Л. Н. Толстой что делает вино с человеком

Пить!.. Какое это привычное и понятное слово — пить. Но сейчас оно приобретает особый смысл. Пить — это не только глотать холодную, вкусную воду. Нет, это не только вода, это еще свежесть и прохлада для всего тела...

Он пытается поднять руку — она не двигается, попросить воды — язык не слушается. Но вот наконец с нечеловеческим усилием Цветков медленно-медленно поднимает голову; поднимается и верхняя половина тела, потом ноги, и он с удивлением замечает, что повис в воздухе! Начинает двигать ногами, — ведь чтобы передвигаться, надо шагать, и он шагает прямо по воздуху, а под ним, где-то далеко внизу, дорога. Он слышит, как гулко и отчаянно колотится в груди сердце — этот дергающийся комочек. Оно тоже участвует в передвижении — своими толчками дает ускорение. Цветков чувствует, что двигается вперед все быстрее и быстрее, воздух стремительно обтекает его и, завихряясь, щекочет спину. А внизу серой змейкой вьется дорога. Как она далеко! Но он узнаёт ее. Он шел но этой дороге когда-то в детстве, а может быть, вот так же летел над ней — высоко-высоко! Ну конечно же, все это с ним уже было — и полет, и ветер, и дорога...

В его руку шприцем вводят прозрачную жидкость. Он начинает понимать, что находится в больнице...

— Воюете, чемпион? — шутливо спрашивает доктор. Возле кровати стоят четверо рослых санитаров. Больного приходилось держать, и это было трудно.

С каждой минутой в голове становится яснее. Цветков с удовольствием потягивается. Ноги и руки немного затекли от долгого лежания, и приятно думать, что вот сейчас он встанет и пойдет принимать ванну.

Александр Филиппович все еще стоит рядом.

— Как дела? — приветливо улыбается он.

— Было плохо, — отвечает Цветков, — теперь хорошо.

После ванны он почувствовал себя совсем бодрым. Проходя по коридору, глянул в окно. Зима... Ветер взвихривает снег.

Болезнь трудно покидала Цветкова, мучая время от времени кошмарами, но по ночам он чувствовал себя спокойно. Непонятные ощущения, которые он приписывал чьему-то воздействию, исчезли.

Он стал много размышлять. Было о чем подумать. Пытался восстановить в памяти все, что произошло с ним перед поступлением в больницу. Что же тогда случилось?

...Он метался несколько дней, как в угаре. Казалось, что его кто-то ловит, кто-то подстерегает на каждом шагу. Слышались таинственные голоса, непонятные токи бродили по всему телу. И страх, страх... Александра охватывал необъяснимый, глупый страх за свою жизнь. Животный страх! Но если разобраться здраво, то кому был нужен обалдевший от водки человек?

А потом та страшная ночь... Разгром в комнате, который он учинил, спасаясь от мнимых врагов, и... на полу кровь, много крови!..

Во время обхода доктор сказал:

— Мозг не может работать правильно, если каждый день его отравлять спиртом...

Цветков ему неуверенно возразил:

— Я всегда хорошо переносил водку, меня даже никогда не тошнило потом...

— Тошнота и рвота — это защита организма, — ответил Александр Филиппович, — у вас ее не было. Вы и не подозревали, какую титаническую борьбу ведет ваш организм, пытаясь противостоять систематическому отравлению. Но ведь человек не железный. И самое хрупкое и уязвимое в нем — это нервная система и ее вершина — головной мозг. И вот появляется неясная тревога — первый сигнал бедствия. Отравленные нервы шлют в мозг ложные сигналы — появляются обманные ощущения. А мозг отравлен тоже, и он не в силах разобраться, что есть, а чего нет. Он работает искаженно, как и любой больной орган. Появляются нелепые догадки, превращающиеся в бредовые построения.

— Поэтому мне казалось, что меня убьют?

— Да.

— А кошмары? А чье-то воздействие?

...Тяжело и медленно приходит утро. Сестра сделала укол.

Сегодня неожиданно пошел дождь. Первый дождь... Бегут по стеклам, как слезинки, прозрачные капли.

Интересно, вызовет сегодня Александр Филиппович или нет? Каждый раз, когда Цветков спрашивает у него, нет ли писем, врач неопределенно обещает: «Скоро мы на эту тему поговорим». Но прошел уже месяц, как закончилось лечение, а разговор все еще не состоялся...

— Цветков! Александр Николаевич!

Наверное, опять кто-нибудь порвал книгу. Цветкова тут назначили библиотекарем, и хлопот теперь более чем достаточно...

— Александр Николаевич, доктор зовет!

— К вам приезжает ваша сестра, — сообщил Александр Филиппович. — Мы получили от нее несколько писем, часть из них адресована вам, но есть и на имя главного врача. Она просит, чтобы мы выписали вас на поруки, и недоумевает, почему мы так долго задерживаем вас, теперь уже почти здорового человека.

— Неужели вы еще сомневаетесь, что я здоров? — спросил Цветков.

— Сейчас вы здоровы. Относительно, конечно. Но в жизни у вас могут случиться трудности, неприятности, горести. Сможете ли вы реагировать на них как здоровый, умеющий руководить своими поступками человек?

— Трудности никогда не пугали меня.

— То было прежде...

Цветков положил в пепельницу погасшую папиросу и ждал, что Александр Филиппович скажет дальше.

— Как я уже говорил, вам приходили письма, которые я временно задержал. Теперь, я думаю, вы можете их прочесть.

Он не спеша выдвинул ящик стола. Сверху лежал немного помятый синий конверт с размашисто написанным адресом. Александр Филиппович протянул его. Письмо было от Веры, сестры Цветкова.

«Мы поражены... знали, что не доведет до хорошего... пришлось срочно выехать к тебе, но все-таки я опоздала...»

«Ты тяжело болен, иначе бы я больше не назвала тебя своим братом...»

Дальше Цветков читал уже медленно. Сознание как-то притупилось. Он стал догадываться, какой страшный смысл заключен в этой долгожданной весточке от родного человека.

«Заходила в твою квартиру — там все вверх дном. В ту страшную ночь соседи слышали, как ты до утра чем-то тяжелым колотил по полу».

«Говорят, она сначала кричала: „Пусти! Пусти! Это же я!"...»

«Утром узнать ее было невозможно — у нее почти не было головы...»

«Наша мама в один день поседела. Она не может понять, как мог ее сын так зверски убить свою жену...»
Убить свою жену!..

Вот уже вечер. Потом утро. Снова вечер... Письма, оказывается, все-таки приходили...

Уже опять утро... Принесли завтрак. Унесли...

Когда закончатся эти уколы?!

Мама совсем поседела... Как быстро бегут дни!..

Цветков теперь не встает с постели. За окном то светло, то темно. Это сменяются дни и ночи... Приходит Александр Филиппович, сядет на край кровати, положит руку на плечо больного, помолчит и уйдет...

На высокой тумбочке возле окна стоит в горшочке какой-то бледный цветок. Сначала был только один тоненький росточек, потом выросло еще несколько, потом появились листья. Листьев с каждым днем все больше, они тянутся к свету большой охапкой — еще немного, и цветок, потеряв равновесие, свалится с тумбочки...

Галка очень любила цветы...

Тоска, безысходная тоска... и мысли: «Неужели я убил свою жену?.. Но ведь тогда и я не имею права жить!.. Какое ужасное противоречие — она мертва, а я жив. Где же выход?!»

...Вера, сестра Александра Цветкова, действительно приехала. Они долго сидели в комнате свиданий и молчали. Впрочем, нет. Она не молчала, это он молчал. А она все время о чем-то спрашивала, а вот о чем — никак не вспомнить.

Вера плакала. Как сквозь сон издалека доносились до Цветкова ее всхлипывания. Он погрузился в странное оцепенение. Надо было что-то ответить, но он только проговорил: «Не знаю...» Даже не проговорил, а просто пошевелил сухими губами, пытаясь произнести: «Не знаю».

Потом его увели, и он послушно ушел, а Александр Филиппович остался с ней в комнате свиданий. Доктор говорил: «Скоро он будет здоров. Самое опасное уже позади. То, что оп узнал, оказалось сильным ударом для него. Не надо его сейчас ни в чем винить».

Жизнь на этом отделении течет спокойно — не слышно ни криков, ни ругательств, ни стука в стену. Это тихое отделение. Здесь есть музыкальная комната, комната настольных игр, читальня и даже — к удовольствию всех некурящих — изолированный курительный зал. Время разграничено четким графиком.

Когда-то Цветков любил петь. Знакомые говорили, что слушать его можно. И Галка говорила... Несчастная Галка! Она была необыкновенной...

Однажды они ехали на юг, и она отстала от поезда, а когда Цветков выпрыгнул из вагона, чтоб не оставлять ее одну на глухом полустанке, она призналась, что сделала это нарочно: «Я хотела узнать, как ты поступишь. Теперь я счастлива!»

Сначала Александр рассердился — все-таки ехали компанией, в вагоне-ресторане был заказан столик, и из-за ее глупой выходки получилось все не очень-то красиво. Но разве можно было на нее сердиться долго!..

Мечтала Галка всегда немного по-детски. Например, о паруснике, который поплывет далеко-далеко, и она будет лежать лицом вверх и смотреть на звезды, а он станет петь ей ласковые песни. «Только обязательно ласковые, понимаешь?» — говорила она и лукаво щурилась...

— На прогулку, пожалуйста! — голос санитара возвращает Цветкова к действительности.

Больные выходят в садик, отгороженный низкой оградкой от остального двора.

Какой хороший день! Небо синее-синее!.. Цветков бредет по аллейке, посыпанной желтым песком. И опять воспоминания окружают его...

...В ту весну было мало солнечных дней, но однажды утром они с Галкой увидели в окне чистое синее небо. Вот такое же, как сейчас.

— Поедем за город, Саша, — сказала она.

Потом, смеясь и радуясь хорошей погоде, они спешили на вокзал. Галка была хороша, и все смотрели на нее. И на Александра тоже смотрели. Она была совсем еще девчонкой и, наверное, люди думали, что они брат и сестра, а не муж и жена,

— Когда мы состаримся, мы все равно в хорошую погоду будем выезжать за город, правда? — говорила она.

Однажды Галка сказала:

— Вот, говорят: жить душа в душу. В этом есть глубокий смысл, правда? Я, например, чувствую, когда ты ждешь меня, и тогда мне радостно и легко работать. Но я чувствую и когда ты придешь пьяный. Тогда мне тяжело и горько... Ведь это и есть — жить душа в душу? Значит, у тебя есть душа, и у меня есть душа, и они переговариваются друг с другом, да?

Милая, нежная девочка, жена...

И вот ее нет... Нет больше ничего в жизни. Впереди — пустота и горькое одиночество. Сам лишил себя всего, что составляло жизнь, чему радовалась душа...

Время прогулки близится к концу. Сейчас надо будет подниматься на второй этаж, да не слишком пыхтеть при этом, а то ведь могут отложить выписку...

Как длинна все-таки эта лестница! Холодные, истертые каменные ступени... А что же впереди? Впереди вот так же, как на этой лестнице — холодно, мрачно, безотрадно... «Человек живет только раз...» Мудрые слова. Но понять их правильный, истинный смысл — ох как трудно! Трудней, чем с испорченным сердцем взобраться на второй этаж...

Открылась дверь. Сейчас отдых. Потом обед. Потом еще дни, месяцы, годы... Годы! А впереди — темно. И нет никого...

Цветков сидит на своей кровати и плачет. Впервые за много-много дней он оплакивает свою жену, себя, свою искореженную, страшную жизнь.

Скоро выпишут. Он ждет этого дня шесть лет... В последний раз его представлял на комиссию Александр Филиппович. Это было зимой, в разгар болезни. Тогда все окружающие казались врагами, виновниками мучений. Цветков был груб, цинично бранился, даже хотел ударить державшего за руку врача, и его очень скоро увели в палату. Он запомнил только лицо одного старенького человека, с длинными белыми волосами, падавшими почти до самых плеч.

Теперь белый старичок снова был в комиссии, он приветствовал Цветкова как старого знакомого.

На этот раз беседа затянулась. Цветков рассказывал о своих переживаниях и о том, как постепенно, день за днем, возвращался к нему рассудок. Ему объяснили, что он перенес две болезни. Одну — самую страшную, вызванную систематическим злоупотреблением спиртными напитками и перешедшую в тяжелую, хроническую форму алкоголизма, — от нее спасли благодаря новейшим, только что открытым наукой средствам. И другую, которая возникла тогда, когда его сестра начала уже настаивать на досрочной выписке. Это было время оцепенения и душевной пустоты, когда Цветков решился на самоубийство...

Беловолосый старичок — один из известных в стране профессоров-психиатров — грустно заметил:

— Мы сделали для вас все, чем располагает современная медицина. То, как вы сможете дальше устроить свою жизнь, будет зависеть уже от вас самого...

Очевидно, он относился настороженно к вопросу о выписке. Тем не менее Цветкову объявили, что комиссия считает его выздоровевшим и пошлет соответствующий медицинский документ в суд, который должен дать разрешение на его выход из больницы. Цветков поблагодарил и вышел из кабинета.

Его ждет работа, и теперь он знает, как надо жить! Работоспособность можно восстановить!.. Плохое сердце — это еще не последнее слово врачей...

Антонина Герасимовна при обходе сказала:

— У вас, Цветков, было замечательное сердце. Но теперь часть сердечной мышцы переродилась в жировую ткань.

— Но ведь можно ее укрепить, натренировать сердце? — спросил он с надеждой.

— Это будет зависеть от вас.

Приходит дежурный врач.

— Почему не спите, больной?

— Потому что я уже не больной, дорогой Александр Филиппович!..

Ну да, это он. Цветков говорит ему о своей выписке, о том важном, что в себе отыскал, говорит сбивчиво, наверное, непонятно. Но Александр Филиппович смотрит на него весело. Он уже не сердится, что больной нарушил режим. Он понимает Цветкова.

«Прощайте, милый доктор! Вы были моим другом в самые тяжелые минуты моей жизни. Я буду помнить это...» — с благодарностью и совсем не сентиментально подумал Цветков.

В очерке «Вместо тоста» 13 лет назад я рассказал об одном инженере. То был не просто заурядный выпивоха, а своего рода философ, рыцарь бокала. «Пью я систематически и вполне сознательно, — говорил он не без бравады. — А что мне может дать состояние трезвости? Осознание того, что в моей жизни отсутствуют сильные стимулы существования? А напился — так вроде отключился. Так сказать — выдернул себя из розетки действительности».

Пояснял:

— Если обо всем задумываться, то, знаете, голова распухнет... А выпил приличную дозу — и проблем вроде бы нет.

— Но это же мираж исчезновения... — вставил я.

— Пусть. Но на один вечер я его себе подарил. Так он говорил мне тогда.

В связи с принятыми недавно мерами по искоренению пьянства и алкоголизма я вспомнил о моем инженере. Телефон сохранился в записной книжке, только следовало прибавить двойку к шестизначному номеру. Не скрою: в голову всякое приходило. Ведь прошло 13 лет — срок! А известно, что пьющие резко укорачивают свою жизнь... Но все-таки я дождался, трубку сняли, и я узнал его голос. Отлегло. Напомнил о себе, об очерке. Он не без труда вспомнил, договорились о встрече. Поехал к нему.

Я был потрясен его видом. Если 13 лет назад выпивки как-то не отражались на его внешности (ему тогда было тридцать четыре), то теперь... Нет, не подумайте, не будет портрета матерого алкаша с порушенной физиономией. Тут другое. Лицо его было как поле битвы с применением нейтронного оружия: все физические объекты целы, все на месте, но живое умерщвлено. Так и у инженера: все черты вроде нетронуты, но в глазах, во всем облике нет мысли, живости, внутреннего света. Из его объяснений я понял, что лет двадцать назад он, собственно говоря, не пил, ну то есть был нормальным человеком, «символически» и крайне редко пригублял по праздникам, пристрастился, дозы росли, постепенно достигли бутылки и более за вечер. (Тогда, 13 лет назад, он находился лишь в преддверии своей пагубы.) И остановиться сам он уже не мог, перешел черту, а за этой чертой, за этой дверью уже как бы недействительны и кощунственны естественные для застолий усладительные афоризмы про напитки богов, а вакхические песнопения звучат как реквием.

Встреча через 13 лет всегда непростое испытание... Куда делось его остроумие, его, пусть искусственная, манера легко, охотно смеяться, шутить. Я напомнил ему его пассаж о необычайно большом в нашем лексиконе количестве синонимов слова «выпить» — от вульгарного «дерябнуть» до нелогичного «сообразить»: мол, к чему бы это?

Он плохо помнил, отреагировал слабым подобием улыбки, будто остатками памяти и игривости ума из того давнего полузабытого времени... Он вообще мало что помнил, мямлил про какие-то лобзики, чувствовалось, что разговор его утомляет. Замолкал на полуслове, будто что-то заклинивало, будто срабатывала некая «закупорка ума». Я поначалу было подумал, что, может быть, из человека просто кураж вышел (нередко неуемные остряки теряют с годами это качество, оставаясь по-прежнему незаурядными личностями), но, увы, тут было не то, да и перемещения но службе после каждого лечения (он лечился три раза и срывался) говорили сами за себя. Что-то ушло из человека. Вот что было страшно: потускнение личности. Да, 13 лет назад состояние «подшофе», видимо, взбадривало его, но уже тогда, как я теперь понимал, зарождалась беда...

С удивлением узнал, что он уже год как не пьет. После операции. Видимо, мозг, нервная система не могут без потерь оправиться от многолетней и ежедневной алкогольной «травли». Водка уже выжала из него все — энергию, талант, здоровье. Циничная, она взяла с него свою дань, и ей уже все равно — пьет он или не пьет, ее бывший пристрастник. Он, такой, ей неинтересен. Пусть он теперь хоть загнется, пусть им занимаются наркологи, доведенная до крайности жена, кто угодно, ее, водки, это уже не касается. Она его бросила.

Выходит, я поздно к нему пришел или, наоборот (надо быть оптимистом), слишком рано; возможно, поврежденный внутренний мир его еще восстановится, самоочистится воздержанием.

— Когда я «завязал», — говорил мне мой собеседник, извинившись, что употребил понятное, но, кажется, не совсем литературное словечко, — я первое время героем ходил: надо же, мол, держусь, не срываюсь. А потом «медовый месяц» восторга прошел, потянулись будни...

И он признался, что ему стало страшно одному в образовавшемся океане ежевечернего времени, среди медленно, своим ходом тянущихся часов трезвости: ведь исчез допинг алкоголя, который способен делать скоротечными любые длинноты, способен любые длинноты (например, жизнь) укорачивать до сплошного однообразного мига. Он вдруг ощутил, что по-настоящему не знает, что делать с этой трезвостью, не умеет жить наедине с самим собой, привык, что его досуг ему организовывает общество, телевизор и т. п.

Конечно, трезвость — это хорошо. Но просто трезвость, ничем духовно значительным не заполненная, из блага, из вожделенного состояния для ранее пившего человека может стать мучением, непосильной тяготой: на что ее употребить? Она же властно предстанет перед человеком и скажет: ну что ты сидишь, делай же что-нибудь со мной!

В том-то и дело: трезвость должна быть не просто антиподом пьянства, а глубокой положительной внутренней потребностью человека.

— Я бы сказал так, — говорил мне конструктор, — надо что-то полюбить так же сильно, как до этого ты любил то, от чего отказался. Но уже другой любовью, не рабской.

Услышал я от всех, кто мне «исповедовался», одно признание: все они пропускали момент, когда надо было всерьез ужаснуться себя. Испугаться по-настоящему. Вечером вроде выпивкой снимали стресс, но ком-то нарастал. Коварство вина и состоит в том, что оно мельчит трагедию, не дает ей вызреть до плодотворного кризиса души, а ведь кризис души, недовольство собой действительно могут быть плодотворными. Чтоб мрак душевный ужаснул: для этого ли — осквернять свои дни — родился ты на свет в своем городе или деревне?!

Конструктор увлекся искусством. Поначалу — помимо воли — вычитывалось «антиалкогольное». Его потрясло описание рисунка Альбрехта Дюрера «Надгробие пьяницы», и еще — высказывание о том, почему Бахуса изображают тучным и женоподобным: оказывается, бог вина расплачивался за это немощью,

— Но главное, — сказал конструктор, — конечно, то, что у меня появилось совсем другое отношение к работе, ко мне вернулся вкус к конструированию.

— Сейчас, в связи с антиалкогольной работой, — заметил он, — приходится слышать: от общества, мол, много зависит в смысле организации досуга людей, выпуска безалкогольных напитков и прочего. Все это верно. Но начинать все равно надо с себя. Оно во всех отношениях верней. Ведь и в хрустальном дворце человек может пойти не в сверкающий зал, а в котельную, где выпьет из горла бутылку портвейна. Все можно сделать. При наличии внутренней-то потребности...

Конструктор произнес ключевое слово. Без разговора о воспитанной внутренней потребности, нравственной и духовной культуре не обойтись. Без них страшно даже питье молока. В одной турпоездке я попал на фильм «Заводной апельсин», ни слова не понимал, но видел, что физически цветущие насильники перед своими гнусными налетами обязательно заходили в молочный бар и пили молоко из больших емкостей. А главарь, что поверх брюк надевал грубошерстные плавки, очень, помню, любил слушать музыку Бетховена.

Само по себе молоко и даже сам по себе Бетховен не делают человека высоконравственным. Весь вопрос: на какую личность все это накладывается, в кого входит? А страшным может быть не только вино. Но и молоко бездуховности.

— Ну наверное... я думаю — да.

— Тогда запишите. Было бы полезно рассеять заблуждение, что пьющие — это одни тупицы, маразматики и тэ пэ. Легче легкого от таких отмахнуться, хотя и от таких не надо отмахиваться. Как раз давно замечено, что среди пьющих не редкость люди талантливые, с тонкой, а потому ранимой душой. Эти легче как-то ломаются от неудачи, от несправедливости. Я про себя скажу: знаете, после чего я «сломался»? Очень переживал, когда нас, очередников, нагло обошли с жилплощадью. Не столько из-за жилья было обидно, сколько из-за наглости.

Тут конструктор произнес знаменательную, на мой взгляд, фразу:

— Я готов быть двадцатым в очереди, где впереди меня стоят более нуждающиеся. Но я не хочу быть вторым, если впереди меня по блату втерся хапуга.

Он помолчал.

— Иногда рюмка — это как бы жест бессилия перед лицом обстоятельств, — продолжил он. — Этого «блатного» очередника я выгнать бессилен или бессилен повлиять на того, кто его в эту очередь «воткнул». Во мне кипит, так сказать, праведный гнев, но в моих силах лишь залить его стопарем. Так полку пьющих прибывает...

Что на это сказать? Конечно, было бы неправильно впрямую объяснять алкогольные «срывы» и «ломки» такими причинами, но и не учитывать их тоже вряд ли было бы правильно.

Да, редко какая проблема имеет столько точек соприкосновения с другими сторонами жизни. Сейчас в стране много делается по укреплению порядка, развитию гласности, по борьбе с показухой — все это одновременно есть и борьба за трезвость — во всех сферах нашей жизни. Всякие «недоговоренности», «утайки», высокомерные реплики типа «без тебя разберутся», «не твоего ума дело» (таков, например, был у конструктора прежний начальник КБ) — все эти вещи, увы, повышают «дискомфорт души», в котором, как известно, тоже гнездятся зеленые птицы алкогольного беспамятства.