Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Вернадский. — 3-е изд. — М. : Мол. гвардия, 1988. — 255[1] с., ил. — (Жизнь замечат. людей. Сер. биогр. Вып. 6(325)).

Книга представляет собой научно-художественную биогра­фию великого русского советского ученого и мыслителя, ака­демика Владимира Ивановича Вернадского (1863—1945). Гео­химик и минералог в начале своего пути, В. И Вернадский в дальнейшем создал целостную картину развития нашей планеты, увязав в своей теории данные геологии с наукой о жизни и человеке. Настоящее издание посвящено 125-летию со дня рождения всемирно известного ученого.

Корни всякого открытия лежат далеко в глубине, и как волны, бьющиеся с разбегу на берег, мно­го раз плещется человечес­кая мысль около под­готовляемого от­крытия, пока придет девятый вал *.

В самом конце прошлого века английский натуралист доктор Карутерс наблюдал над Красным морем гранди­озное переселение саранчи с берегов Северной Африки в Аравию. В течение трех дней плотные тучи насекомых, закрывая солнце и производя тре­вож­ный шум, непре­рывно проносились над головой наблюдателя. Обычное в этих мес­тах, часто повторяющееся явление поразило Карутерса своими размерами, и он решил опре­делить количество насекомых в одной из туч, пролетевшей над ним 25 ноября 1889 года.

* Все эпиграфы, предшествующие главам, взяты автором из сочинений В. И. Вернадского.

Оказалось, что туча занимала пространство в 5967 квадратных километров и весила 44 миллиона тонн.

Сообщение Карутерса о сделанном им расчете появи­лось в 41-м томе английского журнала «Природа» за 1890 год. Специалисты-энтомологи, в том числе и круп­нейший из них, Давид Шарп, обсуждавшие заметку в журнале, не нашли в сообщении Карутерса ничего необыкновенного.

Не нашел в кем сначала ничего особенного и посто­янный русский читатель журнала — приват-доцент Мос­ковского университета по кафедре минералогии Влади­мир Иванович Вернадский. Он разбирал тогда коллекции в минералогическом кабинете университета, а кусочками свободного времени пользовался для просмотра накопив­шихся за лето журналов.

Человек, интересовавшийся решительно всем на све­те, Владимир Иванович прочитал заметку Карутерса с простым любопытством и перевернул страницу, но затем быстро возвратился назад: ему показалось, что была ка­кая-то связь между тем, что он прочел, и тем, что он де­лал. Странное ощущение мгновенно явилось и мгновен­но исчезло: усилиями сознания вызвать вновь его не удалось.

Служители в длинных темных мундирах с синими стоячими воротниками внесли тяжелый ящик и опусти­ли его у ног Вернадского. Шедший сзади них помощник Вернадского, Евгений Диодорович Кислаковский, указал на стул, где лежали топор, молоток и клещи:

— Открывайте, ребята, только осторожнее!

Пока служители снимали свои мундиры, засучивали рукава ситцевых рубах, он подошел к столу. Владимир Иванович пододвинул ему журнал.

— Ну, что вы скажете о расчете Карутерса? Сорок четыре миллиона тонн движется по воздуху с места на место, а ведь это без малого вес всего количества меди, свинца и цинка, добытых человечеством за девятнадца­тый век!

Наклонив белокурую голову над столом, Кислаков­ский долго разбирал текст и, наконец, разобравшись, за­метил:

— Цифры проверить бы надо! У них опечаток тоже достаточно.

Служители отодрали доски, которые скрипели и виз­жали на гвоздях. Открытый ящик занимал помощника больше, чем саранча. Он бросил журнал и стал выни­мать из ящика завернутые в бумагу камни. Раскрывая их, он кричал:

— Горный хрусталь! Какие кристаллы, Владимир Иванович! А это откуда? Смотрите, природная железная роза! Первый раз вижу... А тут, как в гнезде яички, — кальцит, да? Взгляните, Владимир Иванович, верно? А вот топаз так уж топаз...

Сверкающие камни один за другим ложились на стол.

Владимир Иванович отодвинул их в сторону, взял из стопки заготовленных для коллекций карточек одну и стал выписывать данные Карутерса. Пометив страницу, том, год и название журнала, он бережно снял чернила тугим пресс-папье и положил карточку в боковой карман. Помощник, следя за ним, несмело сказал:

— А зачем это нам, Владимир Иванович, ведь мы не энтомологи, не физиологи, не биологи...

Владимир Иванович быстро встал.

— Да, мы с вами не биологи, но тут, — он приложил руку к карману, — есть какая-то мысль! А из истории науки и опыта я знаю, какие неожиданные последствия бывают от случайно брошенной мысли, если она коснет­ся ума и воли искренней человеческой личности в нуж­ный момент... Один такой случай нередко оправдывает всю жизнь!

Эта постоянная, неизменная во всех случаях жизни настроенность молодого ученого на высокое, обобщающее мышление составляла самую характерную черту Вернад­ского. Она была присуща ему, как уверенная походка, негорбящийся стан, легкость движений, и все-таки удив­ляла окружающих.

Он говорил раздельно, негромко, держа руку на гру­ди, но служители перестали драть из досок визжащие гвозди, а помощник впервые увидел, как строен, изящен, пронизан насквозь красотою мысли его руководитель и в какой особенный, одному ему доступный мир смотрят за светлыми стеклами очков его глубокие глаза.

Наставительная строгость собственной речи смутила Вернадского. Он любил скромность, но острая мысль за­стала его врасплох. Тогда с улыбкой приветливости, обращенной к собеседнику, Владимир Иванович сказал:

— Ну, а теперь, коллега, давайте работать. Садитесь к каталогу, а вы, господа, — он обернулся к служите­лям, — пока свободны.

И молодой ученый, сдвинув очки на лоб, стал рас­сматривать вынутые из ящика камни, близко поднося их к глазам и диктуя название помощнику. Работа вскоре увлекла его.

Разборкой коллекций в минералогическом кабинете он занимался не только для того, чтобы привести в по­рядок запущенное хозяйство кабинета, где нашел десят­ки нераспечатывавшихся годами ящиков и посылок с образцами пород, которые присылались со всех концов России. Новый преподаватель смотрел на свою науку по-новому и по-новому распределял в минералогическом ка­бинете его богатое собрание.

Когда Вернадский сам учился, минералы изучали преимущественно по их внешним свойствам — по форме, размерам, цвету, твердости, и мыслились они как навсе­гда установившаяся система природы. О том, как обра­зуются минералы, из каких химических процессов про­исходят, не говорилось.

Вернадский в основу своего курса решил положить генезис минералов, то есть учение о процессах образования, происхождения минералов. Для него каж­дый минерал был памятником физического или химиче­ского процесса, шедшего на Земле иногда в очень отда­ленное время. Зная условия образования минерала, мо­лодой ученый намеревался решать практические вопро­сы о том, где следует искать те или иные руды важных металлов, те или иные горные породы.

Его помощник то и дело выбегал курить. Владимир Иванович перерывы в работе называл «кусочками вре­мени» и употреблял их на просмотр литературы или пи­сание писем.

В «Бюллетенях Французского минералогического об­щества» он отметил статью о самородном железе и, ко­гда лаборант вернулся, показал ему:

— Вот это уже прямо нас касается.

Кислаковский взглянул на текст.

— Да ведь я не знаю французского, Владимир Ива­нович!

— Как, даже не читаете?

— Не читаю, Владимир Иванович!

— Ну, коллега, какой же вы ученый... — разочаро­ванно сказал Вернадский, выписывая на карточку автора, название журнала, год, номер, страницу. — Как мож­но жить, не зная других языков...

— Времени не хватает, — покорно сказал пропахнув­ший дымом и никотином помощник.

— Удивляюсь, куда вы его деваете!

Владимир Иванович положил карточку в тот же бо­ковой карман, уже заметно оттянувший полу его пид­жака, и указал помощнику место у каталога.

— Ну, давайте продолжать...

Не раз в этот день прошли через руки Владимира Ивановича каменные образцы всевозможных минералов; не раз напоминала о себе и лежавшая в боковом карма­не карточка, а странной связи между тем и другим он не мог уловить. Тонкие пальцы его узких, красивых рук пропитались черной каменной пылью, несколько раз он менялся местами со своим помощником, садясь за ката­лог и оставляя на больших разграфленных листах отпе­чатки своих пальцев.

Дома, выгружая из кармана заметки, вырезки, биб­лиографические справки, Владимир Иванович находил кусочек времени, пока не позовут обедать, разложить по папкам, ящикам и полкам собранный за день материал. Под кабинет у Вернадских всегда отводилась самая боль­шая комната. Вдоль стен, в простенках между окнами стояли открытые книжные полки, возле полок — столы, на окнах — цветы, в свободном уголке — широкий ди­ван и где просторнее — венская плетеная качалка.

Три письменных стола возле разных полок предназ­начались для занятий: один — минералогией, другой — историей науки, третий — диссертацией на ученую сте­пень магистра геологии и геогнозии.

Переходя от стола к столу, от полки к полке, выдви­гая ящики, раскрывая то одну, то другую папку, Влади­мир Иванович быстро распределил все, что было в кар­мане, и только для заметки Карутерса не находил места. Наблюдение Карутерса не могло относиться к диссерта­ции «О группе силлиманита и роли глинозема в силика­тах», будущий магистр геологии и геогнозии с карточ­кой в руках отошел к другому столу. Но история науки также не нуждалась и никогда, очевидно, не будет нуж­даться в сообщении о переселениях саранчи с берегов Африки в Аравию.

Владимир Иванович подошел к последнему — мине­ралогическому — уголку своего кабинета и, бросив кар­точку на стол, подумал, что скоро понадобится еще один письменный стол.

Смеясь над забавным затруднением, в которое поста­вил его английский натуралист, он вынул из нижнего ящика новую папку, положил туда карточку, взял перо, чтобы сделать надпись на белом ярлыке синей крышки, и задумался: «Организмы? Разное? Смесь? Или число и мера в живой природе?»

Большой мастер обобщений и систематизации, умев­ший вносить гармоничность и закономерность в хаоти­ческое множество фактов, он был осторожен в установ­лении новых классов и категорий даже в собственном ученом хозяйстве.

Несколько минут, а может быть и целый час, туго сжав в пальцах перо, Вернадский ловил в возбужденном мозгу идею, таившуюся среди множества фактов и вы­водов, переполнявших его ум. В свете этой идеи, как при блеске солнца меж туч, открывался какой-то новый мир, но в дверь давно уже стучали, приглашая к обеду.

Верный строгому порядку установленного дня, Вла­димир Иванович подвинул к себе папку, твердо написал на крышке и корешке «Живое вещество», поставил пап­ку на полку самой крайней в ряду.

И вдруг так долго не укладывавшаяся в слова острая мысль охватила Вернадского радостью огромного откры­тия.

Тонкие детские пальчики просунулись в щель неплот­но прикрытой двери. Владимир Иванович помог сыну открыть дверь, высоко поднял его над собой, посадил на плечо и, торжествуя, понес в столовую.

Человеческая личность, как все в окружа­ющем нас мире, не есть случайность, а соз­дана долгим хо­дом прошлых поколений.

В точном смысле слова Вернадский не был и геоло­гом, как не был он биологом, химиком, почвоведом, исто­риком, хотя мог бы быть и тем и другим. Он не был просто натуралистом — он был натуралистом-мыслите­лем.

Владимир Иванович интересовался своим прошлым и проследил по документам жизнь своих предков. Оказа­лось, что один из них, литовский шляхтич по фамилии Верна, во время войны Хмельницкого с Польшей пере­шел на сторону казаков и сражался с ними против пан­ства. Что побудило его на такой поступок — неизвестно, но, во всяком случае, он был казнен поляками.

Дети этого Верны служили в казачестве, были това­рищами и старшинами в Запорожье. Когда Запорожская Сечь была Екатериной распущена и рассеяна, прадед Вернадского, Иван Никифорович Вернацкий, бежал в Черниговскую губернию. Там после нескольких лет ти­хой жизни односельчане выбрали его священником.

Священник из него вышел плохой. Священство скоро ему наскучило, оп отказался крестить, хоронить и в кон­це концов запер церковь.

В те времена церковные служители и священники имели не более прав, чем крепостные: закон не ограждал их даже и от телесных наказаний. Ссылаясь на свидете­лей из двенадцати дворян, Вернацкий подал просьбу о внесении его с детьми в списки дворян, так как дед его и отец состояли войсковыми товарищами, значась сво­бодными казаками.

Вернацкому удалось войти в списки потомственных дворян, но впоследствии по чьим-то доносам его из этих списков исключили.

Как-то прихожане потребовали его для отпевания умершего. Он отказался. Тогда силою потащили его на кладбище, и здесь, окруженный толпой прихожан, он неожиданно умер у всех на глазах. С ним случился удар.

Дворянство выслужил дед Владимира Ивановича, Ва­силий Иванович Вернацкий, который с этих пор стал писаться Вернадским. Он был штаб-лекарем, то есть во­енным врачом, в полках у Суворова, участвовал с ним во многих походах и даже в знаменитом переходе через Альпы по Чертову мосту.

Василий Иванович высоко почитался в семье. В па­мять его из рода в род переходил литографский портрет Джорджа Вашингтона, борца за независимость Соеди­ненных Штатов Америки, на которого он был похож. Ва­силий Иванович женился на сестре Афанасия Яковлеви­ча Короленко — Екатерине Яковлевне. Внук их — Вла­димир Галактионович Короленко, известный русский пи­сатель, приходится, таким образом, троюродным братом Владимиру Ивановичу.

Жизненный путь Василия Ивановича не был прост. В юности он с благословения своей матери ушел пеш­ком в Москву, тихонько от отца. Своенравный отец тор­жественно проклял сына. Василий Иванович никогда не мог избавиться от мысли, что лежащее на нем проклятие губит его детей. Все они умирали в детском или юноше­ском возрасте. Тогда, чтобы умилостивить дух давно умершего отца, он в честь него назвал последнего сына Иваном.

К людям шестидесятых годов и по времени и по характеру деятельности принадлежал оставшийся в жи­вых Иван Васильевич Вернадский. Он родился в Киеве, здесь учился, кончил университет, несколько лет препо­давал русскую словесность в гимназии, а затем по командировке университета в 1843 году отправился за гра­ницу для усовершенствования в политической экономии. Ему было тогда всего двадцать два года, но в те времена молодые люди спешили выйти в жизнь и в науку. Через четыре года молодой ученый защищал уже магистерскую диссертацию, а вскоре и докторскую, после чего занял кафедру политической экономии сначала в Киевском университете, а затем — в Московском.

Переход в Московский университет совпал с его же­нитьбой на замечательной русской девушке Марии Ни­колаевне Шигаевой. Она хотела быть не только женой, матерью, хозяйкой, но и другом своему мужу. Полити­ческая экономия стала предметом ее серьезных занятий, и вскоре она стала приятной собеседницей и советчицей. По ее совету Иван Васильевич решил издавать популяр­ный экономический журнал. Для осуществления этого предприятия он перешел на службу в Петербург, где стал сначала профессором Главного педагогического ин­ститута, а затем — Александровского лицея.

В те годы в Петербурге, по мысли Владимира Павло­вича Безобразова, чиновника министерства государствен­ных имуществ, устраивались раз в месяц под маркой «экономических обедов» собрания экономистов для раз­говоров по специальности. Правильнее было бы назы­вать эти собрания «обедами экономистов», так как они вовсе не стоили дешево.

На одном из этих обедов, 15 ноября 1856 года, соб­равшиеся там писатели и ученые обсуждали вопрос об издании под редакцией И. В. Вернадского еженедельно­го журнала. На обеде присутствовали Анненков, Дружи­нин и Толстой. Лев Николаевич, впрочем, больше разго­варивал с А. А. Бакуниным о Бетховене.

Короткая строчка в дневнике Толстого передает вы­несенное им от «экономического обеда» впечатление:

«Собрание литераторов и ученых противно и без жен­щин не выйдет».

«Экономический указатель» Вернадского начал выхо­дить в 1857 году, накануне крестьянской реформы, ост­ро волновавшей все классы русского общества, и с пер­вых же номеров должен был вступить в полемику с Н. Г. Чернышевским по вопросу о судьбе и значении русской крестьянской земельной общины.

Вернадский и примыкавшая к его журналу группа экономистов понимали, что та форма отношений между крестьянами и помещиками, которую отстаивали дворянские либералы, является кабалой для крестьянства, и вы­ступали против дворянских и помещичьих проектов вы­купа земель при уничтожении крепостного права.

«Ведь обращение платимого теперь крестьянами про­извольно на них наложенного оброка в капитал равняет­ся увековечению помещиком права неограниченного на­лога», — писал Вернадский в своем журнале.

И далее, в том же номере по поводу тех же вопросов выкупа, спрашивал:

«Где, из какой философии почерпнуто юридическое начало, которое бы связывало общественный организм в его движении на пути прогресса и образования условием ненарушимости частных интересов? С принятием такого начала никакое улучшение невозможно. Прямо или кос­венно каждый шаг, поступательный шаг гиганта, назы­ваемого обществом, давит частные, отжившие свой век интересы, попавшиеся под его могучую ногу».

При такой установке «Экономического указателя» у «Современника» не было почвы для дискуссии, но Чер­нышевский хотел привлечь внимание общественности к судьбе общины. По поводу же нежелания Вернадского вступить в полемику Чернышевский писал А. С. Зеле­ному:

«Я все-таки буду возражать самым деликатным обра­зом, с учтивостями и т. д., чтобы только продлить охоту «Эк. ук.» к прению, начатому ими против воли».

Популярностью своей журнал Вернадского был обя­зан не только полемике с «Современником», но и уча­стию в нем Марии Николаевны Вернадской. Истинный успех имели ее статьи о равноправии женщин, о жен­ском труде и общем положении русской женщины. Ма­рия Николаевна была одна из первых женщин, громко и страстно заговорившая об этих вопросах. Она поместила также ряд статей, интересно и общедоступно трактовав­ших вопросы политической экономии.

Мария Николаевна в 1860 году умерла от туберку­леза, оставив мужу сына, слабого и болезненного маль­чика.

«Экономический указатель» после ее смерти просу­ществовал недолго.

Некоторые статьи и особенно сообщения в отделе «Смесь», писанные эзоповым языком, которым тогда широко пользовалась подцензурная печать, едко высмеи­вали глупости властей. Помещенное под видом слуха со­общение, будто Клейнмихелю, взяточнику, вору и подхалиму Николая I, хотят воздвигнуть памятник, взвол­новало правительство и цензуру. Автор известных днев­ников, тогдашний цензор А. В. Никитенко писал:

«Правду сказать, Вернадский поступил, как школь­ник: не следовало дразнить цензуру».

«Но, в сущности, что же тут ужасного?» — добав­лял он.

На одном заседании Главного управления цензуры 25 февраля 1861 года член цензурного комитета барон Бюлер заявил, что «Вернадский, неистовствуя в своем «Экономическом указателе» против правил цензуры, до­шел, наконец, до того, что начал яростно говорить о не­обходимости конституции в России».

Некоторые члены комитета требовали немедленного запрещения журнала.

Никитенко уговорил удовольствоваться строгим вы­говором с предупреждением.

Вопросом о новом цензурном уставе в то время зани­мались и правительство, и цензура, и журналисты во главе с Вернадским.

В противовес правительственным проектам цензурно­го устава Вернадский призывал виднейших редакторов разработать свой проект.

Н. Г. Чернышевский писал Н. А. Добролюбову о сво­их встречах с Вернадским в связи с этим делом:

«Являюсь к нему в субботу в 11 часов. Распростер­тые объятия и пр. О минувших распрях ни слова. Садим­ся и беседуем, как близкие друзья».

Со стороны в самом деле можно было бы принять их за друзей. Известная по многим портретам тех лет мо­да — длинные волосы, бритые лица, широко открытые жилеты, туго накрахмаленные воротники, обертывавшие шею, черные галстуки с простым узлом и большими кон­цами — делала их похожими друг на друга. К тому же обоих одинаково отличали учтивость и вежливость, про­стота в обращении и особенная повадка разночинцев — достоинство, спокойствие и решительность.

Но в убеждениях собеседников общего было мало. Вернадский мечтал о конституции, верил в возможность провести свой цензурный устав, влиять своим проектом на правительственный; Чернышевский презирал либе­ральный задор, звал к топорам и возился с проектами Вернадского, имея свои собственные цели.

«Словом сказать, Некрасов и Антонович полагают, что... я несколько рехнулся, — писал он Добролюбову. — Само собой, они правы были бы, если бы не было тут другого, тайного побуждения — оно состоит — положим, хотя в том, чтобы дать материал для героической поэмы, герой которой — Я».

Окруженный тайным и явным полицейским надзо­ром и слежкой, Чернышевский не прекращал революци­онной деятельности, прикрывая ее шумным участием в работе над проектом цензурного устава. Его поездка в Москву в связи с этим проектом имела «тайным побужде­нием» печатание прокламации «Барским крестья­нам». На понятном обоим эзоповом языке об этом и сообщал Чернышевский Добролюбову.

В объяснениях же на показания предателя Костома­рова о встречах в Москве весной 1861 года Чернышев­ский писал:

«Дело, по которому я ездил тогда в Москву, было следующее. Несколько петербургских литераторов, со­бравшихся в квартире г. Вернадского, выслушали и с не­которыми изменениями одобрили основные черты новых правил цензуры, написанные г. Вернадским, и положили подать об этом просьбу г. министру народного просвеще­ния. Надобно было кому-нибудь отправиться в Москву для предложения участия в этом деле московским литера­торам. Г. Вернадский вызывался ехать, но не раньше как недели через две или три. А в тот самый день, как было это собрание, «Современник» получил сильную цензур­ную неприятность, которая усилила мое нетерпение хло­потать о цензурных улучшениях, и потому я сказал:

— Что откладывать в долгий ящик! Если присутству­ющие согласны поручить это мне, я поеду завтра или по­слезавтра.

Они согласились, и я действительно поехал через по­лутора суток. По приезде в Москву тотчас же поехал к г. Каткову, важнейшему тогда из московских журнали­стов; он собрал у себя других; я был на этом собрании, — проект г. Вернадского был принят с некоторыми измене­ниями, г. Каткову было поручено написать записку и подробные правила; я почел свое поручение исполнен­ным и уехал в Петербург».

Арест Чернышевского, последовавший вскоре после поездки в Москву, разрушил иллюзии Вернадского. Он махнул рукой на свой журнал, издал собрание сочинений Марии Николаевны и ее «Опыт популярного изложения основных начал политической экономии» и занялся воспитанием своего сына, худенького, болезненного мальчи­ка, возбуждавшего во всех большие ожидания.

Вскоре Иван Васильевич женился вторично — на Ан­не Петровне Константинович, дочери украинского поме­щика из старых знакомых Вернадского. Она давала уро­ки пения в Петербурге и участвовала в известном хоре композитора М. А. Балакирева. Начинавшая уже тол­стеть веселая девушка с яркими голубыми глазами и звонким голосом наполнила дом смехом, пением, музы­кой.

Ночью 12 марта 1863 года у Вернадских в Петербур­ге на Миллионной улице родился сын Владимир, а за­тем две сестры ему — Ольга и Екатерина.

Петербургское детство не осталось в памяти Владими­ра Ивановича. Ему исполнилось четыре года, когда семью поразила катастрофа. Однажды в заседании политико-экономического комитета Вольного экономического об­щества Иван Васильевич вступил в жаркую схватку с противниками, страстно доказывая, что нельзя смеши­вать крупное производство и крупную земельную соб­ственность.

— Ибо, как указываю я уже в моем проспекте поли­тической экономии, крупная земельная собственность является препятствием к благоденствию поселян... Вот, по­жалуйста, страница...

Он наклонился к столу, вглядываясь в лежащую пе­ред ним брошюру, и вдруг, уронив голову на руки, по­терял сознание.

Со всеми мерами предосторожности отвезли его домой. Врачи нашли у него кровоизлияние в мозг.

Оправившись, Иван Васильевич прекратил чтение лекций и общественную деятельность, взял тихое место управляющего Харьковской конторой Государственного банка и перевез семью в Харьков.

Этот переезд стал первым воспоминанием из дней детства пятилетнего мальчика. Он помнит, что часть пу­ти, до Белгорода, ехали по железной дороге, а дальше на лошадях. Название города ему запомнилось, вероятно, из-за белых холмов по дороге, невиданных и странных для маленького петербуржца. В Харькове и прошла сча­стливая, невозвратимая пора детства Владимира Ивано­вича, которое он делил со старшим, сводным братом и младшими сестрами.

— Мой брат был одаренный художник и поэт, очень много обещавшая личность! — говорил Владимир Ива­нович.

Брат выучил его читать и писать, брат увлек его в книжное царство сказок, подвигов, приключений, нрав­ственной чистоты и науки.

Немало внимания уделял младшему сыну и отец. Он говорил с ним просто и серьезно, как с равным, не воз­водя стены между жизнью взрослых и детей.

Как-то раз к Ивану Васильевичу зашел Дмитрий Ива­нович Каченовский, профессор Харьковского университе­та и большой его приятель. Он только что вернулся из-за границы и рассказывал о Гарибальди, о франко-прус­ской войне. Володя сидел в сторонке, листая «Ниву» с военными картинками. Вдруг отец позвал его. Володя по­дошел. Отец, продолжая разговор с Каченовским, ска­зал:

— Еще мой отец был уверен, что я доживу до кон­ституции в России. Но теперь я уверен, что доживет до этого только мой сын!

Летом на Ильинскую ярмарку отделение Харьковской конторы отправлялось в Полтаву, и Вернадские переби­рались туда, как на отдых. Ярмарочная толпа, лавки с яркими выставками, пестрые платки, кофты и юбки жен­щин, крики торговцев, рев голодных коров, выведенных на продажу, — все обращалось в какой-то оглушитель­ный праздник.

Полтавские родственники Вернадских чуть не вступа­ли в споры, где, у кого им жить, когда, кому и где их принять.

Это были самые веселые дни раннего детства Влади­мира Ивановича.

Жизнь в Харькове вообще представлялась мальчику самой лучшей жизнью, какая может быть на свете. Де­ло было не в сытости и довольстве. Развращающее вли­яние их резко ограничивали отец и мать, не выносившие барских замашек. Им вторила и старая няня.

Стоило только Володе грубо сказать ей что-нибудь, ответить слугам небрежно, как она серьезно и грустно выговаривала ему:

— Что ты это? Теперь нет крепостных, бар тоже нет, все люди...

Радость жизни мальчику приносили мысли и книги, разговоры с отцом и с двоюродным дядей Евграфом Мак­симовичем Короленко.

По воспоминаниям Владимира Ивановича, то был оригинальный, сам себя образовавший, много знающий человек. Самолюбивый до крайности, остроумный и обидчивый, он поражал мальчика своей глубокой добро­тою и в то же время наивным эгоизмом, который, одна­ко, очень шел к его либерализму и независимости. Он говорил, например, что никак не может понять, как мож­но, не будучи сумасшедшим, самому идти на костер, по­добно Джордано Бруно.

— Нет, я как Галилей, — говорил он. — Если ко мне попы пристанут, так я двадцать раз перецелую им все кресты, а сжигать себя не дам!

Мальчик мечтал о подвигах после чтения своих книг, но осудить дядю не решался и считал своим долгом в будущем оправдать работой и свою и дядину жизнь.

Навек остались у Владимира Ивановича в чистой па­мяти детства темные зимние звездные вечера, когда пе­ред сном он ходил с дядей гулять по тихим улицам Харькова. Оба любили небо, звезды, особенно Млечный Путь; оба любили — один рассказывать, другой слу­шать. После таких рассказов падающие звезды оживля­лись воображением мальчика. Луна населялась необык­новенными существами, и жажда постигнуть космос об­ращалась в тайную страсть.

В 1873 году Володя поступил в первый класс харь­ковской гимназии и охотно взялся за учебники. Перед этим он провел лето в Основе, наследственной усадьбе знаменитого украинского писателя Григория Федоровича Квитка-Основьяненко. Володя читал впервые его украин­ские повести. Они напоминали гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», но были ближе — к тому, что Володя видел вокруг себя.

Он много читал, жил замкнуто, своей скрытной жиз­нью и неохотно водился со сверстниками.

В летние каникулы, при переходе из первого во вто­рой класс, Володя совершил с отцом первое заграничное путешествие. Главной целью поездки была международ­ная выс­тавка в Вене, и Вернадские выехали всей семьей, даже с няней и воспитательницей. Но Анне Петровне вез­де не нравилось: и в Вене, и в Праге, и в Дрездене, и даже в Венеции.

— Какое может быть сравнение с Петербургом, где эти белые ночи, такая красота... — говорила она.

Иван Васильевич сократил выработанный им марш­рут, и Вернадские возвратились раньше времени. С тех пор Анна Петровна слышать не хотела о загранице, меч­тала только о Петербурге с его непонятной тогда Володе красотой и белыми ночами.

Остаток лета провели в Полтаве, и Ильинская ярмар­ка показалась Володе и девочкам веселее, чем Венская выставка.

Осенью Володя с удовольствием отправился в гимна­зию. Но этот год его жизни омрачила неожиданная смерть старшего брата.

Володю поразило лицо юноши в гробу: оно было спо­койно и красиво, как бывает лицо человека, после дол­гих трудов и страданий достигшего цели.

В то лето поехали не в Полтаву, как всегда, где все дышало памятью об умершем, а в Вернадовку. Так на­зывалось имение Вернадских в Моршанском уезде Там­бовской губернии после того, как ближайшую станцию новой Сызрано-Вяземской железной дороги поименовали Вернадовкой, в уважение деятельного участия Ивана Васильевича в проведении дороги.

Новая должность управляющего конторой Государ­ственного банка никак не отвечала прирожденной живо­сти характера Ивана Васильевича, и он в этой должно­сти оставался недолго. Когда отвлекавшее на себя его энергию строительство дороги закончилось, Иван Василь­евич решил бросить Харьков и возвратиться в Петербург к журнальной и издательской деятельности.