Лекции по истории русского литературного языка

В Мстиславовой грамоте мы видим те же характерные черты об­щерусского языка, что и в «Русской правде» и в договорах с греками. Но здесь ясно выступают такая общерусская фонетическая черта, как полногласие: серебра, серебрьно; русские формы склонения: буицѣ; встречаются глаголы с окончанием в 3-м лице единственно­го и множественного числа на -ть: состоить, отимаеть, характер­ные для древнерусского языка; форма перфекта, причем в Мстис­лавовой грамоте мы один раз имеем перфект без связки: азъ далъ и трижды со связкой: повелѣлъ есмь, я далъ есмь, велѣлъ есмь; русская форма будущего времени: почьнеть хотѣти; деепричастие: дьржа. Но наряду с этим есть кое-какие элементы и старославян­ские. Скажем, в начале грамоты се азъ Мьстиславъ оба слова — и указательное местоимение се, и личное местоимение азъ — старо­славянские. Формула начала грамоты се азъ (по происхождению болгарская) сохранится в русской деловой письменности вплоть до XVII в. Находим формы и старославянские: донелѣ же ся миръ състоить; да судить ему богъ в день пришьствия своего. Но рядом с этим в синтаксисе и лексике опять-таки преобладают русские эле­менты, например, типично русские термины, формулы: осеньнее полюдие — 'сбор дани, проводимый княжеской дружиной осенью', при животѣ — 'пока жив', съ Данию, и съ вирами, и съ продажами; буди за гвмь — 'обороняй, защищай'. Акад. С. П. Обнорский, пожа­луй, назвал бы славянизмом изоостанеть. Но показания диалектов, многих памятников свидетельствуют о том, что приставка из- столь же обычна в русском языке, как и вы-, и противопоставлять якобы старославянское из- якобы русскому вы- недопустимо².

Если мы рассмотрим лексический состав грамоты «Данная Варлаама Спасо-Хутынскому монастырю...» (1192)³, то здесь та же картина: полногласные формы (городъ, корова); русская форма произношения (наваженъ); русские слова божница — 'церковь' (это слово перешло из русского языка в литовский и латышский), яовище; русским надо признать и слово вольмина, которое акад. И. И. Срезневский, считал непонятным, ибо в диалектах именно с начальным в произносится слово, известное больше в виде ольми-на — 'ольха'¹.

В грамоте Варлаама считаются загадочными написания корь и лозь (предполагается корье и лозье). Но и в том и в другом слу­чае — признавать ли это правильной собирательной формой, или считать неточной записью — оба образования типично русские. Пожня, рьль — 'заливной луг' (известно в северных и западных го­ворах), нива (слово, знакомое всем славянским языкам и обычное в нашей деловой письменности в значении 'пахотная земля'), челядь, скотина, дѣвъка — все это русская народная основа языка грамоты. Но есть в ней, как и в любом другом документе, ряд неоспоримых церковнославянизмов: союзы еже и аще, диаволъ, въ сь вѣкъ и въ будущий, наваженъ (с русской заменой вместо наважденъ).

Новгородские грамоты, исследованные акад. А. А. Шахматовым², точно так же дают ясную картину широкого отражения живого язы­ка, но без четких особенностей новгородского говора. Исчерпываю­щее и самое пристальное изучение текста новгородских грамот, на­чиная с конца XIII и кончая XV в., которое провел Шахматов, позво­лило ему выделить совсем незначительные признаки местного диа­лекта. Он указывает дважды встречающееся написание осподаря (предполагается восподаря), в других грамотах это слово начинает­ся с г. Отсюда Шахматов заключает, что в XIII в. здесь произносили спирантное Ь. Написание в Лаврентьевской летописи слова повоет (вместо погост) опять-таки, по его мнению, свидетельствует о том, что новгородский говор киевской эпохи знал спирантное, протяж­ное Ь (эта особенность сейчас не сохранилась, новгородский говор характеризуется взрывным г). Но, возможно, надо признать нали­чие спирантного Ь только в нескольких словах, пришедших с юга; повоет и восподарь могли прийти именно из Киевской Руси, так как, по сообщению «Повести временных лет», в Новгородской земле впервые установила деление на погосты киевская княгиня Ольга.

В области морфологии Шахматов отмечает четыре случая гла­гольных форм 3-го лица без окончания -ть: пойду, поиде, пере­йде, почне. Но рядом с этими формами имеются сотни форм с -ть. Можно признать, что это было не городской, а крестьянской фор­мой речи. Но на сотни случаев правильных литературных форм в нескольких десятках грамот, изученных Шахматовым, встретилось только четыре случая грамматических диалектизмов. В Лаврентьев-ской и Новгородской летописях Шахматов отмечает всего по два-три случая, вот и все.

Следует заметить, что Шахматов без всяких колебаний счита­ет аорист нормальной древнерусской формой. В книге Обнорского утверждается, что аорист и имперфект исчезли в русском языке еще до начала письменности и в литературном языке старшей поры име­ются лишь их немногочисленные следы¹. Здесь случайное обстоятель­ство — то, что в «Русской правде» нет повода для употребления ао­риста, — ввело исследователя в заблуждение. Как только такой повод появляется, так аорист правильно используется в языке различных памятников старшей поры и надо считать его нормальной формой общего древнерусского языка. Шахматов приводит из новгородской грамоты такие случаи: повелѣ, докончи, приехаша. Мы увидим по­том, что и во многих других грамотах форма аориста обычна.

Перфект встречается в грамоте и со связкой, и без связки. С одной стороны, есме дали, докончалъ есмь, а с другой стороны что пошло, что учинилось. Отсюда ясно, что и в Мстиславовой грамоте форму перфекта без связки нельзя считать опиской, ошибкой, как иногда склонны были думать, а надо признать нормальной фор­мой — вопрос только в том, какие синтаксические и фонетические условия требовали связки, какие не требовали, — этот вопрос пока решается упрощенно, неточно. В 3-м лице связка опускалась, в 1-м и 2-м сохранялась; правда, это обобщение не совсем точно, я приво­дил случаи, когда глагол в 1-м лице был без связки (язъ далъ).

Синтаксические обороты новгородских грамот те же, какие мы встречаем в «Русской правде» и в договорах с греками. Мы имеем здесь не только простое предложение, но и сложное, в том числе сложноподчиненное: «А кто будеть купилъ села въ всей волости...» или «А кто будеть закладень позоровалъ ко мнѣ». Так выражается обычно условное придаточное предложение. Но так же оно выгля­дит и в «Русской правде» (будет ли сталъ...). Характерен здесь не только союз а, но и формула сказуемого: будеть купилъ, будеть по­зоровалъ — в древнерусском языке специфическая форма для вы­ражения условного наклонения.

Встречается в грамотах раздельное употребление возвратного местоимения с формой глагола: что ся учинило; а што ся дѣяло; подѣлило есмя ся. Отделение ся с постановкой его не впереди, а сзади глагола свидетельствует о том, что неверно утверждение не­которых историков языка, будто раздельное употребление частицы ся или возвратного местоимения ся характеризует южнорусские памятники. Мы.видим, что это черта именно общерусского языка древнейшей поры.

Употребление супина, отмеченное несколько раз в «Русской правде», встречается и в новгородских грамотах: «ездити на Озвадо звѣри гонитъ». Наряду с этим новгородским грамотам свойствен­ны старославянизмы: приставка раз- (вместо роз-), окончание ро­дительного падежа -аго (вместо -ого).

Лексика новгородских грамот изобилует земледельческой терми­нологией. Скажем, для обозначения пахотной земли мы имеем це­лую группу синонимов: орамая земля; деревня — 'пахотная земля'; оралище. Различаются участки пахотной земли: полоса; лоскуть; наволокъ — 'заливная пашня на мысу'; рѣпище — 'место, где сеют репу, или заливная пахотная земля'. Встречается в грамотах XV в. участокъ для обозначения пахотной земли, но это позднейший термин, древнейшими надо признать деревня, оралище. Сенокос обозначается терминами пожня, кулига, наволокъ, закраина, при-теребъ — 'вновь расчищенное сенокосное угодье'. Приусадебные возделанные земли в грамотах ХІІІ-ХѴ вв. называются так же, как и сейчас: капустникъ, огородъ, ягодникъ¹.

¹ Кроме Шахматова новгородские грамоты исследовали и другие ученые; см.: Боголюбова Н. Д., Таубенберг Л. И. Наблюдения над языком новгородских гра­мот ХІІІ-ХІѴ вв. Рижского госуд. городского архива. — «Уч. зап. Латв. ун-та», Рига, 1961, т. 43, вып. 7А; Бутович 3. И. Словообразование имен существитель­ных в новгородских грамотах ХІІІ-ХѴ вв. Автореферат канд. дисс. Киев, 1954; Селиванов Г. А. Фразеология новгородских договорных грамот ХІІІ-ХІѴ вв. Ав­тореферат канд. дисс. Саратов, 1953; Смирнова Е. С. Морфологические заметки о новгородских грамотах ХІІІ-ХІѴ вв., хранящихся в Рижском госуд. городском архиве. — «Уч. зап. Латв. ун-та», 1961, т. 43, вып. 7А, и др. Прим. ред. См.: Напиерский К. Я. Русско-ливонские акты. Спб., 1868, с. 420-442.

Наконец, обратимся к «Договорной грамоте Смоленского кня­зя Мстислава Давидовича с Ригой» (1229)². Язык договора должен был бы отражать древний белорусский диалект. Тогда мы, навер­ное, отказались бы от утверждения о едином общем языке деловой письменности. Однако смоленский договор поражает нас числом языковых совпадений и параллелей и с «Русской правдой», и с до­говорами X в., и с новгородскими грамотами, и с южными, укра­инскими грамотами несколько более позднего времени. Прежде всего содержание грамоты объясняет и обусловливает большое число языковых совпадений с остальными памятниками этого рода. Смоленская грамота содержит положения о наказаниях за убийство и кражу, указания об обеспечении торговли, о возмещении долгов при банкротстве купца, вызванном разными обстоятельствами, о бесчинствах, творимых купцами в чужой стране и в дороге, о похи­щении челяди, холопов и т.д. Все та же тема, которую мы знаем по договорам с греками, по «Русской правде». Не случайно некоторые исследователи смоленскую грамоту 1229 г. называют «Смоленской правдой», подчеркивая этим ее близость к «Русской правде».

Я приведу две-три статьи из грамоты; если вы помните тексты до­говоров с греками и «Русской правды», то увидите, как много здесь общего. «Аже будѣть свободьный человѣкъ убитъ 10 гривенъ сере­бра за голъву». Изменились нормы штрафа по сравнению с «Рус­ской правдой»: там, смотря по положению, 40, 80, а здесь 10 гривен, но формула та же самая, что была раньше. «Око. рука. нъга. или инъ что любо, по 5 гривьнъ серьбра от всякого платити за окъ 5 серьбра. за руку 5 серьбра за нъгу 5 серьбра». Это напоминает статью в «Рус­ской правде»: «Аще ли утнеть руку, и отпадеть рука или усъхнеть, или нога, или око, или не утьнеть, тъ полъ виры 20 гривенъ»¹. Опять-таки изменился размер штрафа, но формула осталась та же.

¹ Правда Русская, т. 1. М. —Л., 1940, с. 124.

Смоленский договор до сих пор неполно изучен, недостаточно показано его значение. Хотя этот договор относится к началу XIII в., до сегодняшнего дня в Рижском архиве сохранились не только под­линный документ, но и копии, с него снятые, позволяющие освобо­дить текст памятника от всех ошибок, какие допустили переписчи­ки, а также от тех исправлений, которые внесла господствовавшая в первой половине XIII в. орфографическая школа. Следовательно, здесь мы имеем исключительно благоприятные условия для того, чтобы представить отношение языка договора к живому языку на­чала XIII в. А между тем до сих пор его изучали только в плане па­дения глухих гласных и широкого чередования написания о, е, ь, ъ в самом причудливом и неожиданном смешении, но не исследована фразеология и лексика, весьма слабо выяснено отношение синтак­сической системы этого памятника к языку ранних и поздних доку­ментов. Я, конечно, не могу выполнить все задачи, какие только что наметил, но все-таки хочу остановиться именно на тех элементах языка договора, которые меньше привлекали к себе внимание¹.

В смоленской грамоте широко представлены явления, которые уже известны нам из памятников делового языка. Здесь основой (еще более, может быть, очевидно, чем в старых памятниках) вы­ступает именно городская общеразговорная речь, такие специфи­ческие черты русского языка, как полногласие, как ж и ч в соот­ветствии с жд, шт, русское окончание родительного падежа мяг­ких основ (землѣ, волѣ), формы перфекта и наряду с этим формы аориста, формы с русским вариантом роз- (а не славянским раз-), перфект без связки (уздумалъ, прислал?»), который был свойствен разговорной речи, плюсквамперфект тоже без связки. Наличие в грамоте двух случаев употребления супина, мне кажется, также является доказательством связи с живым языком. Довольно четко употребляется двойственное число.


' За последнее время появились работы, посвященные разным сторонам языка памятника; см.: Смоленские грамоты ХІІІ-ХІѴ вв. Подгот. к печати Т. А. Сумни-кова и В. В. Лопатин. Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1963. Прим. ред.
Сделаем несколько синтаксических наблюдений в дополнение к общеизвестным. В этой грамоте преобладает условная связь, вы­раженная союзом ажь, аже. Поэтому если реконструировать древ­нейший облик языка «Русской правды», то в нем на основании смо­ленской грамоты надо восстанавливать как основной тип именно аже. Союз аже употребляется в смоленской грамоте не только в условном значении, но и в своеобразном, неизвестном древнейшим памятникам значении — 'исключая тот случай, когда...': «Русину не вѣсти латиняна ко жельзу горячему, аже самъ въсхочетѣ» — 'кроме того случая, когда он сам этого хочет'. Это весьма ироническая, не Прямая, а завуалированная форма ордалий: кто же сам захочет, что­бы его вели на испытание к раскаленному железу? Развитие, услож­нение значения союза аже, когда он означает не 'если', а 'исключая тот случай, когда...' тоже является одним из показателей его широ­кого употребления и большого значения в образовании и построе­нии сложноподчиненного предложения.

Привлекает внимание вопрос о категории лица, которая обычно зависит от формы выражения прямого дополнения. Примеров до­полнения в винительном падеже, совпадающем с родительным, для отличия категории лица от категории вещи, мы имеем достаточно много: «Прислалъ въ Ригу своего лучьшего попа Ерьмея и съ нимь умьна мужа Пантелья».

Встречаем мы здесь и прямое дополнение, выраженное име­нительным падежом с инфинитивом: «Аже будѣте холъпъ убитъ, 1 гривна серьбра заплатити»; «Такова правда узяти русину».

Есть в этой грамоте один случай употребления местного падежа без предлога. Обычно исследователи утверждали, что у нас местный без предлога встречается только в Новгородской I летописи, все­го четыре-пять раз, а больше нигде и никогда, и на этом основании считали его вымершей категорией. Однако в смоленской грамоте читаем: «и Смольньскь, и у Ризѣ и на Гочкомь березѣ». Так как за­писи, найденные в Новгородской I летописи, в которых встречает­ся подобная конструкция, примерно совпадают по времени, то нет оснований отводить еще одно свидетельство того, что эта категория в XIII в. еще не совсем вымерла.

Как и в других законодательных памятниках, чрезвычайно ши­роко в формулах законов употребляется дательный падеж агенса, производителя действия, с инфинитивом в качестве сказуемого: «тоть дати ему на събѣ порука»; ему дати — 'он должен дать' — до­полнение в винительном падеже (дати — порука).

Немногочисленны, но все же отмечены здесь и довольно богатые по средствам выражения подчинительной связи сложные перио­ды. Скажем, «Того лета, коли Алъбрахтъ владыка ризкий умьрлъ»; коли — 'когда' — временное придаточное предложение. Или: «утвь-рдили миръ что, былъ немирно»; что — 'потому что' выражает при­чинную связь. Это характерная для разговорного языка зачаточная стадия дифференциации выражения разнообразного вида подчи­нительной связи. Можно указать еще целевое значение союза аж. «Трудили ся дъбрии людие... аж бы миро былъ и дъ вѣка»; здесь аже, правда, подкрепляется бы, но бы правильнее связать с был. Так что ажь кроме условного имеет в этом случае значение усиления целе­вого придаточного предложения.

Наконец, во фразеологии и лексике смоленского договора мы тоже можем отметить, с одной стороны, ряд совпадений с языком старших памятников делового языка, а с другой стороны — ряд своеобразных и новых явлений. Так, «утвьрдили миръ, что былъ немирно промьжю Смольньска и Ригы и готскымь берьгомь» при­ближается к формулировке договора с греками («утвердити любовь межю греки и русью»). Но рядом с этим такой оборот: «Которое орудие доконечано будѣть у Смольнескь мьжю русию и мьжю лати-нескимъ языкомъ», где орудие — 'пакт, мирный договор'. И позже: «Ся грамота утвьржена на всехо купьче пьчатию, се орудие исправи­ли умнии купчи». Оба случая употребления слова орудие поясняют его специфическое значение, которое не подтверждается другими памятниками. Следовательно, можно заключить, что это была свое­образная фразеология смоленской княжеской канцелярии.

К таким же своеобразиям надо отнести «Аже извинить ся лати-нинъ у Смольнѣскѣ, не мьтати его у погрѣбъ (не сажать в тюрьму). Аже не будѣтѣ порукы то у жельза усадить (заковать в цепи); таку правду възяти русину у Ризѣ и на гочкъмъ березѣ» — 'какое судеб­ное решение надлежит получить'; «Русину не ставити на латинеско-го дѣтьского не явивъше старость латинескому. Аже не слушаеть старосты, тоть можеть на него дѣткого приставити. Тако латинеско­му на русина не ставити бирица» (выражение, не имеющее широких параллелей) — 'не предъявлять обвинений в превышении власти латинскому, т.е. рижскому, судебному исполнителю, не предъявив раньше обвинения старосте, т. е. более высокому судебному чину' (ставити — специфическое выражение этого памятника).

Мы могли бы подвести такой итог этим наблюдениям: единая традиция делового языка в лексике, фразеологии и синтаксическом строе, установившаяся уже в X в., держится довольно прочно, во всяком случае, в своих основных элементах, до половины XIII в.

А как дальше? Следует проследить развитие юридического язы­ка, основы которого были заложены еще в эпоху феодального рас­пада, в период обособления отдельных княжеств. Мы имеем воз­можность сделать это ввиду того, что существуют две превосходные монографии норвежского ученого X. Станга. Одна посвящена языку грамот Великого княжества Литовского, а другая — исследованию языка полоцкой канцелярии, полоцких князей¹.

Но прежде чем говорить об итогах исследования Станга, следует сказать несколько слов об языковой принадлежности этих грамот.

Грамоты Великого княжества Литовского, начиная с конца XIII в. и вплоть до конца XVI в., долго служили предметом споров и раздоров среди лингвистов. Большинство этих грамот¹ было издано доцентом Киевского университета В. А. Розовым². Вслед за акад. А. Е. Крым­ским Розов считал, что эти грамоты отражают средневековый пе­риод развития украинского языка. Историки украинского языка до недавнего времени признавали и памятники киевской поры, напи­санные на Киевщине, Волыни, Черниговщине и т. д., украинскими, и грамоты Литовско-Русского государства — тоже украинскими.

Как известно, теперь такая точка зрения признана ошибочной. Как древние киевские памятники мы считаем общим достоянием всех трех восточнославянских языков, отражением становления и русского, и белорусского, и украинского языков, так и южнорусские средневековые грамоты мы не можем считать достоянием только украинского языка. Правда, большинство из них написано в южных городах (Киеве, Каменец-Подольске, на Волыни, отчасти в Белорус­сии и теперешней Литве), но уже то, что некоторая их часть написа­на в городах, стоявших на территории нынешней Белоруссии, было достаточным основанием называть грамоты древнебелорусскими. Однако в этих грамотах ни украинский, ни белорусский язык не от­разился сколько-нибудь широко. Можно в лексике и фразеологии выделить немногочисленные элементы украинские и белорусские, но наряду с ними — и русские. Значит, и здесь надо говорить о дело­вом языке Древней Руси, который культивировался в канцеляриях Великого княжества Литовского и который сохранил грамматиче­скую основу делового языка киевской поры. В этом смысле можно говорить об общерусской основе языка и этих документов. В лек­сике и фразеологии мы имеем наслоения, которые проявляются особенно отчетливо только в ХѴІ-ХѴІІ вв., причем идут они и от живого украинского, и от живого белорусского языков.

После этого необходимого общего замечания о грамотах Велико­го княжества Литовского я перейду к рассмотрению итогов, к кото­рым пришел Станг. Иногда он даже чрезмерно не доверяет издани­ям, которыми пользуется; почти каждый взятый пример сопровож­дается оговоркой «если можно верить...». Можно было бы питать к почтенным филологическим изданиям гораздо больше доверия, по крайней мере в вопросах лексики и синтаксиса, а сомневать­ся — только в точности фонетического облика. Считая методологи­чески недопустимым излишнее доверие к старым изданиям, Станг предпринял дальнее путешествие и исследовал сіе ѵі$и все докумен­ты и копии. Он нашел огромный материал для своих исследований в архивах Риги, Варшавы, Львова, Кракова, наконец в Москве и Санкт-Петербурге. Исследовав все, что сохранилось, на основании тщательного изучения многих сотен источников он составил до­вольно обстоятельную характеристику документов двух княжеств с XIII по XVII в. Ряд частных положений вызывает сомнение, но в основном его характеристика очень точна и полна. Меньше всего, к сожалению, Станг занимался вопросами синтаксиса, но чрезвычай­но обстоятельно остановился на вопросах фонетики, морфологии и лексики. Некоторые результаты его исследований я сейчас изложу.

В последней работе о полоцких грамотах Станг, подводя очень коротко итог своим наблюдениям, отвечает на вопрос: какие же можно указать отличия языка полоцких грамот от языка грамот Ве­ликого княжества Литовского? Оказывается, этих отличий чрезвы­чайно мало.

В полоцких грамотах, в отличие от грамот Литовско-Русского го­сударства, довольно широко проявляется «цоканье» — употребле­ние ц вместо ч или наоборот; чаще мы имеем как раз то, что надо было бы назвать «чоканьем», например, купеч вместо купец, по-почькая, немечькому, немчи, челованию, отчи, мець, доконцанъ, человании, купчеви. Затем употребление ѣ вместо е свидетель­ствует об отсутствии каких-либо различий в произнесении ѣ и е в говоре полоцких писцов и полоцких горожан: весу, дѣле, правде, Дѣлѣ. Третья особенность (которую Станг тоже считает фонети­ческой) — наличие в сложном перфекте связки 1-го лица множе­ственного числа есме, тогда как литовские грамоты знают есмы и есмо (есмы совпадает с украинским, а есмо с польским, обычным и нормальным для того времени 1-м лицом множественного числа). Форма есме в полоцких грамотах имеет аналогии в русских грамо­тах — тверских, новгородских и т. д.

Отличие полоцких грамот, как и грамот литовско-русских, от псковских заключается в том, что здесь отсутствуют чередование з/ж, с/ш, сочетание жг, наконец, особое специфически псковское сочетание гл, кл в перфекте (стреклъ вместо стрелъ и т. д. в глаго­лах на д, т). Таким образом, оказывается, что только незначитель­ные частности, как «цоканье» или есме, отличают полоцкие грамо­ты, как, в свою очередь, псковские отличаются только двумя-тремя мелочами фонетического порядка (чередование шипящих со сви­стящими, гл, кл в перфекте и — еще одна особенность — в твори­тельном падеже женского рода окончание -ую вместо -ою). Такими немногими, несущественными чертами различались языки отдель­ных областей в ХІѴ-ХѴ вв.

Смоленские грамоты от всех других грамот имеют только одно отличие: употребление формы местных падежей на -ске (у Смолен­ске) в отличие от полоцкого -сцѣ или -ску (Полотьсцѣ, въску). Во всех основных формах морфологии (в склонениях, в спряжениях) грамоты XIII, XIV и частично XV вв., писавшиеся в разных обла­стях, в разных княжествах — Пскове, Новгороде, Полоцке, Смолен­ске — Литовско-Русского государства, не имеют существенных раз­личий. Гораздо больше таких различий встречается в лексике.

Синтаксис не привлек внимания Станга, однако он все же отме­тил, что основные, наиболее существенные признаки древнейшего синтаксического строя русского делового языка во всех этих грамо­тах повторяются. Так же, как и в «Русской правде» и смоленской гра­моте, выделяется категория лица: прислал к нам ратмана; далъ еси своего человѣка. Это свидетельствует о том, что категория лица с развитием языка значительно расширяется; во множественном чис­ле: наших людей отпускати; слугъ его бито и соромочѣно; вы бы естѣ, тѣхъ хвалыпьников казнили. Категории лица противостоит категория животных: продал конь; дайте мне конь. Но вместе с тем расширения категории животных во множественном числе не про­исходит: послали свое коне; кони покупят; кони у них пограбили. Это ограничение, употребление во множественном числе более ар­хаического винительного падежа, совпадающего с именительным, с названиями животных сохранилось в живых украинских, белорус­ских говорах до сих пор. С другой стороны, в позднейших грамотах ХѴІ-ХѴІІ вв. уже встречаются конструкции с родительным паде­жом вместо винительного для названий животных: привелъ к нему одного коня; улюбил одного коня; от кого ты того коня маешь).

Именительный падеж женского рода при инфинитиве в значе­нии дополнения широко представлен как в смоленской грамоте, так и в «Русской правде», а также в позднейших деловых документах (северных, западных, южных). В «Русской правде», как вы помните, было «аще помостивше мостъ от дѣла взяти ногата». Преобладает употребление именительного падежа при инфинитиве, но встреча­ется также именительный падеж женского рода прямого дополнения при деепричастии. В смоленском договоре имеем аналогию этому: «дати от двою капию въску вѣсцю (весовщику) куна смольнеская». Но не менее широко распространена эта конструкция и в грамотах полоцких; Обнорский назвал ее диалектной новгородской чертой. Но Станг утверждает, что подобная конструкция широко известна не только в великорусских, но и в украинских и белорусских средне­вековых текстах: белка купити; правда дати; от бѣрковьска узяти ему долгая.

Наконец, в одной полоцкой грамоте 1300 г. (стоит отметить, что это послание полоцкого епископа Якова в Ригу) встречается «Былъ есмь не дома... а нынѣ есмь увѣдалъ любовь ваша правая» — име­нительный падеж прямого дополнения употреблен при перфекте. Станг с некоторым сомнением останавливается перед такой кон­струкцией и говорит, что здесь, по-видимому, речь идет о другом явлении и что нельзя это связывать с конструкцией «инфинитив плюс именительный падеж». Однако современные говоры, в осо­бенности северные, в которых широко встречается эта конструкция не только при инфинитиве, но и при перфекте и при деепричастии, подтверждают, что редкие случаи употребления именительного па­дежа прямого дополнения не при инфинитиве, а при других лич­ных формах глагола являются древними и должны рассматривать­ся вместе. Следует говорить о различении двух видов дополнений, выражающихся винительным и именительным падежами. В чем тут дело? Мы найдем ответ на этот вопрос, если выйдем за преде­лы русского языка, ибо такие конструкции известны и нынешним балтийским языкам, и западнофинским. Там совершенно опреде­ленная категория дополнений выражается особым неоформленным падежом, который аналогичен нашему именительному. Это объект, обозначающий ту или иную категорию в общем, широком объеме, в отличие от объекта частичного или объекта конкретизированного. Это обобщенный объект, подобный обобщенному субъекту в без­личных конструкциях. Он выражается особой формой неоформ­ленного падежа (у нас именительного).

Подобное различие двух видов дополнений требует привле­чения материалов языков разных структур; однако имеется лишь констатация этого явления, без удовлетворительного объяснения.

Материал грамот запада, севера, юга и правильные выводы Станга, показывающие, что это явление было свойственно не только рус­скому языку, но и украинскому, и белорусскому, заставляют нас рассматривать его как одно из совпадений русского синтаксиса с целым рядом родственных и неродственных языков, восходящих к глубокой древности¹.

Перейдем к наблюдениям над лексикой. Если грамматический строй в своих основах с X в. чуть ли не до XVI в. оказывается в де­ловом языке единым, с незначительными различиями даже в эпоху максимального проявления феодального распада во всех областях культуры, то в лексике мы такого единства, постоянства не наблю­даем.

В грамотах Великого княжества Литовского, написанных в боль­шинстве на юге — в Киеве, в городах Подолии, Белоруссии, в Виль­нюсе, Минске, Гродно, — мы можем отметить немало лексических элементов, совпадающих с лексикой наших древнейших юридиче­ских документов. Скажем, в грамотах XIV, XV и даже XVI вв. встре­чаются такие слова, как головщина — 'убийство', известное из «Рус­ской правды», жеребий; детский — 'судейский чиновник'; пакость; сябръ; животъ — 'жизнь'; купля; ловище; куны — 'деньги'; борть; вено; волость; тиунъ и др. Но есть лексика и весьма специфическая, которая не имеет аналогий ни в древнейшей традиции, ни в совре­менных говорах. Скажем, в одной грамоте, в статье об уголовных наказаниях рядом с древними терминами головщина, крывда упо­треблены шкода и гвалтъ. Они пришли в русский язык из поль­ского, а польский заимствовал их из немецкого. Имеем мы здесь и целый ряд слов, которые Станг без достаточных оснований на­зывает полонизмами. Я бы назвал их общими элементами лексики польской, украинской и белорусской, т. е. целой группы славянских языков. Слова вымова, мовити ошибочно отнесены к полонизмам, ибо исследования Л. В. Матвеевой-Исаевой доказали, что эти слова могли возникнуть в украинском языке и оттуда были заимствова­ны поляками². Точно так же ошибочно Станг относит к полонизмам слово гостинець — 'большая торговая дорога'. Оно связано со сло­вом гость — 'зарубежный купец', известным всем древнерусским говорам. Если слово гостинець характеризует грамоты Литовско-Русского государства, то считать его полонизмом нельзя. Скорее можно сказать, что оно образовалось на белорусской почве.

В «Русской правде» мы имели мостьникъ как обозначение чело­века, строящего мосты или мостовые в городе. В литовских грамо­тах в словах мостовничий, городничий наблюдается усложнение суффиксов. Современные говоры не знают этих слов.

В термине комора пострыгальная — 'парикмахерская' слово ко­мора по происхождению латинское, но пришло оно через Польшу. Термин мураль — 'каменщик, возводящий стены' опять-таки при­шел из латыни через польский язык, а слово стирта — из литовского «Іігіа — 'большая укладка снопов или сена'. Через польский пришли такие германизмы, как фольварокъ — двор, поместье', коштовати, мусѣти.

Наконец, отметим ряд полонизмов уже западноевропейского происхождения: небожникъ — 'покойник', цнотливый — 'знатный, достойный', цнота — 'честь', жадный — 'никакой', опострный — 'внимательный', ятка — 'лавка (мясная, хлебная)'.

Спорят о том, откуда слово отчизна, которое широко встречает­ся в литовских документах, известно в польском языке. В русский язык слово это, очевидно, попадает через канцелярии Великого княжества Литовского. Но является ли оно польским, не вполне до­стоверно. Считают польским слово вбачити, но и это сомнительно; есть основания считать его украинским. Так же нет каких-нибудь ясных морфологических или фонетических признаков, которые бы заставили считать полонизмом слово рачити — 'заботиться'; слово рачительный есть и в русском языке. То же самое со словом ла­комство. Землю выехати — 'указать границы' мог быть древним термином и русским, и польским.

Но несомненно специфическими являются те немногие слова, которые происходят не из польского или западноевропейских язы­ков, а из литовского языка. Таких слов найдено мало. Стирта, дой-лидские повинности, в других источниках тех же веков встречается существительное дайлида (от литов. <1аі1і<іё — 'столяр') — 'столяр­ские повинности'; в литовском языке слово сіаііісіё употребляется для обозначения искусства. Никакого славянского объяснения при­лагательное дойлидский не имеет. Точно так же мезлёва — 'налог' объясняется фактами литовского языка, где есть тёзгі — 'метать, бросать', т. е. мезлева — 'налог, что насильственно наложен на пора­бощенное население'. Слово дякло — 'подати', а также 'хлеб в зерне' не совсем хорошо вяжется с литов. дйокіё, потому что фонетически из сійокіё мы ожидали бы дукло. Но суффикс -кло ясно показывает литовское происхождение слова. Может быть, суффикс -ло, а дяк-нужно рассматривать как корень, но и тогда мы славянской анало­гии не получим.

Перейдем теперь к лексике полоцких грамот (Станг подготовил материал и составил довольно подробный словарик). Здесь мы тоже можем сказать, что лексическая основа полоцких грамот имеет ши­рокие связи со старшей лексикой — новгородской, киевской, но чтобы не повторять того, что говорилось по поводу смоленской гра­моты и «Русской правды», я сразу остановлюсь на специфических отличиях лексики полоцких грамот.

Слово берковескъ — 'большая мера веса, около 10 пудов' про­изводят (мне кажется, основательно) от названия города Бьёркё в Швеции¹. Другой этимологии нет, и эту можно признать удовлетво­рительной, ибо в различных юридических документах мы встреча­ем обозначения веса по месту торга.