Милорад Павич. Пейзаж написанный чаем

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Милан, 28 июня с. г.

Дону Донино Азередо,

во всемогущие руки его

Далее описывается случай, происшедший с сеньором Разиным. Он достаточно

хорошо его характеризует. Один его недавний знакомый после нескольких

месяцев деловых отношений с ним заявил:

-- Странно, он совсем не следит за тем, что происходит в его профессии,

не знает, что делается в мире бизнеса, он словно хорошо замешенное тесто,

которое так и не поднимается, с ним невозможно говорить о деньгах или о

химии. Он образован, но как будто поверхностно, словно не прочитал ни

строчки...

А я промолчал, потому что знаю: сеньор Разин с мудрецами мудр по мере

необходимости, с глупцами -- глуп, с образованными не менее образован, а с

неучами и невеждами он тоже неуч и невежда.

С таким человеком непросто, и Вы это хорошо знаете. У него быстрый ум,

а работает он при малейшей возможности медленно, будто в тяжелом похмелье.

Никогда не нужно упускать из виду нечто противоположное очевидному. Поэтому

необходимо иметь в виду, что он, возможно, разгадал нашу игру, понял, что

сеньора Витача обманула его, но не как женщина мужчину, а весьма

своеобразно, заговорив и запев на языке, ни одного слова из которого она не

понимает. В данном случае его ревность к Кнопфу всего лишь маска, скрывающая

другую, более страшную ревность.

Так или иначе, наши сведения, полученные за последнее время, говорят о

том, что архитектор Разин прекратил оплату счетов своей супруги, которая,

как Вам известно, совершенно непрактична в быту и никогда не располагала

собственными средствами. Разин вернулся в Калифорнию, а сеньора Витача

здесь, в Милане, обрела постоянного спутника. Специально нанятого. Нашел ли

его сам сеньор Разин или кто другой, кому надо -- знают, а меня это не

интересует. Потому что об этом не спрашивают. Однако выбор сделан хороший.

Он явился из тьмы, преисполненной музыки и безмолвия, поэтому музыка в нем

клокочет, но не вырывается наружу. Было это так.

Как-то вечером, перед премьерой Пуччини в "Ла Скала", с сеньорой

Витачей произошел странный, даже вдвойне странный казус. Она направлялась на

спектакль в оперу -- это совсем близко от отеля. Прямо на улице с ней

случился обморок с временной потерей зрения. У нее заболела правая нога, но

не там, где она оступилась, а на соседней улице. Боль двигалась метрах в

двухстах впереди нее, обогнула что-то, наверное газетный киоск, и свернула

за угол. Потом боль остановилась, вероятно перед витриной или объявлением на

стене. Сеньора Витача отчетливо почувствовала, что боль приближается к ней и

уже идет по той же улице, и тут обморок с временной потерей зрения кончился,

и боль соединилась с ней, вступив в правую ступню. В этот самый момент

сеньора Витача услышала голос. В толпе людей она различила его, очень

знакомый голос, будто завороженная она пошла за ним. Голос что-то

рассказывал, чуть заикаясь, глубоким альтом, и она не сразу поняла,

принадлежит он мужчине или женщине. Стремительно удаляясь, голос говорил на

ее прежде родном языке, на сербском, на котором она больше не говорила и не

пела, но который все еще прилично помнила. Это был тот самый глухой и

неровный голос, которым она говорила ласковые слова своим детям и убаюкивала

их в те времена, когда не была еще госпожой Разин, той, которая впала во

грех, а потом взяла на душу смерть своих детей. Она окликнула этот голос:

-- Петка, Пятница, Амалия, Витача! -- но из толпы никто не отозвался. И

тогда она побежала за этим голосом, в противоположную сторону от "Ла Скала",

умиравшего в своем бархате и позолоте, побежала, навсегда оставляя мир

аплодисментов, когда-то градом обрушивавшихся на улицы Вены, бросая свой

чудный голос, первое сопрано Италии, ради этого хриплого, надтреснутого

альта, подобного звуку треснувшего бокала, способного держать один только

лед.

Птицы, желая подняться ввысь, ловят теплые струи воздуха и легко и

на теплых струях горя и жгучей тоски в поднебесье оперных театров. Птицы,

желая спуститься, ловят холодную струю воздуха и быстро снижаются до земли.

Такая струя несла теперь Витачу вниз. Она еще шла за чьими-то шагами и

голосом, но в толпе трудно было не потерять этот голос. Слышалось только,

как впереди по улице кто-то в темноте твердо шагает в ночь. И вдруг шаги

пропали.

Ноги отказались служить Витаче, и в отель она вернулась на машине.

Стоял октябрь, по темному небу плыли облака, и было заметно, что ничего-то

они не помнят. Сухая листва шуршала по тротуару, словно жесть. У ворот

времени ожидала огромная страна Будущего.

О стихии мы судим по-разному, исходя из своих предрасположенностей. Я и

мне подобные верим, что есть искривление времени. Человек, ориентированный

вправо, не должен предсказывать будущее -- он просто видит и читает за

поворотом наших дней. Потому что будущее (а с ним и смерть) видно уже из

настоящего, так же как прошлое и наше рождение. Из прошлого человек видит

очень мало. День, бывший три года назад, кажется нам столь же неясным, как и

день завтрашний, и отсюда можно сделать вывод, что искривление времени

относится и к прошлому. Насколько эта кривизна открывает нам будущее,

настолько она скрывает от нас прошлое. Так это мы понимаем.

Но Вы, дон Азередо, учите нас, посвященных, совсем иному. Вы говорите:

будущее и прошлое выдумали сами люди. Они не существовали от века. Или еще,

учите Вы: у каждого человека три будущих, а не одно. Подобно тому как

существуют Сера, Ртуть и Соль. Сейчас мы, смертные, находимся на таком витке

развития, что открыли и пользуемся только одним из трех своих будущих. Но со

временем, может быть, мы научимся различать и использовать и другое будущее,

которое пока остается без употребления, скрытое от нас. Между тем нашим

третьим будущим, которое придумаем не мы, но Вы, дон Азередо, мы никогда не

научимся пользоваться...

В связи с этим Вы пишете, дон Азередо, что Витача Разин может не

поддаться этой общей судьбе, что, может быть, она на пути к открытию этого

второго будущего, еще непознанного и не открытого для всех нас, и я делаю

все, чтобы понять, в какое из своих будущих (о третьем, естественно, нет и

речи) может войти Витача Милут. И сообщу, не пытается ли сеньора Разин

преодолеть границу своего одногоединственного будущего. Однако, полагаю, Вы

все-таки лучше оцените это, чем я. Вот что я узнал.

Была почти полночь, на небе поблескивали ледяные звезды, Витача лежала

в гостиничном номере, утомленная неудачной погоней за неровным голосом. И

тут до нее донеслось из соседней комнаты пение. Есть в жизни каждого

человека такие всесильные песни, которые сначала слышатся во сне, затем

надолго, почти навсегда, забываются, и только потом, к концу жизни, их

слышат наяву как приговор -- казнь или помилование. Это была такая мелодия.

Та самая песня, которую несколько десятилетий назад Витача Милут пела

девчонкой, бросая свои гребни в таз с водой, а потом позабыла. Песня,

которую она вспоминала десятилетиями и которую, на свою беду, вспомнила

теперь. Это была "Последняя голубая среда", и пел ее тот самый хрипловатый,

надтреснутый голос, за которым она бежала тогда вечером.

В номере сеньоры Витачи находилось флорентийское зеркало. Узорчатое

снаружи, с обратной стороны заклеенное картиной. Витача подбежала к зеркалу,

не без труда передвинула его, так что стала видна изображенная на картине

молодая наездница, сидящая верхом на гнедом жеребце в белых чулках. За

зеркалом же оказалась дверь. Витача без раздумья влетела в соседний номер.

Там возле балконной двери стоял кудрявый человек. Взлохмаченные его волосы

блестели, точно их окунули в смолу. У него был маленький, будто динаром

прорезанный рот и перстень на большом пальце. Он грыз ногти и что-то

напевал. Когда она вошла, он обернулся, брови и усы его словно бы

раздвинулись при виде ее.

-- Ты знаешь, кто ты? Ты знаешь, кто? -- шептала Витача, не понимая,

что спрашивает, да и он не понимал ее итальянского. Весьма учтиво спросил,

не побеспокоил ли, и пояснил, что вот уже два дня живет по соседству.

Говорил он по-сербски, и это означало, что он ее знает. Он спросил, почему

сегодня вечером она сорвала спектакль в опере.

-- Небо высоко, земля тяжела, -- задумчиво ответила Витача. --

Представьте, что вы -- река и течете только ночью. И по ночам жаждущие

приходят к вам напиться. И если у водопоя промычали хотя бы два-три вола,

разве это не повод считать волами всех пришедших? Короче, хватит с меня

косоротых слащавых теноров, стремящихся проглотить собственное ухо.

Здесь Витача и незнакомец расхохотались. Это был первый смех Витачи вне

сцены. Первый за десять лет. Потом они стали встречаться. Их видели на общем

балконе (он соединял их комнаты), где они играли осенней листвой в карты,

как это делают влюбленные. Только продолжалось это недолго.

История завершается где-то в Тоскане, возле колодца в саду. Осенью.

После того вечера, когда она сорвала спектакль в "Ла Скала", Витача

перестала выступать. Мы, согласно Вашим указаниям, дон Азередо, постарались,

чтобы ее контракты с оперными театрами были расторгнуты, и сеньора Витача

покатилась в пропасть. Таким образом, она завершила свой путь, подобно

Амалии Ризнич, урожденной Нако, которая подавала голос из овальных часиков

госпожи Иоланты. Богатый муж бросил ее на произвол судьбы, предоставив ей

умирать в нищете на улицах Триеста. И все из-за того, что застал ее с

кудрявым молодым человеком, носившим перстень на большом пальце и по имени

Александр Пушкин.

Кудрявый любовник госпожи Разин сделал свое дело с точностью хорошо

заведенного часового механизма. Он сам описывает дальнейшие события в

магнитофонной записи, сделанной нами до прихода полиции. Посылаем Вам

кассету и записанное на ней заявление как в оригинале, так и в переводе на

итальянский. Дон Азередо поймет, что молодой человек пользовался эзоповым

языком или, точнее говоря, вместо фактов наговорил на пленку такое, что в

суде не сможет быть сочтено достойным обвинения.

"Наше тело несет на горбу свою душу как громадный камень или мрачную

галактику, -- повествовал его женский голос. -- Душа или галактика не

ограничивается местом, где ты находишься, -- она простирается туда, куда

достает твой взор, куда достигает твоя мысль, -- будь то дали небесные или

подземелье. Твое тело не может оказаться на месте другого, но мрачная

галактика твоей души, как огромная бесформенная башня или Млечный Путь,

способна сойтись с другой такой же мрачной галактикой, другим Млечным Путем,

который тащит на горбу, как свою душу, чужое тело. В точке их

соприкосновения происходит взаимное умаление, или же оплодотворение, причем

гораздо раньше, чем придут в соприкосновение тела. Здесь твоя душа

открывает, или теряет, или сохраняет некие веши... Однако то же самое

происходит и при столкновении орбит не только двух душ, но и твоей души с

твоим телом. Тогда начинается история с двумя заголовками".