Многомерность политической власти: опыт эмпирического исследования

Дискуссия как таковая открылась в 60-е гг. статьями американских политологов П. Бахраха и М. Баратца, посвященными «второму лицу власти» – способности субъекта ограничить сферу принятия решений «безопасными» проблемами («непринятие решений»).¹ Следующий виток дискуссии приходится на 70-е гг. в связи с публикацией брошюры С. Лукса «Власть: радикальный взгляд»,² в которой была предложена «трехмерная» концепция власти, включающая в себя два первых «лица», а также «третье измерение власти» – формирование определенных ценностей и убеждений.³ К дискуссии подключились исследователи, попытавшиеся критически переосмыслить имеющийся опыт многомерных концептуализаций власти (Дж. Дебнем, Т. Бентон, А. Брэдшоу, С. Клегг, Т. Вартенберг и др.). Параллельно этому, появились работы известных социальных мыслителей (М. Фуко, П. Бурдье, Дж. Скотт), которые с самого начала вывели политическую власть за пределы публично-государственного ареала, растворяя ее, в большей или меньшей степени, во всем пространстве жизни социума. В то же время некоторые участники дискуссии сочли данные концептуальные новации не вполне оправданными, по сути отрицая целесообразность выделения новых «лиц» власти.⁴

Вместе с концептуальными и теоретическими дискуссиями по поводу источников и природы политической власти были предприняты и попытки использования многомерных моделей власти в эмпирических исследованиях, в том числе и их создателями. В частности, П. Бахрах и М. Баратц выявили и продемонстрировали некоторые формы «непринятия решений» в Балтиморе во второй половине 60-х гг., используемые правящей элитой для сохранения власти.⁵ Однако наиболее обстоятельными и фундаментальными эмпирическими исследованиями, фактически призванными проверить на практике валидность и адекватность новых концептуальных схем по праву считаются исследования американских политологов Мэтью Кренсона⁶ и Джона Гэвенты.⁷

Оба исследователя были изначально неудовлетворенны изучением власти, ограниченным анализом политического поведения, что было присуще представителям «плюралистической» школы, доминировавшей в американской политической науке. Акцент на обозреваемом поведении, по их мнению, формирует искаженную картину властных отношений, поскольку последние имеют место и в ситуациях, где нет непосредственного политического действия. М. Кренсон подчеркивает, что плюралистический подход «не чувствителен к проявлениям непроницаемости (impenetrability) политической системы», которая несмотря на наличие политических организаций и групп в реальности остается более упорядоченной, чем ее представляли Р. Даль и другие плюралисты; далеко не все группы имеют каналы выражения своих интересов и представителей, которые могли бы озвучить их претензии к социальному устройству и/или политическому курсу.⁸ Поэтому Кренсон предлагает расширить традиционные способы изучения политической власти путем включения в ее сферу определенных «не-событий» (non-events). Не все обсуждаемые проблемы являются самыми важными; во многих случаях «действительным предметом исследования является не политическая активность, а политическая неактивность».⁹ В теоретико-методологическом обосновании своего подхода Кренсон непосредственно опирается на концепцию «непринятия решений» Бахраха и Баратца, а также на Э. Шетшнейдера, указавшего на наличие «предрасположенности» (bias) политических институтов к воспроизводству одних политических конфликтов и подавлению других, поскольку «организация есть мобилизация предрасположенности».¹⁰ Еще дальше идет Гэвента, попытавшийся реализовать на практике «трехмерную» концепцию власти С. Лукса.

***

Предметом исследования М. Кренсона стала экологическая сфера городской политики, решение проблем загрязнения воздуха. Изучая ситуацию, сложившуюся в ряде американских городов, Кренсон обнаружил, что вопросы охраны окружающей среды решаются в них по-разному: в одних городах достаточно быстро и эффективно были приняты законодательные меры по ограничению загрязнения воздуха, в других ситуация оказалась иной, несмотря на то, что уровень загрязнения оставался очень высоким. Чем обусловлены различия между городами относительно решения данной проблемы? Почему в ряде городов проблема загрязнения воздуха была поднята с большим опозданием и/или не получила достаточного внимания со стороны тех, кто принимает политические решения, то есть не стала политической проблемой? Такова сформулированная Кренсоном цель его эмпирического исследования.¹¹

В отличие от исследования проблем, попавших в сферу публичной политики, изучение «не-событий» – проблем, не включенных в повестку и/или не ставших предметом интенсивных политических дискуссий не могло быть осуществлено на основе анализа различных видов активности в сфере принятия решений. Обязательным условием выявления данной формы политической власти Кренсон считает сопоставление влияния факторов, воздействующих на политическую ситуация в различных городах. В соответствии с этим, Кренсон вырабатывает общий дизайн исследования и определяет спектр показателей, о которым можно судить о наличии или отсутствии «второго лица власти».

Выводы и заключения Кренсона опираются на (1) данные, полученные в результате изучения ситуации в двух американских городах штата Индиана – Гэри и Восточном Чикаго и (2) результаты исследования, проведенного Национальным центром по изучению общественного мнения в 1966-1967 гг.¹²

В ходе изучения вопроса о том, как решались проблемы загрязнения воздух в Гэри и Восточном Чикаго Кренсон обнаружил, что в Восточном Чикаго действия по улучшению качества воздуха стали предприниматься значительно раньше, а принятые меры оказались существеннее эффективнее, чем в Гэри; между тем уровень загрязнения, а также основные параметры социальной, этнической и демографической структур в городах были примерно одинаковыми. В частности, в Восточном Чикаго меры по очищению атмосферы начали приниматься уже в 1919 г., тогда как в Гэри – только после 1962 г. Различие между городами Кренсон объяснил не «естественной инерцией», как тогда считали многие, а политическим влиянием высокоресурсного актора, который не принимал активного участия в публичной политике по данному вопросу, но сумел реализовать свои интересы с помощью ряда структурных преимуществ, заложенных в социально-политической системе и в силу «правления предвиденных реакций»,¹³ повлиявшего на политическую активность других субъектов городской политики.

Таким актором была крупная сталелитейная корпорация «Ю.С. Стил», полностью доминировавшая в экономике города; она фактически создала этот город и во многом определяла уровень благосостояния граждан. Компания, естественно, была заинтересована в блокировании попыток эффективного политического решения проблемы, поскольку принятие законов, ограничивающих уровень загрязнения воздуха неизбежно вызывает дополнительные траты. Но ей удавалось обходиться без каких-либо действий и активного участия в публичной политике по данным вопросам. Кренсон показывает, что тактика корпорации заключалась в том, чтобы не обозначать своей позиции по проблемам загрязнения воздуха; тем самым ее трудно было упрекнуть в воспрепятствовании принятию соответствующего законодательства или вмешательстве в решение городских проблем. «Правление предвиденных реакций» проявлялось в том, что многие акторы, участвовавшие или заинтересованные в их решении (мэры г. Гэри, руководители коммерческих организаций, исследовательский институт, осуществлявший исследование уровня и источников загрязнения воздуха в городе и др.) «держали в уме» интересы корпорации, считали невозможным или нецелесообразным выступать против ее интересов. Вследствие «репутационной власти» компании многие городские политики и лидеры бизнеса не хотели занимать четкие позиции в отношении способов решения проблемы загрязнения воздуха; в итоге предлагаемые резолюции оказывались «более слабыми», чем хотелось бы их авторам,¹⁴ а само обсуждение проблемы началось значительно позднее, чем во многих аналогичных городах.¹⁵ Кренсон подробно описывает трудности, с которыми столкнулись инициаторы законодательства по ограничению загрязнения воздуха, попытки оппонентов всячески затянуть процедуру обсуждения проблемы, снять с компании основную ответственность за загрязнение воздуха путем пропагандирования идеи о преимущественно бытовом загрязнении (угольные печи в домах), сделать проект «реальным» (то есть фактически отложить возможность серьезного ограничения промышленного загрязнения воздуха на будущее) и т.д.

Другим фактором, существенно ограничивавшим возможности принятия законов против загрязнения воздуха Кренсон посчитал наличие в Гэри сильной партийной организации. Как это ни покажется странным сегодня, партии в то время не ставили экологические проблемы во главу угла, так как те не вписывались в традиционную «машинную» стратегию: реализация экологических проектов не давала партиям каких-то ощутимых выгод в борьбе за власть, поскольку это было выгодно всей общности или, по крайней мере, ее большинству, что не соответствовало партикуляристским ориентациям партий.¹⁶

В Восточном Чикаго ситуация была существенно иной, что Кренсон объяснил отсутствием высокоресурсного актора, аналогичного «Ю.С. Стил». Влияние «репутационной власти» промышленных компаний было слабее, поскольку город, в отличие от Гэри, не был созданием одной компании, а находящиеся в городе индустриальные фирмы отнюдь не всегда действовали как единое целое. Потенциал «правления предвиденных реакций» ограничивался и тем обстоятельством, что возможности расширения промышленного производства в городе были практически исчерпаны, что, в свою очередь, позволяло не беспокоится по поводу опасности утраты рабочих мест. Партийное влияние на политику в Восточном Чикаго также было существенно слабее; в то же время граждане имели больше возможностей выражать свои претензии по поводу загрязнения атмосферы, а их лидеры оказались более активными и умелыми в решении политических вопросов. Сказалось и несколько различная роль федерального правительства и правительства штата в решении проблемы загрязнения воздуха в сравниваемых городах.¹⁷

Вместе с тем, Кренсон обнаружил и общие моменты, характерные для городской политики в области охраны окружающей среды. В частности, в обоих городах тему загрязнения среды поднимали в основном «политические аутсайдеры», действовавшие независимо от Демократической партии – «мотора городской политики»; продвижение проблемы в публичном пространстве не имело серьезной организационной поддержки, а инициаторы оказались не (достаточно) мобилизованными для ее решения. При этом наиболее влиятельная оппозиция экологическим проектам концентрировалась в индустриальных организациях.¹⁸

Во второй части исследования, основанном на результатах интервью с политическими лидерами, Кренсон сосредоточил внимание на тестировании гипотез, сформировавшихся в результате изучения ситуации в Гэри и Восточном Чикаго. По данным опроса политических лидеров Кренсон составил общую картину отношения различных акторов к проблемам защиты окружающей среды, сравнивая его с отношением этих же акторов к другим городским проблемам, в частности к проблемам бедности. Оказалось, что интерес к проблемам защиты окружающей среды в целом значительно ниже, чем к проблемам бедности, при этом поддержка экологических проектов, по сравнением с поддержкой программ по преодолению бедности оказалась «сравнительно распыленной». Это подтвердило высказанную им ранее гипотезу о том, что «распыленность» выгод от реализации программ борьбы с загрязнением воздуха в городском социуме снижает мотивацию отдельных акторов (например, партий) по их активному продвижению. Конфигурация оппозиции в отношении ужесточения контроля за загрязнением окружающей среды также оказалась существенно иной, в сравнении с оппозицией к проектам по борьбе с бедностью: последняя была значительно менее концентрированной, тогда как оппозиция экологическим проектам сосредоточилась в двух центрах – среди промышленников и в Торговой Палате. Таким образом, «распыленная» поддержка и концентрированная оппозиция экологическим проектам отражают характер выгод и издержек, сопутствующих их реализации,¹⁹ что во многом объясняет трудности, возникшие у инициаторов движения.

В ходе анализа данных был подтвержден и другой вывод, сделанный Кренсоном на основе сравнения роли индустриальных акторов в Гэри и Восточном Чикаго: в тех городах, где доминирующие позиции занимают акторы, несущие потери от реализации экологических проектов (это, прежде всего, владельцы и управляющие промышленными предприятиями), «проблематизация» темы остается невысокой, а многие потенциально заинтересованные акторы их не инициируют и даже не поддерживают. Кроме того, Кренсон выявил зависимость между решением проблемы и степенью приоритетности развития бизнеса и индустрии в городе: «там, где развитие бизнеса и индустрии является центром местной политики, проблема грязного воздуха обычно игнорируется».²⁰ Он также показал связь между потенциалом влияния промышленных групп и уровнем загрязнения атмосферы: в городах с относительно невысоким уровнем загрязнением воздуха их (негативное) влияние обычно обнаруживается на более поздних стадиях, тогда как в сильно загазованных городах, где издержки на очистку воздуха для промышленников изначально очевидны, тихое сопротивление проектам начинает формироваться с самого начала их инициации.²¹

Результаты опроса подтвердили и наличие негативной связи (ранее обнаруженной в Гэри и Восточном Чикаго) между сильной партийной организацией и степенью поддержки экологических проектов во многих американских городах, что было обусловлено стремлением партий монополизировать политические инициативы в городе.²² Другой важный факт, выявившийся в ходе интервью, заключался в том, что если в городах принимались постановления по защите воздуха от загрязнения, то оппозиции уже не удавалось отменить или изменить их. Поэтому главный шанс оппозиции заключался в недопущении включения проблемы в политическую повестку дня, то есть в эффективном использовании механизма непринятия решений.²³

Касаясь используемых им способов определения политического влияния тех или иных групп, Кренсон признал, что репутационный метод имеет известные недостатки, на которые вполне резонно указали оппоненты (трудности в достижении единого понимания ключевых понятий, используемых исследователями и респондентами, определение влияния на основе субъективных суждений, а не объективных фактов и др.),²⁴ однако для данного случая, в котором именно репутационная власть выступает основным предметом исследования, эти трудности не являются непреодолимым препятствием.²⁵

Характеризуя исследование Кренсона в целом, С. Лукс определяет его как весьма успешную попытку применить на практике многомерную модель политической власти, которая «находится на границе между двухмерной и трехмерной концепциями». С одной стороны, это двухмерное исследование в духе Бахраха и Баратца, с другой стороны, оно начинает выходить за пределы двухмерной модели в трех основных аспектах. Во-первых, непринятие решений не ограничивается сферой поведения акторов; во-вторых, методология исследования не является «индивидуалистической», а учитывает и «институциональную власть»; в-третьих, Кренсон обращает внимание на фактор «неартикулируемой идеологии в политических институтах» – даже в тех, которые выглядят вполне нейтральными. Главное достоинство анализа Кренсона заключается в том, что оно построено на вполне валидной идее о том, что люди, при прочих равных условиях²⁶ предпочтут жить в чистой среде – даже если они и не выражают это предпочтение.²⁷

***

Клеар Форк Уэлли представляет собой «часто упускаемый из виду сегмент “другой Америки”, преимущественно белой и сельской, низшего и рабочего класса».²⁸ Это место, богатое полезными ископаемыми, однако люди живут бедно: уровень безработицы высок, а доходы населения существенно ниже, чем в среднем по стране. Но бедность не сопровождается активным выражением недовольства, хотя значительную часть населения составляют шахтеры, которые во многих других местах активно выступают против сложившейся системы распределения экономических и социальных благ.

Почему люди не пытаются открыто защищать свои интересы? Ведь именно бедные и обездоленные, казалось бы, должны более активно бороться за изменение существующей системы. Однако реальная политическая практика свидетельствует о том, что отсутствие образования, низкий профессиональный статус и скромные доходы скорее препятствуют участию, тогда как более успешные группы оказываются и более вовлеченными в различные виды политической деятельности.²⁹

В предшествующих исследованиях, проводившихся в регионе отсутствие участия объяснялось спецификой политической культуры и соответствующими качествами, присущими жителям данной территории. Отмечалось «отсутствие гражданской ответственности» в культуре, являвшееся «логическим следствием традиционной социальной организации в Аппалачах, опирающейся на семью и культуру индивидуализма как ценности». Исследователи видели проблему не в степени открытости и восприимчивости институтов, а в (не)готовности людей принять и поддерживать фундаментальные основания демократического общества. Поэтому в качестве рекомендаций преобладали суждения о необходимости «развивать не столько регион, сколько проживающих в нем людей».³⁰

Данные выводы показались Гэвенте неубедительными, что стимулировало поиск более адекватного объяснения. Суть его состоит в следующем: покорность населения, его неготовность активно бороться за свои интересы есть результат осуществления власти. «Власть развивает и поддерживает покорность (quiescence) объекта власти; выступления против власти возможны (только) при изменении властных отношений».³¹ Гэвента хочет понять, каким образом в ситуациях явного социального неравенства осуществляется процесс подчинения бедных и обездоленных. Принимая и развивая луксовскую «трехмерную» концепцию власти, он уделяет специальное внимание взаимодействию «измерений власти»,³² фокусируя внимание на «третьем лице власти», связанном с формированием ценностей и убеждений людей.

Также как и Кренсон, Гэвента начинает с изучения истории формирования властных отношений в регионе. Это позволяет ему показать преемственность власти, процесс воспроизводства властных отношений на протяжении длительного времени и зависимость политических установок и поведения людей от функционирования власти.

До ХIX века общественная жизнь в Центральных Аппалачах развивалась сравнительно медленно, а регион оставался относительно изолированным. В конце века он привлек внимание людей, разглядевших его большой экономический потенциал и возможности успешного вложения денег. Главным фактором развития Клеар Форк Уэлли стало создание «Американской Ассоциации» – компании, собственниками которой была группа бизнесменов из Лондона. Компании удалось быстро приобрести основные ресурсы территории – землю и природные богатства,³³ что существенно изменило общественные отношения в регионе. Гэвента подробно описывает его «колонизацию», появление городов и структурирование социального неравенства. Высший класс Клеар Форк Уэлли составили собственники компании, проживавшие главным образом в Англии; их интересы представляли в основном управляющие предприятиями. К концу XIX века сформировался и небольшой средний класс (профессионалы, предприниматели и торговцы), а основную массу жителей составлял низший класс, в который входили рабочие, строители и шахтеры, пришедшие в основном из сел или других рабочих городов; при этом вертикальная мобильность была крайне низкой.³⁴ Практически неограниченная экономическая власть компании помогла ей создать и политический класс, который ее всячески поддерживал.

Гэвенту интересуют, прежде всего, источники и проявления каждого из трех «измерений власти» и их взаимодействие в Клеар Форк Уэлли. Он достаточно убедительно показывает, что первое измерение власти – способность правящего класса навязать свою волю в условиях открытого конфликта интересов – имело место, главным образом, на начальных этапах формирования властных отношений. Например, на первых выборах в 90-х гг. XIX века, во время судебных процессов, при принятии решений по установлению определенных процедур и т.д. Хотя в этот период и были приняты некоторые законы, защищавшие экономические права бедных (которые, однако, нередко оставались на бумаге), политика в целом осуществлялась в интересах собственников.³⁵ Позднее социальный конфликт все чаще разрешался с помощью второго и третьего «лиц» власти.³⁶ В частности, «второе измерение власти» проявлялось в том, что недовольство бедных существующей ситуацией так и не достигало сферы публичного обсуждения и принятия решений. Гэвента объясняет это, прежде всего, результатом предвидения потенциальными оппозиционерами своего возможного (наиболее вероятного) поражения в случае открытого противостояния с власть имущими. Он не считает данную ситуацию следствием «фатализма» традиционной культуры или «иррациональности жителей гор», а связывает ее с усвоением людьми определенного исторического и социального опыта.

Кроме того, элита умело использует преимущества, заложенные в институциональной структуре (“mobilization of bias”). В числе таких институциональных практик, препятствующих формированию активной оппозиции власти и тем самым обеспечивающих ее осуществление в форме непринятия решений Гэвента называет «секретность и сложность организации компании, административный уклон контролирующих властных структур, ограниченные возможности профсоюзов».³⁷ В случае необходимости «мобилизация предрасположенности» дополняется открытым использованием силы или угрозой ее применения со стороны элиты. Это имело место в периоды волнений 30-х и 70-х гг. ХХ века, когда выступавшим непосредственно угрожали серьезными санкциями (попадание в «черный список», отказ в найме жилья, выдаче талонов на еду, получении медицинской помощи, пенсионных льгот).

Экономическая и политическая гегемония правящей элиты сопровождалась внедрением соответствующей идеологии. На это «измерение власти» Гэвента обращает специальное внимание в своем исследовании. Он выделяет четыре ключевых элемента в «новой идеологии», утвердившейся в регионе: 1) «общая цель», заключавщаяся в росте Мидлсборо (город в местечке Клеар Форк Уэлли). Идея служила средством отвлечения внимания населения от социального неравенства, которое все более усиливалось; 2) «выгоды от индустриального развития могут получить все, но для этого необходимо усердно работать»; 3) «прогресс» и «преимущество цивилизации». Подобно африканским колонизаторам, власть имущие в Аппалачах внушали мысль о том, что только «цивилизованный» образ жизни обеспечивает высокий уровень благосостояния; 4) «величие человека» и «завоевание природы». Если раньше люди жили в гармонии с природой, подчиняясь ее законом, то новая идеология стимулировала ее активное преобразование и формировала корпоративную (а не семейную) солидарность.³⁸

Каким образом эти идеи были реализованы на практике? Гэвента не удовлетворен объяснением ситуации ссылками на ограниченность выбора для жителя Аппалач (аналогия с положением раба), или рациональность принятия новой идеологии (аналогия с действием свободного человека), считая их явным упрощением и подчеркивая, что в некоторых ситуациях принуждение «может иметь обратный эффект», а «рациональность сама по себе включает социальную составляющую». По его мнению, здесь осуществляется власть, которая детерминирует результат «выбора», но при этом оставляет возможность «выбирающему» верить в то, что он действительно делает выбор (Gaventa, 1980: 63)

«Навязывание выбора» происходило разными путями. Во-первых, явно преувеличивались выгоды нового порядка. Разумеется, «плоды цивилизации» (в городе появились приличные отели и места отдыха, возможности создать красивый интерьер и т.д.) предназначались главным образом обеспеченным слоям населения, однако кое что из нового стиля жизни (алкогольные напитки, бары, приобретение ранее недоступных товаров и др.) оказалось доступным и не-элитным группам.³⁹

Во-вторых, имела место дискредитация национальных традиций и культуры жителей гор. Людям внушали, что традиционная культура не соответствует стандартам нового времени, а ее приверженцев (их презрительно называли «дикими жителями гор») представляли как людей «непривлекательных», много пьющих и употребляющих грубую пищу.

Противопоставление старой и новой культур сопровождалось активным продвижением мифа об «открытых возможностях» и «перспективах благосостояния» в случае «правильного выбора». В сознание людей внедрялась идея о том, что если в настоящее время они еще и не могут иметь уровень жизни, сопоставимый с уровнем жизни некоторых других категорий населения в силу недостатка ресурсов, то в будущем это станет вполне реальным, если усердно трудиться.⁴⁰

В-третьих, имел место процесс непосредственного отторжения символов традиционной культуры путем, например, замены старых названий городов и улиц новыми. При этом, как подчеркивает Гэвента, если в промышленной зоне сохранились некоторые Аппалачские названия, то в остальных районах они были заимствованы из других культур (чаще всего воспроизводились названия городов и улиц Англии). Хотя данный процесс и не был полностью осознанным, он имел весьма существенные последствия, поскольку названия улиц – это не просто слова, а инструменты формирования идентичности.⁴¹

В-четвертых, новые ценности внедрялись в сознание в результате контроля компании за деятельностью институтов социализации, в том числе соответствующих государственных структур, школы и церкви. Ею был основан университет с идеей дать образование местным жителям, но фактически ориентированный на то, чтобы сформировать молодежь с иной ментальностью, чем их родители.⁴²

В-пятых, процесс формирования нового сознания поддерживался тем обстоятельством, что состояние безвластия обусловливает интернализацию роли подчиненного в результате адаптации к новому порядку, принятие соответствующих ценностей, подавление чувства самодостаточности и уверенности в собственных Проявлением адаптации к новому порядку стало и отсутствие самого понятия участия и его ценности в сознании людей: если нет реального участия, то нет и самого понятия.⁴³

Наконец, власть имущие периодически инспирировали кампании по восхвалению Американской Ассоциации, ее роли в развитии территории,⁴⁴ а в периоды идеологической конфронтации активно выступали против «коммунизма» и других «альтернативных идей».⁴⁵ Описывая пропагандистскую практику властей, Гэвента убедительно демонстрирует роль прессы в процессе формирования определенных политических установок населения. Интересным представляется сделанное им сравнение материалов по ситуации в регионе, опубликованных в местной прессе (которая была зависимой от власть имущих) и иных изданиях: в периоды эскалации конфликта местная пресса переключала внимание аудитории с проблем безработицы и организации протеста на эмоциональные призывы к патриотизму, моральному поведению и религии, а также пугала население «коммунистической угрозой».⁴⁶

Все это, как считает Гэвента, привело к формированию консенсуса между властью и населением, который был не «естественным» (т.е. принятым жителями в результате свободного выбора), а «навязанным» с помощью власти. В качестве подтверждения данного тезиса Гэвента приводит следующие аргументы: 1) присутствие новой экономической элиты не стало следствием собственного выбора жителей гор, скорее здесь имел место латентный конфликт; 2) представители мелкого бизнеса и специалисты были полностью экономически зависимыми от экономической элиты, их лояльность была вызвана их бессилием; 3) в отличие от среднего класса, рабочие и шахтеры публично не высказывали своей приверженности новому порядку, хотя и не бросали ему вызов. В данном случае, пишет Гэвента, «молчание нельзя считать консенсусом». Сравнение с соседними городами региона⁴⁷ показало наличие возможностей осуществления коллективного действия и осознания классовых интересов. Тот факт, что это не было достигнуто в Мидлсборо (хотя условия жизни шахтеров в нем были хуже, чем в других местах), позволяет говорить о том, что «многомерная власть» в городе была эффективной и обеспечила подчинение шахтеров новому социальному порядку.⁴⁸

О том, что консенсус образовался в результате осуществления власти свидетельствует, по мнению Гэвенты, и тот факт, что в период сильного кризиса 1931-1932 гг., существенно ослабившего позиции властвующей элиты, средний класс продолжал выражать свою лояльность и даже делал это даже более «пылко», чем обычно. Рассматривая данную ситуацию, Гэвента высказывает гипотезу о том, что «наиболее коварной (insidious)⁴⁹ является власть, которая препятствует появлению вызовов правящей элите со стороны объекта власти даже в тех ситуациях, где элита существенно ослабла».⁵⁰ В качестве другого примера действия «третьего измерения власти» Гэвента описывает случай, когда после убийства одного из лидеров шахтеров, последние не поддержали его преемника, а отдали победу оппоненту.⁵¹

***

Не все аналитики приняли модели исследования Кренсона и Гэвенты и согласились с их выводами. При этом речь идет не только о «ранних» критиках «многомерных» концепций власти (Р. Даль, Н. Полсби, Р. Вольфинджер, А. Брэдшоу и др.), но и современных авторах, ставящих под сомнение теоретическую валидность моделей исследования и (некоторых) полученных на их основе результатов (К. Доудинг, К. Хейвард). В последнее десятилетие явный критический настрой в отношении «расширенных» концепций власти содержится в теории рационального выбора, которая в дискурсе власти наиболее основательно представлена К. Доудингом.⁵²

На наш взгляд, Доудинг в значительной степени прав: отсутствие внешнего фактора (власти) не обязательно подразумевает, что действия объекта обязательно будут соответствовать его интересам. Интересы людей нельзя выводить из их поведения и рассматривать в отрыве от возможностей выбора и ресурсов, которыми они располагают, поскольку многие преференции нередко фактически блокируются структурными факторами. Участие в политических действиях может быть нерациональным, если цена его перевешивает получаемые выгоды. При этом люди склонны принимать во внимание риски, которые вполне вероятны при их включении в политический процесс; для многих из них этих соображений достаточно для того, чтобы предпочесть не участвовать в политике (и в данном случае, не действовать в своих интересах), поскольку они не рассчитывают (или не уверены), что в результате будут иметь существенную выгоду.

Сам Доудинг полагает, что обоснованная критика плюралистических подходов не обязательно требует оперирования сомнительными, с его точки зрения, понятиями, типа «реальные интересы» и «непринятие решений»: можно просто сослаться на проблемы коллективного действия, которые трудно преодолеть, особенно большим группам.⁵⁵ Что касается эмпирических исследований Кренсона и Гэвенты, то Доудинг убежден, что взятые исследователями ситуации можно объяснить и без дополнительных «лиц власти» – через рассмотрение соответствующей структуры стимулов. Бессилие группы может быть обусловлено какими-то свойствами самой группы, независимо от того, имел место внешний фактор или нет. Совсем не обязательно, чтобы на группу оказывалось давление, чтобы ее члены не предпринимали активных действий, поскольку ей нужно, прежде всего, преодолеть проблему коллективного действия.

Рассматривая аргументы Кренсона, Доудинг указывает, что Кренсон, на самом деле, не показал наличия власти у «Ю.С. Стил», поскольку он не ответил на вопрос о причинах отсутствия политической мобилизации людей, страдавших от загрязнения окружающей среды. Поэтому совсем не обязательно приписывать все проблемы с законодательством «Ю.С. Стил», совершая тем самым «ошибку обвинения». Сказанное не означает, что «Ю.С. Стил» совсем не имела влияния; просто степень этого влияния (в контексте проблемы мобилизации) Кренсоном не была показана. Что касается приведенных Гэвентой примеров «третьего измерения власти», то многие из них Доудинг также не находит убедительными. В частности, он уверен в том, что источником пассивности шахтеров было не отсутствие классового сознания, как полагает Гэвента, а вполне осознанное понимание недостаточности ресурсов для борьбы с всесильной компанией.⁵⁶

Мне представляется, что в некоторых аспектах критика Доудинга не вполне справедлива. На мой взгляд, второе и третье «лица власти» действительно существуют, но их обнаружение и эмпирическая фиксация требуют, возможно, большей четкости, в частности, в отношении определения роли субъекта в формирование невыгодной для объекта ситуации. Гэвента недостаточно ясно обозначил соотношение структурных и деятельностных аспектов во втором и, особенно, в третьем «измерениях» власти, что было необходимо для отделения власти от влияния структурных факторов. Однако неспособность объекта преодолеть проблему коллективного действия, возникающую в результате целенаправленного формирования его сознания и установок со стороны субъекта вполне резонно считать осуществлением власти, что, в принципе, Гэвента и продемонстрировал. Не всегда безвластие и покорность имеют корни в самих акторах, иначе мы обвиняем жертв власти, воздействия которой они (полностью) не осознают. И Кренсон, и Гэвента показали наличие у власть имущих определенных стратегий, умение использовать структурные преимущества, свидетельствующие о том, что властные отношения имели место, несмотря на отсутствие открытого конфликта. В целом, оба исследования подтвердили необходимость изучения власти как многомерного явления, отражающего комплексный характер социального взаимодействия и многообразие форм господства и подчинения.

***

Усиление позиций федеральной административной элиты и рост ее независимости от других социальных групп и организаций проявляется и в ее способности не реагировать (адекватно) на многие запросы, идущие из общества, ограничивая спектр проблем, подлежащих обсуждению («непринятие решений»). В современной российской политической практике наиболее важные (с точки зрения сохранения и воспроизводства господства политико-административного класса) и вполне очевидные формы непринятия решений и «правления предвиденных реакций» имеют место в сфере контроля за медиапотоками, где фактически осуществляется легитимация «повестки дня». Они также проявляются в «сертификации» Кремлем участников переговорных процессов, в выстраивании мощных барьеров на пути (пока еще имеющих место) инициатив, направленных на ограничение бюрократического контроля в экономике, выравнивание доходов различных групп населения и т.д. В последние годы отчетливо обозначилась тенденция к усилению роли правящей элиты в процессе формирования политического сознания населения, которое ориентируют на имперские государственнические ценности, управляемость, иерархию и «особый путь». Это проявляется, прежде всего, в том, что государственные телевизионные каналы (а именно они остаются главным источником получения информации для основной массы граждан и наиболее эффективным средством формирования политического сознания населения) строго выдерживают идеологическую линию, заданную правящей элитой, практически не предоставляя эфир политическим оппонентам. Критики нынешнего режима (пока?) могут высказываться в некоторых печатных СМИ и Интернете, однако это не может компенсировать их отсутствия на телевидении. Кроме того, в последнее время интенсивность идеологического давления усилилась вместе с появлением ряда программ, в которых жестко критикуются альтернативы нынешнему политическому курсу; в содержании новостей практически отсутствует объективный анализ действий властей; явно приукрашиваются ситуация в экономике и перспективы ее развития. Особенно сильное пропагандистское воздействие имеет место в период избирательных кампаний, когда использование государственного телевидения для поддержки определенных партий и кандидатов выходит далеко за пределы формальных и моральных ограничений.

Разумеется, все это требует специального и обстоятельного изучения, в котором имеющийся опыт эмпирических исследований власти должен быть непременно востребован.
Ледяев Валерий Георгиевич, доктор философских наук, профессор кафедры анализа социальных институтов Государственного университета – Высшей школы экономики.

Ледяева Ольга Михайловна, кандидат философских наук, доцент кафедры философии Московского государственного строительного университета.