Л. Н. Толстой что делает вино с человеком

И пока был пьян Васька, пока вгорячах не чувствовал боли, хорохорился, но, очутившись темным вечером на пустынном шоссе, после того как вместо руки появилась культя, затосковал. Хмель еще не вышел, но уже осознанно резануло по сердцу то, что случилось, и если тогда, в первые минуты, плакал от страха, то теперь заскулил от боли и от той бесприютности, когда человек остается один во всем мире и сознает, что ему никто не поможет и что жалость ближнего не облегчит его судьбу.

Домой он не спешил, зная, что доброе там его не ждет. По всей вероятности, жена узнала о его несчастье, конечно, встревожилась, но это не помешает ей изругать его как самого распоследнего человека, и в голову ей, конечно, не придет подумать: а каково теперь ему, инвалиду, жить? Чего одним пальцем ухватишь? Что задержишь? Стакан — и тот не прижать... Подумав о жене, Василий оглянулся: было темно. Где-то далеко, наверно на другом конце поселка, однообразно, словно кто бил в жестяную банку, тявкала собака. По дороге тянул сырой ветер, заманивая к себе ненастье. Темным коробом выделялась в сумраке автобусная остановка, но Василий не пошел к ней — ему хотелось побыть наедине с собой. Разобраться, как это все произошло с ним, что он обезручел. До этого часа он не задумывался над своей жизнью. Жил будто во сне, без желаний. И если уж был к чему интерес, так это только выпить. Выпить же он всегда был готов. Редко, конечно, на халявину, но и не на свои, а на общую халтурку. Халтурка же подворачивалась всегда, и если с утра он знал, что предстоит такая работенка, то весь день ходил, будто по воздуху летал, и откуда шуточки брались, и лучшего положения в жизни, чем то, какое занимал, и не надо было.

Обычно халтурка приходилась на троих-четверых, таких же заводных, как он, жаждавших выпить. Из мастерской лесхоза брали дисковку с мотором и дружно торопились к заказчику. Заказчиком мог быть любой, кому надо было разделать дрова. Двое подносят, третий подает, четвертый режет на ровные кубышки. Работа идет спорко.

На этот раз халтурка выпала от директора пошивочного ателье. Не поскупился — по два с полтиной отвалил за кубометр, а всех кубометров — десять, вот и посчитай сколько придется на нос. Чтобы работенка шла веселей, попросили у директора «аванец», и, пока трое налаживали пилу, четвертый, легкий на ногу Мишка Шуршенников, смотал в гастроном за двумя поллитрами. Опорожнили их. И ничего, ладно пошло дело — каждый зубчик у дисковки острый, что твоя бритва, как в масло идет в березу. «Дз-з-з!» — и чурка в сторону. И не заметили, как половину штабеля отмахали. Но тут он, Васька Железнов, намекнул, что, пока будут разделывать вторую половину, гастроном закроется и что не худо бы теперь расстараться «блондиночкой». С ним согласились и отрядили к директору за валютой. Тот не стал осторожничать, выдал, благо полдела сработано. На этот раз Мишка Шуршенников принес восемь бутылок вермута, или, как его прозвали, «красноты», потому что водка кончилась. Из восьми четыре бутылки тут же опорожнили. И снова за работу. Но Ваське Железнову не работа, а уже другое на уме метелилось, у него всегда так — как попадет в ноздрю, так давай и давай. И он открыл еще бутылку, еще чашку опрокинул в себя. И вроде бы все хорошо, дело пошло еще веселей, но ребята перестали допускать его к пиле, говорили, что он «набравши», и посылали его па подноску. Но он не соглашался с ними и все рвался на распиловку. К этому времени и остальные приложились каждый к своей бутылке и не стали ему возражать. Им уже, наверно, было все равно, пьян или не до конца хвачен Васька Железнов. А он, подогретый вином, разошелся вовсю. «Давай, давай! — кричал он.— Ух ты, мать твою без платка видел! Наваливай! Наваливай!» «Дз-з-з!» — и чурка в сторону. «Дз-з-з!» — и еще одна летит. Во как надо работать! И вдруг палочки запрыгали — одна, другая, третья... четвертая!

«А-а! — закричал Васька, когда понял, что это никакие не палочки, а собственные пальцы летят.— А-а-а!..»

Самый трезвый из них был Мишка Шуршенников, недаром его в лавку всегда посылали, — сколько ни выпьет, ни в глазу: он тут же сообразил, что случилось, и потрусил к телефонной будке. Она стояла неподалеку от гастронома.

«Алё! — крикнул он, набрав нужный номер. — Давайте скорее неотложку, человеку пальцы дисковкой отхватило!»

Его спокойно спросили, где находится человек, сколько ему лет, фамилия, имя, отчество. Мишка на все вопросы ответил, только не знал, как по отчеству Ваську Железнова, но это оказалось неважным, и минут через десять неотложка была на месте, и в нее посадили Ваську Железнова с завернутой в рубаху кровоточащей рукой.

«Покедова! — кричал Васька, хорохорясь. — Поехали! Деньгу моей бабе не давайте, пусть Гаврилыч сохранит!»

Потом была операция, короткий, как ему казалось — веселый, разговор с хирургом, и, пожалуйста, на выход, без бюллетеня, потому как потерпевший, то есть он, Васька Железнов, был в нетрезвом состоянии.

«Н-ну-у... — покрутил Васька головой и посмотрел на обмотанную бинтом руку. Она была круглой и толстой, словно в белой боксерской перчатке.— Вот это натворил... Чего ж теперь делать? Куда я без руки-то? В сторожа?.. Вот это натворил!» Он еще пуще закрутил головой, словно пытаясь от чего-то освободиться, и полез в карман за сигаретами. Вытряс одну, сунул в рот и стал зажигать спичку, но без другой руки это оказалось трудно: спичка ломалась, тогда он зажал коробок коленями, для чего согнулся, и таким образом прикурил. Справившись с этим делом, он несколько приободрился, подумав, что и с одной рукой управился, а вспомнив, что большой палец на изуродованной руке цел, и совсем пришел в себя, решив, что еще легко отделался, мог бы и напрочь всю руку, потому что пья-новат-то был подходяще и ничего не стоило качнуться и башкой угораздить на дисковку.

«Да, считай, еще повезло, — удивленно-обрадованно подумал Васька, — могло бы всего наперекосяк...» И, успокоив себя этой мыслью, пошагал домой, И вполне вероятно, может, и дошел бы в таком расположении духа, но местная анестезия переставала действовать, и боль с каждой минутой становилась все забористей, и это стало сказываться на душевном состоянии, и снова Василия начали одолевать горькие думы. Они не были последовательны, не имели и своего развития, вспыхивали, как лампочки, то здесь, то там, но все мысли сводились к тому, что уж очень часто он пьет. «И с чего это я так хлещу?» — подумал Васька и поймал себя на том, что до нынешней минуты об этом не задумывался — здоровье позволяло, башка с похмелья потрещит, но кто-нибудь подвернется, или сам сообразит хватить стакан «красноты» или кружку пива, и уж совсем красота, если чашку водки. И враз поднимется дух, и голова станет яснее ясного, и смысл жизни появится, и незаметно, как день прошмыгнет, а вечером, после работы, всегда что-нибудь наклюнется, какая-нибудь халтурка на час-полтора, и снова можно заводиться на всю катушку. И так изо дня в день без праздника праздник. И ни разу не задумывался: зачем пью? А тут задумался, но не нашел ответа. Горя не было, и какой-либо тоски тоже не было, чтобы которая щемила сердце, как вот эта боль,— он бережно покачал руку, стало немного полегче. «С чего же я пью? — спросил он себя и вспомнил тот день, когда хоронили отца. Он шел с матерью за гробом, и мать говорила ему: «Не пей, сынок... Не один погиб от этого зелья, не тем будь помянут покойничек, — уж попил и конец от вина себе нашел. Не пей, милый...»

И надо бы послушаться матку, да где там, на поминках же и напился и, распустив по губе сопли, плакал и кричал, что теперь он хоть и без отца, но в семье старший, и вы, маманя, не сомневайтесь, все будет как полагается... Но тогда еще в парнях пил редко, от случая к случаю, и после армии пил мало. Начал закладывать позднее, когда женился. Но и тут причины для пьянки не было. В жены взял хорошую деваху, нравилась, гордился ею перед другими парнями-женатиками. А потом стал пить. Да и то как сказать пить — от случая к случаю выпивал: то кто-нибудь подвернется, то сам к кому-нибудь подвернешься, и уже вроде скучно стало без дружков-приятелей, и дома не сидится, и всякий интерес к хозяйству начал отпадать, дров — и тех не хватало желания наготовить на зиму. «Наготовлю, только отвяжись!» — кричал он жене. А чего было кричать, баба правду совала, о доме, о ребятах заботилась... Подумав о ребятах, Василий снова закрутил головой.

Мимо, светя сухими светлыми огнями, промчался пустой автобус. «Сколько ж это времени?» — подумал Василий, удивясь тому, что автобус промчался пустым. Хотел посмотреть на часы, но они были замотаны бинтом. «Чтоб не потерял»,— пошутила сестра, перевязывая руку, и Василий, не определив, который час, пошагал дальше.

Идти ему надо было до дому с километр, не меньше. Обычно весь этот путь от лесхоза, где он работал, Василий проскакивал на автобусе, не замечая расстояния, с шуточками-прибауточками — в поселке давно уже все друг друга знали, — не замечая пути и от больницы до дому; теперь же этот кусок показался ему довольно порядочным, к тому же в темноте. Да еще сеял мелкий дождь в безветрии.

И Василий шагал и шагал и все думал о себе, о том, что же будет с ним дальше. И снова, в который уже раз, возвращался мыслями к тому, как же это так могло у него получиться, что он до того допился, что потерял руку.

«Главное — причины никакой нет, а хлещу так, будто завтра конец света, — подавленно думал он. — С чего я так пью-то? Ведь не алкаш...»

Неожиданно близко показались огни в двухэтажных домах, и среди них он различил свои два огня в окнах — еще не спали, ждали его, — и он замедлил шаг, потому что ему что-то надо было до конца понять, прежде чем войти в дом. К этому его толкала безостановочная нудная боль в руке, будто там скопилась вся тоска, которая теснила ему сейчас сердце.

«Я погибну, если не брошу пить, — встревоженно подумал он и почувствовал, как по спине прошелся колючий холод, когда он представил себе свою жизнь и дальше в пьянках. — То, что пальцы садануло, это мне как предупреждение. Не возьмусь за разум — загину. Как есть загину, а еще молодой, три десятка с малым, жить да жить...» И неожиданно вспомнился какой-то летний день с белым облаком на голубом небе, прожитый то ли в детстве, то ли в юности, и от этого как теплым ветром пахнуло и сразу стало светло на душе, но это чудесное состояние быстро исчезло. Василий споткнулся, от резкого движения острая боль охватила руку.

Он охнул и, чуть не плача, с безнадежной тоской воскликнул: «Да что же делать-то!» — лишь одно сознавая, что дальше так жить, как жил он до сих пор, нельзя. Иначе загинет...

— Васька!

Из темноты забора шагнул на полусвет дороги Мишка Шуршенников,

— А, это ты? — глухо сказал Василий.

— Ну как?

— Вона какая, — Василий поднял обмотанную бинтами руку, будто Мишка и так не мог заметить. — И бюллетень не дали...

— Иди ты! Дела... Чего ж теперь делать-то станешь?

— А и сам не знаю...

— Идем ко мне.

— А чего у тебя?

— Бутылка «красноты». Посидим, может, чего и придумаем.

Василий взглянул на руку, но часы были под бинтом.

— Время-то сколько?

— Двенадцатый.

— Ну что ж, давай зайду ненадолго. А то голова тяжелая, да и вообще...

Они вошли в калитку, прошагали по цементной дорожке к крыльцу и поднялись в дом. Там еще не спали.

Мы устроились на свободной скамье напротив старушки с книгой и принялись осматриваться. Старушка читала без очков — это в ее возрасте надо выделять как особую примету. Она держала толстую и разбухшую книгу на коленях, наклонив аккуратно седую голову с широким гребнем в коротких остриженных волосах. Губы ее пошевеливались при чтении, подвижное чуткое лицо отзывалось той жизни, которая была в книге, с простодушным интересом. На верхней полке над старушкой ворочался и косился на нас красивыми серыми глазами на породистом длинном лице мужчина средних лет, одетый в спортивное трико — черное с белыми полосами; полосы, впрочем, посверкивали и на лысеющей голове. По его мнению, мы были несерьезные пассажиры: вдвоем с одной сумкой, да еще к тому же отчего-то веселые. Веселье под хмелем понять можно, а без хмеля оно подозрительно, особенно в поезде. Может быть, этого пассажира сверху смущали наши три свободных руки, может, что-то более серьезное, но мы ему явно не нравились.

Товарищ мой по своему обыкновению всем интересоваться поднялся и обошел вагон. Когда он вернулся, сообщив, что в вагоне на удивление нелюдно, и стал рассуждать, почему пассажир сейчас поредел (дело было в сентябре), послушать его к нашему купе придвинулись любопытные — мальчик и девочка лет пяти-семи, которых он успел за свой короткий выход чем-то заинтересовать. Прервавшись, Олег (так звали моего товарища) полез в карманы, нашарил там шариковую ручку и расческу и протянул их ребятам. Те, помявшись, взяли и, не зная, что с ними делать, остались стоять с подарками в руках, оторопело поглядывая друг на друга. Мужчина наверху усмехнулся, но, кажется, этот неумелый и неискренний жест его успокоил — он отвернулся. Старушка, приподняв книгу и делая вид, что не отрывается от нее, смотрела на моего товарища с опасливым прищуром, боясь, как бы он не взялся одаривать чем-нибудь подобным и ее. Мы все больше сходили на ненормальных.

И тут до нас вдруг донесся не то стон, не то вскрик, да такой бедовый и тяжкий, что стало не по себе. Олег вскинулся:

— Что это?

— Это там дяденька плачет, — сказала девочка и показала рукой в глубину вагона.

— Дяденька плачет? Чего он плачет?

— Его хмель давит, — баском пояснил мальчик.

Теперь, когда они заговорили, стало видно, что мальчик старше девочки и кое-что знает в жизни.

Старушка оторвалась наконец от книги и, выглянув в коридор, со вздохом подтвердила:

— Ой, надоел. Перед городом милицией припугнули, так затих. Теперь сызнова.

— Не могу-у! — истошно взревел неподалеку голос. — Не могу-у!

— Чтоб ты сдох! — отозвался сверху мужчина в трико и возмущенно сел, спустив над старушкой ноги.

— Нет, дальше следующей станции ты у меня не поедешь! Хотел ведь, по-человечески хотел снять! Чтоб по-человечески ехать!

— Не могу-у! — еще отчаянней, еще горше перебил его голос.

Олег, не вытерпев, пошел посмотреть, я за ним. Через две перегородки от нашей, уронив лохматую голову и время от времени пристукивая ею о столик, корчилась в судорогах грязная и растрепанная фигура в засаленной, видавшей виды нейлоновой куртке и резиновых сапогах. Купе было свободно, видеть ее мучения никто не хотел. Олег присел напротив, по другую сторону столика, я сбоку. Человек, сидящий перед нами, уткнувшись в столик, ненадолго затих, словно прислушиваясь к себе или к тому, что происходит кругом, затем сдавленно, через силу сдерживаясь, испустил длинный утробный стон — нарочно так, с таким рвущим горло выдохом, изобразить он не мог, так могло выходить наружу только бушующее страдание. Олег принялся тормошить беднягу за плечи, тот долго ничего не чувствовал, ничего не понимал, поднял все-таки голову, показав лицо, и бессмысленно уставился на нас.

Никто, никакой вражина не сумел бы сделать с ним то, что сделал с собою он сам. Прежний человек хоть и с трудом, но все же просматривался еще в нем. Голубые и, наверное, чистые когда-то глаза перетянуты были кровавыми прожилками и запухли, призакрылись, чтоб не видеть белого света... Белый свет они действительно видели плохо, но тем сильней и безжалостней всматривались они в свое нутро, заставляя этого человека кричать от ужаса. Светлые густые волосы на голове стали от грязи пегими и свисали лохмами; круглое, в меру вытянутое книзу аккуратным и крепким подбородком лицо со слегка вздернутым носом, которое затевалось во всей этой нетяжелой и немудреной форме для простодушия и сердечного отсвета, — лицо это, одутловатое, заросшее, тяжелое, полное дурной крови, пылало сейчас догорающим черным жаром. Даже ямочка на подбородке и та казалась затянувшейся раной. И сколько лет ему, сказать было невозможно — то ли под тридцать, то ли за сорок.

А вспомнить — такие же мужички, прямые предки его с такими же русыми волосами и незатейливыми светлыми лицами, какое чудесным и редким радением, показывая породу, досталось ему, – шли на поле Куликово, сбирались по кличу Минина и Пожарского у Нижнего Новгорода, сходились в ватагу Стеньки Разина, продирались с Ермаком за Урал, прибирая к хозяйству земли, на которых и двум прежним Россиям было просторно, победили Гитлера… И вот теперь он.

Мой товарищ продолжал тормошить его:

— Ну что? Что тебе?

— Не могу, — сорванным, обвисшим голосом прошептал он.

— Может, помочь чем? Чем помочь-то тебе?

— Не знаю.

— Ему бы куриного бульончику... желудок отмягчить, — посоветовала старушка из нашего купе: мы и не заметили, как вокруг нас собрались люди.

— Ему не куриный бульончик, ему хороший стопарь нужен, — громко, увесисто, зная, по-видимому, толк в этих делах, предложил рыжий верзила, возле которого держались побывавшие у нас мальчик и девочка.

Все разом загалдели:

– Ага, стопарь-то его и довел. На стенку лезет.

– Ему стопарь – его связывать надо. Рот затыкать надо.

– И так едем как в вытрезвителе. И ни одной власти нету, все разбежались. Бригадира вызывали – где он?

— А поедешь — как в морге, — пробасил верзила.

— Не видите, какой у него хмель злой? Он задавит его. — После этих слов уже не оставалось сомнений, что верзила — отец мальчика и девочки. — Он окочурится здесь — кто будет виноват?

От нашего купе подскочил мужчина в трико:

— Поэтому и надо его немедленно снять. Я предлагал... Так ехать невозможно. Тут люди.

— У него и билета, поди-ка, нету. Он, поди-ка, открытую дверку увидал и полез. Он перепутал дверку-то.

— Он много чего перепутал.

Напротив меня оказалась ядреная, широкой кости, со свежего воздуха старуха с продубленным лицом. Она взмахивала могучими руками:

— Голики! Голики несчастные! Всех бы поганой метлой повымела! Измотали, измучили народ. У меня зять...

— Развели демократию для пьяниц. — Это опять наше образованное трико. — Тут мы на высоте-е, тут мы сто очков кому угодно.

А тот, из-за кого разгорелся весь этот сыр-бор, уткнулся опять головой в столик и слабо, обморочно постанывал — на исходе, казалось, последнего духа.

Товарищ мой слушал-слушал, думал-думал и поднялся. Он решил внять совету верзилы.

— Работает сейчас ресторан, не знаете? — спросил он.

— Ступай, ступай, милок. Че другое, а эта завсегда в работе, — съязвила старуха с вольного воздуха. — Только свистни — все запоры падают. Коров, свиней не напоят, а для мужика поилка денно и нощно, в любую непогодь бежит. Не сумлевайся. — Вредная, видно, была старуха, добавила: — Тебе, поди-ка, и самому невтерпеж.

Олег вернулся с бутылкой портвейна. Люди к этому времени разошлись, только верзила, чувствующий ответственность за совет, сидел вместе со мной возле несчастного.

— Может, обойдется, не надо? — спросил его Олег.

— Глядите сами, — пожал плечами верзила. — Я бы дал. Ишь, он дышит как. Нехорошо дышит. Хмель, он, конечно, потом свое требует, но пускай маленько передохнет мужик. Сразу обрывать опасно, я знаю. Ему бы теперь потихоньку на тормозах спускать.

На этот раз долго расталкивать мужика не пришлось — наверно, он слышал наши приготовления. Он поднял голову и, увидев поставленный перед ним стакан с вином, долго и строго смотрел на него, словно что-то вспоминая, потом обвел нас донельзя угнетенным, измученным взглядом и, зажав в руках стакан, отвернулся к окну. Вагон потряхивало; слышно было, как стекло бьется о зубы. Он пил долго, как и все дошедшие до предела люди этого сорта, маленькими, осторожными глотками, раздирая спекшееся горло. Выпив, поставил стакан, с трудом отцепил руки и прохрипел:

— Еще.

— Погоди, не гони, — остановил его верзила. — Поглядим на тебя. Послушаем, что скажешь.

— Достало? — спросил верзила.

— Нет.

— Давно это... в вираж вошел?

— Сам-то откуда будешь, из каких краев?

— Из Москвы.

— Ой, трекало! Ой, трекало! — всплеснула руками вышедшая на разговор вольная старуха. — Ты уж ври, да не завирайся. Станут в Москве таких держать!

— А кто его там держит? — отозвался из соседнего закутка чей-то голос. — Мы с вами не в метро по белокаменной едем.

— Всю биографию рисовать? — спросил мужик — в нем, похоже, начал продираться свой голос — и покосился на бутылку в руках у Олега.

— Налей, — позволил верзила. — Сердится — в пользу, стало быть, пошло. Только не полный, хватит ему половины.

Олег налил полстакана. Мужик выпил на этот раз попроворней, в глазах у него появился острый блеск. Чтобы не оставлять ему надежду, мы разлили остатки портвейна в три принесенные ребятишками посудины и тоже выпили. За здоровье москвича. Он посмотрел на нас проснувшимися крохами вялого любопытства, но все в нем еще было тяжелым, малоподвижным и закаменевшим, и он никак не отозвался на наш тост.

— Как звать-то тебя? — продолжал допытываться верзила.

— Герольд.

— Как?

— Герольд. — Мужик закашлялся над собственным именем.

— Русский.

— А пошто так зовут?

— Откуда я знаю? Отец с матерью назвали.

— Кажется, это скандинавское имя, — предположил мой товарищ.

Верзила подумал:

— Ты, мужик, с таким имечком, однако, не за свое ремесло принялся. Тебе соответствовать надо. А вправду русский?

— А ты что — по роже не видишь?

— Господи! — тяжело вздохнула старуха. — Кого только не увидишь! С кем только не стакнешься! И чего ты мне на добрых людей не дашь поглядеть?!

— И давно ты, герой, или как там тебя, бичуешь? — не отставал верзила.

Мужик не ответил, занятый чем-то в себе, каким-то происходящим внутри опасным движением.

— Баба-то есть? — спросила старуха и, когда он и на этот не отозвался, уверенно сама себе сказала: — Выгнала. Кто, какая дура с этаким обормотом жить станет?!

— Выгнала, выгнала, — со злостью подтвердил мужик и добавил: — И сама спилась.

И так он это произнес, что ясно стало: правда, чистая правда.

— Вот те раз! – ахнула старуха. – А ребятишки? Ребятишки есть?

— Есть сын. И он сопьется.

— А вот это ты врешь, — возразил верзила. — Не сопьется.

— Сопьется.

— Врешь! — грохнул голосом верзила.— Ты что это, герой, плетешь?! Врешь! Ты спился, я сопьюсь, а им нельзя! — Он выкинул руку в сторону ребятишек, которые, ничему не удивляясь и ничего не пугаясь, стояли тут же. — Им надо нашу линию выправлять. Понял ты, бичина? И никогда больше про своего сына так не говори. Понял? Кто-то должен или не должен после тебя, после нас грязь вычистить?

На шум повыскакивали опять из всех закутков люди; укоризненно покачивала в нашу сторону головой старушка с книгой; подскочил и стал что-то частить мужчина в трико. Верзила, не понимая, как и все мы, слов, но прекрасно понимая, о чем они, смущенно и досадливо помахивал ему рукой: мол, извини и успокойся, больше не будем. Но трико не прощало и не отставало. Мужик наш, этот самый Герольд, уставившись на трепыхающее перед его носом аккуратное брюшко, хлопал глазами и с гримасой кривил лицо.

— ...только до следующей станции, — неожиданно четко закончило трико.

— Порож-няк! — звучно, со сластью кинул ему мужик — откуда и красоты взялись в этом голосе.

— Что-о?!

— Порожняк! Сворачивай в свой тупик и не бренчи. Надоел.

— Еще и оскорбления! Я долго терпел! — Трико закрутилось, соображая, куда бежать, в какой стороне поездное начальство.

— Ты погоди, не шебутись, — пробовал его остановить верзила.

— Мы с вами вместе свиней не пасли, — был ему известный ответ, который верзила, однако, не понял и удивился.

— А что я — дурной, буду их пасти? У нас их сроду никто не пас. Сами в земле роются.

Мужчина в трико кинулся по ходу поезда.

— Вот и сграбастают, — назидательно сказала вредная старуха с вольного воздуха. — Десять але пятнадцать суток.

Мальчишка заволновался:

— Ты, папка, опять? Тебе что было говорено? С тобой прямо никуда не выйди.

— Да вот, высунулся, — поморщился верзила, кивая на мужика. — Ты уж сиди и не высовывайся, тебе не положено высовываться. Понял?

— За это не забирают, — сказал мой товарищ. — Ничего же не произошло. Ни действия, ни мата — ничего не было.

— А пошто порожняк-то? — заинтересовался верзила. Слово ему понравилось, он, видать, и сам мастак был сказать коротко и любил это в других.

Мужик молчал — в нем опять что-то происходило.

— Я спрашиваю: пошто порожняк?

— Бренчит, бренчит! — вдруг зло, яро, едва не на крике сорвался мужик и крутанулся в ту сторону, куда убежало трико. — Я вижу — это он. Это он, он! Я бич, я никто, я отброс, но я десять лет честно работал. Мой отец воевал. А этот... он всю жизнь честно бренчит. Это он, он!

– Кто-о-о? Чего ты раскричался? Кто — он?

– Порож-няк!

И, уткнув голову в столик, затрясся в рыданиях. Все — передышка кончилась, хмель снова брал его в оборот. Мы переглянулись, не зная, что делать. Больше помочь ему было нечем, да и прежняя наша помощь пошла, как видно, не впрок.

— А куда едешь? Где сходить тебе? — неловко и озадаченно спросил верзила.

Мужик вскинул голову и прокричал:

— Где сбросят. Понятно? Где сбросят. Отстаньте от меня, отстаньте! Не могу-у!

Да, никуда не годились у него нервишки, спалил он их.

Мы с товарищем вернулись в свое купе. Старушка, отложив книгу и порываясь что-то спросить, так и не спросила и стала смотреть в окно. Там, за окном, за играющей сетью бесконечных проводов, тянулась матушка-Россия. Поезд шел ходко, настукивая на железных путях бодрым стукотком, и она, медленно стягиваясь, разворачивалась, казалось, в какой-то обратный порядок.

На следующей станции мы сошли. И, проходя вдоль своего вагона, увидели в окне повернутое к нам страшное, приплюснутое стеклом лицо в слезах, с шевелящимися губами. Нетрудно было догадаться, что выговаривали, мучительным стоном тянули изнутри губы:

— Не могу-у-у!