрел на восемнадцатилетнего обалдуя, который рассказывал о своем точном выстреле по живому человеку в перерыве между чтением «Дон Кихота» и встречей гостей детского танцевального фестиваля, и готов был выть от бессилия и разочарования. Вот он, итог всех наших стараний и устремлений!» [2, т. IV, с. 54]. И другие шевальерцы ужасаются полученному результату — «хрустальный дворец» фаланстера воздвигнут, но кому его предстоит заполнить! — людям без сердец, следующим принципу «все дозволено», не лучшим, а худшим. Такими их сделало коммуноницшеанство без нравственного обеспечения, восторжествовавшее в Сафари. Финальные страницы романа оставляют ощущение надвигающейся катастрофы, тем более что становится известно: власть перешла в руки «детей». «Летопись» Кузьмина, следовательно, — и «отчет» о крушении социального проекта, с которым было связано так много надежд, запоздалая попытка разобраться, почему это произошло. Она вызывает неизбежные ассоциации с эпохой строительства коммунизма и ее итогом, несет в себе развенчание новой модели социоорганизации, предпринятой кремлевской номенклатурой, без прикрас рисует социальное лицо «борцов с олигархами». Тагановский сафаризм — симулякр, в котором «мерцают» идеи различных социальных утопий, дающих несбыточные обещания и допускающих применение средств для их воплощения, противоречащих провозглашаемым высоким принципам. Писатель Таганов предостерегает от «повторения пройденного» и химеризма в любом обличии. И его «Слово» — еще и слово горечи и сожаления о том, что многих история ничему не учит. Литература
1 Другое наименование общности, которую предполагается создать,— «просвещенный колхоз». 2 Без чего шевальерцы опасаются превратиться «в американцев с одной мозговой извилиной» [2, т. I, с. 20]. 1 «Квадрига» Воронцов, Кузьмин, Севрюгин, Чухнов и тип распределяемой в ней власти соответствуют описанию «идеального правления» в «Городе Солнца» Т. Кампанеллы: Верховный правитель, который является «главою всех и в светском и в духовном, и по всем вопросам и спорам он выносит окончательное решение. При нем состоят три соправителя: Пон, Син и Мор…» [3, с. 146]. 1 Таковые есть и в «Городе Солнца» Т. Кампанеллы, где никто не бездельничает: «…Ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит» [3, с. 163]. 2 Социальная неполноценность женщины узаконивается большинством «прогрессивных» утопий. В «Утопии» Т. Мора говорится: «…Во главе семейства стоит старейший. Жены прислуживают мужьям…» [3, с. 89]. В «Городе Солнца» Т. Кампанеллы читаем: «Ежели какая-нибудь женщина не понесет от одного мужчины, ее сочетают с другим; если же она и тут окажется неплодною, то переходит в общее пользование…» [3, с. 158]. В «Истории Севарамбов» Д. Вераса сообщается: благоразумные девушки «из боязни, как бы достойный уважения человек, достигнув положения, не воспользовался в то же время соответствующей его чину привилегией иметь при желании более одной жены», «предпочитают выходить замуж за человека, ничем не выдающегося, чем полюбить такого, который, возвысившись, пожелал бы разделить свое сердце, которым они хотели бы обладать безраздельно» [3, с. 446]. жүктеу/скачать 81.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|