I. Введение: 1 Географические и природно-климатические условия Кореи Корейский полуостров главная арена корейской истории занимает территорию приблизительно 220 тыс кв км
жүктеу/скачать 2.72 Mb.
|
| I. Введение: 1) Географические и природно-климатические условия Кореи
Корейский полуостров – главная арена корейской истории – занимает территорию приблизительно 220 тыс. кв. км., немногим уступая по величине, скажем, Великобритании. Он распологается между 33 и 43 параллелями северного полушария, т.е. примерно на тех же широтах, что Греция или Испания. Корейский полуостров омывается с запада Желтым морем (корейцы традиционно именуют его Западным), мелководная прибрежная часть которого изобилует маленькими островами. К югу полуостров отделен от Японских островов Цусимским (Корейским) проливом, в котором лежит самый большой остров Кореи – Чеджудо (европейское название – Квельпарт). С востока корейский берег омывает глубокое Японское (Восточное) море, где, за несколькими исключениями, островов почти нет. Окруженный морями с трех сторон, Корейский полуостров с древности стоял на перекрестке международных торговых путей и был открыт культурным влияниям с разных сторон. Как традиционно считается, Корейский полуостров отделяют от материкового Китая впадающая в Желтое море р. Ялу (кор. Амнок) и впадающая в Японское (Восточное) море р. Тумэнь (кор. Туман). По последней проходит сейчас и 16-километровая граница Северной Кореи с Россией. Геологический “позвонок” полуострова составляет тянущийся с севера на юг горный хребет Тхэбэк – “большой стержень”, как его часто называют корейцы. Центр и наивысшая точка этой горной системы – гора Пэктусан (кит. Байтоушань, буквально “белоголовая”; названа так из-за покрывающих ее вершину снегов; высота – 2,744 м.) на корейско-китайской границе, окруженная обширными высокогорными плато. С древности считавшаяся священной, гора эта до сих пор является национальным символом как в Южной, так и в Северной Корее. Беря свое начало на гористом севере, хребет Тхэбэк идет на юг по восточной части полуострова, параллельно берегу Японского (Восточного) моря. Поэтому, в то время, как западная часть Северной и Центральной Кореи – преимущественно плодородная равнина, восточный берег полуострова представляет собой нагромождение горных цепей и узких каменистых долин. Крупнейшие речные долины Северной и Центральной Кореи – долина р. Тэдонган (на которой стоит столица современной Северной Кореи г. Пхеньян) на севере и р. Ханган (на которой расположена столица Южной Кореи, г. Сеул) к югу – стали центрами культуры и государственности уже в древности. К востоку от них, на побережье Японского (Восточного) моря, находится горный массив Кымгансан (часто переводится как “ Алмазные горы”; высшая точка – пик Пиробон, 1,638 м.), за свою невыразимую поэтическую красоту считающийся “жемчужиной Кореи”. Далее к югу, хребет Тхэбэк переходит во множество отрогов, расходящихся по южной части полуострова; крупнейший из них, Собэк (высшая точка – гора Чирисан, 1,915 м.), служит естественной границей между центральной, юго-западной и юго-восточной частями Кореи. Как и долина реки Ханган в центре полуострова, аллювиальные долины рек Кымган и Ёнсанган в юго-западной его части с древности славились своим плодородием. Естественным центром юго-восточной Кореи являлась, в свою очередь, долина р. Нактонган – “Нила Кореи”, второй по длине реки в стране, стоявший у истоков древней корейской культуры. Примерно 70% территории Кореи покрыто горами и холмами и непригодно для земледелия, что вызывает неправдоподобно высокую концентрацию населения в речных долинах. Впрочем, и в долинах, за исключением аллювиальных почв у речных берегов, почвы – в основном желтоземы и красноземы с высоким содержанием песка и горных пород – требуют применения удобрений для получения сносных урожаев. В условиях муссонного климата Кореи, когда за несколько недель сезона дождей (кор. чанма) выпадает около 60% всех годовых осадков, нет ничего удивительного в том, что реки, высыхающие и становящиеся несудоходными зимой, почти всегда разливаются летом. Учитывая, что культура риса – основной пищи корейцев, до сих пор выращиваемой 80% корейских крестьян, - требует полива полей еще до начала сезона дождей, становится понятным, сколь важной была и является для Кореи ирригация – строительство дамб, плотин и водохранилищ, способных сохранить воду до сева весной и спасти недозревший рис от наводнений летом. Крупномасштабные ирригационные работы же требуют, в свою очередь, сильной централизованной власти, способной мобилизовать население на строительство и гарантировать поддержание дамб и плотин в порядке. Поэтому неудивительно, что тенденция к высокой степени государственной централизации красной нитью проходит через всю историю традиционной Кореи и ощутимо дает себя знать сегодня (см. ниже). Климатически, Корея (за исключением высокогорных плато Севера и части о. Чеджудо) относится к зоне умеренного климата, но, как уже говорилось, сильно подвержена влиянию муссонов. Это и неудивительно – ведь полуостров находится на границе континентальной климатической зоны Северо-Восточной Азии и западного “ободка” Тихого океана. Холодные ветры, дующие зимой с северной части континента (Сибирь, Дальний Восток) в направлении океана, делают зиму относительно холодной (средняя температура января – 0 - -5˚ в средней части страны) и сухой. К апрелю, однако, давление сибирских воздушных масс снижается, континентальные ветры слабеют, и на полуостров приходит теплая весенняя погода. В конце июля приходят муссонные океанские ветры и начинается продолжающийся до начала августа сезон дождей – за этот период выпадает до 600-700 мм. осадков, что обеспечивает всходы риса необходимой влагой. 80-90-процентная влажность, почти ежедневные ливни и относительно высокие температуры (до 38-40˚ в жаркие дни) корейского лета – не самая лучшая погода для европейца, но именно эта климатическая комбинация благоприятна для выращивания риса – основной пищи насельников полуострова. Самой приятной считается в Корее осенняя погода, когда слабые континентальные циклоны обеспечивают свежий ветерок и ясное небо. Осень издавна была в Корее сезоном праздников – люди благодарили Небо и предков за урожай и подводили итоги прошедшего года. Возможно, что когда-то равнины Кореи были покрыты лесами, но сейчас практически вся равнинная территория страны или заселена, или распахана – ведь уровень плотности населения в Корее и так один из самых высоких в мире (около 450 чел. на кв. км. в современной Южной Корее), а горные массивы, составляющие большую часть территории страны, непригодны для жилья! Для современного корейца, “лес” означает “горы” – ибо корейские горы представляют собой непревзойденное по красоте гармоническое сочетание скалистых отрогов и пиков с лесами и рощами. Горы полуострова покрыты как хвойными (сосна, кедр), так и лиственными (каштан, клен, различные виды дуба, дзельква, береза, и т.д.) и вечнозелеными лиственными (бамбук) деревьями, а на острове Чеджудо, с его субтропическим климатом, растут даже мандарины, пальмы и бананы. Некогда в горах в изобилии водились давно исчезнувшие на равнине тигры, дикие кабаны, олени и косули, но, в результате “наступления” человека – охоты, войн, развития туризма в последние десятилетия и т.д. – они сохранились, скорее всего, лишь в труднодоступных частях горных массивов Севера. В целом, как можно, заменить, экологическую систему Кореи характеризует высокий уровень андрогенности – влияния деятельности человека. Всегда ли Корея была такой, какой мы видим ее сейчас – перенаселенной страной с не очень плодородными почвами даже на равнине, где распахана или застроена большая часть равнинных земель, а понятия “дикая флора” или “дикая фауна” постепенно утрачивают свое значение? Если сейчас, кроме относительно крупных залежей золота, магнезита и графита, а также некоторого количества известняка, молибдена, вольфрама, свинцово-цинковых и никелевых руд и некоторых других минералов, Корея практически не имеет никаких других природных ресурсов, то была ли она также бедна ресурсами и в древности? Древние китайские и японские памятники позволяют с уверенностью сказать, что, по меркам древних времен, Корея отнюдь не была лишена того, что считалось “ресурсами” с точки зрения современников. Так, священная дворцовая хроника древней Японии, “Кодзики” (712 г.), говорит о государстве Силла в юго-восточной части Кореи, как о “стране, изобилующей золотом, серебром, и разными видами редких сокровищ”1. Китайские хроники, начиная с “Саньго чжи” (сост. в конце III в., дополнена в V в.), восхваляли плодородие земель южной части полуострова (“пригодных для возделывания пяти злаков”) и подчеркивали, что именно небольшие протогосударства южной Кореи снабжали железом китайские колонии на севере полуострова и Японские острова2. Все эти письменные данные о добыче и обработке металлических руд в древней Корее прекрасно подтверждены материалами археологических раскопок. Итак, по меркам своей эпохи древняя Корея вовсе не была бедна ресурсами – наоборот, богатые по тому времени залежи железных и золотых руд (а также яшмы и жемчуга) и передовые технологии их обработки позволяли ей играть важную роль в международных торговых связях. Но от перенаселенности она страдала уже тогда: по данным китайской хроники “Синь Тан шу” (составлена в 1044-1060 гг.), в древнекорейском государстве Пэкче на момент его гибели (660 г.) проживало 760 тыс. дворов, т.е. около трех с половиной миллионов человек. Примерно столько же крестьянских дворов (740 тыс.) насчитывается на бывших пэкческих землях (современные провинции Чхунчхон, Чолла и Чеджудо) и сейчас. Даже если учесть, что в XX в. урбанизация сильно сократила население корейской деревни, нельзя не отметить, что уже в VII в. число жителей этой части страны приближалось к экологическому оптимуму. Впрочем, определенный опыт урбанизации Корея имела уже в древности – к концу IX в. в столице государства Силла (совр. г. Кёнджу) жило около 180 тыс. дворов, т. е. около 800-900 тыс. человек. Положение в сельской части Силла этого периода помогают понять обнаруженные в японском хранилище Сёсоин в 1933 г. силлаские налоговые документы (составленные, по-видимому, в 695 или 755 г.). Из этого источника видно, что, при пока что относительно большом (по сравнению с позднейшими эпохами) размере надела, приходящегося на крестьянский двор в среднем, примерно 66% дворов относилось к самой низшей из девяти налоговых категорий – им не хватало или земли, или работников. Беднейшие дворы, неспособные самостоятельно нести бремя налогов и повинностей, были вынуждены или прибегать к патронажу богатых соседей, или уходить из родных мест в поисках лучшей доли3. Об истоках отраженной в налоговых документах деревенского неравенства и бедности идет много споров, но, как кажется, наряду с факторами социальными – чрезмерной эксплуатацией со стороны государства и местных старейшин, скупкой и захватом крестьянских земель местными чиновниками и старейшинами, низкой средней продолжительностью жизни (20-30 лет) и частыми потерями кормильцев, ввергающими семью в нищету, и т. д. – действовал и базовый экологический фактор – ограниченность доступного земельного фонда, невозможность для растущего (по вышеуказанным причинам) числа безземельных и малоземельных поправить свои дела за счет поднятия целины. Не лучшим было положение в деревне с землей вплоть до начала массовой урбанизации и в современный период – к концу японской колониальной эпохи на одного корейского крестьянина (а крестьяне тогда составляли более 65% всего населения) приходилось всего 0,3 гектара обрабатываемой земли, что мало даже по дальневосточным меркам. Чтобы прокормить большое количество насельников в стесненных и ухудшающихся экологических условиях, Корея уже в древности не могла не сделать в области сельского хозяйства выбор в пользу самой эффективной и высокоурожайной из известных традиционному дальневосточному обществу технологий – заливного риса. Как уже говорилось, в корейских климатических условиях эта технология требует системы искусственного орошения. Таковая на уровне отдельных деревень начала создаваться в Корее с очень древних времен, а с началом оформления ранней государственности в I – IV вв. государственная бюрократия, заинтересованная в стабилизации и увеличении налоговых поступлений, естественным образом берет на себя ответственность за строительство и поддержание в порядке крупных гидравлических сооружений. В 330 г. Пэкче впервые строит большое водохранилище (окружностью в “1800 шагов4” – диаметр силлаской столичной крепости тех времен). Почти через столетие, в 429 г., дамба еще большего размера (“2170 шагов”) сооружается в Силла, а после того, как в начале VI в. в Силла начинает закрепляться централизованная административная организация, приказы местным властям по всей стране отремонтировать дамбы и плотины (первый из которых был издан в 531 г.) становятся регулярным – и очень важным - элементом государственного управления5. О том, что означал государев приказ такого рода на практике, нам могут поведать памятные стелы той эпохи, подробно фиксировавшие детали строительства и ремонта гидравлических сооружений – скажем, стела 536 г. (деревня Тонам уезда Ёнчхон пров. Сев. Кёнсан), повествующая о том, как семь тысяч местных крестьян, мобилизованных столичными и местными чиновниками, строили большую плотину и водохранилище в этих местах, или стела 578 г. (найдена в г. Тэгу в 1946 г.), рассказывающая о том, как сравнительно небольшую (окружностью в 140 “шагов”) деревенскую плотину строили 13 дней 312 местных жителей, руководимых столичными монахами и местными администраторами6. Укоренившиеся в IV-VI вв., государственные мобилизации населения на гидравлические работы оставались типичны для корейской реальности вплоть до конца традиционного периода. Какой же эффект государственное вмешательство в аграрную экономику и система “призыва” жителей на выполнение трудовой повинности имели на формирование административной практики как целого, а также государственного сознания управленцев и управляемых? В принципе, “ирригационные” мобилизации были только частью мобилизационной системы в целом, направленной прежде всего на военные задачи (укомплектование армии и строительство крепостей), а также на обслуживание нужд бюрократического аппарата (строительство складов) и престижного потребления правящей верхушки (строительство дворцов). Но, в отличие от разорительных войн или раздражавших народ мобилизаций на ненужное ему дворцовое строительство, государственная забота об ирригации приносила пользу не только администраторам (в виде увеличивавшихся налоговых поступлений), но и населению – в условиях ограниченности земельного фонда, о которых упоминалось выше, лишь крупномасштабные технические усовершенствования, такие, как дамбы и плотины, могли обеспечить общинникам стабильное расширенное воспроизводство. В результате у народа укреплялось существовавшее и до этого представление о государстве – которое виделось законным наследником более ранних родо-племенных институтов – как “благодетеле” подданных, обеспечивающем их экономическое благосостояние и потому имеющем право требовать от них безусловной лояльности. Вмешательство государства в экономическую жизнь стало восприниматься как естественное и, более того, необходимое, а то, что “активная” экономическая политика государства отрывала тысячи людей от их хозяйств – как нормальная часть социальной жизни. Одним словом, через свою ирригационную деятельность государство легитимизировало свое право на вмешательство в экономику вообще и свое право ограничивать личную свободу подданных, используя их время и труд по своему усмотрению. Административная необходимость – воспринимаемая теперь как синоним “общего блага” – получила неоспариваемый приоритет перед личными нуждами и заботами низов. Трудовые мобилизации – на сельскохозяйственные работы, строительство и т. д. – практикуются на регулярной основе и сейчас в Северной Корее, не вызывая особенного недовольства населения, для которого идея законного права администраторов на распоряжение рабочей силой и временем управляемых – естественно, “в интересах” управляемых – давно уже стала частью культурной традиции. Но, при всех негативных эффектах “мобилизационной культуры” традиционной Кореи, о которых заставляют задуматься прежде всего сегодняшние политические реалии полуострова, не надо забывать, что в течение долгих веков государственная ирригационная политика играла положительную хозяйственную роль, выводя общество из экологического кризиса, неизбежного в природных условиях Кореи. В густонаселенной стране с ограниченными ресурсами (прежде всего земельными и водными) вмешательство государства ради “выживания всех” считалось и будет считаться благом, даже если при этом нарушаются права и интересы отдельной личности. Кроме легитимизации мобилизационных функций власти, ирригационная экономика традиционной Кореи имела своим последствием идентификацию “власти” прежде всего с “знанием”. Идея, что знающий имеет право управлять незнающими, и последние обязаны обеспечивать материальное благосостояние первого, содержалась в теоретическом виде во взятых корейскими государствами уже с “формативного” периода на вооружение в качестве идеологии власти конфуцианских писаниях. Но практически она демонстрировалась общинникам прежде всего тогда, когда грамотный чиновник и образованные техники из столицы приезжали в окраинные деревни мобилизовать крестьян, руководить сооруженем дамб и резервуаров, и фиксировать все детали этих работ на каменных стелах. Общинники привыкали к тому, что знание не только освобождает от необходимости работать руками, но и дает право распоряжаться чужим трудом. После того, как в X в. система конфуцианских государственных экзаменов стала важным (а потом и основным) каналом социальной мобильности, эта популярная идея “знания как пути к власти” дала импульс широчайшей конфуцианизации корейской жизни – распространению не только самих конфуцианских знаний (нужных для успеха на экзаменах), но и сопутствующих им норм, обычаев, морали. Стремление к образованию – прежде всего, конечно, как к средству повышения социального статуса, - и жесткие представления о конфуцианских “приличиях” и “этике” остаются частью жизни обеих Корей по сей день. Конечно, нельзя соглашаться полностью со сторонниками географического детерминизма – теми, кто считает, что природные условия жестко определяют ход истории того или иного общества. Далек автор и от популярной в свое время теории “восточного деспотизма”, согласно которой высокий уровень государственной централизации ряда незападных обществ выводился из их зависимости от искусственной ирригации. Но, не абсолютизируя ни в коем случае роль природных факторов, нельзя в то же время не отметить, что перманентное ощущение экологического кризиса, постоянная актуальность проблемы выживания коллектива как целого в неблагоприятных природных условиях не могли не оставить определенного отпечатка на корейском обществе, его представлениях о роли государства, его этике “благодарности” и “преданности”.
Административно, к концу XIX в. традиционная Корея делилась на восемь провинций-до: Чолладо (в основном совпадает с регионом Хонам), Кёнсандо (в основном совпадает с регионом Ённам), Чхунчхондо (в основном, но не полностью, совпадает с регионом Хосо), Канвондо (в основном совпадает с регионом Ёндон), Кёнгидо (столичная провинция, образует центральную часть региона Кихо), Хванхэдо и Пхёнандо (совпадает с регионом Содо), и Хамгёндо (совпадает с регионом Пукто). Каждая провинция, в свою очередь, делилась на “левую” (восточную или северную) и “правую” (обычно западную) части. Исторически сложившееся и географически обоснованное, это деление легло в основу административного деления как в Южной, так и в Северной Корее, подвергнувшись, впрочем, значительным изменениям. Так, в Северной Корее провинции Хванхэдо, Пхёнандо и Хамгёндо разделены на “южные” и “северные” части (примерно в соответствии с традиционным делением на “правые” и “левые” провинции соответственно), и то же самое произошло с провинциями Чолладо, Чхунчхондо и Кёнсандо на Юге. Север выделил в две новые провинции (Чагандо и Янгандо) гористые территории к югу от корейско-китайской границы, а Юг сделал самостоятельной провинцией остров Чеджудо. Искусственное разделение территории полуострова на два государства по 38-ой параллели “разорвало” провинции Кёнгидо и Канвондо – большая часть их территории отошла к Южной Корее, меньшая – к Северной. Столицы и большие города Юга и Севера (Сеул, Пусан, Кванджу, Инчхон, Тэгу, Тэджон, Ульсан на Юге; Пхеньян, Нампхо, Кэсон – на Севере) выделяются в обоих государствах в отдельные административные территории. В Южной Корее провинция включает в себя города-си в высокоурбанизированных зонах (население более 50 тыс. чел) и уезды-кун в преимущественно сельской местности. Уезд управляется из уездного города-ып (население до 20 тыс. чел.) и состоит из 5-10 волостей-мён. Низшей административной единицей внутри волости является деревня-ли, а города состоят из районов-ку и кварталов-тон. Похожая система существует и в Северной Корее – она отличается, главным образом, отсутствием волостного деления и, соответственно, большим числом уездов.
Часть 1: Доисторическое прошлое Корейского полуострова (до IV-III вв. до н.э.) Глава 1: Проблема палеолита на Корейском полуострове. Как известно, начало изучению палеолита на Дальнем Востоке было положено в начале 20-х гг. XX в., когда европейские исследователи (и среди них – знаменитый католический философ П.Тейяр де Шарден) впервые обнаружили палеолитические орудия в пров. Ганьсу, а затем и останки палеолитического человека (впоследствии названного “пекинским человеком”, или “синантропом” – “китайским человеком”) на стоянке Чжоукоудянь близ Пекина. Уже к концу 30-х гг. результаты раскопок этой стоянки показали, что первобытные люди (принадлежавшие к виду Homo erectus – “людям прямоходящим”) обитали на территории нынешнего Китая, по меньшей мере, около 400-500 тыс. лет. назад, в эпоху верхнего палеолита. Встал закономерный вопрос – не существовал ли палеолит и на соседнем Корейском полуострове? Ответ на этот вопрос могли дать остатки палеолитических орудий труда и окаменелостей, обнаруженные японскими экспедициями в 1933-34 гг. В результате палеоботанического и археологического анализа находок уже в 1939-40 гг. стали раздаваться предположения о том, что они относятся к древнекаменному веку (эту идею высказал, в частности, известный японский археолог Наора Нобуо). Однако подобная гипотеза не отвечала идеологическим запросам тогдашних колониальных хозяев полуострова, японцев, - получалось, что Корея, которую они привыкли считать “отсталой” страной, “облагодетельствованной” “братской помощью” Японской империи, имела палеолит, который отсутствовал в Японии (позже, после войны, палеолитические стоянки были обнаружены и в Японии)! Историческая истина была принесена в жертву националистическому самолюбию, и подробное исследование корейского палеолита было отложено на долгие годы. Лишь после того, как в уже освобожденной от японского ига Корее были, почти одновременно, обнаружены позднепалеолитические рубила и резцы на Севере в 1962-1963 гг. (стоянка Кульпхори, уезд Унги, пров. Сев. Хамгён) и раннепалеолитические орудия на Юге в 1964 г. (стоянка Сокчанни, уезд Конджу, пров. Юж. Чхунчхон), палеолитический период был включен в общепринятую систему периодизации корейской истории. жүктеу/скачать 2.72 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|