Исторический романъ изъ временъ хмельнищины
жүктеу/скачать 1.05 Mb.
|
            
ПЕРЕДЪ БУРЕЙ'1. ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАНЪ ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ХМЕЛЬНИЩИНЫ. УП. Недаромъ хвастался инженеръ Бопланъ, что его Кодакскихъ твердынь не проломить непріятелю таранами: не пропустятъ эти гроз-^ ныя башни ни одного удальца, какая бы храбрость ни окрыляла его, дерзкаго, и не вынустятъ изъ своихъ каменныхъ объятій ни* одной, заключенной въ нихъ жертвы. Въ мрачномъ подземельи совершенно темно; изъ двухъ сква- жинъ, прорѣзанныхъ въ глубокой продольной выемкѣ, что подъ самыми сводами, едва проникаютъ мутные проблески свѣта, да и тѣ теряются между черными впадинами и выступами неотесанныхъ каменныхъ глыбъ. Сидящему узнику не видно, за страшною толщиной стѣнъ, зтихъ свѣтовыхъ скважинъ, а потому и въ самый яркій день, даже привыкшій къ темнотѣ глазъ едва можегь отличить вверху кривизну грубыхъ линій и темно-сѣрыя пятна, а въ пасмурные дни, или подъ вечеръ все въ этой ямѣ-могилѣ покрывается не- проницаемымъ чернымъ покровомъ; такая зловѣщая тьма живетъ только подъ землей, въ ея нѣдрахъ и смертельною тоской сжимастъ даже безстрашное сердце. Бъ этомъ жилищѣ мрака и злобы могильный холодъ и ѣдкая сырость пронизываютъ до костей тѣло, проникаютъ мокрою плесенью въ легкія, замораживаютъ мозгъ, замед- ляютъ біеніе сердца и, отгоняя отъ узника далеко надежду, погру-' жаютъ его въ глубокое отчаяніе. Сидитъ Вогданъ въ этомъ смрадномъ подвалѣ и не сознаетъ, сколько уплыло времени съ того момента, когда за нимъ, скрипя извеня, замкнулась желѣзная дверь... наконецъ, окоченѣвшіе члены потребовали хоть какого-либо движенія. Онъ всталъ и ощупью по- пробовалъ опредѣлить границы своей могилы; дотронулся рукой до стѣны и вздрогнулъ: грубые, острые камни покрыты были студеною слизью и какими-то наращеніями—не то грибами, не то плесенью; протянутая другая рука достала до мокрыхъ камней противоположной стѣны. За Богданомъ подымались высѣченныя изъ камня ступени и вели къ желѣзной, находившейся высоко надъ нимъ двери; впереди куда-то въ глубь, шелъ этотъ узкій простѣнокъ. Упираясь руками, Богданъ, осторожно ступилъ впередъ; ноги его вязли въ мокрой и липкой глинѣ... • еще шагъ, другой, третій... и узникъ уперся грудью въ каменную стѣну; послѣдняя была особенно мокра, во многихъ мѣстахъ по ней просто сочилась вода, въ безсильной злобѣ, ударилъ онъ, кулакомъ по неодолимой преградѣ и простоналъ; но звукъ въ этомъ гранитномъ гробу сразу умеръ; только долго простоявъ неподвижно, узникъ началъ различать въ нѣмой тишинѣ какіе-то неясные звуки,—словно что-то постоянно шуршало и изрѣдка лишь обрывалось въ короткомъ, отры- вочномъ стукѣ. Долго прислушивался Богданъ и, наконецъ, догадался: за этой толщей саженной бѣжалъ сердитый Днѣпръ и скользилъ своими пѣнистыми водами по врѣзавшейся въ ого русло твердынѣ, а стучали капли воды, срывавшіяся съ высокаго свода. Богданъ тронулся съ мѣста; сапоги его чавкнули и съ усилі- емъ высвободились изъ глины, что ихъ засосала; онъ направился снова къ желѣзной двери, гдѣ было сравнительно суше, и усѣлся на самой верхней ступени, опершись спиной о желѣзную дверь и свѣсивъ на грудь отягченную мучительными думами голову. Тѣло ого пробирала лихорадочная дрожь... но Богданъ ничего этого не чувствовалъ. „Да неужели-же такъ,—огненною ниткой мелькали въ его буйной головѣ мысли,—придется пропасть козаку, какъ собакѣ, безъ покаянія, безъ причастія, не учинивши ни славнаго, безсмертнаго подвига, ни добра обездоленной родинѣ? И отъ чьей руки? Отъ панскаго лизоблюда, отъ пропойцы! И какъ это все быстро обрушилось на мою голову — безъ передышки, безъ отдыха! Сколько дѣлъ, и какихъ дѣлъ, съ рукъ входило, а тутъ... хотя бы за что-либо путное—за спасеніе ли друзей, или за разгромъ зло- дѣя-врага,—такъ и не жаль-бы было принять всякія муки, а то за „дурницу“ и по напасти безсмысленныхъ силъ! То чуть не за- мсрзъ въ ледяную сосульку въ раннюю, всегда теплую осень, то этотъ заклятый обляшекъ чуть не посадилъ на колъ, а вотъ снова доѣхадъ и бросилъ живого въ могилу... А-а!—ударилъ онъ головой о желѣ.шую дверь; шапка сорвалась и покатилась но ступенямъ въ глубокую яму.—И не вырвешься отсюда, и голоса не подашь друзьямъ,—но долетѣть ему нзъ этихъ проклятыхъ „му- ровъ“! А тотъ собака смѣется теперь на верху съ ,,дурнемъ“, за кухлеиъ мальвазіи, надъ козакомъ-лыцаремъ, понавшимъ въ западню, и знаютъ, шельмы, что безнаказанно могутъ держать здѣсь меня мѣсяцы, пока не дойдетъ до гетмана вѣсть; да и то—чего ждать? О, проклятое безсилье и адская злоба, куда вы заведете нашъ край? Если рубятъ здѣсь для потѣхи головы козаковъ и старіпинъ, если надо мной, все же извѣстнымъ я заслужепнымъ ли- цемъ, могутъ совершаться такія насилія, то до какихъ же предѣ- ловъ они могутъ дойти надъ безоружнымъ и беззащитнымъ наро- домъ? Кто за него голосъ возвысить? Ахъ, безправные мы всѣ, обездоленные судьбою, забытые Богомъ!"’—опустилъ Богданъ на руки голову, сжавъ имя до боли виски. Погруженный въ тяжелую думу, не чувствуетъ узникъ, что по рукамъ у него а по шеѣ ползутъ какія-то мелкія твари и жгутъ своими тонкими жалами тѣло. Водѣ;шенные уколы повторяются все чаще и ѣдче, а узникъ мрачно, неиодвижно сидитъ, не обращав на нихъ никакого вниманіл; глубокая сердечная боль заглушаегъ страданія тѣла. Накснецъ, наглые отряды хищниковъ осмѣлилис^ до того, что сь шеи полѣзли на лицо, на лобъ, на глаза... Богданъ вздрогнулъ, смахнулъ съ лица непрошенныхъ гостей, ударилъ рукой по рукѣ и по шеѣ, сь отвращеніемъ отряхнулся и еиустился ниже; но мокрицы, сороконожки, пауііи, клещи и всякая „погань“ послѣ- довалп тоже за своей жертвой и произвели снова аттаку... Началась борьба съ нс'видимымъ, но многочисленнымъ врагомъ... тѣло стало го- рѣть лихорадочно. Зудъ вызыьалъ конвульсивныя движенія и по- доргиванія. „А! чортова тварь! вражья погань!—заскрежеталъ зубами Богданъ.—Мало козаку лиха, такъ тебя еще принесло! Чтобъ васъ врагамъ н.ішимъ всѣиъ по поясъ! Не доставало еще такой позорной смерти—быть заживо съѣденнымъ всякою дрянью... Эхъ, и я- то хорошъ! Подчинился покорно волѣ этого обляшка: думалось, что законъ поспѣшитъ мнѣ на помощь, а теперь вотъ ища его у мокрацъ. Выхватить было саблю, да распластать этихъ мерзавцевъ, по крайной мѣрѣ хоть умеръ-бы по-козацки“,—двинулся Богданъ дорывисто въ грязь къ дальней стѣнѣ и началъ энергически отряхиваться. „Вотъ только что добре,—утѣшился нѣсколько онъ,—разо- грѣла здорово,тѣло подлая тварь, такъ что можно теперь холодъ схериѣть и здѣсь отдохнуть,—сюда вѣдь по лужамъ не полѣзетъ эта дрянь,—а когда окоченѣеіпь, то снова отправиться къ двери... да, это даже не дурно—хоть развлеченіе“. Но что это? Ужъ не шорохъ слышится въ этомъ мѣстѣ, а какой-то протяжный, унылый гулъ: не старый-ли, родной Днѣпръ затянули, грустную жалобу, что ему, вольному отъ вѣковъ, стѣсняитъ могучій бѣгъ новые, не Богомъ воздвигнутые пороги, что въ эти гранитныя глыбы „замуровываюсь* его славныхъ сыновъ, удалыхъ козаковъ, которыхъ онъ такъ любилъ качать на свовхъ бѣшеныхъ волнахъ? Да это не жалоба, а задавленный, печальный стонъ... только онъ чуется не со стороны Днѣпра, а какъ-будто изъ сосѣдняго подвала... Богданъ приложилъ къ внутренней стѣнѣ ухо и замеръ. Явственно, чрезъ гранитныя массы, долетали къ нему человѣческія стенанія: какіе-то узники, конечно, собратья его, а быть можетъ даже и друзья, мучительно, невыносимо страдали, и какъ велики, какъ ужасны должны были быть ихъ страданія, если они могли стономъ поднять желѣзныя, закаленныя груди! А можетъ быть это послѣдняя борьба молодой, задавленной жизни? Или пытка?.. „Быть можетъ, Ахметку, моего вѣрнаго джуру, моего любаго сына терзаютъ? А!—схватился за голову Богданъ и рванулъ въ безсильной злобѣ свою честную „чуприну“.—Слушать... и не смочь разбить эту стѣну, не смочь схватить за горло злодѣевъ? Да есть-ли большая пытка на свѣтѣ? Богданъ сжалъ кулаки; ногти вошли ему въ тѣло... выступила кровь... но онъ боли не слышитъ, онъ весь обратился въ слухъ... Проходятъ минуты, часы—и ни стона, ни звука не повторяется: въ непрогляд- номъ мракѣ стоитъ тишина смерти... Наконецъ, Богдана снова пробралъ сырой холодъ и вызвалъ лихорадочную дрожь; онъ очнулся отъ оцѣпенѣнія и, сдѣлавъ нѣсколько эаергическихъ движеній, рѣшился снова для циркуляціи крови пойти къ двери.
I отд. 4 заніе свое гѣ.то, и только,, когда она уже ему допекла черезъ мѣру, прикрикнуль;—Ахъ, вы, ненасытная твари, ляхи! Небось полюбилась козачья кровь? Только ужъ я теперь вамъ, собачь- имъ сынамъ, приготовлю угощеніе, не тронете больше козачьяго тѣла! Богданъ, добывъ изъ чубука и изъ трубки табачной гари, вымазалъ ею еебѣ шею, лицо и руки: средство оказалось ради- кальнымъ,—ни одна тварь но преодолѣла махорки... Выкуривъ еще одну трубку, Богданъ почувствовалъ полное удовлетворена своихъ желаній, а вмѣстѣ съ тѣмъ и нѣкоторую нар- котизацію мозга; крѣпкая голова его, конечно, не закружилась, но ѳѳ повилъ какой-то сладкій туманъ, разлившись по всему тѣлу истомой. Богдана начала клонить дрема, но сердечная боль не давала ему настояіце уснуть, и только иногда на мгновеніе облекались его думы въ туманные образы. „Какъ-то несчастная семья моя живетъ теперь въ хуторѣ? Вѣдь если и тамъ воцарится такое безправіе, то грабителей и на- сильниковъ можно ждать ежедневно... и кто теперь при разгромѣ козачьей силы удержитъ хищническую наглость врага? Конециольскій... да защититъ-ли онъ? Ко мнѣ-то гетманъ благоволилъ,—я ему ву- жѳнъ... но вѣдь со мной могутъ здѣсь и прикончить? А безъ ме- ня“—вздохнулъ Богданъ и посунулся въ уголъ; тамъ «оказалось уютнѣе, спокойнѣе... Что это? Больную его жеау вытаскиваютъ грубо изъ свѣтлицы? Нѳнодвижныя ноги ея бешльао тянутся по землѣ... Блѣдное, желтое лицо искажено мукой отчаянія... глаза устремлены къ образу... протянутая руки просятъ защиты... и никто, никто не спѣшитъ на помощь; окна побиты, вѣтеръ воетъ... какой-то трупъ путается подъ ногами, не даетъ двинуться... Кто это? Звавомыя черты... только мракъ какой налегаетъ кругомъ... Каьъ больно сжимается сердце!.. За дверью слышится крикъ... Больную-ли истязаютъ, или быотъ беззащитныхъ дѣтей? Нѣгь, это молодой, звонкій голосъ; звуки его льютсл дивной мелодіей, пронизываютъ насквозь сердце Богдана и удесятеряютъ его боль... Этотъ голосъ знакомъ ему, зна- комъ!... Богданъ вспоминаетъ и не можетъ вспомнить, гдѣ онъ слы- шалъ его и когда?.. Но вотъ черная стѣна тюрьмы свѣтлѣетъ, становится прозрачной... голосъ раздается все ближе... и вдругъ пе- редъ Богданомъ выступилъ изъ чорной стѣны въ сіяніи голубыхъ лучей чудный женскій образъ невидимой красоты! Богданъ приподнялся и замеръ отъ волненія, — онъ узналъ его: это былъ снова тотъ образъ, что явился ему во снѣ въ снѣжной степи. Вотъ онъ протягиваетъ къ нему руки, онъ улыбается ему своими синими, влажными глазами...—Ангелъ небесный или сатанинское видѣнье?— вскрикнулъ Богданъ, внѣ себя,—все равно, кто-бы ни посылалъ тебя—-отвѣчай, что возвѣщаешь ты мнѣ?!.,. Спасеще, или смерть? .. Но видѣнье загадочно улыбается, манитъ его нѣжяой рукой и исчезаете въ голубоиъ сіяньи.—Отой! Не уходи!! Отвѣть!—вскрик- нулъ Богданъ, срываясь съ мѣста, и чуть не полетѣдъ внизъ головой ио стуиенягь. Минутное забвеніе сномъ прошло, оставивъ по себѣ только нѳстерпимо-ѣдкое чувство... Сидигь опять Богданъ и смотритъ угрюмо въ слѣпые глаза этой ночи. — „Снова сонъ, тотъ же ужасный сонъ—іілывутъ въ его головѣ мрачныя мысли...—Что онъ вѣщуетъ? Старые люди говорятъ, чго Господь отврываогь во снахъ свою волю? Да, это вѣрно... Вотъ уже часть этого страшнаго сна и сбылась: онъ поналъ въ тюрьму. Кто знаегь, быть можетъ и другіѳ, кромѣ Пешты и Бурлія, вѣдали про его участье въ возстаніи Гуни и донесли объ этомъ коменданту... Такъ, такъ... иначе и но можетъ быть! Развѣ посмѣлъ-бы, безъ такого тяжкаго обвиненія, арестовать его такъ дерзко Гродзиц- кій и бросить въ этотъ ужасный мѣшокъ? Быть можетъ не сегодня- завтра прійдетея ему, Богдану, явиться на судъ, а затѣмъ достаться въ руки „ката“ (палача)?—И нередъ Богданомъ снова встала ужасная картина зловѣщаго сна, и у него нробѣжала по спинѣ непріятная дрожь...
Богданъ вскочилъ и почувствовалъ страшный приливъ еилъ... и, о чудо! не устояла желѣзная дверь подъ его натискомъ, — погнулась и растворилась немного... только желѣзные болты пока еще удѳрживаютъ, но онъ ихъ вырветъ изъ каменныхъ гнѣздъ... Въ образовавшуюся въ дверяхъ щель врываются лучи радужнаго свѣта, они несутъ съ собой и ароматъ, и тепло, и какую-то трепещущую, юную радость... а тамъ, въ ореолѣ этого блеска стоитъ и свѣтится чудный образъ ея: она снова улыбается, протягиваетъ къ нему руки... Богданъ еобираетъ всю силу, напрягаетъ ее—и болтъ, вы- летѣвши, звенитъ. Богданъ проснулся... Да, это было только видѣніе; но вотъ дѣйетвительво таки звякнуло желѣзо, упалъ съ лязгомъ болтъ, отворилась тяжелая дверь, и на порогѣ явилась въ мутномъ свѣтѣ блѣд- наго дня сутуловатая фигура съ ключами. Богданъ окликнулъ ее; но сторожъ не удостоилъ узника ни единымъ словомъ и, молча по- ставивъ на порогѣ кѵвшинъ съ водой и краюху чернаго хлѣба, заперъ желѣзную дверь. Нѣсколько мгновеній еще слышались его удаляющіеся шаги, а потомъ снова улеглось мертвое, давящее душу молчаніе... потянулась опять мучительная ночь, наступить снова день, подобный ночи, — однообразный, безразличный и без- конечно-томительный... и начало исчезать даже время въ этой мрачной могилѣ. Когда Ясинекій передалъ Гродзицкому, что Хмельницкій из- мѣнникъ, что онъ участвовалъ даже въ битвахъ повстанцевъ нро- тивъ правительства, то Гродзицкій страшно обрадовался возможности отомстить дерзкому козаку, осмѣлившемуся такъ выразиться надменно о Кодакѣ, его врѣпости; теперь онъ имѣлъ предлогъ схватить козака и потѣшить на немъ свою волю. Сгоряча онъ и распорядился кинуть Богдана въ самый худшій „мѣшокъ*, гдѣ узникъ, не смотря на свое атлетическое сложеніе, не могъ выдержать больше мѣсяда... Но, по мѣрѣ охлажденія горячности, подкрадывалась къ коменданту и робость, не оболгалъ-ли просто Богдана Ясинскій, такъ какъ по- слѣдній не давалъ ему въ руки никакихъ доказательства А Хмель- ницкій былъ не простой козакъ, съ которымъ бы можно было безъ всякихъ основавій распорядиться: в коренный гетманъ, и канцлеръ, и самъ король его знали, да къ тому-же занималъ онъ и постъ войскового писаря, т. е. принадлежалъ къ етаршинѣ генеральной. Ясинскій же упирался только на то, что слыхалъ объ измѣнѣ отъ плѣнныхъ князя Вишневецкаго; во плѣнные были всѣ казнены, а когда комендавтъ заявилъ, что и у него въ подвалахъ сидитъ нисколько захваченныхъ бѣглецовъ изъ-подъ Старицы, то Ясянскій взялся допросить ихъ, и вотъ, не смотря на его усердіе, ни одного не оказалось между ними доносчика: ни пытка, ни подкупъ, ни обѣщаніе свободы пока не дѣйствовали; это озлобляло еще больше Ясинскаго, а Гродзицкаго приводило въ смущеніе,—теиерь вѣдь неудобно было и выпустить Хиельницкаго,—вѣдь съ нимъ не потягаешься потомъ на свободѣ, голова-то у него, чортъ бы ее взялъ, здоровая, да и фигура занѣтная... Ужъ онъ какъ оплѳтетъ, такъ не выкрутишься! Досадовалъ на себя за евою опрометчивую по- саѣшность Гродзицкій, а еще болѣе досадовалъ на Ясинскаго и ломалъ голову, какъ бы выпутаться изъ этого непріатнаго по- ложенія. Ясинскій все еще не терядъ надежды, что добудвтъ сви- дѣтеля, а въ крайнемъ случаѣ, совѣтовалъ допросить подобающимъ образомъ и Богдана, записать по собственному желанію его показа- нія и казнить.
Время шло. Обстоятельства не измѣнялись, а еще ухудшались; уже другую недѣлю сидитъ въ ямѣ писарь, а ему не сообщаютъ ни причинъ его ареста, ни самого его не допрашиваютъ; это уже было явное нарушоніе правъ чиновнаго узника и превышеніе комендантской власти. Ясинскій перемучплъ много народа, а языка не добылъ и все лишь кормилъ обѣщаніями: нужно было на что-либо рѣшиться, допросить мастерски Богдана, а то и прикончить. Во всякоиъ случаѣ Ясинскій правъ, что живымъ выпустить Богдана опасно, что на мертваго и свалить можно все, что угодно, и по- казанія всякія записать. А казненъ торопливо Ботому-де, что боялись нобѣга... или еще лучше—во время иобѣга убитъ. Семь бѣдъ— одинъ отвѣтъ! Отворилась, наконецъ, у Богдана въ нодвалѣ жолѣзная дверь: вошелъ въ нее сторожъ и объявилъ узнику, что его требуютъ въ еосѣднюю темницу къ коменданту на судъ.
Наверху его ждали четыре тяжело вооруженныхъ латника; у двоихъ были факелы въ рукахъ. За сторожемъ двинулись факельщики, за ними узникъ, а два латника замыкали шествіе. Богдана ввели въ довольно просторный нодвалъ, съ поломъ, выложенными каменными плитами, и съ мрачными, тяжелыми сводами, опиравшимися на четыре грубыхъ колонны. За колоннами скѣшивалиеь съ потолка толстые крючья и блоки; у колоннъ были нрикрѣнлены цѣпи; дальше подъ стѣной гтоялъ какой-то станокъ съ колесомъ, на вемъ висѣли двѣ плети, а подъ нимъ лежали грудами гвозди, клещи, молоты, пилы; въ углу у какого-то чернаго очага дымилась неуклюжая жаровня. При колеблющемся свѣтѣ факеловъ БоіА дану показалось, что и крючья, и цѣпи, и полъ были красны я пестрѣли въ иныхъ мѣстахъ засохшими темными лужами. ПахлѴ кровью, Вслѣдствіе отвычки отъ свѣта, и мутное пламя факеловъ иоказалось Богдану черезчуръ рѣзкимъ, и онъ закрылъ отъ боли глаза; потомъ уже, освоившись со свѣтомъ, онъ замѣтилъ въ углу четыре зловѣіцихъ фигуры, а за столомъ у противоположной стѣны сидящаго коменданта съ Ясинскимъ.
Богданъ бросилъ на Ясинскаго презрительный взглядъ и от- ступилъ 'гордо на шагъ.
Гродзі-цкій взглянулъ на Ясинскаго и шепнулъ ему злобно:
Яеинскій нокраснѣлъ до ушей и отвѣтилъ громко:
Богданъ смѣрилъ его высокомѣрнымъ взглядомъ и ничего но отвѣтилъ.
Этотъ отвѣтъ окончательно обезкуражилъ Гродзицкаго, и онъ, не скрывая своего смущенія, громко замѣтилъ:
Комендантъ слушалъ пшпѣніѳ, но ничего не могъ взвѣсить: страхъ уже держалъ его въ своихъ когтяхъ властно и толкалъ на всякое безуміе; бѣшенство овладѣвало разсудкомъ.
Когда удалились латники, то Ясинскій крикнулъ палачамъ:
—А!— сверкнуло молніей въ головѣ у Богдана.—Неужели рѣшились покончить? Хотя бы продать себя подороже этимъ из- вергамъ? — оглянулся онъ и увидѣлъ, что два палача опускали блоки, а другіе два уже приблизились къ нему. Нѣсколько дальше, налѣво, лежалъ полупудовой молотъ. „Эхъ кабы его въ руки! По- тѣшилъ бы хоть передъ смертью удаль козачыо!“
Словно ужаленный вскочилъ Ясинскій и бросился, замахнувшись рукой, на Хмельницкаго; но тотъ однимъ движеніемъ руки такъ отшвырнулъ его, что панъ отлетѣлъ къ столу, какъ бревно, опрокинулъ табуретъ и упалъ навзничъ, ударившись головою о стѣну.
Богданъ бросился къ молоту; но четыре палача не допустили: два повисли на рукахъ, одинъ на шеѣ, а одинъ охватилъ ног#. Покачнулся Богданъ, но устоялъ, не упалъ.
Богдавъ бросился къ молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; онъ выпрямился, отбросилъ борцовъ, но изь скрытой двери подскочили новыя силы... Вдругъ растворилась неожиданно желѣзная дверь и на порогѣ шумно появился Богуяъ, держа въ рукахъ ,,лисгь“, на которомъ ви- сѣла большая гетманская печать. Черезъ часъ смущенный и сконфуженный комендантъ Кодака панъ Гродзицкій провожалъ Богдана, съ товарищами ого—Богуномъ и Ганджою. Богданъ, держа своого Бѣлаша подъ уздцы, шолъ ря- домъ съ Гродзицкимъ, а товарищи шли въ нѣкоторомъ разстояніи позади. Комендантъ упрашивалъ радушно, даже подобострастно своего узника „подвечерять* въ его скромной свѣтлицѣ, чѣмъ Богъ ' послалъ, не лишать его этой чести.
Но для чего-же пану нужно было меня посадить жүктеу/скачать 1.05 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|