Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Вся история науки на каждом шагу пока­зы­вает, что отдельные личности были более правы в сво­их утверждениях, чем целые кор­­порации ученых или сотни и тыся­чи исследователей, придерживав­шихся господствующих взглядов.

«Это была крупная, своеобразная фигура... и всякий, кто с ним сталкивался, чувствовал влияние и сознавал силу его своеобразной индивидуальности, — говорит о своем учителе Вернадский. — В истории естествознания в России в течение XIX века немного найдется людей, ко­торые могли бы быть поставлены наряду с ним по влия­нию, какое они оказывали на ход научной работы, по глу­бине и оригинальности их обобщающей мысли».

С особенной силой и ясностью испытывал на себе это влиянием сам Вернадский.

В 1882 году Василий Васильевич Докучаев по предло­жению Нижегородского земства организовал экспедицию для «определения по всей губернии качества грунтов с точным обозначением их границ», что нужно было для оценки земель. В состав экспедиции вошли его ученики. Вернадский часто сопровождал своего учителя: работая в поле, они оба не знали усталости и такую работу предпо­читали любой.

Как-то на заре, выйдя в поле, Докучаев обратил вни­мание спутника на изумрудно-яркий цвет луга, мимо ко­торого они проходили. Остановившись на минуту и при­крыв глаза от солнца щитком ладони, совсем по-мужиц­ки, он заметил:

— Такое событие, как появление травы, должно было вызвать сильнейшие изменения в мире животных, пере­ворот в живой жизни. Появление трав связано, очевидно, с особыми геологическими условиями, образованием к на­чалу третичного периода обширных равнин, вероятно, и изменениями в организме растений... Но, к сожалению, до комплексного, синтетического естествознания мы еще не дошли!

Василий Васильевич резко отвернулся, точно раздра­женный отставанием науки от его идей, и пошел дальше; суровый, крутой и требовательный, он был таким не толь­ко к себе, но и к другим, кто бы они ни были. Вернадский дал ему отойти и пошел сзади, глядя вслед. Учитель был статен, словно налит свинцом, и ступал в своих высоких сапогах с подковками так тяжело, что брызгала пыль из-под каблуков.

Через десять шагов он остановился и, когда Вернад­ский приблизился, сказал:

— Я думаю, коллега, что когда-нибудь явится новая наука, она будет изучать не отдельные тела, явления и категории их, а сложные взаимоотношения между ними, вековечную, закономерную связь между телами и явлени­ями, между живой и мертвой природой!

Докучаев умел хотеть и достигать своей цели. Он не ждал появления новой науки, а сам создавал ее. Его поч­воведение явилось первой наукой, изучавшей не орга­низмы сами по себе, а всю область взаимодействия между живой и мертвой природой.

До тех пор пока за дело не взялся Докучаев, не су­ществовало отдельной самостоя­тельной науки почвоведе­ния, не было и научного определения того, что такое почва. Сельс­кие хозяева и агрономы считали почвой па­хотный слой культурных полей: геологи понимали под почвой измененные выветриванием коренные породы, на­носы и осадки, даже и осадки морских солей в озерах.

Докучаев, кончив семинарию и духовную академию, поступил в Петербургский университет в те годы, когда все студенты естественного отделения физико-математиче­ского факультета получали совершенно одинаковую под­готовку. Специальность же у каждого определялась те­мой зачетного сочинения и одним или двумя дополнитель­ными предметами на последнем курсе. Так что не только агрономом в строгом профессиональном смысле слова он не был, но в такой же мере не был и геологом.

Исследуя по предложению Вольного экономического общества черноземную область, Докучаев обратил внима­ние на то, что и в девственных степях, и под лесами и под лугами всегда есть природное поверхностное образо­вание, обогащенное растительными остатками, и пришел к заключению, что чернозем образуется в результате со­вместного действия климата, органической жизни и мате­ринской породы. Это было гениальным открытием.

Изрезав в течение нескольких лет черноземные обла­сти по разным направлениям, Докучаев убеждается в тес­ной зависимости химического состава чернозема от гео­графических факторов и в классическом своем труде «Русский чернозем» дает строго научное опреде­ление поч­вы вообще:

«Почва — это такое естественноисторическое, вполне самостоятельное тело, которое, одевая земную поверх­ность сплошной пеленой, является продуктом совокупной деятельности сложных почвоообразователей: грунта, климата, растительных и животных организмов, возрас­та страны, а отчасти и рельефа местности».

Он указывал, что своеобразное тело, которое при этом получается, ни в каком смысле не может рассматривать­ся как механически рыхлая, измененная верхняя часть подстилающей почву горной породы.

Эта идея не сразу вошла в общее сознание и встрети­лась со множеством возражений.

В то время, когда Докучаев высказывал свое понима­ние почвы, правота его не могла быть доказана.

Гораздо позднее, благодаря работам учеников, безза­ветно верных идеям учителя, удалось установить, что в составе почв и их химии преобладающую роль играют та­кие соединения, которые почти вовсе не встречаются в составе и процессах горных пород. Они совсем чужды тем горным породам, с которыми прежняя наука соеди­няла почвы.

Если в конце концов русское генетическое почвоведе­ние и заняло высокое положение в мировой науке, то этим оно обязано прежде всего и более всего неукротимой энергии самого Докучаева. Он сумел собрать вокруг себя живую и горячую группу молодежи, вызвать интерес к почвенным работам, нашел средства для систематических работ в новом направлении.

Он пропагандировал новое знание, составляя почвен­ные карты, предлагал агрономические мероприятия, изда­вал книги и журналы, организовывал музеи и выставки.

На учеников Василий Васильевич влиял всеми сторо­нами своей личности, сильной и своеобразной. Он не под­ходил к типу людей, выработанному обезличенным обще­ством того времени. Нередко его резкая индивидуальность входила в столкновение с окружающей обстановкой. Как человек сильной воли и ясного ума, он подавлял собой многих, с кем имел дело. Но в то же время он умел вы­слушивать правду, правильно воспринимать резкость воз­ражений от близких ему людей и учеников.

Значение, жизненность идей выясняются не сразу, и тот, кто идет новым путем в науке или искусстве или в любой области жизни, должен быть готовым к сопротив­лению среды, должен иметь силы на борьбу с ним, пре­одоление его.

Докучаев шел новым путем, он был великаном на этом пути и как гений, и как организатор, и как борец.

В поле, у выхода торной породы, с горстью почвы или куском камня в руке Докучаев воскрешал перед слуша­телями историю происхождения минералов, как будто сам был их создателем.

По складу ума он был одарен совершенно исключи­тельной пластичностью вообра­жения. По немногим дета­лям представшей перед ним природной картины он схва­тывал целое и рисовал его в кристаллически чистой, про­зрачной форме. Каждый, кто начинал свои наблю­дения в поле под его руководством, испытывал чувство удивления и даже какого-то мистичес­кого страха, когда при объяс­нении учителя мертвый и молчаливый рельеф оживал, раскрывая и генезис и характер геологических процессов, совершающихся в его глубинах.

Однако не познания учителя, не его организаторский и педагогический талант более всего привлекали Влади­мира Ивановича в те годы. Выше всего он ставил в нем то, что Докучаев «вел жизненную, нужную, новую рабо­ту, прокладывал в науке новый путь» на глазах своих учеников, которые «перечувствовали и пережили созда­ние нового».

Недели и месяцы, проведенные в студенческие годы о Докучаевым в нижегородских полях и на берегах Волги с их оползнями, обрывами и оврагами, явились высшей школой будущего исследователя и мыслителя.

Именно в это время в полевой записной книжке Вер­надского появляется запись:

«Кто знает, может быть, есть законы в распределении минералов, как есть причины возможности образования той или другой реакции именно в этом месте, а не в другом».

Генезис минералов не мог не интересовать Докучаева как почвоведа и геолога. Мысль ученика ему понравилась, он сказал:

— Это может быть программой всей жизни и стоит того. Читайте «Исследование о ледниковом периоде». У Кропоткина я сам учился и размышлять и наблюдать и всем ему обязан...

Обследование нижегородских земель продолжалось несколько лет, и в этих экспеди­циях Докучаева Вернадский оставался непременным и деятельным участником.

За это время Владимир Иванович сделал интересные наблюдения над ископаемыми из оврага села Доскина и над поселениями давно вымерших сурков.

Наблюдения эти послужили материалом для самых первых самостоятельных научных работ Владимира Ива­новича, опубликованных в «Трудах Вольного экономиче­ского общества» и в «Материалах для оценки земель Ни­жегородской губернии».

В этот 1885 год Владимир Иванович окончил универ­ситет со званием кандидата наук и был оставлен при уни­верситете для подготовки к профессорскому званию.

Кандидатское его сочинение «О физических свойствах изоморфных смесей» писалось на тему, предложенную Докучаевым. Изоморфизм — способность ряда элементов замещать друг друга в минералах — является одним из способов образования новых минералов, и тема была ин­тересной и для учителя и для ученика.

Последнее лето Вернадский более занимался практи­кой, чем теорией. Многое ему дало пребывание в деревне Александровке Новомосковского уезда Екатеринославской губернии. Там жила его сестра Катя, вышедшая зимой за­муж за Сергея Александровича Короленко. Там он был в гостях у милых людей и, избавленный от забот о ночлеге и питании, целые дни проводил в поле, учась геологиче­ским обследованиям и собирая для Докучаева образцы почв.

Оставление при университете для подготовки к про­фессорскому званию сопровождалось обычно командиров­кой за границу для усовершенствования в избранной спе­циальности. Но Вернадский предпочел остаться при уни­верситете в должности хранителя минералогического ка­бинета.

За год до этого Ивана Васильевича постиг третий удар, и он умер. Смерть избавила его от мучительного существования, а дом — от несносного запаха лекарств, от вечной тишины в комнатах, от приглушенных ковра­ми шагов и робких движений за обеденным столом.

Анна Петровна просила сына остаться с нею на вре­мя, и он остался.

Однако через два года ему пришлось согласиться на командировку. И, как это ни странно, поводом к тому послужило знаменитое «Дело 1 марта».

Глава VI

БРАТСТВО

Первое место в моей жизни зани­мало и зани­мает научное искание, научная работа, свободная научная мысль и творческое искание прав­ды личностью.

Еще до окончания университета Владимир Иванович по приглашению Дмитрия Ивановича Шаховского вошел в один из петербургских народнических кружков. Целью кружка ставилось изучение народной литературы и «ли­тературы для народа» в прошлом и настоящем, составле­ние общих и рекомендательных каталогов, издание книг для народа. В кружок входили разные люди, главным же образом — кончающие или окончившие университет мо­лодые люди.

Вернадский встретил там все тех же товарищей Ша­ховского, с которыми сам сдружился после общестуденче­ской сходки: болезненно застенчивого Федора Федорови­ча Ольденбурга, его сутуловатого от худобы и высокого роста брата Сергея Федоровича, специализировавшегося по индийскому языку и литературе, молодого историка Ивана Михайловича Гревса, историка общественной мыс­ли Александра Александровича Корнилова.

Вместе с Вернадским вошел в кружок и Андрей Нико­лаевич Краснов. Все это были люди, ставшие впослед­ствии крупными учеными и общественными деятелями.

Однажды, когда Шаховской делал разбор книги X. Д. Алчевской «Что читать народу», на собрание явил­ся аристократического вида военный, лет тридцати, для мужчины излишне красивый, но вежливый и скромный. Его сопровождал другой офицер в морской форме.

Вернадского поразили темные, глубокие и необычайно грустные глаза первого гостя. Он нетерпеливо отозвал Шаховского в соседнюю комнату и спросил:

— Кто это?

— Чертков, — ответил тот. — А с ним Бирюков, био­граф Толстого, издатель книжек «Посредника».

Владимир Григорьевич Чертков, гвардейский офицер, по собственному его признанию, еще недавно «без удер­жу предававшийся картам, вину и женщинам», а теперь преданнейший ученик и друг Толстого, заинтересовал Вернадского и потом остался его «старым знакомым» на всю жизнь.

В тот же вечер Вернадский познакомился с сотрудни­цей Алчевской — Александрой Михайловной Калмыко­вой. Она только что переехала из Харькова в Петербург в связи с назначением ее мужа сенатором и теперь оконча­тельно разорвала все с обществом мужа и вошла в сотруд­ничество с «Посредником». Позднее она открыла склад народной литературы, который был местом для собраний и явок группы «Освобождение труда».

Женщина, преисполненная энергии и демократизма, она всем говорила «ты», быстро оценила каждого из кружковцев и за Вернадским оставила прозвище:

— Упрямый украинец, себе на уме!

С каждым новым собранием кружок все более и более оживлялся. В члены кружка вступили жена Гревса — Мария Сергеевна Зарудная с сестрою и их двоюродная сестра — Наталья Егоровна Старицкая.

Наталья Егоровна — в те годы просто Наташа — при­надлежала к типу женщин, литературным олицетворени­ем которых была Вера Павловна из романа Чернышевско­го «Что делать?», а живым могла бы быть Мария Нико­лаевна Вернадская, чей прелестный портрет работы Гор­бунова всю свою жизнь видел Владимир Иванович в каби­нете отца.

Между Наташей и первой женою отца, или, во всяком случае, ее портретом, Владимир Иванович находил тонкое сходство в красоте и духовности, просвечивающей во всех чертах лица. Он стал провожать Наталью Егоровну, жив­шую на Литейном, сначала потому, что сам жил на На­деждинской, а затем потому, что у обоих оказались одни и те же любимые писатели и литературные герои.

Первый же вечер в присутствии Натальи Егоровны в кружке много говорили о появившемся в мартовской книжке «Русской мысли» за 1885 год рассказе Королен­ко «Сон Макара». Провожая Наташу домой, Владимир Иванович рассказывал ей об авторе и о впечатлении, ко­торое на него произвел рассказ его троюродного брата.

На лето пришлось расстаться с кружком. Вернадский провел его в Финляндии, потом жил у сестры в Новомо­сковском уезде. Осенью его ввели во владение Вернадов­кой, где по наследству от отца ему досталось пятьсот де­сятин земли.

Вскоре в кружке произошло событие, связавшее чле­нов его на всю жизнь. Шаховской предложил превратить простое дружеское общество в строгое братство. Об этом предложении Вернадский писал в своем дневнике: «Идея братства Шаховского мне близка и дорога».

Братство, обязывавшее помогать друг другу в бере­жении свободной человеческой личности, как величайшей человеческой ценности, никак не оформлялось на словах, тем более на бумаге. Программа же заключалась в самом слове братство; оно выражало в те годы конечный идеал демократизма, справедливости и любви к людям.

Материально братство осуществлялось совместным летним отдыхом. Впервые такое лето проводилось в При­ютине Тверской губернии, и самое братство стало назы­ваться Приютинским.

В течение многих лет затем братство устраивалось на лето то в Приютине, то в усадьбе Шаховского в Ярослав­ской губернии, то на даче Склифосовского в Яковцах, под Полтавой, то в Вернадовке, то в сообща снимаемой где-нибудь на лето даче.

Однако не в этих летних коммунах заключалось значе­ние братства, имевшего огромное влияние на все стороны жизни друзей. Оно влияло нравственной поддержкой, не­редко и нравственным осуждением или по крайней мере боязнью его.

Никто не ставил вопроса об аристократических замаш­ках хозяина дачи в Яковцах, как будто никто не замечал глупой роскоши в саду, но пребывание у Склифосовско­го быстро сократилось. И Гревсу, и Ольденбургам, и Вер­надскому понадобилось вдруг в Петербург.

Один из друзей по братству, Л. А. Обольянинов, от­дал в Московский воспитательный дом свою только что родившуюся незаконную дочь. Когда об этом узнало братство, негодование его вылилось в такое резкое и нрав­ственно убедительно осуждение, что молодой отец пошел на разрыв со своей семьей и взял ребенка обратно.

Несомненно, что особенным складом своего нравствен­ного характера, добротою, терпимостью, вниманием к лю­дям Владимир Иванович был обязан в большей степени Приютинскому братству, да и не он один. Именно благо­даря нравственному началу в братстве оно оказалось прочным и просуществовало до конца жизни каждого из друзей.

Во всех воспоминаниях Вернадского, его письмах и записках братство поминается как живое и целостное, всем известное до самых последних дней жизни.

Летний перерыв в собраниях кружка и братства в этот 1886 год пугал Владимира Ивановича. По предложе­нию Общества испытателей природы он должен был поехать в окрестности Сердоболя для выяснения происхож­дения тамошних месторождений мрамора.

Провожая Наташу в последний раз перед отъездом, он остановился с нею у чугунных перил Николаевского мо­ста и сказал волнуясь:

Давайте поговорим, Наташа. Я завтра уезжаю.

— О чем же? — спросила она так, как будто разговор уже давным-давно состоялся и решение ее твердо и неизменно.

Владимир Иванович не сразу нашелся, чем ответить на простой вопрос; его смутил странный и непонятный, как будто враждебный тон девушки.

Был майский вечер, теплый и нежный, пронизанный белым северным светом. По голубой воде шел караван барж с гранитными глыбами, и на волнах от тянувшего его буксира колыхались лодки с веселыми людьми. Гру­зовые подводы проезжали по деревянному настилу моста, и старый Николаевский мост вздрагивал. Легко дрожали и холодные чугунные перила. Облокотившись на них, Наташа молча глядела на Неву, и тогда Владимир Ива­нович сказал просто:

— Будьте моей женой, Наташа, а?

Она не удивилась, не вскрикнула, а так же просто от­ветила:

— Нет, Владимир Иванович, женой вашей я не могу быть!

Вы меня не любите? Вы обещали кому-нибудь?

— Нет, ни то и ни другое, мне с вами всегда хорошо, как ни с кем другим... Я на три года старше вас, мой друг!

Владимир Иванович обратил к ней свое лицо с искрен­ним удивлением. Она пояснила, смущаясь и волнуясь:

— А это значит, что, когда вы будете в полном рас­цвете сил и таланта, я буду старушкой, буду висеть камнем на вашей жизни, а вы по вашему характеру и доброте будете нести свой крест...

Владимир Иванович решительно отверг все ее доводы, но добился только согласия на продолжение разговора после его возвращения из Сердоболя.

Он вернулся в июне, в разгар белых ночей и тотчас же уехал в Териоки, где Старицкие жили на даче.

«Свиделись в лесу, много говорили, гуляли», — писал оттуда Вернадский матери, объявляя о согласии Натальи Егоровны на его предложение.

В июле состоялось знакомство Анны Петровны с не­вестой, а в начале ноября была свадьба.

Анна Петровна и съехавшиеся на свадьбу сестры Владимира Ивановича требовали шикарной свадьбы с пригласительными билетами, фраками, каретами и орке­страми. Молодые уступили. Друзья по братству сочли эту уступку трусливой изменой демократизму и не приняли приглашений. Ссоры, впрочем, не происходило: превы­ше всего братство ставило свободу личности.

На Четвертой линии Васильевского острова, близ Ма­лого проспекта, во дворе большого дома нашел Влади­мир Иванович небольшую квартиру в три комнаты, при­вез туда отцовский письменный стол, приданое жены и стал жить своим счастьем.

Друзья по братству охотно посещали маленькую квар­тиру Вернадских.

В соседстве с Вернадским, в том же дворе, находил­ся обычный в те времена притон, именовавшийся на то­гдашнем официальном языке домом терпимости. Жизнь в этом доме начиналась поздно вечером, когда Вернадские уже спали, а утром, когда они вставали, там все находи­лись в беспробудном сне, и Владимир Иванович не подо­зревал о таком соседстве.

Гревс рассказал со смехом, какую квартиру нашел Владимир Иванович для молодой жены. Сергей Федоро­вич Ольденбург, прирожденный оптимист и остроумец, утешил хозяина:

— Ничего, Владимир, не волнуйся — это к лучшему. Никому в голову не придет здесь следить за нами!

Вернадский состоял председателем Центрального со­вета объединенных землячеств, и, может быть, в самом деле соседство с публичным домом защищало от подозре­ний его квартиру, где собирался Центральный совет. На собраниях бывал А. И. Ульянов, В. И. Семевский и П. Я. Шевырев. Однажды Семевский, получив от Ульяно­ва ящик с трепелом, предназначавшимся для изготовле­ния динамита, отдал его Вернадскому на сохранение.

Как только разнеслось известие об аресте Ульянова, Семевский прибежал с Ольденбургами к Вернадским, спрашивая, что делать с ящиком.

Ящик хранился в минералогическом кабинете у Вер­надского.

На общем совете решено было взять трепел из каби­нета и утопить ящик в Неве.

Долго не могли договориться, ночью или днем это сделать, и проговорили об этом до ночи. Тогда Вернадский с помощью Ольденбурга и утопил с лодки нагруженный для тяжести свинцом ящик.

В течение трех месяцев братство жило только «Делом 1 марта 1887 года», судьбою Ульянова и ожидавшей его участью.

Отец Натальи Егоровны, Егор Павлович Старицкий, крупный судебный деятель, председатель одного из су­дебных департаментов Государственного совета, хорошо знал под­роб­ности процесса. Человек широко образован­ный, безупречной честности и твердых убеж­дений, он оставался верен началам судебной реформы и болезненно отзывался на все стадии следствия и суда. Часто то позд­но ночью, то ранним утром в неурочный час он заезжал к Вернадским рассказать новости.

По плану, составленному участниками дела, террори­сты должны были выйти на Невский проспект, ждать проезда царя и бросить бомбу. В случае неудачи с бом­бой один из них должен был стрелять отравленными пу­лями.

Три дня царь не показывался, а на четвертый — 1 марта — одни были арестованы на месте с бомбами в руках, другие — дома.

Шепотом Егор Павлович рассказал зятю:

— Царю сообщили немедленно обо всем! Говорят, он перекрестился и сказал: «На этот раз бог нас спас, но надолго ли?»

Всего арестовано было тридцать шесть человек. Основ­ные обвиняемые держались на следствии мужественно и с достоинством, внушавшим уважение следователям. Все твердо заявляли о намерении убить царя. Ульянов всяче­ски старался выгородить товарищей, принимая всю вину на себя.

Те средства, которыми правительство борется, действуют не против него, а за него. Сражаясь не с причиной, а с последствиями, правительство не только упускает из виду причину этого явления, но даже усиливает... Правда, ре­акция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство ука­зывает на тот единственный путь, который остается рево­люционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется деся­ток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Та­ких людей нельзя запугать чем-нибудь. Поэтому реакция ложится на самое общество. Но ни озлобление прави­тельства, ни недовольство общества не могут возрастать беспредельно. Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться, а, следовательно, правительство будет вы­нуждено отнестись к нему более спокойно и более внима­тельно.

Я убедился, что террор может достигнуть цели, так как это не есть дело только личности. Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат суще­ствующих противоречий жизни. Известно, что у нас дает­ся возможность развивать умственные силы, но не дается возможность употреблять их на служение родине. Такое объективное научное рассмотрение причин, как оно ни кажется странным г-ну проку­рору, будет гораздо полез­нее, даже при отрицательном отношении к террору, чем одно только негодование. Вот все, что я хотел сказать.

Страстная убежденность юноши, звучавшая в каждом его слове, великая воля, подчеркнутая жестом, пламенный гнев, горевший в его глазах, и покоряющее красноречие свидетельствовали, каким грозным судьей царизма яв­ляется этот бесстрашный студент.

Вынесенный судом приговор был беспощаден.

Вечером 7 мая Егор Павлович заехал сказать:

— Приговор утвержден. Значит, сегодня повесят!

— Не говорите Наташе, — просил Владимир Ива­нович.

Это была самая страшная ночь в жизни Владимира Ивановича.

Чтобы избавить дочь от кошмарного соседства и страшных снов, отец увез Наташу в Териоки, а Владими­ра Ивановича уговорил немедленно отправиться в Рос­лавльский уезд, в назначенную давно экскурсию по фос­форитам.

— Я не уверен в своих способностях к научной рабо­те, — говорил Владимир Иванович жене, планируя поездку еще зимою, — и это будет пробным камнем, могу ли научно работать!

Однако экскурсию пришлось прервать. Вернадского вызвал для объяснений ректор университета, недавно на­значенный на эту должность Михаил Иванович Влади­славлев. Он занимал кафедру философии, и в те годы рус­ские журналы постоянно высмеивали «психоло­гическую теорию» Владиславлева. Мерой чувствования по этой тео­рии являлось материальное положение. Предполагалось, что пропорционально богатству, которым данное лицо об­ладает, растут его положительные качества, и наоборот.

Несколько взволнованный необычностью времени и условий вызова, Вернадский явился к ректору. Это был еще нестарый человек с желтым лицом, явно больной и раздражи­тельный чиновник. Соблюдая в меру правила вежливости, он привстал при входе Вернадского, предло­жил ему сесть, но разговор начал с крайней суровостью:

— Я имею сообщение о том, что вы, милостивый госу­дарь, находясь на государственной службе, ведете в то же время и даже в стенах императорского университета противоправительственную деятельность...

Он замолчал, ожидая возражений. Владимир Ивано­вич сказал спокойно:

— Ваше превосходительство не преминет мне сооб­щить, в чем именно состоит моя противоправительствен­ная деятельность?

— Всего лишь несколько дней назад вы беседовали С господином Красновым в минералогическом кабинете и выражали одобрение террористам...

— Вашему превосходительству должно быть извест­но, что Краснов командирован Советом университета в Западную Европу для окончания образования в избран­ной специальности и находится там уже несколько ме­сяцев.

Ректор смутился и поспешно сказал:

— Да, мне самому донос показался ложным... Но я счел своей обязанностью пригласить вас. Во всяком случае, вам следует быть осмотрительнее, раз имеются среди ваших знакомых такие люди...

От ткнул пальцем с тяжелым перстнем в лежавшую перед ним папку, где, должно быть, хранился донос, и встал. Владимир Иванович не удержался от искушения высмеять психологическую теорию чиновного философа и сказал:

— Вашему превосходительству, вероятно, неизвестно, что я имею по наследству от отца пятьсот десятин земли и психологически не мог бы совершить чего-либо проти­

— О, вы правы, вы совершенно правы, — несколько раз повторил профессор философии, не часто слышавший одобрительные ссылки на свою психологическую тео­ию. — Вы правы, благодарю вас.

Возвращаясь домой, Владимир Иванович всю дорогу смеялся. Он улыбался еще и направляясь вечером в Те-риоки. Наталья Егоровна жаловалась на холодное лето, просила поискать другую квартиру в городе и так, чтобы жить братством с Ольденбургами или Гревсами, которые также меняли квартиру.

Но в Петербурге Вернадского ждал новый вызов для объяснений — теперь уже к министру. Предполагая, что к Делянову, тогдашнему министру народного просвеще­ния, попал тот же донос, Владимир Иванович больше беспокоился о том, как ему одеться, чем о том, как ему объясняться.

Но Делянов не требовал объяснений. Он просто ска­зал, не садясь и не приглашая сесть посетителя:

— Я вызвал вас, господин Вернадский, по неприятно­му для нас обоих делу. Ваше пребывание в Петербургском университете нежелательно по причинам, в обсуждение которых входить было бы излишним. ...Я не хочу пор­тить вам послужной список. Подайте заявление об от­ставке по вашему желанию или каким-то семейным об­стоятельствам...

— Но, ваше превосходительство...

— Простите, я занят и считаю бесполезным дальней­ший наш разговор.

Он поклонился и взялся за колокольчик, стоявший на столе. Владимир Иванович пожал плечами и вышел.

Ему пришлось снова отправиться в Териоки. Наталья Егоровна выслушала рассказ мужа спокойно, но Егор Павлович возмутился.

— Ну, это уж черт знает что такое! — кричал он. — Всему есть предел! Я сам с ними поговорю, Владимир Иванович. Этого нельзя так оставить!

Владимир Иванович не мог решить, что ему делать. Неуверенный в своей способности к научной работе, он не видел большого несчастья в отставке. Наталья Егоровна сказала отцу равнодушно:

— Да, конечно, папа, тебе надо бы вмешаться в это дело, — и тотчас же предложила: — Но, во всяком случае, пойдемте обедать.

Ранним утром Егор Павлович уехал в Петербург и в тот же день, облаченный во фрак, крахмал и звезды, явил­ся в приемную министра народного просвещения. Послан­ная Делянову карточка Старицкого, председателя депар­тамента законов Государственного совета, побудила ми­нистра немедленно выйти к нему и пригласить в кабинет.

Егор Павлович, направляясь в министерство, намере­вался держаться официально, и, хотя Делянов улыбался, справлялся о здоровье, он, не садясь, резко сказал:

— Ни в каком законе, ваше превосходительство, пом­нится мне, нет такой статьи, чтобы увольнять государственных служащих без объяснения причин. Я говорю о господине Вернадском, который вчера был вами вызван и получил известное вам устное предложение подать заяв­ление об отставке...

Несколько смущенно, не глядя больше на собеседни­ка, Делянов объяснил, что действует по указанию царя, предложившего «очистить университеты от неблагона­дежных элементов».

— Вернадский еще студентом шлялся по землячествам и кружкам... Я не придал бы этому значения, подозрение вызвал отказ от заграничной командировки, которая ему полагалась. Почему он не воспользовался своим правом?

Егор Павлович объяснил положение в семье Вернад­ских после смерти отца. Министр успокоился.

— Ах, это другое дело, ваше высокопревосходитель­ство!.. Пусть теперь он просит совет о командировке ввиду изменившихся семейных обстоятельств и отправ­ляется...

Егор Павлович одобрил решение министра. Делянов, улыбаясь, проводил его до двери, болтая о свадьбе какой-то графини Уваровой. Так решен был вопрос о загранич­ной поездке Вернадского. Однако отъезд пришлось отло­жить до весны в связи с положением Натальи Егоровны, ожидавшей ребенка.

1 сентября 1887 года у Вернадских родился сын, на­званный в честь деда Георгием, но Наталья Егоровна еще долго не могла встать на ноги.