Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

двух мною написанных книг: "На рубеже" и "Начало века"; она - третья часть

трилогии, обнимающей картину нравов и жизни моей до событий Октябрьской

революции; первая часть ее, под названием "Омут", далеко не исчерпывает лиц

и картины отношений с ними; пишучи второй том воспоминаний "Начало века", я

не был уверен, что время позволит мне написать третий том; поэтому иные

конфликты с людьми, разрешавшиеся позднее, для цельности показываемых

силуэтов рисовал в кредит, переступая грани рисуемого времени; так,

например, быт квартиры Вячеслава Иванова и сам Иванов, взятый в этом быту,

относимы к 1909 - 1910 годам, т. е. к эпохе, которая явилась объектом

описания этой части; то же надо сказать о Брюсове; или решительный тон

осуждения Мережковского, осознанный мной позднее, дан уже в "Начале века"; и

это потому, что я не знал, коснусь ли я последующих годов; разумеется, все

эти картины быта и отношений, чтобы не повторяться, опущены в этой части;

вместо них - сноска: "См. "Начало века"; и потом, поскольку акцент внимания

в третьем томе - общественные моменты, я опускаю множество литературных

встреч, чтобы не обременить книгу ненужными эпизодами и каламбурами.

Но поскольку мой взгляд на общественность слагался под влиянием событий

биографических, мне приходится в первых главах ввести и моменты интимные,

влиявшие на весь строй моих отношений к действительности.

В первой части третьего тома воспоминаний ("Омут") - удар внимания

перенесен на Россию, особенно на Москву; во второй части - центр внимания:

заграничная жизнь до и во время войны; лишь конец ее посвящен России

накануне революции.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОМУТ
Глава первая
ИЗ ВИХРЯ В ВИХРЬ
О СЕБЕ
Из этого тома воспоминаний я, автор, не выключаем; не выдержан тон

беспристрастия; не претендую на объективность, хотя иные части воспоминаний

несу в себе как отделившиеся от меня; относительно них я себе вижусь

крючником, находящим в бурьяне гипсовые куски разбитого силуэта: "Вот он -

нос "Белого", разбитый в 1906 году: неприятный нос!.. А вот его горб".

Самосознание напряженно работает над причинами собственных крахов; в анализе

я могу ошибаться; например, степень гнева в полемике против Блока, Чулкова и

Городецкого - зависела от искривления жестов; но что я был прав в принципе,

руководившем полемикой, - за это держусь.

Лет через двадцать придут и скажут: "Горб Белого 1905 года остался у

Белого 1932 года: в его суждении о горбе".

Так обстоит дело с кусками воспоминаний, которые видятся объективно;

что же сказать о других, которые еще в растворе сознания и не осели осадком?

Так: образу Александра Блока 1905 - 1908 годов противостоит сознанием

отработанный образ благородного друга, помощника: в начале знакомства, в

конце знакомства; образ же Блока эпохи ссор я не могу во имя хотя бы

самоунижения из донкихотства вычистить, чтобы он блестел, как самовар.

Воспоминания, напечатанные в берлинском журнале "Эпопея" Љ 1 - 4 в

1921 - 1922 годах, продиктованы горем утраты близкого человека; в них образ

"серого" Блока непроизвольно мной вычищен: себе на голову;1 чтобы возблистал

Блок, я вынужден был на себя напялить колпак; не могу не винить себя за

"фальшь из ложного благородства".

Вторично возвращаясь к воспоминаниям о Блоке, стараюсь исправить я

промах романтики первого опыта, "вспоминать" в сторону реализма; может

быть, - и тут я не попал в цель; Блок 1906 года "не готов" в моей памяти; а

как его выкинуть, коли он вплетен в биографию?

Начинаю со слов о Блоке и с того, с чем Блок того времени связан;

капризные ассоциации в жизни каждого не поддаются учету; у Шиллера

вдохновение связалось с запахом яблок; он клал их перед собою во время

работы. Так: ссора с Блоком связана мне с темою революции, с мыслями о

всякого рода террористических актах, - не потому, что и Блок сочувствовал

революции; не ассоциация сходства, а противоположность мне сплела обе темы.

Революция и Блок в моих фантазиях - обратно пропорциональны друг другу;

по мере отхода от Блока переполнялся я социальным протестом; эпоха писем

друг к другу совпала с сочувствием (и только) радикальным манифестациям; в

миги, когда заронились искры того, что привело к разрыву с поэтом, был убит

Плеве и бомбою разорвали великого князя Сергея;2 в момент первого

столкновения с Блоком вспыхнуло восстание на броненосце "Потемкине";3 я стал

отдаваться беседам с социал-демократами, строя на них свой социальный ритм

(ориентация Блока ж - эсеровская); в период явного разрыва с поэтом я - уже

сторонник террористических актов.

Не был я, - черт возьми, - идиотом, чтобы отношение к революции

измеривать "Блоками"; наоборот: кипение чувств и стихийная вовлеченность в

события жизни Москвы (забастовка, митинги, задуманный бойкот офицеров, осада

университета и т. д.) приподняли и тонус гнева на "косность" в Блоке,

видившемся мне "тюком", переполненным всяческими традициями неизжитого

барства; этот "тюк" я хотел с дороги убрать.

Революция связалась мне с Блоком не более, чем яблоко с поэзией; яблоки

поэта вдохновляли к стихам; гнев же на Блока вдохновлял меня к выпадам

против строя; я себе говорил: в каждом - неизжитой "мещанин", в которого

надо лупить бомбами; "мещанина" в себе силился я изничтожить; Блок же его

питал сластями (в моем представлении): поклонением мамаши и тетушки.

Подлинные мотивы поведения изживали себя в кривых жестах.

Чтобы понять меня в тот период, следовало бы знать условия моего

детства, описанные в книге "На рубеже", и условия детства Блока, поданные

книгой тетушки его [Биография Блока, написанная М. А. Бекетовой4]

марципановыми бомбошками в опрятненькой бонбоньерочке; "Боренька" рос

"гадким утенком"; "Сашенька" - "лебеденочком"; из "Бореньки" выколотили все

жесты; в "Сашеньке" выращивали каждый "пик"; искусственно сделанный

"Боренька" прошелся-таки по жизни "Андрея Белого"; прошелся-таки "самодур"

по жизни Александра Блока; "Сашеньку" ублаготворяли до ...поощрения в нем

вспышек чувственности; "Боренька" до того жил в отказе от себя, что вынужден

был года подставлять фабрикаты "паиньки" - отцу, "ребенка" - матери, так

боявшейся "развития"; косноязычный, немой, перепуганный, выглядывал

"Боренька" из "ребенка" и "паиньки"; не то чтобы он не имел жестов: он их

переводил на "чужие", утрачивая и жест и язык; философией младенца стало

изречение Тютчева: мысль изреченная есть ложь;5 от "Саши" мысли не

требовали; поклонялись мудрости его всякого "вяка".

Свои слова обрел Боренька у символистов, когда ему стукнуло уж

шестнадцать - семнадцать лет (вместе с пробивавшимся усиком); этими словами

украдкой пописывал он; вместе с мундиром студента одел он, как броню,

защищавшую "свой" язык, термины Канта, Шопенгауэра, Гегеля, Соловьева; на

языке терминов, как на велосипеде, катил он по жизни; своей же походки - не

было и тогда, когда кончик языка, просунутый в "Симфонии", сделал его

"Андреем Белым", отдавшимся беспрерывной лекции в кругу друзей, считавших

его теоретиком; "говорун" жарил на "велосипеде" из терминов; когда же с него

он слезал, то делался безглагольным и перепуганным, каким был он в детстве;

великолепно поэтому он различал все оттенки терминологии ("трансцендентный"

не "трансцендентальный"); говорить же просто конфузился, боясь вскриков:

"Чушь, Боренька, порешь!"

"Сашенька" до такой степени был беззастенчив в выборе слов и столь

презирал "термины", что называл Анну Ивановну Менделееву - "субстанцией"; и

о "субстанции" в спинозовском смысле спорил с С. М. Соловьевым, который мне

с ужасом об этом и сообщил.

Ясно: объяснение "Бореньки" с "Сашей" (от "термина" и от

субъективнейшего "злоупотребления" им) могло привести лишь к ссоре.

В каждом назрела своя трагедия; трагедия Блока - столкновение его

"вяка" с жизнью, читаемой в точных терминах, мое ж желание - насильственно

одеть в термин и "лепетанье" парок; "Весы", Мережковские, Астровы,

"аргонавты" требовали рефератов, рецензий, полемик и прений - без передышки,

без отдыха; я в поте лица трудился над комбинатами терминов; и тщетно тщился

вывести из них понятие "нового быта" и "царства свободы"; меня разрезали

"ножницы" меж отвлеченным словом и жизнью в поступках, осознанных точно; из

тщеты слов переживал себя в "молча кивающей" тишине, не умея сказаться:

словами жизни; чувствовать себя живым, молодым и сильным, и не уметь

сказаться, - какая мука! Терминология, точно шкура убитого Несса,

прилипнувши, жгла;6 я - сдирал ее; с нею сдиралось и мясо.

"Боренька", сперва молчавший, потом затрещавший терминами, - не

выросший "Боренька"; "Андрей Белый" - фикция; Блок первый отметил это; в

ответ на посылку ему книги "Возврат" он писал: "мальчик"-де мальчику прислал

к елке подарок7.

Стремление выявить жест без единого "термина" - моя дружба с Сережей

[С. М. Соловьев, в доме родителей которого я обрел речь: см. мои книги "На

рубеже" и "Начало века"], дружба традиций детства, сказок и игр:

пятнадцатилетнего отрока, утаившего "развитие", с преждевременно развитым

ребенком; оба выработали тогда свой язык, разделенный родителями Сережи,

развиваемый и позднее: студенты, оставаясь вдвоем, продолжали быть "Борей" с

"Сережей"; последний знал тихим меня; я ж умел читать его жесты; оба

тянулись друг к другу в том, чего не могли обнаружить при слишком "умных".

Многое из того, что теоретизировал я, было пережито с Сережей, который

иначе оформил общие нам факты сознания; ему были чужды: Кант,

естествознание, теория символизма; я ж игнорировал теократию, философию

обоих князей Трубецких и иные из теорий Владимира Соловьева; общее в нас:

Сережа строил "теории" над опытом, в котором играли роль родители, бабушка,

Поливанов, дядя-философ, учитель латинского языка Павликовский, его кошмар

детства; но эти лица заняли видную роль и в опыте моей жизни; идеологии наши

были весьма различны; почва их - общая.

В детстве мы были "двояшками"; такими ж явились поздней для Блока,

троюродного брата Сережи, чтившего его родителей, дядю-философа и

воспринявшего "Симфонию" как нечто, исшедшее "от Соловьевых". Сережа в

стихах кузена увидел лишь новый этап поэзии дяди, которую боготворил;

отсюда - культ "поэта", родственника, связанного с родителями;8 мать Блока

чтила его родителей; а бабушка чтила дедушку Блока, А. Н. Бекетова.

Все нас друг к другу притягивало; С. М. Соловьев даже когда-то мечтал

об общей коммуне; были ж коммуны толстовцев; мечтал же Мишель Бакунин о

коммуне из братьев и сестер.

Казалось: в 1904 году Шахматове еще тесней нас связало; в 1905 году

каждый, переживая рубеж, хотел встречи друг с другом: в Шахматове для меня

кончалась эпоха "Симфоний" (я писал "Пепел"); для Блока - стихов о "Даме";

Сережа же поворачивался от Владимира Соловьева к Ницше, от теологии - к

филологии, от мистики - к народу.

Было решено: в июле Сережа и я едем в Шахмато-во9 - увидеть: соединяют

ли нас и наши "кризисы"?

Хотелось и просто втроем помолчать: без слов.

Волей судьбы: не Шахматово, а кусочек дедовской жизни был коротеньким

отдыхом перед долгою бурей.

ДЕДОВО
В Дедове летами я читал классиков и собирал материал для романа

"Серебряный голубь"; оно ж стало местом душевных мучений; Дедово - именьице

детской писательницы, Александры Григорьевны Коваленской, Сережиной бабки

(по матери).

В одноэтажном серявеньком флигельке проживали родители моего друга;

сюда я наезживал веснами еще гимназистом:10 в уют комнатушек, обставленных

шкафами с энциклопедистами, масонскими томиками, с Ронсаром, Раканом,

Малербом и прочими старыми поэтами Франции; несколько старых кресел, букетов

и тряпок, разбросанных ярко, ряд мольбертов Ольги Михайловны Соловьевой, ее

пейзажи, огромное ложноклассическое полотно, изображающее похищение

Андромеды11, мне обрамляли покойного Михаила Сергеевича Соловьева, уютно

клевавшего носом с дымком: из качалки.

В высоких охотничьих сапогах, в летнем белом костюме, он все-то

вскапывал заступом околотеррасные гряды, пока О. М., перевязав волосы

лентою, в черном капотике копошилась при листах своего перевода, брошенных

на столик; мы, два юнца, рассуждали о Фете; из-за перил клонились кисти

соцветий и яркоцветных кустарников; по краям дорожки, бегущей с террасы,

зеленели высадки белых колокольчиков, перевезенных из Пустынки: [Имение

друга философа Соловьева, С. П. Хитрово, а прежде - имение поэта Алексея

Толстого] им Владимир Соловьев посвятил перед смертью стихи:

Душные дни, -

Белые, стройные,

Те же они12.

над ними, отдавались воспоминаниям.

К семейным воспоминаниям была приобщена серая огромных размеров

крылатка философа, вытащенная из дедовского ларя; по вечерам в нее облекался

я; в этой серой крылатке покойник бродил по ливийской пустыне13 - в ночь,

когда сочинил: "Заранее над смертью торжествуя и цепь времен любовью одолев,

Подруга Юная, тебя не назову я, но ты услышь мой трепетный напев" ;14 утром

два шейха арестовали его, приняв за шайтана (черта)15.

"Подруга", муза философа, была "Мета" (мета-физика); "подругою" ж Блока

казалась "Люба" (жена поэта), которую он наделил атрибутами философской

"Премудрости" ; и пошучивал я, облеченный в крылатку: крылатка - Пегас, на

котором покойный философ, слетавши в Египет, изрек имя музы; она оказалася

девою, Метой, - не дамою, Любой, с вещественной физикой, но... без

метафизики.

Когда же впоследствии оказалось, что физика музы Блока не "Люба", а

незнакомая дама с Елагина острова, его вдохновившая к винопитию [См.

стихотворение "Незнакомка", в котором пьяницы кричат: "In vino veritas"16],

то Сережа, сжав кулаки, слетал не раз со ступенек террасы над "белыми

колокольчиками" - отмахивать по полям километры в смазных сапогах; и красная

рубаха его маячила в зелени; он не находил слов, чтоб выразить гнев на

узурпацию Блоком патента на музу "дяди".

Многими воспоминаниями живо мне Дедово.

В 1898 году я здесь был крещен в поэзию Фета, слетев ненароком с

развесистой ивы в пруд, - дважды (едва ли не с Фетом в руках); а в 1901

году, в мае месяце, меж двух экзаменов, я был крещен М. С. Соловьевым в

Андрея Белого; [См. "Начало века", глава вторая] Дедово стало -

литературного родиной; впоследствии А. Г. Коваленская сказала: "Добро

пожаловать к нам"; с тех пор я почти не живал в имении матери17, деля в

Дедове с моим другом досуги.

Дедово - в восьми верстах от станции Крюково (Октябрьской дороги);18

два заросших лесами имения, Хованское с Петровским, прилегают к нему; в

одном из трех флигельков, деревянных, одноэтажных, расположенных вокруг

главного, желтого деревянного дома, принадлежавшего "бабушке", проживали с

Сережею мы; он был крайний к проезжей дороге, отделенный забориком от нее и

зарастающими цветами; неподалеку от него выглядывал крышей и окнами флигель

В. М. Коваленского, приват-доцента механики, дяди Сережи; там шла своя

жизнь, на нас непохожая: чувствовалась пикировка двух бытов при внешне

"добром" сожительстве, усиленно налаживаемом Сережей; все-то он завешивался

от Коваленских точно ковром, на котором изображались пастушеские пасторали;

"пастух", Виктор Михайлович, летами забывал курс начертательной геометрии,

тыкая пальцем в пианино и оглашая цветник все теми ж звуками: "Я

страаа-жду... Душаа истаа-мии-лась..."19 Все-то томился этот доцент с лицом

старого фавна; виделась и головка "пастушки", дочки его, Марьи Викторовны,

переводившей Гансена, любившей поговорить о творчестве 666 норвежских

писателей (имя им - легион); вокруг порхало два пухлогубых "зефирика", Лиза

и Саша, дети В. М; мать их имела вид отощавшей "Помоны", дарившей Сережу

улыбками "не без яда" и яблоком "не без червя"; так выглядели обитатели

флигелька в Сережином воображеньи, соткавшем ему из его мифа ковер; бывали

минуты, когда казалось ему: из трещин ковра струятся в нашу сторону яд без

улыбки и черви без яблока.

Быт Соловьевых - безбытный; быт Коваленских - тяжеловат, угловат

(углы - с остриями).

Третий флигель чаще всего пустовал; принадлежал он Николаю Михайловичу

Коваленскому, председателю Виленской судебной палаты, приезжавшему в Дедово

на отпуск; в нем ночевал Эллис в своих наездах на Дедово; Н. М. родители

Сережи как-то чуждались; отчуждение переносилось на бабушку, защищавшую Н.

М. миной: "Тишь, гладь, благодать"; а были - "бездны", кажется, нарытые

дядюшкой.

Флигельки выходили террасами к клумбе, перед которой тряслась

сутуленькая "бабуся", маленькая и черненькая, с чопорно-сладким выражением -

не лица, а - раз навсегда вытканного на ковре герба; герб изображал "идиллию

над безднами".

За главным домом был склон к обсаженному березой и ивою позеленевшему

пруду; склон был сырой, заросший деревьями, травами и цветами; веснами здесь

цвели незабудки; и пахло ландышами; в июне дурманила "ночная красавица"; с

трех сторон пруд обходил вал, в деревьях; с четвертой стороны близились

домики Дедова; цветистые девки ходили купаться в пруд; в близлежащем

кустарнике, в фантазии Сережи, залегал дядя-доцент, наслаждаясь формами

граций.

- "Впрочем, Боря, - это лишь миф, построенный на основании кем-то в

С вала виделся луг с прилегающим лесом; и - крюковская дорога.

С противоположной стороны, вид на которую открывали окна нашего домика,

за проезжей дорогой, был луг, проколосившийся злаками и окаймленный белыми

стволиками грациозных, легких березовых куп; впереди он обрывался кустом,

переходящим в темную рощу; она закрывала село Надовражино, куда мы шагали

после вечернего чая, украшенного "семейным гербом", земляникой и сливками;

здесь, в Надовражине, в крестьянском домике, обитали три сестры Любимовы; у

них мы распевали народные песни и поминали "нечистого"; раздавались едкие

замечания по адресу Коваленских, после чего из папиросного дыма затягивали:

"Вы жертвою пали";20 мы и сестры Любимовы ниспровергали власть: бар и

помещиков.

Вот обстановка, в которую летом я попадал каждый год, пока события

личной жизни не удалили меня из Дедова, куда я вернулся лишь в 1917 году,

чтоб с ним проститься21. Здесь был замкнутый круг, ничем не напоминающий

московскую жизнь; жил, точно в сказке, в жизни друга, становясь порой ухом и

глазом; Сережа передавал мне свои семейные "тайны"; из слов его возникал

мир, более интересный и более жуткий, чем роман с "привидениями"; в нем

Эдгар По сочетался со "старухою" Эркмана-Шатриана;22 здесь изучал я падение

одного рода; и, когда возвращался в Москву, мне казалось, что я проснулся и

Дедово привиделось мне.

АЛЕКСАНДРА ГРИГОРЬЕВНА КОВАЛЕНСКАЯ

года сказочною старушкой, выставив тоненький, крючковатый носик из-за

розового куста: "Пойдем, мальчик, за мною: в мой пряничный домик!" Я был

шестиклассник; родители моего друга уехали за границу; в квартиру их, к

внучку, переселилась "бабуся"; и каждый вечер сидели мы за чайным столом,

журча о Жуковском, Ундиночке, дядюшке Струе;23 из-под самоварного крана

вытрясывалась черная, кружевная наколка сутуловатой "бабуси", срывавшей звук

эоловой арфы;24 в егозящих ее глазенках, - черненьких, остреньких, -

прыскали искорки; охватывали переживания младенческих лет и строчки Уланда,