Лекции по истории русского литературного языка

«Русскую правду» открыл крупнейший ученый и передовой обще­ственный деятель первой половины XVIII в. В. Н. Татищев². В 1738 г. он обнаружил древнейший, точно датированный список этого памятника, так называемый Синодальный список. Так как теперь найдено уже свыше ста списков «Русской правды», то мы не можем не признать случайностью то, что первым был найден именно древ­нейший список. Но эта случайность сказалась на ходе разработки памятника в течение XVIII и почти всего XIX в. Этот древнейший список самым усердным образом изучался многими историками, юристами и, сразу скажем, слишком немногими лингвистами. Впер­вые Синодальный список был издан литографическим способом (т.е. путем полной копировки всех начертаний памятника) акад. И. И. Срезневским, имя которого всем хорошо известно, — это крупнейший исследователь истории русского языка. Второй раз Си­нодальный список был издан уже фототипическим способом акад. Е. Ф. Карским только в 1930 г.³

Для лингвистов «Русская правда» до самого недавнего времени представлялась единым и целостным памятником, и древнейший Синодальный список признавали близким к архетипу, т. е. к перво­начальному рукописному тексту. Историки уже давно ушли далеко вперед в детальном изучении состава того памятника, который но­сит название «Русская правда», и они проследили, как я уже упоми­нал, далеко не простую историю этого текста. Они установили, что здесь перед нами не один памятник, а ряд памятников, созданных в разное время и имевших разную литературную судьбу. Несколько юридических сводов разного состава включали то одни, то другие части того, что мы привыкли называть «Русской правдой». Если вы прочтете работу акад. С. П. Обнорского «Русская правда» как ис­точник русского литературного языка», опубликованную в 1934 г., то увидите, что еще не так давно крупнейший русский лингвист продолжал рассматривать «Русскую правду» как единый памятник и при этом Синодальный список — как лучший из всех существую­щих, позволяющий нам очень просто восстановить исходный текст. Но уже в книге «Очерки по истории русского литературного языка старшего периода» (1946) в результате тщательного изучения работ историков он меняет свою концепцию.

Для того чтобы более ясно представить место вопроса в истории литературного языка, я должен сначала изложить, хотя бы коротко, итоги исторических и историко-правовых исследований «Русской правды», а потом уже заключить это характеристикой языка «Рус­ской правды».

Историки уже в начале XIX в. пришли к выводу, что есть две очень различные редакции «Русской правды»: краткая и простран­ная, причем «Краткая правда» древнее, чем «Пространная правда». При решении этого вопроса основывались на том, что смысл зако­нов, изложенных в «Краткой правде», соответствовал более древ­нему облику общественного строя, юридических и экономических отношений, чем содержание законов, изложенных в «Пространной правде». В дальнейшем, когда были найдены и изучены другие спи­ски, большинство исследователей пришло к выводу о существова­нии не двух, а трех редакций «Русской правды». Кроме краткой и пространной они выделили еще сокращенную редакцию. О месте и времени создания этой третьей редакции также шли длительные споры. Мне представляется, что только после появления исследова­ния проф. С. В. Юшкова¹ можно считать этот вопрос окончательно решенным.

Первую, краткую редакцию относят ко второй половине XI в. или, скажем, так (дальше нам понадобится расширить хронологи­ческие рамки) — к ХІ-началу XII в. Пространная редакция датиру­ется ХП-началом XIII в. И наконец, третья, сокращенная редакция, как считает Юшков, отражает уже социальную базу не Киевской Руси, а Московской централизованной Руси и является результатом значительного изменения правовых воззрений и общественных от­ношений. Возникла она в ХІѴ-не позже начала XV в.

Вместе с тем историки давно установили, что необходимо вы­делять, кроме трех письменных редакций «Русской правды», еще и «Русскую правду» предшествующей эпохи, когда она передавалась изустно; будем называть ее «Патриархальной правдой». Первона­чально она была, возможно, еще более краткой, чем известная крат­кая редакция. Вот это положение никогда не учитывалось лингви­стами, не учел его и Обнорский. Если в статье 1934 г., посвященной «Русской правде», он еще предполагал существование неписанных источников «Русской правды», то в исследовании 1946 г. Обнорский уже не говорит о более древнем источнике, чем записанная краткая редакция. Отсюда неопределенность приурочения лингвистических данных: до сих пор удовлетворительно не истолкован совершенно очевидный разрыв между той формой «Краткой правды», в какой она скопирована в XV в., и той, какую надлежит реконструировать для начальной записи XI в., и для изустных преданий ІХ-Х вв.

¹ См.: Тихомиров М. Н. Исследование о «Русской правде». М.—Л., 1941, с. 191.

Немало споров было и по вопросу о месте возникновения «Рус­ской правды», и по вопросу о том, имел ли этот свод законов офи­циальное значение, исходил ли он от верховной власти Киевского государства или Московской Руси или был частным сборником актов. Здесь мнения историков долго расходились. Меньшинство признавало «Русскую правду» частным собранием законодатель­ных положений. Но постепенно накопилось достаточно аргументов в пользу первого положения, и сейчас окончательно принято, что

«Русская правда» во всех трех существующих редакциях представ­ляет собой официальный законодательный кодекс, а не случайно сделанную частным лицом запись каких-то судебных установлений. Однако лингвисты и тут отстают. В работе Обнорского (1946) речь идет о том, что судебник сохранял свое практическое значение ко­декса законов с XI до XVII в. Это показывает, что четкому выделе­нию отдельных этапов в развитии и квалификации русских законов, какое дали историки, в нашей лингвистической традиции противо­стоит наивный, устаревший взгляд на «Русскую правду» как еди­ный памятник.

Каждая из трех основных редакций «Русской правды», как те­перь доказано, тоже не является вполне целостным и самостоятель­ным памятником. Для нас особенно важно и интересно знать, каков состав первых двух редакций — краткой и пространной, так как они относятся к эпохе Киевской Руси, когда памятники деловой ли­тературы, делового русского языка были очень малочисленны. Для характеристики языка XI—XIII вв. «Русская правда» всегда стояла и будет стоять на первом месте как исключительный по значению ис­точник, тогда как для XIV и начала XV в., времени возникновения сокращенной редакции, мы имеем уже огромное количество всяких деловых документов, и «Русская правда», с точки зрения языка, не может привлекать к себе большого внимания.

Краткая редакция, как это впервые высказано было еще И. Ф. Эверсом в 30-х годах XIX в., представляет собой соединение двух древних памятников: «Законодательного свода» Ярослава Му­дрого, который относят к 30-м годам XI в., и «Правды Ярослави-чей», которую относят к 70-м годам XI в.¹ Кроме этих больших для своего времени сводов сюда вошли еще два маленьких памятника, тоже приуроченные ко второй половине XI или к самому началу XII в., — это «Покон вирный», т. е. устав о вознаграждении судеб­ных чинов Киевской Руси, и «Устав мостником». Кстати, чтобы к этому не возвращаться, я укажу, что большинство историков неточ­но и несколько наивно понимают мост в нашем современном смыс­ле ('мост через реку'), тогда как мост в древнерусском языке озна­чал и пол в доме, и мостовую, так как она покрывалась бревнами, ^а позже досками, и мост через реку. Я должен об этом сейчас упо­мянуть, потому что на наивном понимании слова мост построено утверждение Тихомирова, что краткая редакция «Русской правды» возникла в Новгороде, ибо, дескать, в Новгороде было много мо­стов, а в других городах Древней Руси больших мостов или не было, или они не имели существенного значения. Во-первых, историки уже доказали, что в Киеве в XI в. был построен мост через Днепр, технически более сложный, чем новгородские мосты через Волхов. Но весьма существенным я считаю указание, что мост в этом па­мятнике надо понимать не только как 'переезд через реку', но и как 'всякое сооружение для укрепления дороги', т.е. и мостовую, ибо улицы в больших городах мостили везде (об этом свидетельствуют данные археологии, раскопок древних городов, где найдены остатки мостовых XI в. и более раннего времени). Так вот, последний раздел краткой редакции «Русской правды» посвящен вопросу об оплате мастеровых, которые делают мосты.

Итак, краткая редакция состоит из четырех различных памятни­ков, возникших в разное время и имеющих различное значение. Со­вершенно ясно, что «Устав мостником» и «Покон вирный» абсолют* но не совпадают по содержанию с предыдущими двумя частями. Но даже «Законодательный свод» Ярослава Мудрого и «Правда Ярос-лавичей», в которых видели единое целое, по своему содержанию совершенно независимы и отражают два разных, хотя и близких, этапа в истории права и всего русского общества. Краткая редакция не есть простое, механическое соединение четырех памятников, а редакционная переработка их со многими сокращениями, замена­ми первоначального текста. На это указывает и то, что некоторые статьи явно усечены, сформулированы неполно, и то, что простран­ная редакция, которая пользовалась в известной мере тоже «Прав­дой Ярослава» и «Правдой Ярославичей» в их первоначальном виде, содержит иногда большее количество статей, а некоторые из них в более развернутом виде, что и позволяет считать так называемую «Краткую правду» не соединением копий нескольких памятников, а переработкой ряда памятников в один новый. Следовательно, при­ходится датировать краткую редакцию XI в.-началом XII в., потому что «Правда Ярослава», по общему мнению, возникла в первой по­ловине XI в., скорее всего в 30-х годах, «Правда Ярославичей» — в 70-х годах, а остальные два текста — или в конце XI, или в начале XII в. Значит, общая датировка четырех памятников должна быть более широкой.

Несколько слов еще я должен сказать (потому что это встреча­ется в специальной литературе и имеет значение) по вопросу о том, почему «Краткая правда», сохранившаяся только в двух списках, найдена в составе Новгородской I летописи. В ней под 1016 г. ска­зано, что Ярослав Мудрый после победы с помощью новгородцев над другими князьями отпустил их домой с большими наградами и дальше прибавлено: «И давъ имъ правду, и уставъ списавъ, тако рекши имъ: «По сей грамотѣ ходите, якооюе списах вамъ, такоже дерьжите»¹. И вот историки, начиная с Татищева, долго принимали с полным доверием эту фразу из Новгородской I летописи, кото­рая предшествует тексту «Краткой правды», и утверждали, что весь памятник в целом и всю краткую редакцию «Русской правды» со­ставил Ярослав для новгородцев в награду за помощь, которую они оказали ему в борьбе за киевский престол. Но очень скоро стало ясно, что этой фразе верить нельзя, ибо Ярослав в 1016 г., если даже мог дать какую-то «Русскую правду» новгородцам, то только ее пер­вую часть, потому что она в тексте «Краткой правды» отделена от второй указанием на то, что после Ярослава собрались его сыновья и установили новое положение, которое именуется «Правдой Ярос­лавичей». Значит, в крайнем случае, можно было бы доверять ука­заниям Новгородской I летописи только по отношению к первому разделу краткой редакции, так называемой «Правде Ярослава».

Но акад. А. А. Шахматов (а за ним последовало и большинство историков) в результате тщательного исследования пришел к выво­ду, что даже «Правды Ярослава» не было в древнем составе Новго­родской I летописи². Шахматов основывал это утверждение на том, что древнейший, лучший список Новгородской I летописи (тоже Синодальный, потому что тот и другой хранились в Синодальной библиотеке в Москве) не содержит «Русской правды». Отсюда Шах­матов совершенно неоспоримо заключил, что текст «Русской прав­ды» в Новгородскую I летопись попал не раньше конца XIII или XIV в., а может быть, и позже, потому что известные нам списки, в которых этот текст имеется, относятся к XV в. Да и более внима­тельное чтение всей Новгородской I летописи ясно указывает, что здесь не могла быть помещена «Русская правда». В награду за по­мощь в борьбе за киевский престол Ярослав мог дать новгородцам грамоту о привилегиях Новгороду по сравнению с другими горо­дами Древней Руси, о некоторой свободе новгородцев по отноше нию к верховной власти киевского князя, своего рода конституцию, ограничивавшую власть киевского князя над Новгородом. Могла быть помещена, и, вероятно, была помещена, «Грамота Ярослава о вольностях новгородских», а отнюдь не «Русская правда», которая не упоминает о новгородцах, не оговаривает никаких вольностей для них, а содержит указание на отношения между феодалами и смердами, единые во всей Киевской Руси.

Следовательно, опровергается утверждение, что «Правда Ярос­лава» возникла в 1016 г., т. е. в самом начале XI в. Исторические раз­ыскания привели к выводу, что Ярослав мог создать такой кодекс только в 30-х годах, после ряда мятежей и восстаний, которые побу­дили к более четкой и суровой формулировке законов о наказаниях порабощенного населения и смердов за нарушение прав и привиле­гий феодалов.

Пространная редакция не могла возникнуть в XI в., ибо здесь со­вершенно ясна значительная дистанция, которая отделяет социаль­ные отношения, отраженные в «Краткой правде», от тех, какие наш­ли выражение в «Пространной правде». В «Краткой правде» еще зафиксировано и признано существование кровной родовой мести, пережитков родо-племенного быта дофеодальной Руси. В ней за­щищаются привилегии князя и близких к нему людей, его мужей, т. е. членов княжеского совета, старших дружинников, крупнейших феодалов и младших дружинников, младших слуг князя. В «Поконе_у вирном» мы тоже имеем установление прав членов княжеской дру­жины, творивших его правосудие в далеких от княжеского центра волостях. «Устав мостником», состоящий из двух частей, присоеди­ненный к «Русской правде» позже всего, не характеризует ее и не имеет значения при решении вопроса о взаимоотношении разных редакций.

В «Пространной правде», в отличие от краткой редакции, под­робно и обстоятельно изложены законодательные установления, охраняющие права боярства, а не князя и его двора. Привилегии княжеского двора распространяются на боярство. (Боярство ти­пично для периода более развитого феодализма, это его характер­ное отличие от строя предыдущей эпохи.) «Пространная правда» тоже состоит из нескольких частей. То, что я сказал о распростра­нении княжеских привилегий на бояр, относится к первой части «Пространной правды», которая, в свою очередь, делится на две: на «Правду Ярослава» и «Правду Ярославичей». За этими двумя ча­стями, близкими, но иначе изложенными, чем в «Краткой правде», в «Пространной правде» следует «Устав» Владимира Мономаха, не имеющий уже ничего общего с «Краткой правдой». «Устав» Моно­маха, составляющий основную часть пространной редакции «Рус­ской правды», защищает права феодалов на закрепощение рабочей силы и отражает переход хозяйства феодальной Руси на все более расширяемое землепользование, когда основой благосостояния становится сельское хозяйство, тогда как для более древнего этапа характерно было обогащение в результате военных походов, путем дани, насильственно отымаемой у порабощенных или завоеванных племен. Закрепощение холопов, смердов, превращение рабов и хо­лопов в крепостных и попытки умножить способы закрепощения свободных смердов отражают новый этап в развитии хозяйства и общества Киевской Руси. Это уже XII—XIII вв. «Устав» Владимира Мономаха относится к середине XII в., а окончательная обработка «Пространной правды» была завершена в самом конце XII в. или даже в первой половине XIII в.

Сокращенная редакция (скажу и о ней несколько слов) была по­следним этапом в истории текста «Русской правды». В ней отраз­ились новые социальные и правовые установления и институты (как говорят юристы) XIV или начала XV в. Однако и филологи, и историки обратили внимание на то, что в сокращенной редакции пропущены все те статьи, которые характеризуют ранний феода­лизм. По мнению Юшкова, «Сокращенная Правда потому понятнее для нас, нежели Краткая или Пространная, что она переработана на основе более поздних институтов и норм, и притом институтов и норм более близкого нам московского права»¹.

В тексте «Сокращенной правды» уже не встречаются огнища-нинъ, смердъ, закупъ, рядовичь, кормилецъ, кормилица, ремес-ленникъ и ремесленница, потому что этих социальных категорий на Московской Руси не было. Естественно, что составитель «Сокра­щенной правды», стремясь переработать на основе современного ему строя, быта и судебной практики нормы «Пространной прав­ды», исключил все статьи, в которых встречались устаревшие поня­тия. Он изъял также статьи о дикой вире, бывшей таким же древним установлением, как кровная месть, о верви, которой уже не было на Московской Руси, и т.д. Составление сокращенной редакции «Рус­ской правды» показывает, считает Юшков, что «Русская правда» не была отброшена сразу же после распада Киевского государства, а долгое время существовала, причем делались попытки ее перерабо­тать на основе новых норм судебного процесса и обычного права.

В сокращенной редакции пропущены статьи о преступлениях против телесной неприкосновенности феодала — явление совер­шенно новое, характеризующее иную социальную формацию. На­казание за преступления против телесной неприкосновенности, как выражаются юристы (мы бы просто сказали: наказание за по­бои, неуважительное, невежливое обращение, толчки, удары и пр.), в древнем нашем праве, в «Русской правде» первой и второй ре­дакций, предусматривалось как за величайшее оскорбление, нано­симое чести феодала, причем оценка этих преступлений иногда не сразу нам понятна. Скажем, за то, что феодалу вырвут ус, наказание было установлено гораздо более суровое, чем за глубокую рану на ноге, в результате которой человек начинает хромать или вовсе мо­жет потерять ногу. С точки зрения русского феодала, боярина, ко­торый отпускал огромную бороду, это было обоснованно, потому что волосы на голове или лице считались показателем социального положения (стрижка бород при Петре I была страшным бедствием для бояр). Поражение руки феодала тоже сурово каралось, пото­му что рука нужна была ему, чтобы бить (кулаком, мечом, палкой, жезлом, булавой). А нога была не очень нужна, ибо феодал пред­ставлял себя в обществе лишь на коне; повреждение ноги поэтому рассматривалось как наименее оскорбительное и серьезное увечье. В московскую эпоху взгляды резко изменились, теперь наказание устанавливается «смотря по увечью», т. е. по характеру увечья и по социальному положению человека. Тут уже карается и увечье, на­несенное крестьянину, потому что крестьянин — рабочая сила и лишить феодала рабочей силы — это значит нанести ему большой ущерб.

Последнее немаловажное отличие, которое заставляет противо­поставить «Сокращенную правду» двум первым редакциям, за­ключается в следующем. В период раннего феодализма в судебном процессе применялись ордалии (термин из истории права) — суд божий в поле, а также испытание водой и железом, — т. е. когда су­дье не были ясны обстоятельства дела, не было бесспорных дока­зательств виновности обвиняемого или его правоты, то прибегали к ордалиям, к суду божьему. Истец, т. е. пострадавший, кто возбу­дил процесс, и обвиняемый выходили биться в поле, причем зако­ном допускалась замена — если истец или обвиняемый глубокий старик, он мог вместо себя поставить молодого бойца. Другой вид ордалии, когда обвиняемого бросали в воду: если утонет — значит виноват, если выплывет — прав. Испытание железом заключалось в том, что обвиняемого заставляли брать руками раскаленное же­лезо: если выдержит — значит прав, если не выдержит, признает­ся — виноват. Эти ордалии были постепенно забыты и отброшены, для московского общества они уже не характерны. Юшков пишет: «С развитием товарных, денежных отношений и ростом классовых противоречий возникает следственный процесс — сыск или ро­зыск. Ордалии начинают уступать другим видам судебных доказа­тельств: показаниям свидетелей, письменным доказательствам, а в сыске — повальному обыску и пытке»¹. Пытка — последняя форма, в которой сохранялись пережитки древних ордалий.

Я думаю, уже ясно, что выводы Тихомирова, построенные на недостаточном изучении текста и случайных наблюдениях, о древ­ности «Сокращенной правды» несостоятельны. Юшков этот вопрос решает абсолютно правильно.

Теперь принято считать древнейшей «Пространную правду». Не привилегии, данные новгородцам после победы Ярослава, были причиной создания краткой редакции, а желание покончить с обычным правом и ввести новые законы для защиты князя и его Дружины. Юшков пишет об этом так: «По мере того, как возникает феодальное право, находящееся в противоречии с существовавшим обычным правом варварского дофеодального государства, возни­кает совершенно настоятельная необходимость его обнародовать, чтобы сделать известными его основные положения массам»². Это очень важное положение исторической науки заставляет нас совер­шенно пересмотреть взгляды, которые укоренились у лингвистов по отношению к «Русской правде».

То, что историкам было ясно 100 лет назад, лингвистам стало по­нятно только недавно. Еще раз обратимся к работе Обнорского, где сказано, что «изучение языка краткой редакции «Русской правды» может иметь и более специальное значение в разрешении общего вопроса о соотношении по происхождению краткой и пространной редакций памятника. Этот вопрос, как известно, является еще не­разрешенным»¹. Для Обнорского в 1946 г. этот вопрос был не раз­решен, но для русских историков был решен давным-давно.

Однако, несмотря на отставание лингвистических исследований от исторических, гармония, наконец, восстановлена. Если в работе 1934 г. Обнорский доказывал, что древнейшей является пространная редакция «Русской правды» и что Синодальный список почти отра­жает архетип, то позднее, в 1946 г., он, подводя итог своим исследо­ваниям, уже говорит, что языковые данные свидетельствуют о том, что краткая редакция старше пространной и отражает древнейший облик русского литературного языка, с чем мы вполне соглашаемся. Некоторые расхождения в частных вопросах между историками и лингвистами все же остаются. Акад. А. И. Соболевский и Е. Ф. Кар­ский, так же как С. П. Обнорский в 1934 г., категорически высказы­вались за старшинство пространной редакции «Русской правды» по языку¹. У Карского аргументация главным образом основывалась на фонетических наблюдениях, т.е., в сущности, наблюдениях над орфографией Синодального списка «Русской правды», а такие аргу­менты большой силы не могут иметь. Соболевский высказывал со­ображения более существенные, но также, с точки зрения историков, наивные. Он говорил, что бедность состава краткой редакции, огра­ниченность круга вопросов, а с другой стороны, мелочные указания на возмездие за самые ничтожные, по его мнению, преступления (как, скажем, повреждение лодки, кража козы, овцы или даже утки), указывают на то, что краткая редакция была извлечением из пол­ной, сделанным где-то в далекой глухой провинции Киевской Руси судейским чиновником, который разбирал самые мелкие делишки. Он извлек из большого княжеского свода пустяковые статьи, из-за мелких упустив главные, потому что в его практике главные не были нужны. Историки этот вывод осмеяли и опровергли оконча­тельно. Во-первых, не может быть и речи о происхождении краткой редакции из пространной; взаимоотношение текстов совсем не та­ково. А во-вторых, то, что казалось Соболевскому мелким, пустяка­ми, имело огромное значение для установления совершенно нового института — неприкосновенности собственности феодала. С этого началась частная собственность, которая потом в весьма модифи­цированном виде стала основой буржуазного строя. Сперва были права и привилегии, и эти права описывались в «Русской правде» в большом и малом, до мелочей. После определения наказания за убийство самого феодала или близких ему людей указывалось, что даже похищение курицы, гуся или утки сурово наказуется, ибо все, что принадлежит феодалу, абсолютно неприкосновенно. Дело не в ущербе — возмездие превышало чуть ли не в сотни раз стоимость украденного или поврежденного, — а в желании огнем и мечом вне­дрить в сознание масс ужас перед собственностью феодала. Так что провинциальный дьяк тут не при чем.

В решении вопроса о месте сложения «Русской правды» нет еди­ного мнения. Во-первых, потому, что каждая редакция, каждый свод имеет свою географию, но Обнорский и Тихомиров, упрощая вопрос в целом (Обнорский очень упрощает, Тихомиров до неко­торой степени), категорически высказываются за новгородское происхождение «Русской правды». Тут жива еще старая тради­ция, связывающая «Русскую правду» с Новгородом на основе пло­хо понятой Новгородской I летописи. Приводятся еще аргументы, как будто более серьезные и солидные, исходящие из содержания «Краткой правды». Скажем, Тихомиров оперирует таким доводом. В «Краткой правде» речь идет о бортничестве, т.е. о лесном пчело­водстве, о разведении пчелиных роев. Так вот, якобы бортничество характерно лишь для севера России, так как на севере много лесов, а на юге больше степей. Это ничего не стоящий аргумент, потому что в целом ряде южных по происхождению памятников мы имеем ука­зания на широкое распространение бортничества в окрестностях Киева. Наличие больших лесов и сейчас на Украине, а тем более в XI в., заставляет признать этот довод абсолютно не состоятельным. Тихомиров приводит еще лингвистический аргумент, говоря, что та­кие слова, как видокъ — 'свидетель'; изводъ; мьзда; скотъ — 'день­ги'; миръ — 'община', якобы специфически новгородские. На это Юшков совершенно резонно отвечает, что мы имеем ряд областных словарей северных русских диалектов, но совершенно нет словарей диалектов для юга, для Восточной России, нет словарей украинских, белорусских диалектов. Следовательно, прикрепление к определен­ному месту того или другого слова сейчас не может быть признано сколько-нибудь правдоподобным, вероятным. Однако Юшков — юрист, а если бы он был лингвистом, то сказал бы больше, именно, что слова мьзда, скотъ, миръ встречаются довольно широко, а не в одном только памятнике, и связывать их именно с Новгородом у нас нет оснований. Что касается слова видокъ, то оно известно для Древней Руси только в «Русской правде», но структура его обще­русская и относить его к Новгороду не следует. Такое слово могло быть образовано в любом месте России, в любом диалекте. Если бы это касалось какого-нибудь специфического элемента, тогда другое дело, но кому придет в голову, что корень вид- или суффикс -ок специфически новгородские?

В своей работе 1934 г. Обнорский приводил такой аргумент: се­верный характер «Русской правды» (правда, речь шла не о краткой, а о полной редакции) неоспоримо доказывается тем, что в ее тек­сте нет никаких элементов византийских, нет греческих заимство­ваний, зато есть очень много северных, скандинавских. Он приво­дит слова германского происхождения из «Русской правды»: вира, мытникъ, тиунъ, гридникъ, гридь, тынъ, метельникъ и др. Нуж­но сказать, что из этого списка, довольно большого, лишь два слова могут быть признаны несомненно заимствованиями — гридь и ти­унъ; их скандинавское происхождение установлено очень давно и не может быть оспорено. Что касается всех остальных, то утвержде­ние Обнорского абсолютно лишено серьезных оснований. Скажем, мытникъ — русское слово по образованию: суффикс -ник и корень мыт-. Слову мыто, правда, есть параллель в германских языках, но это параллель в плане сравнительной грамматики индоевропейских языков, каких существует не одна сотня. Элементы общесловарно­го фонда в каждом языке имеют свой облик (то же мыто звучит в германских языках муто). Это нормальное соответствие, без каких-либо признаков заимствования. Слово мыто известно не только в русском языке, но и в других славянских языках, поэтому признать его скандинавизмом или германизмом невозможно. Разберем дру­гие слова из списка Обнорского.

Слово голважня как обозначение штуки каменной соли совер­шенно ясно связано с русским корнем голов- и происходит, веро­ятно, из голововажня, причем голово — 'голова', а важня — 'вес', значит, голважня — 'весовая голова соли'. Слово русское, которое через новгородскую торговлю распространилось в немецких позд­них источниках (оно найдено в германских языках в форме