Ленин и Богданов закат жизни

Ленин и Богданов закат жизни

Последние год-полтора жизни Ленина после его кончины долго оставались тайной за семью печатями. Лишь в наше время, когда были открыты архивы и отпала цензура, внимание историков, психологов, писателей и журналистов обратились к этому трагическому финалу ленинской биографии. Но если честные исследователи, опираясь на достоверные источники, пытались добросовестно, без сенсаций проникнуть в эту тайну, то нетерпеливые и, мягко говоря, легкомысленные деятели пера пустились во все тяжкие. Из всех сторон политической обстановки тех лет, когда умирал Ленин, они взялись разрабатывать и описывать только одну – борьбу за власть в верхушке партии и государства. Разумеется, эта сторона немаловажна. Но она отнюдь не исчерпывает всей трагедии заката ленинской жизни.

Едва Ленин успел после удара в конце 1922 г. продиктовать свои известные последние статьи, а затем и так называемое «Политическое завещание», как в марте 1923 г. разразилась новая гроза. Что может быть невыносимее для активного политика, чем остаться не только с параличом тела, но главное без языка, без речи. А ленинский мозг, хоть и обессиленный долголетним склерозом, продолжал работать. Летом 1923 г. в здоровье Ленина наступило некоторое временное улучшение. Он не только получил разрешение врачей на чтение газет, но и даже совершил осенью поездку в Москву, был в Кремле, посетил сельскохозяйственную выставку (на ее месте сейчас парк культуры и отдыха имени Горького). А затем снова безмолвие.

Когда мы говорим о борьбе за власть в месяцы ленинской болезни, то часто забываем, что он в ней не участвовал. Ленин продолжал оставаться Председателем Совета Народных Комиссаров СССР, провозглашенного в декабре 1922 г., вождем партии большевиков, признанным во всем мире лидером страны, занимавшей одну шестую часть земного шара. Никто не смел в его отсутствие занять ленинский кабинет в Кремле. Там, в Кремле, продолжала пополняться его личная библиотека. Когда мы видим в каталоге этой библиотеки издания 1923 г., то понимаем, что Ленин этих книг и журналов практически не видел, не знал. Тем не менее, они поступали в библиотеку. Любопытно, что среди них были и работы Богданова. Несмотря на идейные и прочие разногласия и противостояния, Ленин, разумеется, знал цену Богданову. В каталоге ленинской библиотеки в Кремле мы находим все основные труды Богданова. Приводим сводку этих работ по именному указателю: имя автора для избежания повторов опускается.

Нумерация каталога.

22. Маркс К. Критика полит. экономии /Под ред. В.Базарова и И.Степанова. Общая ред. А.Богданова. М., 1907.

335. Ленин В.И. Против Богданова. М., 1923.

957. Рядовой. Из-за чего война и чему она учит? Женева, 1904. На обороте тит.л. надпись: «Право на редактирование и издание этой брошюры передано на будущее время тов. Ленину. Рядовой. 21/8 авг.1904 г.».

958. Рядовой. Либералы и социалисты. Женева, 1904. На обороте тит.л. надпись: «Право на редактирование и издание этой брошюры передано на будущее время тов. Ленину. Автор (Рядовой). 1904. 21/8 авг.».

1056. Основные элементы исторического взгляда на природу. СПб., 1902.

1057. Познание с исторической точки зрения. СПб., 1902.

1058. Философия живого опыта. Попул. очерки. Пг.-М., 1923.

1071. Деборин А. Введение в философию диалектического материализма. Прил.: А.Богданов. Эмпириомонизм. М., 1922.

1110. Наука об общественном сознании. Краткий курс. Идеологич. науки в вопросах и ответах. Пг.-М., 1923.

1111. Путь к социализму. М., 1917.

1112. Социализм науки. (Науч. задачи пролетариата). М., 1918.

1998. Уроки первых шагов революции. О боевых лозунгах. На пути к интернационалу. О пропаганде. М., 1917.

2735. Введение в политическую экономию. СПб., 1914.

2736. Начальный курс политической экономии. (Введение в политическую экономию). М.-Пг., 1923.

5208. Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса. Лекции, прочитанные в Моск. Пролеткульте весною 1919 г. М., 1920.

5873. Лихтенштадт В.О. Гете. Борьба за реалистич. мировоззрение. Искания и достижения в области изучения природы и теории познания. /Ред. и предисл. А.Богданова. Пг., 1920.

6024. Инженер Мэнни. Фантаст. роман. М., 1922.

6477. Искусство и рабочий класс. М., 1918.

4595. Теория относительности Эйнштейна и ее философские истолкования. Статьи: … А.Богданова. М., 1923.

6928. Вестник Социалистической академии. Кн. 1. 1922; Кн. 2. 1923.

Надпись В.И. Ленина на тит.л. Кн. 1: «В.Ульянов (Ленин) – фиолетовыми чернилами; подчеркивания и отчеркивания в статье «Ближайшие задачи Социалистической академии» на стр. 6, 7, в стенограмме доклада и прений по докладу Богданова «Версальское устройство» на стр. 112; в разделе «Научная библиография» на стр. 173-177; на стр. 212 черным и фиолетовым карандашами» (ЦПА ИМЛ. Ф. 2. Оп. 1. Ед.хр. 23498) 1 .

Пойдем по следам ленинских пометок. Статья «Ближайшие задачи Социалистической академии» была написана Е.А.Преображенским. Ленин подчеркнул в ней карандашом следующие положения: «Марксизм вносит полное изменение в ситуацию в области общественных наук»; «Лишь марксизм делает общественные науки науками»; «период общественных наук до Маркса есть доисторический период в этой области»; «Марксизм в России является официальной идеологией победившего пролетариата» 2.

Надо полагать, Ленину понравились формулировки Преображенского. Они отвечали ленинскому взгляду на марксизм. А вот, что его заинтересовало в статье Богданова «Версальское устройство». У этой статьи своя история. Она представляет собой изложение доклада Богданова «Версальское устройство и Россия», подготовленного им для Генуэзской конференции (1 апреля – 19 мая 1922 г.). В нем содержится политический и экономический анализ Версальского договора и «антантовского мироустройства». Доклад был прочитан 24 января 1922 г. на семинаре в Социалистической академии и опубликован в «Вестнике Социалистической академии» (№ 1. 1922) без главы «Позиция России», которая впервые появилась на страницах первой книги «Неизвестный Богданов».

Доклад этот получил высокую оценку Г.М. Кржижановского и был использован экспертами на Генуэзской конференции. Ленин же подчеркнул слово «рынок» в следующем образном определении Богданова: «Если сердцем капитализма является рынок, то его кровь – деньги со всеми их бумажнокредитными производными»

3. Начинается богдановский доклад следующими словами: «Мой доклад посвящен вопросу о Версальском Конгрессе, об его организационных методах, о том устроительстве мира, которое проявилось в Версальском договоре»

4 . Далее следует анализ структуры мировой системы извлечения прибавочной стоимости. Раздел четвертый доклада посвящен двоецентрию в мировой экономике. Богданов рассматривает условия, в которых развивался капитализм в Новом Свете, т.е. в США. «Чем же вызвано гигантское военное крушение всей системы?»

5 . Это предмет рассуждений Богданова в разделе пятом его доклада. Далее он рассматривает Версальские организационные методы. И, наконец, «Что же выиграли страны-победительницы?»

6 – заключительный раздел доклада.

Теперь о той части богдановского доклада «Позиция России», которая не вошла в публикацию «Вестника Социалистической академии». Вот что говорил Богданов 24 января 1922 г.: «Европейский капитал в своих собственных интересах должен помочь восстановлению Россию. При этом он не только не может получить, а значит и требовать немедленно или в ближайшем будущем каких-либо непосредственных эквивалентов, но не может и ставить чрезмерно закабаляющих условий на будущее. Ибо, если России в данный момент приходится тяжелее, то для него обстановка более неопределенная и более угрожающая: он стоит перед опасностью, и ему есть что терять» 7 .

Далее Богданов рассматривает вопрос о займах, тесно связанный с расчетами по старым долгам и убыткам. Позиция его такова: в первую мировую войну деньги давались России за поставку пушечного мяса для Антанты, по существу они уплачены миллионами жизней; уплачены они также двукратным признанным спасением Антанты, в августе 1914 г. и во время брусиловского наступления 1916 г.; Европа должна признать в полном масштабе убытки интервенции, т.е. по существу всей той гражданской войны, которая только на интервентах держалась, и без европейской поддержки другой стороны была бы невозможна 8 .

По докладу Богданова состоялись прения. Главными оппоненттом докладчика выступил Е.А. Преображенский. Он признал, что диапазон доклада был очень широкий, но основной его недостаток наряду с неубедительным, по его мнению, анализом причин мировой войны, заключался в том, что из него не было ясно, что же будет дальше 9 .

В заключительном слове Богданов отметил, что «если бы я сказал все то, чего от меня требуют, и чего нельзя сказать без обширного обоснования, вы все скончались бы раньше, чем я бы закончил» 10 .

Возражал Богданов и против критики его понимания военного коммунизма: …«в декабре 17 года я делал публичный доклад, где я говорил, что у нас военный коммунизм. Это было напечатано в январе 18 года. Но в официальной литературе это было сказано в апреле 21 года». И далее: …«если бы я имел возможность высказать сейчас в докладе свои предвидения, которые требует тов. Преображенский, я предпочел бы не делать этого. Дело в том, что предвидения в нашу катастрофическую эпоху очень ненадежны» 11 . Весьма интересное заключение!

Остается добавить, что в этом номере «Вестника Социалистической академии» в разделе «Научная библиография», Богданов назван «заведомым еретиком». Ленин при чтении данного раздела журнала не преминул это отметить! 12 . В то же самое время, в мае 1920 г. и октябре 1921 г. Ленин участвует в заседаниях Политбюро ЦК большевистской партии, на которых в числе прочих вопросов обсуждалось разрешение Богданову вести преподавательскую работу; сначала «о предоставлении А.А. Богданову права чтения курса истории экономики досоветского периода» 13 , а затем «о предоставлении А.А. Богданову права читать лекции по истории народного хозяйства от первобытного общества до эпохи капитализма» 14 . Обращает на себя внимание тот факт, что Богданову разрешалось читать лекции по вопросам истории экономики досоветского периода и даже до эпохи капитализма. Анализировать и комментировать ленинские методы управления экономикой Советской России Богданов публично не имел права …

Если закат ленинской жизни был омрачен тяжелой болезнью, то Богданов до самого последнего своего дня оставался в строю, более того, активно работал на поприще, тесно связанном с его медицинским образованием. На этот счет мы имеем ценное свидетельство самого Богданова. Это его «Докладная записка» на имя Н.А. Семашко, Н.И. Бухарина, И.В. Сталина о работе Института переливания крови, написанная 19 января 1928 г., т.е. за три месяца до безвременной гибели автора … 15 .

На оригинале записки пометка Богданова: не подана официально, ввиду изменившихся условий. Тем не менее, этот документ, вышедший из под пера Богданова, весьма примечателен. Он проливает свет на то, в каких условиях провел Богданов последние годы своей жизни. «В конце 1925 г. тов. Сталин предложил мне взять на себя организацию Института, причем обещал, что будут предоставлены все возможности для планомерной научной работы. В марте 1926 г. я, под руководством Н.А.Семашко, приступил к делу», – этими словами начинается докладная записка Богданова. В ней содержится не один сюжет. Начнем с того, что 28 февраля 1925 г. Сталин в письме т. Мерту между строк основной темы своего ответа корреспонденту заметил: «У нас в России процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых «вождей» тоже имел место. Он обострялся в периоды революционных кризисов, он замедлялся в периоды накопления сил, но он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и т.д., – таковы первые пришедшие мне на память образчики бывших вождей большевиков, отошедших потом на второстепенные роли» 16. Нетрудно уловить в этих сталинских словах презрительную усмешку: вот, мол, были вождями, а где их теперь искать. Не говоря уже о том, что, доживи эти люди до 1937 г., участь их была бы решена одним мановением руки автора тех строк. Остается только гадать, почему Сталин к концу того же 1925 г. вдруг вспомнил о бывшем вожде-большевике – Богданове и предложил ему заняться организацией научного Института переливания крови …

Так или иначе, Богданов взялся за дело. И первое, с чем он столкнулся, было, по его признанию, следующее: «Медицинский мир в целом неприязненно принял новое учреждение. Консерватизм медицинского цеха – вещь общеизвестная. А тут не только новое, непривычное дело, но и новый человек, пришелец, раньше почти не связанный с этим миром» 17. Далее Богданов пишет в своей записке о том, какие злоключения пришлось ему пережить. Несмотря на них «работа развивалась, и лечебная, и исследовательская. Был ряд случаев несомненного спасения жизни и возвращения здоровья больным, абсолютно безнадежным для старой медицины» 18. После того, как по решению наркома здравоохранения Н.А. Семашко Институт был обследован, состоялось приглашение на работу в нем профессора А.А. Богомольца (1881–1946), будущего академика. Он, по признанию Богданова, «с его сотрудниками сделали открытие в области внутренней секреции, важное не только терапевтически, но, по словам хирургов, ценное и для их практики» 19. Однако, непосредственной причиной, заставившей Богданова взяться за перо была «идея» – «коммунизировать Институт» 20, с которой носился новый заместитель директора Института по хозяйственно-административной части Е.Д. Рамонов.

В результате его происков Богданова обвинили в резкой враждебности к партийцам вообще. «Это обо мне, – писал Богданов, – у которого почти нет друзей, кроме старых коммунистов, и который только благодаря помощи нескольких студентов-коммунистов мог поставить свои первые, важнейшие опыты» 21. Закончил свою докладную записку Богданов тем, что его приглашала на работу в Институт не партийная ячейка Наркомздрава, которая обсуждала ситуацию, а перечисленные выше адресаты записки. Поэтому он и направил им свой отчет и просьбу освобождения от обязанностей директора Института. Надо полагать, что это все не сбылось, чем и объясняется пометка Богданова на тексте записки о том, что она не подана ввиду изменившихся условий. А вскоре последовала и гибель Богданова. 13 апреля 1928 г. Совнарком РСФСР, «принимая во внимание исключительные революционные заслуги А.А. Богданова (Малиновского)», постановил присвоить его имя Государственному научному институту переливания крови. Не прошло и десяти лет, как имя Богданова исчезло из названия Института. Лишь в 1990 г. оно было восстановлено. Сообщая об этом, Г.Д. Гловели и Н.К. Фигуровская в предисловии к сборнику «Вопросы социализма» привели два примера дурно пахнущей отрыжки былого отношения к Богданову. Так в журнале «Наш современник» (1987. № 9. С. 157) говорилось, что Богданову якобы было все равно, где жить. А затем отличился «Новый мир» (1988. № 9. С. 154), опубликовав пассаж о «ненависти к слабым», как характерной черты богдановщины. Жаль только, что авторы предисловия загнали эти данные в подстрочное примечание. О них надо говорить громко.

Но еще при жизни Ленина с Богдановым случилось вот что. Непосредственно к Ленину арест Богданова органами ОГПУ осенью 1923 г. отношения не имел. Ленин, даже если бы и знал о нем, не мог вмешаться в это дело по состоянию своего здоровья.

Арестовали же Богданова на том «основании», что возникшая в ту пору оппозиционная группа «Рабочая правда» использовала в своих политических целях некоторые выдержки из трудов Богданова. В своем заявлении к допросу 13 сентября 1923 г. Богданов так и написал: никакой исследователь не ответствен за те выводы, которые кем либо другим будут сделаны из его анализов – раз он сам этих выводов не делал. И далее: исследователь вообще и принципиально не ответствен за чужие выводы из его идей. Богданов уточнил: тут только моя терминология, взяты мои выражения 22 . Подробнее об этом периоде его жизни Богданов написал во многих документах, вошедших в раздел пятый первой части первой книги «Неизвестный Богданов». Здесь публикуются дневниковые записи об аресте и пребывании во внутренней тюрьме ГПУ с приложением писем на имя председателя ГПУ Ф.Э. Дзержинского 23 . Особый интерес представляет запись в дневнике от 25 октября 1923 г. под заголовком «Пять недель в ГПУ (8 сентября – 13 октября 1923 года )» 24 , в которую включены два заявления на имя Ф.Э. Дзержинского. По поводу одной статьи в «Рабочей правде», которая ему инкриминировалась, Богданов заявил: «Мне легко было показать, что это писал не я, а какой-то неопытный подражатель: рука довольно неумелая, мысли резко расходящиеся с моей неоднократно выраженной, частью и печатно зафиксированной позицией» 25 . Но следователям (Агранову и Славатинскому) не хотелось так просто отпускать Богданова. Они «настаивали на том, что я все-таки ответственен за «Р.П.», как явных «богдановцев»» 26 . «… Понятие о моей точке зрения и вообще о моих взглядах, – заключает Богданов, – у следователей имелось частью смутное, частью извращенное».

Это вынудило Богданова обратиться к Дзержинскому с просьбой допросить его лично (подчеркнуто Богдановым). «У Вас есть два преимущества (перед следователями – Ю.Ш.) в этом случае. Во-первых, Вы уже знаете меня, и лицом к лицу сразу поймете. Во-вторых, хотя та враждебная атмосфера, которая вокруг меня создалась, захватила, вероятно, и Вас, но Вы, по самому своему положению легче сможете от нее отвлечься. Ибо Вы знаете, что действуете на открытой арене истории, которая наш общий судья» 27 . Когда Богданов указывал, что Дзержинский его знает, то он имел в виду, что оба они были избраны членами ЦК на V съезде РСДРП. В тот же день Дзержинский вызвал Богданова. Между ними состоялся часовой разговор. Через неделю Богданов был освобожден. Дзержинский не мог не признать убедительными доводы своего собеседника. Вот, что писал Богданов: «Старый работник, с многолетним политическим стажем и опытом, уклонился от великой борьбы, когда она разыгралась, когда она охватила пламенем всю его страну, когда его товарищи изнемогали под тяжестью сверх сил, под жестокими ударами со всех сторон; в такое время он предпочел идти своим путем, работать в иной области, где не звучал набат к «сбору всех частей» – в области культуры и науки. Одно из двух: или этот человек – презренный дезертир, или он имел серьезные и глубокие основания так поступать» 28 . Далее Богданов излагает эти основания – идея пролетарской культуры, всеобщая организационная наука. К ним прибавилась третья задача – организация «обмена крови между людьми, укрепляющего каждый организм по линиям его слабости» 29 . «И этим рисковать, этим жертвовать ради какого-то маленького подполья?» – не без иронии заключает свое обращение к Дзержинскому Богданов 30. В своей автобиографии Богданов писал об этом так: «Осенью 1921 г. прекратилась и моя пролеткультовская работа, я посвятил себя всецело научной. Но хотя окончательно оставил политику, она не совсем оставила меня, как показал мой арест в сентябре-октябре 1923 г.» 31 . Тогда же, 7 ноября 1923 г., в письме Е.А. Преображенскому Богданов указал, что его арест явился всецело результатом более чем трехлетней литературно-политической травли, при которой он, Богданов, оставался с зажатым ртом. Ф.Э.Дзержинского, добавлял Богданов, мне удалось убедить.

Но клевета от этого не прекратилась … А вот что пишет об этом Миклош Кун в своей книге о Бухарине: «Осенью 1923 года Дзержинский и его сотрудники не только теоретизировали, но и действовали: в Москве были произведены аресты нескольких десятков коммунистов. Почти все брошенные за решетку – рабочие с солидным партийным стажем. Власти успели «вовремя». Расправа с рабочими произошла как раз накануне объединения их конспиративных групп; к тому же оппозиционерам с окраин удалось наладить дружеские контакты с Александром Богдановым и Давидом Рязановым, которые согласились редакционно оформить программу группы» 32. Как видим, простое сравнение этих строк со словами самого Богданова под арестом указывает на явную натяжку М. Куна.

Вскоре после кончины Ленина состоялось торжественно-траурное заседание его памяти в Социалистической академии, членом которой был Богданов. Но на этом заседании он отсутствовал. Понимая, что это обстоятельство может быть превратно истолковано, как политическая демонстрация, Богданов 11 февраля 1924 г. обратился с письмом к Д.Б. Рязанову, как члену Президиума Академии. В начале письма Богданов не мог удержаться от ехидной реплики о том, что он принадлежит к числу тех людей, к которым сначала применяют мероприятия (прозрачный намек на арест осенью 1923 г.), а потом уже выясняют, имелись ли для них основания. Затем он сообщает Рязанову, что «во время этого заседания я, силою обстоятельств, был вынужден находиться на операционном столе».

Но самым важным было другое заявление Богданова: «Заседание, посвященное памяти Ленина, который был моим первым и, в сущности, единственным учителем в политике, я ни при каких обстоятельствах не мог бы использовать для демонстрации отсутствия» 33. Это, как нельзя, ценное признание Богданова. Сколько им было выпущено полемических стрел в адрес Ленина! Но это были споры философские, идеологические. А в данном случае речь шла о политике. И Богданов, отдавая дань Ленину-политику, признал себя его учеником. Весьма характерен ответ Богданова на статью о Ленине в № 4 журнала «Пролетарская культура» за 1918 г. Написанная Лебедевым-Полянским, как отклик на покушение на Ленина 30 августа 1918 г., статья содержала такую оценку Ленина: «Заслуги тов.Н. Ленина перед русской революцией неисчислимы. Как опытный капитан, с непоколебимой твердостью, железной волей, с полным сознанием каждого своего слова и действия, он вел красный корабль нашей революции к социализму… он всегда твердо держал в своих руках руль, не дрогнув ни разу во весь шторм, столь грозный в последние дни…» Наряду с этим в передовой статье журнала, подписанной: Валерьян Полянский, были такие строки: «он был самым деловым человеком нашей революции», «он жив, и пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны» 34. И вот как на эту статью ответил Богданов: «Тов. Полянскому (Лебедеву) и Аркадию (Ф. Калинину) Дорогие товарищи, передовицу «Н. Ленин» я прочитал. Вам ясно, что со многим в ней я, как антимаксималист, не могу быть согласен; но основную его характеристику, как представителя деловой линии в коммунизме, считаю правильной… …Вне этого вопроса, советовал бы выкинуть в конце фразу «пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны». Я не хочу защищать контрреволюционеров; но не журналу культуры говорить эти слова, особенно в данный момент, когда они пахнут свежей кровью массовых расстрелов. С тов. приветом А. Богданов 4 сентября 1918 г.» 35 .

В этой краткой записке мы встречаемся с двумя мнениями Богданова. Во-первых, его оценка Ленина, как представителя деловой линии в коммунизме. К сожалению, Богданов не развил эту тему, написав лишь, что считает такую характеристику Ленина правильной. Но это тоже весьма симптоматично. Во-вторых, замечание Богданова о «свежей крови массовых расстрелов» в ответ на покушение на Ленина. Ясно, что журнал тут назван, как предлог. Богданов не мог не осудить «красный террор». В заключение остается впервые привести одно любопытное свидетельство.

Пинегина Л.А
источник

• 
  Схожие записи
  
  • 
    Вопросы социализма (А.А. Богданов)
    
  • 
    Между человеком и машиною: (О системе Тэйлора)
    
  • 
    Эмпириомонизм: Статьи по философии
    
  • 
    Путь к социализму \ Александр Богданов
    
  • 
    Что такое социализм? Из истории и теории социализма
    

The Workers’ Artistic Inheritance (1924)

Category: ТЕОРИЯ — Ѫ @ 11:05 пп

In dealing with religion[1] as an example of the artistic inheritance of the working class I intentionally started out with the most contested and difficult question. In this manner it will be easier for us to master the main problem. It is clear that the weapon with which the working class can and should master that inheritance is that criticism of ours which I have already described, with its new “all-organisational” standpoint of collective labour.

How should our criticism approach its subject?

The soul of a work of art is what we call its “artistic idea.” This is its plot and the essence of its treatment, the problem and the principle of its solution. Of what kind, then, is this problem? We know now. No matter how it has been considered by the artist himself, in reality it is always a problem of organisation. It is this in two senses: in the first it is a question of how to organise harmoniously a certain sum total of the elements of life and experience; in the second sense, it is a question of how to ensure that the unity created in this way may serve as a means of organisation for a certain community. If the first is not accomplished we have no art, but only confusion; if the second is not accomplished, then the work has no interest for anybody except the author himself, and is of no use whatever.

We shall take for an illustration one of the greatest works of world-literature, the finest diamond of the old cultural heritage – Shakespeare’s Hamlet.

What is the “artistic idea” of this work? It is the organisational problem of a human soul torn by the difficult contradictions of life, divided between the striving towards happiness, love and harmony, and the necessity of waging a painful, stern, merciless struggle. Where is the way out of this contradiction, how can all this be reconciled? How can the thirst for harmony be prevented from weakening a man in the inevitable struggle of life, be prevented from robbing him of the strength, firmness and coolness which are necessary for this struggle? At the same time, how can a man avoid the involuntary cruelty of the blows, the blood and dirt of the wounds, destroying the whole joy, the whole beauty of existence? What should be done to restore harmony to the soul rent asunder by the sharp conflict between its deepest and sublimest need, and the imperious demand dictated by the hostility of his environment?

We perceive at once how vast is the scale of this organisational problem, how great is its significance for every man. It is not a problem which faces the Danish Prince alone, nor the numerous “Hamlets” and “little Hamlets” of our middle class and its literature. This problem is an inevitable moment in the life of every man; he who is strong enough to solve it is raised by it to a higher stage of self-consciousness; for the man who cannot solve the problem becomes a source of spiritual ruin, and sometimes even leads to his destruction.

This tragedy penetrates perhaps most acutely the soul of the proletarian idealist, and even more so the collective psychology of the working class. Fraternity is its ideal, the harmonious life of humanity is its highest aim; but how removed from all this is its surrounding environment, how difficult and at times gloomy and cruel is the struggle forced upon it! Yet it must fight if it does not want to be deprived of all that has been attained by previous innumerable exertions, if it does not want to lose its social dignity and the very sense of life. Little joys have been given it, and great is the thirst for them; but even that little is constantly threatened with destruction or deformation by the inevitable elements of social hatred and anarchy. Why, the very ability to love and rejoice may be killed in the exasperation of the fight, in the despair of defeats and in the rage of the countering blows!

The tragedy of Hamlet enfolds itself on just such a basis. He is a very gifted man, with a fine artistic nature; and at the same time life has favoured him. His education as a prince and heir to the throne, several years of wandering in Germany in the capacity of a student, the fullest enjoyment afforded by occupation in the sciences and arts, life in an environment of friendship and good cheer: finally his serene poetical love for Ophelia – it is seldom that a man has an existence so happy and harmonious. Hamlet takes it as a matter of course. He has never experienced, nor can he imagine, any other existence. But then the time comes, the horror and hideousness of life breaks in upon him – at first in dark foreboding and then with painful clearness.

His family has been destroyed, the lawful order of his country has been shattered to the ground. A traitor and fratricide has seized the throne of his father and seduced his mother; at the court, hypocrisy, intrigue and licentiousness are reigning; decline of the old good customs is spreading over the country, breeding confusion. It is necessary to restore law, to cut short crime, to avenge the death of his father and the disgrace of his family. Such is the sacred duty of Hamlet, as defined by the whole order of his feudal conceptions.

Is he sufficiently strong to accomplish all this? Yes, in his rich nature there are the requisite powers. For he is not only an artist and a favourite of fortune, he is not only a “passive aesthetic” for whose life harmony is as indispensable as air. He is, besides, the son of a warrior king, a descendant of the great Vikings; he has received a perfect military education. There is a fighter in him – but one that has not had the opportunity to unfold, to put himself to the test; and, what is worse, the fighter is combined with the, passive aesthete.

Here is the essence of the tragedy. The struggle demands from Hamlet resort to cunning, deception, violence and cruelty; but these are repulsive to his mild and refined soul. And more, he has to direct them against his nearest and dearest: in the camp of his enemies he finds his beloved mother, and he sees that Ophelia herself is used as a tool in the intrigues against him. His enemies put them forward, and thus play skilfully upon the weakest sides of his soul. His hand, which is raised for the blow, is stopped; the inner struggle paralyses his will, the momentary resolution gives way to hesitation and inaction, time passes in fruitless meditation – the result is a deep duality and for a time even the wreck of his personality: everything is confused in the chaos of unavoidable contradictions, Hamlet “becomes insane.”

An ordinary person would have been crushed by the circumstances and would have perished before he could do anything. But Hamlet is a figure not of the ordinary. He is an heroic character. Through the tortures of despair, through the sickness of his soul, he still goes step by step to the real solution. The elements of the two separated personalities in one – of the aesthete and the warrior – penetrate each other and are welded in a new personality: the active aesthete, the champion of the harmony of life. The main contradiction disappears: the thirst for harmony finds an outlet in the exertion of fighting, the blood and mire of the struggle are directly redeemed by the consciousness that it serves to purify life and raise it to a higher level. The organisational problem is solved, the artistic idea has been clothed in form.

Hamlet, it is true, perished; and in this the great poet is objectively right, as always. The enemies of Hamlet had this advantage: while he was gathering the forces of his soul, they acted, and prepared everything for his destruction. But he dies a victor: crime is punished, the lawful order is restored, the fate of Denmark is entrusted to firm hands: to the young hero Fortinbras. He is not so great a man as Hamlet, but has an harmonious character imbued with the principles of the feudal world, whose ideals inspired Hamlet also.

Here another aspect of our criticism comes in. The organisational problem has been solved; but which collectivity was it that gave the author the vital material for the embodiment of this problem? Of course, it was not the proletarian, which did not exist then. The author of Hamlet, no matter who he was – as is well known this is a disputed question – was either an aristocrat himself or a fervent adherent of the aristocracy. It is from this world that he draws the greater part of the material for his dramas, and his works bear the seal of the feudal monarchical ideal. The bases of that social order are authority and subordination, faith in a deity managing the world, faith in the holiness and infallibility of the order which has been established since ancient times, and the recognition that some people are higher beings, by their very birth destined to manage and rule, while others are lower and must be ruled, being incapable of, any other function but that of subordination. Now, does not all this destroy the value of the work for the working class?

I shall answer by another question. Is it necessary for the working class to know other organisational types besides its own? Moreover, is the working class in general able to work out and form its own type otherwise than by way of comparison with others, by the criticism of others, by working them over and using their elements? And who else, if not the great and skilful artist, can lead one into the very depths of an alien organisation of life and thought? It is the task of our criticism to expose the historical significance of that organisation, its connection with lower stages of development, its contradiction with the vital conditions and problems of the proletariat. As soon as this is accomplished there is no more danger of submitting to the influence of the strange type of organisation; the knowledge of it becomes one of our most precious tools for the creation of our own organisation.

And here also the objectivity of the great artist affords the best support for our criticism. Without making it his aim he happens to delineate all the conservatism of the authoritarian world, its inherent narrowness, and the weakness of the human mind in this world. It is worth while to recollect the appearance of the hero Fortinbras, which serves as an impulse towards a change in the soul of Hamlet himself, urging him to enter the course of action leading to the solution of his problem. With a proud conviction of his own right, without any doubts or hesitation, Fortinbras leads his army to conquer a stretch of land which is not worth, perhaps, the blood of one of the soldiers who will perish in this war. . . .

Finally, great significance attaches to the fact that while the organisational problem is set before us and solved on the basis of the life of a society strange to us, while the solution in its general aspect preserves its validity for the present time, and for the proletariat as a class also, whenever the thirst for harmony clashes with the severe demands of its struggle. Here art teaches the working class the universal setting and the universal solution of organisational problems – which is necessary for it in the accomplishment of its universal organisational ideal.

The Belgian artist, Constantine Meunier, in his sculptures depicted the life of the workers. His statue, “The Philosopher,” represents a worker thinking, deeply absorbed in the solution of some important philosophical problem. The naked figure makes an integral and strong impression of exerted thought, concentrated on one thing, and overcoming some great invisible resistance.

What is the artistic idea of the statue? The organisational problem is the following: How to combine hard, physical labour with the strain of thought, with mental creative work? The solution of the problem . . .?

It is only necessary to look at the figure of “The Philosopher,” which is penetrated throughout by reserved effort, in which every visible muscle is fully exerted – an exertion not manifesting itself in any external action, but seeming to pass into the inner depths – and immediately the solution comes forward with the greatest vividness and impressiveness. It is this: “Thought is a physical exertion in itself; its nature is the same as that of labour, there is no contradiction between them, their division is artificial and passing.” The results of exact science, of physiological psychology, confirm this idea; but it is more intimate and comprehensible in its artistic expression. And its enormous significance for the proletariat does not need proof.

But our criticism must put the question: On the standpoint of which class or social group does the artist stand in his creative work? And then it will become plain that although he represents workers, he does it not as an ideologist of the working class: his is the standpoint of labour, but not of collective labour. The worker-thinker is taken as an individual; those connections which fuse the exertion of his thought with the physical and mental exertions of millions, making it a link in the universal chain of labour, are not felt at all, or at best are delineated very vaguely, almost indiscernibly. The artist is an intellectual by his social position; he is accustomed to work individually himself, without noticing to what extent his labour is connected with the collective labour of humanity both by its origin and by its methods and problems. In this the standpoint of the toiling intellectuals is very little different from that of the bourgeoisie – it is just as individualistic – and here also our criticism must supplement that which the artist could not give.

Thus the tasks of proletarian criticism in relation to the art of the past define themselves. By carrying out these tasks it will give the working class an opportunity to master firmly and use independently the organisational experience of thousands of years crystallised in artistic forms.

The usual conception of the role and sense of proletarian criticism is different. It most frequently defends the position of “social arts,” and deals with the problems of its agitational significance in defence of the interest of the working class. Some years ago the worker Ivan Kubikov invited the proletarians to study the best works of the literature of the old world, regarding art’s educational influence in the following manner. No doubt there is in this literature “not only pure gold, but also elements of alloy which are harmful for the proletariat.” These elements are the “conservative moderating forces.” But they are not to be feared, because the worker has his class sense which allows him to distinguish between the gold and the alloy. “If we observe attentively the impressions received from art we shall find that only the gold affects, the alloy passes by the consciousness of the worker. . . . I have personally had the opportunity during my observations to see the very surprising way in which a rebel worker manages to draw revolutionary conclusions from the most innocent works of art.” (“Nasha Zaria,” Our Dawn, 1914, No. 3, pp. 48-49). This is a naive standpoint, and faulty at its base.

There is very little good in such a sense which “manages” to draw revolutionary conclusions from a really innocent work. Misrepresentation is misrepresentation. What does it prove? That there is a great force of direct feeling and a lack of objectivity. It proves that the thought is lower than this feeling and submits to it. Should that be the consciousness of a class destined to solve the universal organisational problem?

As an illustration of the interrelation between “gold and alloy” Kubikov takes Schiller’s Don Karlos; he thinks that the detection of tyranny and the fiery orations of Marquis Posa are the gold, while his dreams about monarchy absolute, but enlightened and humane, is the alloy. This is not true. On “fiery words,” accompanied by vagueness and weakness of thought, the reader might well be brought up in the direction of revolutionary phraseology alone. On the contrary, the live and deeply artistic expression of the ideal of enlightened monarchy is not at all “alloy” for the historically conscious reader who has the standpoint of proletarian criticism. The ideal is the mental model of organisation; the knowledge and understanding of such models which have been worked out by the past is indispensable for a class which is called upon to organise the future. In the struggle of the heroic personalities presented by the artist it is necessary to discern the struggle of social forces which have defined and determined the thought and will of the men of that epoch, and the necessity of the different ideals called forth by the nature of those forces. To get an artistic insight into the soul of perished classes or of those which are passing from history, as well as into the soul of the classes which occupy the scene of history at present, is one of the best means to master the accumulated cultural and organisational experience of man, the most precious inheritance for a class that comes to construct.

And as far as the art of the past can educate the feelings and moods of the proletariat, it should serve as a means to deepen and enlighten them, to extend their field over all the life of humanity, along all its path of toil, but it should not serve as a means of agitation, a tool for propaganda.

The critic who manages to present to the proletariat a great work of the old culture, in the theatre for instance, after the performance of a piece of genius, who can explain to the spectators its sense and value from the organisational standpoint of collective labour, or give them such an explanation in a short and comprehensible programme, or perhaps can explain in an article in a Labour newspaper or magazine the poem or novel of a great master – such a critic will accomplish a serious and important work for the proletariat.

Here is our broadest field for work, for work which will be important and lasting.

Source: The Labour Monthly, September 1924, Bogdanov, pp. 549-597;

Transcribed: by Ted Crawford and Adam Buick;
CopyLeft: Creative Commons (Attribute & ShareAlike) marxists.org 2004.

источник

people: Александр Богданов

Footnotes

1. 
   See “Art, Religion and Marxism,” in the last issue of The Labour Monthly (August, 1924; Vol. VI, No. 8); also “Proletarian Poetry” in the May and June issues of last year (Vol. IV, Nos. 5 & 6), and “The Criticism of Proletarian Art” in the December, 1923, issue (Volume V, No, 6), all by the same author. [↩]
   

жүктеу/скачать 183 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: