Научный проект «народ и власть: История России и ее фальсификации» Выпуск 3

НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ

Сборник научных статей

(к 95-летию Февраля—Октября 1917 г.)

Москва

УДК 94 (470)'' 19

ББК 63.3 - 28

Р76
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:

Сборник приурочен к юбилею Февраля—Октября 1917 г и посвящен теме революции, которая рассматривается как одна из основополагающих проблем россиеведения.

Сборник является третьим выпуском серии постоянно действующего научного проекта «Народ и власть: История России и ее фальсификации». Для ученых, преподавателей, студентов, политиков и всех интересующихся историей революций и проблемами взаимодействия власти и общества в России.

УДК 94 (470)'' 19

ББК 63.3 - 28

Подписано в печать 21.11.12. Формат 60х84/16. Усл. печ. л. 22,55

Тираж 100 экз. Заказ № 172.

ООО «АПР». 127083, г. Москва, ул. 8 Марта, д. 10, стр. 3

Тел.: (495) 799-48-85
ISBN 978-5-904761-39–4
© «Народ и власть…», 2012

© Коллектив авторов, 2012

• 
  Институт Европы (ИЕ РАН, Москва)
  
• 
  Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН РАН, Москва)
  
• 
  Институт российской истории (ИРИ РАН, Москва)
  
• 
  Институт социологии (ИС РАН, Москва)
  

• 
  «Вестник архивиста»
  
• 
  «Власть»
  
• 
  «Новый исторический вестник»
  
• 
  «Обозреватель-Observer»
  

• 
  Белорусский государственный экономический университет (БГЭУ, Минск)
  
• 
  Институт гуманитарного образования и информационных технологий (ИГУМОиИТ, Москва)
  
• 
  Казанский (Приволжский) Федеральный университет (КФУ, Казань)
  
• 
  Московский государственный областной социально-гуманитарный институт (МГОСГИ, Коломна)
  
• 
  Московский государственный технический университет радиотехники, электроники и автоматики (МГТУ МИРЭА)
  
• 
  Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова (МГУ, Москва)
  
• 
  Московский гуманитарный университет (МосГУ, Москва)
  
• 
  Московский педагогический государственный университет (МПГУ, Москва)
  
• 
  Московский университет МВД России (МосУ МВД РФ, Москва)
  
• 
  Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС, Москва)
  
• 
  Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ, Москва)
  

• 
  Институт динамического консерватизма (ИДК, Москва)
  
• 
  Институт общественной мысли (ИОМ, Москва)
  
• 
  Российский государственный архив социально-политической истории (РГА СПИ, Москва)
  

Вместо введения:

От авторов научного проекта

«Народ и власть: Истории России и ее фальсификации» .…………9

Instead of Introduction:

From authors of the scientific project

"People and Power: the history of Russia and its falsifications " ….......9

Политическая семиосфера и психологическая динамика

российского общества в 1914—1917 гг.:

от мистификации общественного сознания

к революционному психозу ……………….......................................12

----------------------------------------------------------------------------

Aksenov V. B.

Political Semiosphere and Psychological Dynamics

of the Russian Society in 1914—1917:

from Mystification of Public Consciousness

to Revolutionary Psychosis …………………………………………..12
Бабашкин В. В.

Два большевизма, или место Октября

в Русской революции ……………………………………………….37

----------------------------------------------------------------------------

Babashkin V. V.

Two Bolshevisms, or the Place of the October

in the Russian Revolution …………………………………………….37
Булдаков В. П.

Революция и мифотворчество:

коллизии современного исторического воображения .…………...59

----------------------------------------------------------------------------

Buldakov V. P.

The Revolution and the Myth:

Critical Notes on some Historiographical Biases .……………………59

Гордон А. В.

Революционная традиция в сравнительно-исторической перспективе (Россия — Франция — Россия) ……………………...82

Revolutionary tradition in comparative-historical perspective

(Russia — France — Russia) …………………...................................82
Данилов А. А.

Осмысление места и роли революции 1917 года

в истории России современной учащейся молодежью ………….108

----------------------------------------------------------------------------

Danilov A. A.

Judgment of the place and role of revolution of 1917

in the history of Russia modern studying youth ………………….....108
Елисеева Н. В.

Революция как реформаторская стратегия Перестройки

СССР: 1985—1991 гг. ……………………………………………...117

----------------------------------------------------------------------------

Eliseeva N. V.

Revolution as reformist strategy of Perestroika

in the USSR: 1985—1991 ………………….....................................117
Карпенко С. В.

Добровольческая армия и Донское казачье войско

в конце 1917 — начале 1918 гг.: несостоявшийся союз ………...151

----------------------------------------------------------------------------

Karpenko S. V.

The Volunteer Army and the Don Cossacks

in late 1917 and early 1918: The Abortive Union ……......................151
Люкшин Д. И.

Деревня Семнадцатого года: сотворение периферии …………...174

The village of 1917: the creation of periphery ……………………...174

Бессмысленность и смысл Русской революции:

Февраль и Октябрь в истории России ……………………………194

----------------------------------------------------------------------------

Marchenya P. P.

Senselessness and sense of the Russian Revolution:

February and October in Russian history …………………………...194
Фурсов А. И.

Народ, власть и смута в России:

размышления на полях одной дискуссии ……………………...…220

----------------------------------------------------------------------------

Fursov A. I.

People, Power and Smuta in Russia:

Reflections on the Field a Discussion ……………………...………..220
Чертищев А. В.

Революция: возможности и реальность сдерживания …………..264

Revolution: possibilities and reality restraining it …………………..264

Российские кризисы на круглом столе

«Народ и власть в российской смуте» .…………………………...291

----------------------------------------------------------------------------

Buldakov V. P., Marchenya P. P., Razin S. Y.

Russian crisises on Roundtable Discussions

"People and Power in Russian Strife" …............................................291
Сведения об авторах и контактная информация ………………...363

----------------------------------------------------------------------------

Contributors and contact information ..……………………………...363

Annotations and keywords ………………………………………….367

Main publications of the scientific project

На сегодняшний день проблему революции, ее места и роли в прошлом, настоящем и будущем России, вообще можно считать одним из узловых вопросов россиеведения, аккумулирующем многие (если не все) ключевые конфликты и темы русской истории.

Еще когда мы проводили первый круглый стол нашего проекта («Народ и власть в российской смуте», 23 октября 2009 г.), то исходили из того, что в сформулированной именно таким образом теме сконцентрирована центральная проблема теоретического и практического познания России, мера ее понимания и критерий выбора ее пути и определения своего места в нем. Как человек познается на самом деле только в критической ситуации, «у бездны на краю», так и целые страны и цивилизации познаются реально в ситуациях системного кризиса, в смутах и революциях, когда предельно обнажаются все «болевые точки» государства и общества и становятся очевидно явными скрытые в «нормальные» исторические времена как изъяны, так и достоинства конкретной цивилизации.

Только в течение уже ушедшего, но еще «не изжитого» ХХ века российское общество дважды срывалось в пучину общенародной смуты/революции. И дважды Россия заплатила за это распадом исторически сложившейся имперской государственности — как романовской монархии, так и советской державы. Современные историки взывают к читателям: «Задумались ли вы когда-нибудь, откуда он, этот исторический "маятник", два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и ее красную наследницу?»².

Даже в официальном печатном органе РФ вопрос поставлен следующим образом: «Почему российская история движется циклами — от великого расцвета к великой смуте, от государственного централизма к распаду империй? И когда рушится страна — тогда ли, когда ослабевает державная узда или когда власть глуха к новым общественным запросам?»³.

В таком контексте, насущная необходимость осмысления и понимания периодически повторяющихся системных кризисов, по-прежнему представляющих реальную угрозу национальной (государственной и общественной) безопасности выступает одним из главных вызовов для интеллектуального класса современной России. Тем не менее, как это признают сами представители такого класса: «Российская политическая и интеллектуальная элита до сих пор не желает прийти к соглашению относительно желательного будущего страны. Поэтому она продолжает бескомпромиссно спорить и о прошлом…»⁴.

Однако верно и обратное: пока среди элиты нет даже минимально необходимой для нормального, поступательного развития государства и общества историко-политической конвенции о былом, невозможно достичь искомого компромисса и по поводу грядущего. А сама история, как сформулировал еще В. О. Ключевский, «не учительница, а надзирательница… она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков»⁵…

* * *

Контактная информация, сведения о проекте, его публикациях и мероприятиях приведены в конце сборника.

Тем не менее, как сказал поэт, «лицом к лицу лица не увидать; большое видится на расстоянии» — многие современники в революционных эксцессах начала прошлого столетия усматривали всего лишь проделки «темных сил». В разное время к последним относили масонов, евреев, немцев, представителей социал-демократической или либеральной общественности. Отчасти в этом проявлялась бинарная структура общества, в которой функционирование одной группы происходило за счет ее конфронтации с другой: полиция, боровшаяся с революционным движением, склонна была демонизировать отдельных его представителей; церковь вела войну с отступниками-сектантами; новоиспеченные патриоты периода Первой мировой войны ответы искали в проблеме «немецкого засилья». Конспирологические «теории», вероятно, суть следствие некоторой интеллектуальной беспомощности периода системного кризиса, не позволяющего охватить все свои многообразные проявления единым взором.

Начало Первой мировой войны, создавшее иллюзию патриотического единения царя и народа, в действительности не снизило революционный накал в обществе, чье забастовочное движение в июле 1914 г. переросло таковое в 1905 г., а по общему количеству забастовочных дней фактически за первые полгода оказалось на 50% продолжительнее, чем в 1917 г.⁷ 2 сентября 1914 г. директор Департамента полиции Министерства внутренних дел В. А. Брюн-де-Сент-Ипполит под грифом «Совершенно секретно» разослал циркуляр всем начальникам губернских жандармских управлений, в котором, отмечая общественное единение и прекращение «революционных эксцессов» в связи с началом войны, указал на временный характер подобной тенденции и сохранение опасности, исходящей от заговорщиков, поэтапно подготавливавших революцию накануне 1905 г. и летом 1914 г.⁸ Директор департамента усмотрел революционную угрозу даже в крестьянском кооперативном движении, подозревая его идеологов в политической неблагонадежности.

В это же время представители церкви ревностно следили за прихожанами, среди которых, согласно отчетам епархиальных миссионеров, возрастало желание рационального познания Бога⁹. Однако миссионеры, как правило, слишком узко подходили к проблеме, усматривая преимущественно человеческий фактор в процессе увеличения количества сект. Как следствие, церковь наносила «точечные удары», предавая анафеме популярных в народе, но неудобных епархиальному начальству проповедников. В Московской епархии с 1910 по 1915 гг. на слуху было дело «братцев-трезвенников» Колоскова и Григорьева. 7 марта 1910 г. крестьянин Иван Колосков и мещанин Дмитрий Григорьев были отлучены от церкви за распространение ереси Московским митрополитом Владимиром. В обвинении говорилось, что они позволяли себе кощунственные суждения о лице Христа Спасителя и Божьей Матери, ругали святые таинства и не подчинялись церковному священноначалию¹⁰. Но на самом деле, при беседах с последователями, главным обвинением в адрес «братцев» фигурировали их призывы к воздержанию от употреблений алкоголя. Примечательно, что церковь, обвиняя Колоскова и Григорьева в фарисействе, тут же сама предлагала прихожанам присоединяться к трезвенническому движению, но под своей сенью.

Отлучением от церкви преследование Колоскова и Григорьева не закончилось, и в 1914 г. дело из синодального ведомства перешло в сферу уголовного суда, в результате чего Колосков и Григорьев были приговорены к 8 месяцам тюрьмы. Владимирский окружной суд и Московская судебная палата признали их «зловредными хлыстами», по поводу чего приговоренные подали в Сенат кассационные жалобы. Профессор К. Линдеман писал по этому делу члену Государственного Совета, известному юристу А. Ф. Кони в июне 1914 г.: «Из прилагаемых при сем материалов вы усмотрите, что трезвенники, братцы Колосков и Григорьев, по мнению ученых специалистов, вовсе не представляют зловредной секты, как говорят миссионеры, а являются православными людьми, преданными Церкви и лишь вследствие нетерпимости духовенства, подпавшие преследованию. В сущности, это — люди добра и полезные деятели в пользу отрезвления народных масс и обращения их к трудовой жизни»¹¹.

По мнению миссионера Московской епархии Н. Варжанского, так же считавшего Колоскова с Григорьевым хлыстами, именно последняя секта, самая многочисленная в епархии, представляла наибольшую опасность. Варжанский пытался лично противостоять проповедникам-отступникам, вмешиваясь в их разговоры с последователями, за что бывал бит прихожанами¹².

В изобразительной семиосфере так же была сильна роль народных верований в революционных предчувствиях. По признанию критиков, ярчайшими символами-предвестниками народного бунта являлись картины Ф. Малявина из серии «Бабы». Накануне первой революции в 1904 г. критик С. Глаголь писал о них: «Разве не веет от этих образов какой-то особой, смутной, титанической силой? Сила эта темна, стихийна и животна, но не таковы ли и должны быть бабы, рожавшие сподвижников Ермака, чудо-богатырей Суворова и понизовую вольницу? В этих кроваво-огненных красках чудится отблеск каких-то необъятных пожаров, какой-то оргии кровавой»¹⁹. Одна из самых знаменитых работ художника, продолжавшая серию «Баб», стала написанная в разгар революции в 1906 г. картина «Вихрь», на которой его бабы вдруг пустились в безудержный пляс, имевший что-то от древнеязыческой мистерии. Увидев это полотно, И. Репин назвал его «самой яркой картиной революционного движения в России». Предчувствуя вторую революцию в 1916 г., критики опять обратились к творчеству Малявина: «Красная баба идет… Кажется, она все испепелит и своротит на своей дороге. Гудит эта картина, к зрительному впечатлению как будто примешивается и слуховое… Страшные бабы… Недаром Малявин возвращается к ним так настойчиво. Он в них почуял Россию»²⁰. Женское начало, тем самым, символизировало в философии Малявина русскую бурю — революцию и уходило корнями в языческую историю народа. Малявинский художественный образ бабы не был случаен и в социальной сфере отражался в таком массовом явлении как бабий бунт. Связанное в 1914 г. с протестными выступлениями солдаток женское погромное движение сохранило энергию к 1917 г., когда ставшие обыденным явлением случаи самосуда над спекулянтами или воришками нередко вспыхивали от негодования пришедших на рынок хозяек.

Власти, отрицавшие необходимость системной модернизации России, не учитывали происходившие социокультурные изменения в обществе, предпочитая комплексным реформам «ловлю блох»: борьбу с сектантами и отдельными революционерами. Однако подобные мероприятия чаще всего лишь усугубляли отношение обывателей к светской или религиозной власти. С началом Первой мировой войны Синод сталкивается с необходимостью уступок мирянам, требовавшим упрощения брачного законодательства (венчаний и разводов) в связи с веяниями военного времени. Многие призывники, состоявшие в фактическом браке, спешили оформить отношения со своими женами с тем, чтобы последние могли получать пособие. Однако в случаях, когда венчания попадали на церковные праздники (Сырная неделя, Великий пост, Пасхальная неделя), Синод, несмотря на ходатайства прихожан, отказывал им в возможности обвенчаться. Кроме того, нередко препятствием для скорейшей свадьбы был нерасторгнутый предыдущий брак. Бюрократизированный бракоразводный процесс в отдельных случаях толкал обывателей на многоженство, чему косвенно способствовали священники на местах: не проверив соответствующих записей о семейном статусе брачующихся, они совершали обряд венчания над женатыми женихами и замужними невестами. Когда нарушение вскрывалось, брак автоматически расторгался, а священников наказывали.

Следствием всех этих явлений становился рост критического отношения прихожан к церковной организации. Примечательно, что статистика жалоб прихожан на священников обнаруживает взаимосвязь с ростом сектантства: в обоих случаях резкий всплеск приходится на 1907 г., после чего сохраняется устойчивая тенденция к увеличению. Так, против 125 жалоб в 1903 г. — в 1907 г. насчитывается 497 жалоб, дошедших до Синода — т. е. количество конфликтов возросло на 297,6%. В дальнейшем средний ежегодный прирост числа конфликтов с 1907 по 1912 гг. составил всего 15,6 дел, т. е. 2,7%. Однако накануне войны в 1913 г. число конфликтов резко возросло (на 43% по сравнению с 1912 г.) и составило 821 случай²¹. Данная динамика полностью согласуется с наблюдениями священников, епархиальных миссионеров о спаде религиозности россиян после Первой революции и постепенной рационализации их сознания. В период Первой мировой войны обнаруживается тенденция к сокращению количества конфликтов прихожан со священниками (ежегодно в среднем на 13%). Однако, с учетом ухода на фронт значительной части крестьян, едва ли можно говорить о 13%-м улучшении отношений духовенства и деревни, тем более, что к причинам прежних конфликтов прибавились новые поводы. Да и достигнутый минимум конфликтов в 1916 г. (531 дело) превосходил минимум 1907 г. (497 дел) на 6,8%.

Рассматривая структуру наказаний духовенства по содержанию правонарушения на примере ведомостей секретарей различных духовных консисторий, можно отметить, что 46% наказаний следовало за оскорбления прихожан и пьянство священников (часто первое вытекало из второго); 33% — за недобросовестное исполнение своих обязанностей (включая отказы выезжать и причащать умиравших больных, крестить младенцев и пр.), 13% — за всевозможные финансовые махинации, включая растраты церковных сумм и непомерное повышение платы за требы; 6% — за прелюбодеяния²². Учитывая критическое отношение крестьян к приходским священникам, неудивительно, что в условиях произошедшей в феврале 1917 г. революции, духовенство было автоматически записано в разряд контрреволюционеров. Весной 1917 г. последовала череда новых конфликтов, выливавшихся в аресты священников представителями новоиспеченной революционной милиции, которая для этого позволяла себе даже забегать на алтарную часть²³.

Отмеченные особенности семиотического пространства накладывали отпечаток на повседневность обывателей, в которую, на фоне падения православной религиозности, настойчиво проникал мистицизм. Начавшаяся мировая война породила естественный интерес к предсказаниям и спрос на услуги хиромантов, ясновидцев, гадалок. Косвенным свидетельством распространения хиромантии в деревенской среде могут служить случаи доносов прихожан на священников, в которых последние обвинялись в занятиях хиромантией²⁴. Столичную печать переполнили сообщения о прибытии известных магов-гипнотизеров, рассказы о чудесных спиритических сеансах, сбывшихся предсказаниях. По городам и деревням ходили шарманщики, продававшие билеты с предсказаниями о военных событиях. Популярностью пользовались гадания, основанные на магии чисел: обыватели искали закономерности, позволявшие определить дату окончания войны. Так, была выведена формула определения даты мира на основе Франко-прусской войны 1870—1871 гг.: если сложить оба числа, то сумма первых двух чисел полученного результата будет означать день, а сумма оставшихся — месяц окончания войны, т. е. 10 мая. Действительно, 10 мая 1871 г. был подписан мирный договор между Францией и Пруссией. Будучи уверенными в том, что современная война не продлится дольше текущего года, петроградцы решили, что Германия подпишет капитуляцию 11 ноября 1915 г. (1914+1915=3829; 3+8=11; 2+9=11)²⁵. Как известно, Германия действительно подписала перемирие 11 ноября, фактически означавшее окончание войны, но только в 1918 г. Таким образом, жаждавшие скорейшего мира предсказатели ошиблись ровно на 3 года.

В погоне за счастьем и удачей, если не помогали духи, карты и лотерейные билеты с предсказаниями, люди пытались — в силу своих возможностей и в меру известных суеверий — самостоятельно влиять на судьбу. Так, россияне бросились скупать «брутовские рубли» — бумажные деньги, подписанные кассиром Государственного банка Брутом, который повесился в 1914 г. (по слухам, проигравшись в карты). Согласно суеверию, некоторые вещи, оставшиеся от самоубийц, приносят счастье, вот суеверные обыватели в условиях распространения мистицизма и поддались массовой психологии. Появлялись в печати и разоблачающие публикации. В 1915 г. рядом столичных газет освещалась история «деятельности» и суда над известной брачной аферисткой Ольгой Штейн, умудрявшейся периодически выходить замуж за состоятельных мужчин, получая от них различные титулы и состояние. Отмечалось, что причина популярности Штейн у сильного пола была в ее спиритуалистических способностях: она одними глазами гипнотизировала своих жертв и внушала им свои желания²⁶. На популярность оккультизма среди городских слоев реагировала литература. Так, модная писательница Е. А. Нагродская в 4-х-актной пьесе «То, чему не верят», описала страстное увлечение мистицизмом молодой девушки, которая вступила в тайное оккультное общество, на деле оказавшееся бандой аферистов.

В результате роста подобных явлений 9 января 1915 г. приказом по полиции было запрещено заниматься хиромантией и гаданием на картах. Петроградская обывательница в письме приветствовала данную меру: «…Зато запретили хиромантов. Спасибо большое, а то эта дрянь заползала в семьи, разрушая их, играла роль сводней, а в последнее время сочиняла предсказания насчет войны»²⁷. В следующем месяце власти взялись за шарманщиков. 19 февраля 1915 г. от имени товарища министра внутренних дел всем губернаторам было отправлено циркулярное письмо: «Прошу воспретить бродячим шарманщикам продажу публике билетов с предсказаниями о войне и мире»²⁸. Некоторые губернаторы пошли еще дальше, и тут же издали запрет на всякую публикацию статей, оттисков и пр. с предсказаниями о войне²⁹.

По-видимому, косвенно связанной с увлеченностью горожанами мистикой была и проблема динамики психических расстройств в период Первой мировой войны. Психиатры-современники отмечали резкий всплеск душевных заболеваний летом 1914 г. Причем особенно ярко эта динамика проявилась у женщин, которые традиционно считаются более уравновешенными, чем мужчины. Так, если до июля 1914 г. поступление женщин в психиатрические лечебницы столицы постепенно снижалось, то с началом войны, наоборот, начинается его рост (правда, так и не достигнув пика 1914 г., который пришелся на май — традиционный период обострений у душевнобольных). В результате, по сравнению с июлем в декабре 1914 г. в больницах для душевнобольных оказалось на 28% женщин больше³⁰. Для обоих полов Москвы характерна примерна та же ситуация, только с опозданием на 1 месяц, резким скачком поступлений в сентябре (рекордная отметка для всего года в 204 человека), и последующим постепенным снижением. Показательна так же кривая смертности среди душевнобольных за годы войны. Так, среднемесячная смертность душевнобольных в Петербурге в 1913 г. составляла 69,9 человек, в 1914 г. она поднялась до 72,4 человека, а в 1915 г. составила 81,6 человек в месяц³¹.

В 1914 г. В. М. Бехтерев опубликовал статью «Психические заболевания и война», где связывал эти два фактора, считая причиной психических расстройств как травмы головы у солдат на фронте, так и волнения, напряжение психических сил людей, особенно в прифронтовой зоне. Среди проявлений истерико-неврастенических психозов Бехтерев называл галлюцинации и кошмары по ночам. Чтобы не превращать фронт и полевые госпитали в сплошной сумасшедший дом, и не снижать тем самым боевой дух здоровых воинов, Бехтерев еще в сентябре 1914 г. предложил начать срочную эвакуацию душевнобольных с фронта и направлять их на лечение в городские больницы³².

Косвенным следствием упомянутых психических процессов в обществе стали участившиеся несчастные случаи с летальным исходом. Так, например, за 1913 г. от несчастных случаев погибло 1 098 петроградцев. В 1914 г. их количество хоть и сократилось до 1 066, но в декабре показало рекордную отметку в 152 погибших человека (против 71 в декабре 1913 г.). Однако уже в 1915 г. от несчастных случаев погибло 3 343 человека, т. е. смертность увеличилась на 214%. Пик пришелся на месяц октябрь, в котором в городе умерло 445 человек (против 90 в октябре 1913 г.)³³. Для Москвы была характерна та же тенденция, и против 796 погибших от несчастных случаев в 1913 г. в 1915 г. оказалось уже 2 538 жертв³⁴. В 1916 г. количество смертельных исходов после несчастных случаев незначительно снижается (примерно на 17%, вероятно, по причине психологической адаптации горожан к постоянным неутешительным сведениям, поступающим с фронта), хотя по-прежнему продолжает превышать подобную смертность довоенного периода.

К следствию массового психического кризиса следует также отнести суицидальную активность населения. Правда, здесь скорее можно говорить об обратном — о снижении числа самоубийств с началом войны. Отчасти это связано с увеличением смертности душевнобольных. Так, вслед за начавшимся в апреле 1914 г. снижением количества самоубийств среди петроградцев в мае начала расти смертность от психических расстройств, а ее падению с октября 1914 г. соответствовал рост самоубийств, начавшийся на месяц раньше³⁵. Таким образом, обратно пропорциональная кривая колебаний самоубийств и смертности душевнобольных позволяет предположить, что в обоих случаях мы имеем дело с почти одной и той же группой населения, страдающей психической неуравновешенностью.

На фоне роста психических расстройств и иррационализации общественного сознания появлявшиеся в народе слухи отличались порой особенной извращенностью. В первую очередь, это отразилось в феномене политической порнографии: в городах распространялись открытки и рассказы о сексуальных утехах царского двора, главными героями которых выступали Александра Федоровна и Распутин. Петроградский студент в декабре 1916 г. упоминал засилье политической порнографии в письме своему московскому товарищу: «По Петрограду ходит очень много стишков, карикатур и т. п. изображений нашей милой действительности, в большинстве случаев порнографического характера»³⁶. Не лучше обстояли дела в деревне. Еще в октябре 1914 г. крестьяне, убивавшие время в очереди на мельницу, рассказывали друг другу о досуге императора: «Ходит он царь в свой музей, там женщин ставят на кресла и сзади их употребляют, а когда таких женщин не находится, тогда мать государя тоже приходит туда и ее употребляют сзади желающие»³⁷. Несложно догадаться, что в основе этой «истории» лежали известные идиоматические выражения, свойственные матерной лексике, в связи с чем едва ли данную историю воспринимали в буквальном смысле. Тем не менее, последующее распространение политической порнографии позволило считать доказанными в массовом сознании слухи о прелюбодеяниях императрицы. В 1916 г. по рукам столичных жителей ходил текст бывшего иеромонаха Илиодора (С. Труфанова) «Святой черт. Записки о Распутине», в котором выносилась лаконичная и категоричная оценка Александре Федоровне: «Императрица Александра. Красивая, нервная, впечатлительная женщина, отдалась в руки “старца” еще тогда, когда он явился в Питер в больших мужицких сапогах»³⁸.

Вместе с тем, и феномен Распутина нельзя понять без учета отмеченного распространения мистицизма, захватившего даже царскую семью. А. Кизеветтер указывал на мистический фетишизм императрицы, веру в чудодейственные силы предметов, полученных от различных юродивых и старцев³⁹. Вероятно, появление Распутина было связано с желанием найти замену умершему в 1905 г. придворному мистику Филиппу Ницье, которого Александра Федоровна в письмах к Николаю называла «нашим первым другом» (подразумевая под просто «другом» Распутина). «Наш первый Друг дал мне икону с колокольчиком, которая предостерегает меня от злых людей и препятствует им приближаться ко мне. Я это чувствую и таким образом могу и тебя оберегать от них…», — писала императрица супругу в 1915 г.⁴⁰ Кизеветтер характеризовал государыню как женщину с «душою честолюбивой, порывиcтo-страстной и бурной и с мыслью, безнадежно затуманенной предрассудками и признаками расстроенного воображения»⁴¹. Неудивительно, что многие современники лично знавшие супругу императора, порой считали ее сумасшедшей или, в лучшем случае, неврастеничкой⁴². Связывая распространение политической порнографии с назревавшим политическим кризисом и социальным протестом, московский обыватель в частной переписке соглашался с истинностью известной поговорки: «Оказывается, что древнее римское выражение “Супруга Цезаря должна быть вне подозрений” имеет огромное реальное значение»⁴³. В крестьянском политическом дискурсе происходившая десакрализация монархии выражалась в развитии эсхатологических предчувствий⁴⁴.

Горожане в письмах друг другу жаловались, что в условиях жесткой цензуры только городская молва позволяла преодолевать информационную блокаду, поэтому даже если слухи и не воспринимали всерьез ими с удовольствием делились. Петербурженка в письме передавала ходившие слухи о покушении на императрицу в январе 1917 г.: «Может все это враки, но так как теперь о многом запрещают печатать в газетах, то этим дается пища для всяких, может быть, и нелепых слухов»⁴⁵.

Мистификация общественного сознания обывателей также прослеживается при анализе политического дискурса — высказываний, объединенных единой темой и фразеологическими средствами. В перлюстрированной корреспонденции городских слоев с 1916 г. начинает часто встречаться оккультная лексика. Вероятно, отчаявшись объяснить происходящее в стране рационально, обыватели приступили к поиску мистических улик. Так, уставшие от «министерской чехарды» они в частных письмах друг другу называли правительство «спиритическим». Причем в это слово вкладывалось одновременно несколько значений: министерство, состоявшее из духов, и министерство, занимавшееся спиритическими, а не правительственными делами. Примером употребления словосочетания «спиритическое министерство» в первом значении служит письмо за подписью «Лида», отправленное из столицы 13 января 1917 г.: «Все наши ожидания так и остались ожиданиями, что вполне соответствует русской действительности. Быть может теперешнее объединенное спиритическое министерство удивит мир своими решениями, продиктованными посторонними силами, но и не думаю. Ведь подобное стремится к подобному, следовательно и духи должны быть равного качества. Вот уж тогда в пору петь “уж не жду от верха ничего я”»⁴⁶. В последней строчке были перефразированы слова «уж не жду от жизни ничего я» из известного в начале ХХ в. романса на стихотворение М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу».

Оба значения словосочетания «спиритическое министерство» вытекали из представлений российских подданных о министрах как временных ставленниках Г. Распутина, и министров, не способных самостоятельно действовать. Так, петербуржец характеризовал нового министра просвещения, доктора медицины Н. К. Кульчицкого, попадавшего по следующему описанию под понятие «духа»: «Про Кульчицкого одна особа, хорошо его знающая, рассказывала, что он круглый дурак и ничтожество (будто бы в Казани его звали “пареной репой”). Кассо выдвинул его как подставное лицо, чтобы спихнуть кого-то и сдать Кульчицкого потом в Совет министерства. Назначение объясняется тем, что К. был в фаворе у Р-на (Распутина. — В.А.)»⁴⁷. В другом письме Кульчицкого прямо называли спиритуалистом и даже связывали его с сектантским (религиозно-философским) кружком Д. С. Мережковского: «Новый министр спирит; в свое время привлекался к суду по делу 193 (революционная пропаганда), но затем покаялся; должен был подвергнуться суду по делу Мережковского, но по милости министра Кассо был спасен переводом на должность попечителя Петроградского учебного округа, изгнание его с которой было первым делом Игнатьева»⁴⁸. Любопытно, что в английском языке слово «spirit» имеет еще одно значение, весьма актуальное для городских слоев эпохи «сухого закона» — алкоголь. В народе был распространен образ царя-пьяницы и такого же правительства: «Вчера я слышала забавные штуки про царя. Пьет он без отдыха, и будто бы спаивает его Александра», — писала студентка из Петрограда⁴⁹. Встречаются в перлюстрированной корреспонденции и слухи о том, что дух убитого Распутина вселился в министра внутренних дел А. Д. Протопопова⁵⁰.

Информационный кризис, приведший к снижению доверия населения к официальным источникам информации и повысивший значение уличной молвы, сыграл роковую роль в февральских беспорядках 1917 г., протекавших на фоне страхов о критическом недостатке хлеба в Петрограде. Более того, в некоторых «хвостах» говорили о том, что правительство вообще собирается на несколько дней прекратить продажу хлеба для того, чтобы сосчитать оставшиеся в городе запасы⁵¹. Улица рождала всевозможные версии причин хлебного кризиса. Поговаривали, что ввиду вздорожания овса, владельцы лошадей и коров скармливали хлеб животным. Обвинения летели и в адрес самих булочников. Последних обвиняли в том, что вместо того, чтобы выпекать хлеб из полной отпущенной им нормы муки, булочники отсылали часть муки в провинцию, где она шла на черном рынке за большие деньги⁵².

Власти ничего не могли поделать со стихийным ростом слухов. Им оставалось лишь наблюдать и фиксировать на бумаге развитие панических настроений. Тем не менее, Протопопов, телеграфируя в Ставку дворцовому коменданту, сумел сформулировать, по-видимому, истинные причины перебоев с хлебом: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем, якобы, ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве 23 февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождающаяся уличными беспорядками»⁵³.

Сами хлебопеки наблюдали явление, когда какой-то человек, купив в одной лавке хлеб, тут же становился в очередь к другой. «Хвосты» в данной ситуации неимоверно быстро росли, возбуждая беспокойство у другой части публики. В «Русских Ведомостях» в статье «Развитие паники» отмечалось: «...Откуда причина такой паники — сказать трудно, это нечто стихийное. Но во всяком случае в эти дни для нее не было оснований, ибо в Петрограде все-таки имеется достаточный запас муки...»⁵⁴. Несмотря на постоянное требование хлеба, толпы в действительности не ощущали в нем такую уж огромную потребность, и ворвавшись в хлебную лавку, часто разбрасывали его по улице, а в самом магазине били стекла⁵⁵.

Стихия бытовых страхов подчинила себе и сделала невозможным рациональное восприятие событий. В основу принятия решения лег общественный пример и групповой порыв, подчиняя сознание индивида психологии толпы. В этой ситуации группы женщин-работниц, вышедших 23 февраля на улицы города с красными флагами для празднования своего профессионального дня, стали для обывателей тем раздражающим фактором, который запустил механизм общественного неповиновения. В условиях недоверия к официальным средствам информации именно улица превращалась в то поле, которое питало слухами жаждущих определенных известий горожан. Можно добавить и еще один небезынтересный фактор, подтолкнувший петроградцев к массовому выходу на улицы города: по воспоминаниям современников, телефон, являвшийся альтернативой «хвостам» как источнику информации, неоднократно отключался в 20-х числах февраля и, тем самым, терял свои функции⁵⁶.

Помимо высокой роли слухов влияние первых революционных месяцев на психику граждан иллюстрирует возросшее число душевнобольных в российских столицах. По официальным данным, колебания находившихся в петроградских больницах сумасшедших за неделю составляли в предыдущие месяцы от -4,6 человек до +6,5, то есть в среднем +0,9 человек, в то время как после февральских событий это число достигло +50⁵⁷. Таким образом, число душевнобольных резко возросло (в 50 раз! — и это только согласно официальным данным и только по тем людям, которые, сами или по настоянию родственников, обратились за помощью в больницы). В целом же многие психиатры фиксировали резкий всплеск «сумасшествий» в связи с революционным моментом. Председатель общества психиатров П. Я. Розенбах отметил, что произошедший с началом революции резкий скачок поступлений душевнобольных превысил аналогичные поступления в первые недели и месяцы войны⁵⁸. Он же считал вполне обоснованным выделение психических расстройств вызванных революцией в отдельную группу, называя их «революционным психозом», так как они имели характерные отличия от других известных расстройств — быстрое развитие и склонность к быстрому угасанию, бред и галлюцинации, находящиеся в тесной зависимости от происходящих событий, страх или воинственность⁵⁹. Причем подверженными этой новой форме психоза оказались как сторонники прежней власти, так и лояльные граждане вместе с поборниками революции.

Апогеем развития обывательских страхов перед расплатой за совершенную революцию, по-видимому, стала массовая истерия, охватившая жителей обеих столиц, относительно слухов о «черных авто». Они якобы появлялись по ночам в разных частях города и расстреливали обывателей и милиционеров. Все эти слухи были несостоятельными — хотя бы потому, что в условиях войны была проведена ревизия всего моторного транспорта, а затем и реквизиция его у частных лиц для передачи в пользование государственных и общественных организаций, обеспечивавших нужды военного времени. Неучтенных, бесхозных моторов в стране, а тем более в столице, не было. Тем не менее, революционизация массового сознания характеризовалась блокированием рациональных пластов мышления, поэтому страшилка о «черных авто» была подхвачена представителями разных слоев населения. Первое известие о них датируется 2 марта: «Появился в Петербурге некий “черный автомобиль”, мчавшийся, как говорили, из конца в конец столицы и стрелявший в прохожих чуть ли не из пулемета»⁶⁰. «Русские ведомости» 9 марта сообщили о предпринятых в Петрограде «таинственными моторами» ночных разбойничьих набегах, сообщалось также, что удалось напасть на след некоторой организации⁶¹. После этого тема «черных авто» стала самой популярной в столичной прессе, а 16 марта их «обнаружили» и в Москве. Журналисты даже смогли определить район, в котором появления «черных авто» носило почти регулярный характер — Трубная площадь, Сретенка и Садово-Спасская⁶². Но петроградские милиционеры в расследовании продвинулись дальше: они смогли заполучить список номеров этих авто и вскоре был арестован гласный городской думы Д. А. Казицин, проезжавший в машине из списка⁶³. Когда личность депутата была установлена, «подозреваемого» тут же отпустили.

Так как никакой контрреволюционной организации выявлено не было, сознание горожан переквалифицировало владельцев авто — «монархистов» — в банду сбежавших «уголовников». Кроме того, не без доли облегчения обывателями было замечено, что наибольшую опасность автомобили представляли для милиционеров, поэтому очень скоро появился слух об охоте на городскую милицию. «Черные авто» из информационного поля слухов перешли и в семиотическое поле литературных и изобразительных образов. В журналах стали печататься фельетоны и карикатуры на пугающихся любого автомобиля милиционеров⁶⁴. День 12 апреля стал рекордным по числу зафиксированных происшествий с «черными авто». Разбор их весьма наглядно характеризует особенности массовой психологии, зараженной фобией.

Так, поздно ночью 12 числа 4 милиционера Спасской части на автомобиле выехали для производства обыска по уголовному делу. Когда автомобиль проезжал по Невскому проспекту, он издал хлопок, то ли от лопнувшей шины, то ли из выхлопной трубы. На звук тут же отреагировали постовые милиционеры и открыли беспорядочную стрельбу вслед своим уезжающим коллегам, в результате которой была убита лошадь проезжавшего мима извозчика. Когда автомобиль остановился, на находящихся в нем милиционеров набросилась толпа, намереваясь совершить самосуд. Постовые милиционеры смогли отбить своих товарищей от разъяренного народа, но на обыск в тот день милиционеры так и не попали, проведя остаток ночи в разбирательстве по данному происшествию. Другой случай произошел за Московской заставой по Можайскому шоссе. Стоявший на посту милиционер в темноте принял за «черный автомобиль» …броневик с солдатами, который не остановился на его свистки. Милиционер открыл стрельбу по броневику, солдаты, которые его не заметили, но услышали удары пуль о броню, ответили беглым ружейным огнем. Никто, к счастью, не пострадал⁶⁵. Навязчивое следование какой-то одной идее, резкая смена настроений при явной склонности к агрессии, восприимчивость к иррациональным, чувственным порывам и высокая роль примера большинства, которое отодвигает сознание индивида на третий план — все эти особенности психологии толпы, отмеченные в трудах классиков социальной психологии, в полной мере проявились в происшествиях 12 апреля 1917 г. в Петрограде⁶⁶.

Следует отметить, что сам по себе образ «черного авто» был далеко не случаен. Еще с конца XIX в он вошел в семиотическое пространство, олицетворяя собой Люцифера — как ревущего и несущегося с бешеной скоростью в ночи чудовища. Даже после того, как в сознании обывателей растаял страх перед «черным авто», образ автомобиля, тем более грузовика, продолжал символизировать революционное насилие. Именно с этим образом И. Бунин связал собственные революционные фобии: «Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным... Вся грубость современной культуры и ее “социального пафоса” воплощены в грузовике»⁶⁷. О массовом характере данных ассоциаций говорит и тот факт, что об автомобиле как символе революционного насилия писали в 1917 г. и М. Горький, и П. Сорокин, и В. Шульгин, и многие другие современники⁶⁸.

Мистификация общественного сознания предреволюционной поры в 1917 г. в условиях ликвидации цензурных ограничений вылилась в распространение сатанинской тематики в кинематографе. Последний, обеспечивая стремительный оборот кинопродукции (от начала съемок фильма до выхода его на экран, порой, проходила всего одна неделя), весьма тонко реагировал на социально-психологические изменения в обществе. Один из критиков писал по поводу демонизации семиосферы: «“Если бы не было дьявола, его надо было бы выдумать”. Это в настоящее время более всего применимо к кинематографии. Кинематографисты шагу без него не ступят — и, как институтки от печки, могут объяснять свои картины только “От Сатаны”. Как это ни странно — в наш чудесный век пара, электричества и декретов, — но у каждой фирмы есть за душой Сатана в том или ином виде. В самом деле, например, у Харитонова — “Потомок Дьявола”, у Ермольева — “Сатана Ликующий”, у Биофильма — “Скерцо Дьявола”, у Козловского и Юрьева — “Сын страны, где царство мрака”. Ханжонков уже года два обещает показать “Печаль Сатаны”, а “Нептун” дал “Детей Сатаны” по Пшибышевскому»⁶⁹. Вероятно, помимо отмеченной иррационализации сознания городских слоев начала ХХ в. распространению демонических культов способствовала сама война — символ сатанинского начала. «Не знаю, можно ли на войне уверовать в Бога, но в Сатану поверить можно», — писал солдат с фронта в 1915 г.⁷⁰

Распространение мистических сюжетов, сатанизма и демонизма, заставило Министерство внутренних дел издать специальный циркуляр «О недопустимости в кинематографе демонстрирования картин, оскорбляющих религиозное чувство населения». В нем говорилось, что «в некоторых кинематографах стали демонстрироваться за последнее время картины, представляющие собой явное глумление и издевательство не только над духовенством, но даже над религией, и возбуждающие справедливое негодование православного населения». В результате комиссарам поручалось сообщать о таких фактах чинам прокурорского надзора⁷¹. Правда картины все равно продолжали идти, так как цензура была отменена и вводить что-либо похожее на нее пока никто не собирался, так что правовой базы для наложения вето на показ определенных фильмов фактически не было.

Сатанинская тематика не являлась прерогативой только кинематографического и сценического действия. Русская революция и связанный с ней религиозный кризис объективно способствовали росту оккультных обществ. В печати появилось огромное количество рекламы и адресов хиромантов, гадалок, целителей и пр. Один из журналистов в статье под названием «То, что хуже всего», призывал читателей обратить внимание на афиши, которыми пестрел Невский проспект: «Вы не увидите там кадетских афиш о лекциях, предвыборных собраниях. Там бьют в глаза афиши “Ордена звезды на Востоке”, афиши богоискателей, сатанистов...: “Эволюция духа и пришествие учителей”, “Бессмертие и страшный суд”, “Сатана и сатанизм”»⁷².

В городах и селах развелось множество «чудотворцев», «святых». Одни из них устраивали продолжительные «философские» беседы, другие организовывали спиритические концерты, в которых должны были принимать участие духи знаменитостей — Моцарта, Паганини, Листа⁷³. Попытки данных антрепренеров поживиться за счет духовно-религиозного кризиса и всплеска интереса к нетрадиционным учениям усугубляли нравственное состояние революционизированного общества. Схожая тематика кинопроизведений в этом смысле отражала и общую психологическую атмосферу. Тема сатаны, пусть бессознательно, связывалась с темой революции, а последняя, по мере приближения к октябрьскому перевороту, все более себя дискредитировала.

Религиозный кризис и криминализация общества приводили к переоценке многих ценностей, морально-нравственных и общественных устоев. Революция пробуждала в людях жажду деятельности, узаконила идеал человека-революционера. В мистицизированном социуме он нередко выражался в облике Сатаны. Именно его идеология, а по сути та же религия, становилась стержнем общественной жизни. Приход большевиков к власти в октябре 1917 г. явился следствием всех этих процессов. Вульгарный материализм и атеизм призван был заменить прежние национальные ценности, создать новый тип человека, начинающего строительство нового мира с разрушения старого и тем самым очень напоминающего дьявола. Тема сатаны, таким образом, приобретала новое значение после большевистского переворота октября 1917 г. и целиком оправдывала эсхатологические предчувствия сельских и городских обывателей предшествующего периода.