Ниал Фергюсон Империя: чем современный мир обязан Британии

Сомнения

Почти весь XX век бетонные башни-близнецы стадиона Уэмбли были символом английского футбола, местом ежегодного финала Кубка Футбольной лиги. Однако сначала они стали символом британского империализма.

Король Георг V открыл Выставку Британской империи 23 апреля 1924 года. Она предназначалась для широкого празднования мировых достижений, для утверждения тезиса, что у империи не только великолепное прошлое, но также и грандиозное будущее, в особенности экономическое. Авторы официального проспекта весьма ясно высказывались о цели выставки. Она должна была помочь
найти… новые источники благосостояния империи; способствовать торговле внутри империи и открыть новые мировые рынки для продукции доминионов и метрополии; помочь различным расам Британской империи лучше узнать друг друга и продемонстрировать народам Британии почти неограниченные возможности доминионов, колоний и зависимых территорий.
По этому случаю унылые окраинные улицы были переименованы Редьярдом Киплингом в честь героев империи вроде Дрейка. Но тон задал сам Уэмбли. То, что стадион был построен из бетона и ужасно выглядел, было знаком современности. Открытие выставки также стало поводом для первого выступления короля по радио.

В одном отношении выставка имела большой успех. Более 27 миллионов человек посетили эти двести акров земли. Выставка была настолько популярной, что работала и в 1925 году. В День империи более девяноста тысяч человек пришли на стадион для участия в благодарственной службе. Не так много, конечно, как когда “Болтон вандерерс” играли с “Вестхэм юнайтед” (127 тысяч зрителей), но все же много. Посетители могли посмотреть на конную статую принца Уэльского, целиком сделанную из канадского масла, а также стать свидетелями зрелищного боя с зулусами, инсценированного на стадионе. Они могли передвигаться от павильона к павильону на поезде, оптимистично названном “никогда не останавливающимся”. Везде, куда бы они ни взглянули, были осязаемые признаки жизнеспособности империи — прежде всего экономической.

Ирония заключалась в том, что, несмотря на правительственную субсидию (2,2 миллиона), выставка принесла убытков на полтора миллиона фунтов стерлингов: явный контраст с доходностью выставок, проводившихся до 1914 года. Находились те, кто усматривал параллели между удручающим состоянием имперской выставки и самой империей. Возможно, еще тревожнее было то, что над выставкой стали потешаться.

Пелэм Г. Вудхаус в своем очерке для “Сэтердей ивнинг пост” командировал на Уэмбли своего самого известного персонажа, Берти Вустера, вместе с его другом Биффи. Будучи озабочены размолвкой последнего с девушкой, оба вскоре утомились от достойных, но унылых экспонатов:

До 20-х годов британцы были замечательно стойкими в нежелании “уэмблиться” и в серьезном отношении к своей империи. Это было источником силы. Много героических дел было сделано просто потому, что этого ждали от белых. Джордж Оруэлл во время своей службы в полиции в Бирме в 20-х годах был вынужден стрелять в бешеного слона “с одной целью — не стать посмешищем”:

Случай Оруэлла совсем не уникален. Поколение испытывало надлом. Леонард Вулф, муж Виржинии Вулф, в 1904 году поступил на Цейлоне на колониальную службу и был послан управлять территорией в тысячу квадратных миль внутри страны. Он ушел в отставку еще перед войной, убежденный в “нелепости того, что люди, принадлежащие к одной цивилизации и ведущие один образ жизни, пытаются навязывать свое правление тем, кто принадлежит к совершенно иной цивилизации и ведет иной образ жизни”. Большее, на что имперский администратор мог надеяться, это

Особенно странный случай являет собой Гарри Сент-Джон Бриджер Филби. Сын кофейного плантатора с острова Цейлон, Филби имел все задатки имперского героя со страниц скаутской газеты: королевский стипендиат в Вестминстере, лучший студент кембриджского Тринити-колледжа, чиновник Индийской гражданской службы. Подвиги Филби на Ближнем Востоке в Первую мировую войну и после нее меркли только перед подвигами Лоуренса. Однако, поддерживая притязания ибн Сауда на господство над постосманской Аравией, Филби пошел против линии Уайтхолла, поставившего на Хусейна — кандидата Лоуренса. В 1921 году Филби ушел в отставку прямо перед тем, как его собирались уволить. К 1930 году он принял ислам и усердно защищал интересы ибн Сауда, который к тому времени изгнал Хусейна. Кульминацией отступничества Филби были его успешные переговоры относительно важной сделки в 1933 году между саудовцами и представителями “Стандарт ойл”, что в итоге дало Америке преимущество над Британией. Сын Филби, советский шпион Ким Филби, позднее вспоминал, что под влиянием отца стал “безбожным маленьким антиимпериалистом”, когда ему не исполнилось и десяти лет. Утрата веры в империю часто шла рука об руку с утратой веры в бога.

Даже Лоуренс, герой войны в пустыне, испытал надлом. Он стал знаменитостью благодаря американскому импресарио Лоуэллу Томасу, премьера фильма которого “С Алленби в Палестине” состоялась в Ковент-Гардене в августе 1919 года. Однако Лоуренс ушел в тень: сначала в оксфордский колледж Олл-Соулз, затем, тайно, в королевские ВВС, базирующиеся в Аксбридже, где принял псевдоним Росс. Уволившись из авиации, он завербовался в танковый корпус под именем Шоу, в честь своего нового неожиданного наставника — вольнодумца-драматурга Джорджа Б. Шоу. Чтобы избежать шума, вызванного публикацией сокращенных “Семи столпов мудрости”, Лоуренс вновь поступил в ВВС и был послан в Карачи, а после удалился в Дорсет. Он погиб в 1935 году в бессмысленной аварии — разбился на мотоцикле.

Если даже герои испытывали сомнения, то неудивительно, что сомневались и люди с небольшим имперским опытом. Э.М. Форстер ненадолго задержался в Индии, когда согласился стать личным секретарем махараджи Деваса в 1921 году. Этот опыт вдохновил Форстера на сочинение “Поездки в Индию” (1924) — вероятно, самого влиятельного литературного обвинения британцев в Индии, где самодовольные молодые люди говорят нечто вроде “Мы здесь не затем, чтобы вести себя хорошо”, а чопорные молодые особы жалуются на то, что “всегда чувствуешь себя, как при свете рампы”. Сомерсет Моэм (хотя свои познания он приобрел в ходе туристических поездок) всегда радовался трещинам в фасаде господства, как в “Открытой возможности”, в которой трусость, единожды проявленная в отдаленном районе, стоила человеку и карьеры, и жены. Ключевой вопрос здесь был: “Вы хоть понимаете, что… покрыли правительство позором… [и] сделались посмешищем для всей колонии?” Ивлин Во, другой литературный турист, своей “Черной бедой” (1932) сделал нечто еще более разрушительное для британцев в Африке: он высмеял их всех — от бессовестного авантюриста Бэзила Сила до получившего образование в Оксфорде императора Сета. В “Дейли экспресс” (чье вмешательство в колониальные дела вдохновило Во на сочинение “Сенсации”) колонка Дж. Б. Мортона (под псевдонимом Бичкомбер) явила ряд еще более смехотворных имперских персонажей: “Большой белый Карстайрс”, резидент в Джабуле, и Мбабва из Мгонкавиви. Но, вероятно, ничто не выразило лучше новое дискредитированное изображение империи, чем фигура полковника Блимпа. Персонаж карикатур Дэвида Лоу, состарившийся на колониальной службе полковник Блимп — толстый, лысый, раздражительный и никому не нужный — олицетворял все то, что презирало в империи межвоенное поколение. Позднее Лоу так описывал своего персонажа:

В этом коллективном приступе сомнения любопытно вот что: наиболее восприимчивой к нему оказалась традиционная имперская элита. Расхожие представления об империи оставались позитивными — не в последнюю очередь благодаря новому, вскоре повсеместно распространившемуся медиа — кино. Империя (множество кинозалов назывались “Империя”) была естественным источником кассовых сборов. Она предполагала динамику, экзотику, а если приложить немного воображения, то и гетеросексуальную романтическую историю. Неудивительно, что британские кинематографисты создавали фильмы на имперские темы, такие как “Барабан” (1938) и “Четыре пера” (1939). Последний фильм был настолько впечатляющим, что даже “Нью-Йорк таймс” назвала его “империалистической симфонией”. Удивительнее было воодушевление Голливуда в 30-х годах, где в течение всего четырех лет сняли не только классическую “Жизнь бенгальского улана” (1935), но и фильмы “Клайв Индийский” (1935), “Солнце никогда не заходит”, “Ганга Дин” и “Стэнли и Ливингстон” (вышли в 1939 году). Так или иначе, это была империя для узколобых. Всего год спустя Джон Бакен с унынием написал: “Сегодня слово [империя], к сожалению, поблекло… Империю отождествили с уродствами вроде крыш из рифленого железа и сырых городков, либо, что еще хуже, с расовым высокомерием… Фразы, достойные идеалов и поэзии, были затерты авторами плохих виршей и застольными ораторами”.

* * *

Близящийся кризис доверия к империи коренился в слишком высокой цене, которую Британия заплатила за победу над Германией в мировой войне. Список убитых на одних только Британских островах включал приблизительно три четверти миллиона человек (каждый шестнадцатый мужчина 15-50 лет). Экономическую цену победу определить труднее. В 1919 году Джон Мейнард Кейнс с нежностью вспоминал “удивительный момент экономического развития человека… который закончился в августе 1914 года”:

Самое значительное экономическое изменение из всех, вызванных войной, случилось на международном финансовом рынке. Внешне это выглядело как возвращение (в 20-х годах) к обычному порядку вещей. Золотой стандарт был в целом восстановлен, и меры военного времени, направленные на регулирование движения капитала, были отменены. Британия вернула себе роль всемирного банкира, хотя теперь Соединенные Штаты почти столь же активно инвестировали за рубежом¹⁹⁰. Но великолепная, некогда отлаженная машина начала сильно вибрировать и глохнуть. Одной из причин были огромные военные долги: не только немецкие репарации, но и целый комплекс долгов союзников-победителей друг другу. Другой причиной был отказ американского и французского центральных банков следовать “правилам игры” золотого стандарта, поскольку они накопили недостаточно золота. Главная проблема, однако, состояла в том, что экономическая политика (в прошлом основавшаяся на классических либеральных принципах, гласящих, что бюджет должен быть сбалансирован, а банкноты — обеспечены золотом) теперь подвергалась давлению демократической политики. Инвесторы более не могли быть уверены как в том, что у обремененных долгами правительств появится желание сокращать расходы и поднимать налоги, так и в том, что в случае сокращения объема золотого запаса процентные ставки будут подняты, чтобы поддержать конвертируемость валюты, независимо от кредитной рестрикции, которую этот шаг повлек бы.

Британия, крупнейший исключительный бенефициар первой эпохи глобализации, на ее закате вряд ли могла выиграть. В 20-х годах казалось, что прежняя, проверенная политика уже не действовала. Военные расходы привели к десятикратному увеличению государственного долга. Одна только выплата процентов по нему в середине 20-х годов составляла около половины расходов правительства. Однако предположение, что бюджет должен быть сбалансирован, а в идеале иметь профицит, означало, что в сфере государственных финансов доминировала передача дохода налогоплательщиков держателям облигаций. Решение вернуться к золотому стандарту вместо переоцененного обменного курса 1914 года обрекло Британию более чем на десятилетие дефляционной политики. Влияние профсоюзов, возросшее за годы войны и в послевоенное время, не только обострило борьбу в промышленности, наиболее явно проявившуюся во Всеобщей стачке 1926 года. Она подразумевала также, что зарплата снижалась медленнее, чем цены. Рост реальной заработной платы привел к безработице: в низшей точке Депрессии в январе 1932 года почти три миллиона человек (около четверти всех застрахованных рабочих) были безработными.

Однако замечательно в британской рецессии не то, что она была не настолько глубокой, как кризис в Соединенных Штатах и Германии. Это обстоятельство не имело никакого отношения к кейнсианской революции в экономической теории. Хотя “Общая теория занятости, процента и денег” (1936) обосновывала государственное регулирование совокупного спроса (то есть использование бюджетного дефицита для стимулирования ослабленной экономики), к нему прибегли значительно позднее. Восстановление принесло пересмотр экономических принципов империи. Британия возвратилась к прежнему золотому стандарту отчасти из-за опасения, что доминионы перейдут на доллар, если фунт обесценится. В 1931 году оказалось, что фунт может быть девальвирован и что доминионы останутся ему верны. Стерлинговая зона неожиданно стала крупнейшей в мире системой фиксированных валютных курсов, причем освобожденной от привязки к золотому стандарту. В торговой политике также произошла радикальная перемена. Прежде британские избиратели дважды отвергли голосованием протекционистский курс. Но то, что считалось невероятным в старые добрые времена, во время всеобщего кризиса стало неизбежным. Как и надеялся Джозеф Чемберлен, “имперские преференции” (установленные в 1932 году льготные пошлины на колониальные товары) оживили торговлю между частями империи. В 30-х годах экспорт из метрополии в колонии и доминионы увеличился с 44 до 48%, а доля импорта оттуда в Великобританию — с 30 до 39%. Таким образом, хотя политические связи Британии с ее доминионами и были ослаблены Вестминстерским статутом 1931 года, экономические связи между ними стали прочнее¹⁹¹.

Выставка в Уэмбли не вводила в заблуждение: в империи еще водились деньги. Об этом жителям метрополии неустанно напоминали такие, например, организации, как Имперский торговый совет (ИТС). Он был учрежден Лео Эмери для того, чтобы подспудно внушать людям “имперские преференции”. В одном только 1930 году в 65 британских городах прошло более двухсот “недель имперских покупок”. По предложению ИТС королевский повар придумал рецепт “имперского рождественского пудинга”:

1 фунт кишмиша (Австралия),

1 фунт коринки (Австралия),

1 фунт изюма без косточек (Южная Африка),

6 унций нарезанных яблок (Канада),

1 фунт хлебных крошек (Соединенное Королевство),

1 фунт говяжьего нутряного сала (Новая Зеландия),

6 унций цукатов (Южная Африка),

8 унций муки (Соединенное Королевство),

1 фунт тростникового сахара (Вест-Индия),

4 яйца (Ирландское Свободное государство),

1/2 унции молотой корицы (Цейлон),

1/2 унции молотой гвоздики (Занзибар),

1/2 унции молотого мускатного ореха (Стрейтс-Сеттлментс),

1 щепотка пряностей для пудинга (Индия),

1 столовая ложка бренди (Кипр),

2 столовых ложки рома (Ямайка), 1 пинта пива (Англия).

Месседж был ясен: пудинг — это империя. Без нее пудинга не было бы, а были бы просто крошки, мука и пиво. Или, как сказал Оруэлл, Британия без своей империи была бы просто “холодным незначительным островком, где мы только и делали бы, что вкалывали, пробавляясь сельдью и картофелем”.

Ирония заключалась в том, что одновременно с ростом экономической мощи империи в списке ее политических приоритетов оборона уходила вниз. Под давлением избирателей, требующих соблюдать обязательства военного времени и строить “дома, достойные героев”, не говоря уже о больницах и школах, британские политические деятели сначала пренебрегали защитой империи, а после просто забыли о ней. В течение десятилетия, предшествующего 1932 году, бюджетные ассигнования на оборону сократились более чем на треть, в то время как расходы итальянцев и французов на вооружение увеличились на 60 и 55% соответственно. В августе 1919 года на заседании военного кабинета было принято удобное правило:
Следует предположить, что, согласно пересмотренной оценке, Британская империя в следующие десять лет не будет вовлечена ни в одну масштабную войну и что не потребуется снаряжать экспедиционный корпус… Основная функция сухопутных и военно-воздушных сил — это комплектование гарнизонов в Индии, Египте, на новых мандатных территориях и всех территориях, находящихся под британским контролем (кроме самоуправляющихся), а также оказание необходимой поддержки гражданским властям в метрополии.
До 1932 года “десятилетнее правило” ежегодно подтверждалось, и ежегодно новые расходы отклонялись. Обоснование было простым: министр финансов Невилл Чемберлен¹⁹², сын Джозефа Чемберлена, объявил в 1934 году, что “для нас невозможно помыслить одновременную войну против Японии и Германии. Мы просто не можем позволить себе такие расходы”. “Единственной мыслью” сэра Арчибальда Монтгомери-Массингберда, главы имперского Генштаба в 1928-1940 годах, было “отложить войну, не смотреть в будущее”.

В 1918 году Британия выиграла войну на Западном фронте благодаря огромному подвигу военной модернизации. В 20-х годах почти все, чему тогда научились, забыли во имя экономики. Жестокая действительность состояла в том, что, несмотря на победу и приобретенную территорию, Первая мировая война сделала империю уязвимее, чем когда-либо. Война сыграла роль теплицы для многих военных технологий: танка, субмарины, самолета. После войны империя должна была продолжать “подкармливать” их деньгами. Этого не было сделано. Британцы очень гордились “красной линией” гражданского воздушного сообщения, связывающей Гибралтар с Бахрейном и далее с Карачи, но не сделали почти ничего для обеспечения противовоздушной обороны своей империи. В 20-х годах на авиашоу в Хэндоне главным аттракционом была имитация бомбежки “туземных” деревень: вот, пожалуй, и все, на что были способны королевские ВВС. В 1927 году генерал сэр Р. Дж. Эгертон гневно возражал против замены кавалерии бронетехникой на том курьезном основании, что “лошадь оказывает на людей гуманизирующее воздействие”. Несмотря на поддержку Черчиллем внедрения танков и бронеавтомобилей (или, возможно, как раз из-за нее), решение о моторизации кавалерийских полков откладывалось до 1937 года. Тем, кто был ответственным за вооружение кавалерии, казалось важнее проектирование короткой пики наподобие той, которая использовалась в Индии для охоты на кабанов. В 1939 году, когда Британия снова отправилась на войну, основную часть парка ее полевых орудий составляли еще модели, выпущенные до Первой мировой и имевшие вдвое меньшую дальность стрельбы, чем немецкие.

* * *

Политикам некоторое время это сходило с рук, поскольку основная угроза стабильности империи тогда исходила изнутри ее, а не извне.

В полдень пасхального понедельника 1916 года около тысячи крайних ирландских националистов во главе с поэтом Патриком Пирсом и социалистом Джеймсом Конноли вошли в Дублин и заняли некоторые общественные здания, в частности огромный Главный почтамт. Пирс провозгласил Ирландскую республику. После трех дней ожесточенной, но бесполезной борьбы, в ходе которой британская артиллерия нанесла существенный ущерб центру города, мятежники сдались. Восстание было явным предательством: мятежники просили у немцев оружие и почти получили его. Первая британская реакция была жесткой: главных заговорщиков казнили. (Чтобы расстрелять умирающего от ран Конноли, его пришлось привязать к стулу.) После войны правительство стремилось использовать бывших военных, печально известных “черно-пегих”, чтобы попытаться искоренить воинственный республиканизм, теперь ставший чем-то большим, чем массовое движение под знаменами партии Шин фейн и ее боевого крыла — Ирландской республиканской армии. Но, как часто случалось в этот период, британцы испытывали недостаток смелости для осуществления репрессий. Когда “черно-пегие” открыли огонь по толпе на матче гэльского футбола в Кроук-парке, это вызвало почти такое же сильное отвращение в Англии, как и в Ирландии. К 1921 году, когда потери англичан достигли 1400 человек, желание сражаться прошло. Было торопливо заключено мирное соглашение. В 1920 году Ирландия уже была разделена на две части: северную (шесть округов), где преобладали протестанты, и южную (двадцать шесть округов), где преобладали католики. Единственным достижением Ллойд Джорджа теперь было удержание обеих частей в рамках империи. Но, несмотря на присягу Ирландии короне и предоставление статуса доминиона, Свободное государство на юге было прямым путем к независимости и республике (которой Ирландия стала в 1948 году).

В межвоенный период история повторялась снова и снова: незначительное возмущение, жесткий ответ, потеря британцами уверенности в себе, заламывание рук, запоздалые размышления, поспешные уступки и вновь уступки. Но случай Ирландии стал прецедентным. Допустив раскол в самой первой своей колонии, британцы послали сигнал всей империи.

* * *

Хотя мы редко слышим об этом, Индия внесла более весомый вклад в имперскую войну, чем Австралия — ив финансовом отношении, и в отношении людских резервов. Имена более шестидесяти тысяч индийских солдат, павших на полях сражений от Палестины до Пашендейля, написаны на огромной арке Ворот Индии в Нью-Дели. В знак признания этих заслуг и, возможно, чтобы гарантировать, что индийцы проигнорируют немецкие уговоры, Монтегю пообещал в 1917 году “постепенное введение ответственного правительства”. Это было одно из тех обещаний, ждать выполнения которых иногда приходится очень долго. Для радикально настроенных членов ИНК, как и для бенгальских террористических групп, темп реформ был невыносимо медленным. Правда, индийцы теперь могли хотя бы выбирать своих представителей. Центральная законодательная ассамблея в Дели была даже похожа на миниатюрную Палату общин (вплоть до зеленых кожаных сидений в зале). Но это было представительство без власти. Решение правительства еще на три года продлить срок ограничения политических свобод, введенного в военное время (эти правила давали властям право проводить обыск без ордера, задерживать без предъявления обвинения и судить без присяжных) казалось подтверждением того, что обещание ответственного правительства было пустым. Индийцы взглянули на Ирландию и сделали очевидный вывод: ждать, пока будет предоставлено самоуправление, бесполезно.

Британцы часто сталкивались с насильственным сопротивлением в Индии. Фигура Мохандаса Карамчанда Ганди (для своих последователей — Махатма, “мятежный факир” — для Черчилля) стала чем-то новым. Это был адвокат-барристер, получивший образование в Англии; отмеченный наградами ветеран Англо-бурской войны¹⁹³; человек, любимым стихотворением которого было “Если” Киплинга, — и тем не менее (если судить по его худобе и набедренной повязке) — праведник-традиционалист. В знак протеста против ограничений военного времени Ганди призвал индийцев к сатьяграхе (на хинди — упорство в истине). Это был религиозный призыв, чтобы сделать сопротивление пассивным, ненасильственным. Британцы восприняли происходящее с подозрением. Хартал (буквально — закрытие лавок), предложенная Ганди идея национального дня “самоочищения”, был, на их взгляд, просто мудреным словом, обозначающим всеобщую забастовку. Они решили ответить на сатьяграху “силой кулака”, как выразился вице-губернатор Пенджаба, сэр Майкл О'Двайер.

Весной 1919 года, несмотря на призывы Ганди (хотя часто только от его имени), индийское сопротивление перестало быть пассивным. Насилие вспыхнуло, когда толпа попыталась провести в жизнь хартал на железнодорожной станции Дели 30 марта. Солдаты открыли огонь, три человека погибли. Однако самое печально известное столкновение произошло в Амритсаре, в Пенджабе, где один человек попытался предотвратить, по его мнению, повторение Сипайского восстания, В Амритсаре, как и в других местах, люди ответили на призыв Ганди. Тридцатого марта 1919 года тридцатитысячная толпа собралась на демонстрацию “пассивного сопротивления”. Шестого апреля прошел еще один хартал. Ситуация оставалась спокойной, но все же были задержаны и высланы два местных националистических лидера. Когда распространились известия об их аресте, вспыхнуло насилие. Зазвучали выстрелы. Банки подверглись нападениям. Телефонные линии были обрезаны. Одиннадцатого апреля Мануэллу Шервуд, миссионера англиканской церкви, толпа сорвала с велосипеда и избила до потери сознания. Гражданские власти передали полномочия военным. Прибывший той же ночью бригадный генерал Реджинальд Дайер принял командование.

Подход Дайера — человека несдержанного, привыкшего все решать кулаком, заядлого курильщика — не отличался тонкостью. В военном колледже Дайеру дали следующую характеристику: он “наиболее счастлив тогда, когда перелезает через бирманский частокол с револьвером в зубах”. Однако теперь ему было 44 года, и он постоянно страдал от боевых ран и травм, полученных на скачках. Настроен Дайер был решительно. После прибытия в Амритсар он получил однозначные инструкции: “Массовые собрания и шествия запрещены. По любому скоплению людей будет открыт огонь”. На следующий день он формально запретил “все митинги и собрания”. Когда 13 апреля 20-тысячная толпа заполнила амритсарскую площадь Джаллианваллабаг, он не колеблясь вывел два бронеавтомобиля, полсотни гуркхов и белуждей и, как только они построились, приказал открыть огонь. Предупреждения не прозвучало. У толпы не было возможности рассеяться, так как участок в восемь акров, на котором шел митинг, был окружен со всех сторон стенами и имел только один узкий вход. Через десять минут непрерывной стрельбы 379 демонстрантов были убиты, более полутора тысяч ранены. После расстрела Дайер приказал публично пороть подозреваемых, принадлежащих к высшей касте. Любой индиец, входящий на улицу, где Мануэлла Шервуд подверглась нападению, должен был ползти на животе¹⁹⁴.

Так же, как в Ирландии, жесткий курс первоначально получил поддержку. О'Двайер одобрил шаг Дайера. Его командиры быстро подыскали ему новую работу в Афганистане. Некоторые сикхи даже провозгласили его почетным сикхом на церемонии в Золотом храме, уподобляя его “Никалсейн-саибу” (Джону Николсону, легендарному герою подавления восстания 1857 года). На родине газета “Морнинг пост” открыла фонд помощи Дайеру, собрав для него более 26 тысяч фунтов (среди жертвователей был Редьярд Киплинг). Однако вновь самодовольство англичан быстро сменилось раскаянием. Уничтожение Дайера началось, когда два адвоката, поддерживающих Индийский национальный конгресс, сумели призвать его к ответу. Невозмутимое признание генерала в том, что он намеревался “навести ужас на весь Пенджаб”, выбило почву из-под его ног. В парламенте [министр по делам Индии] Монтегю сердито вопрошал тех, кто защищал Дайера: “Вы собираетесь поддерживать вашу власть над Индией террором, оскорблениями на расовой почве, подчинением и запугиванием?” Менее предсказуемой стала оценка Черчиллем этой бойни как “чудовищной”:

Индия стала Ирландией в ином масштабе, а Амритсарская бойня стала индийским Пасхальным восстанием. Она породила мучеников националистического движения с одной стороны и кризис доверия — с другой. В обеих странах националисты начали с мирных просьб о гомруле — самоуправлении в рамках империи. В обоих случаях потребовалось насилие, чтобы заставить британцев согласиться. И в обоих случаях британский ответ на насилие был шизофреническим: резким внизу, мягким наверху. Если, как сказал Ганди, Амритсар “потряс фундамент” империи, то первое потрясение вызвали события в Дублине тремя годами ранее. Фактически индусы некоторое время учились у ирландцев. Когда молодой Джавахарлал Неру посетил Дублин, он счел партию Шин фейн “самым интересным движением… Их доктрина — не просить о милостях, но вырывать их”. Когда индийский визионер Бал Гангадхар Тилак хотел выразить протест против разделения Бенгалии, он воспринял ирландскую тактику бойкота. Даже президентом ИНК в декабре 1918 была избрана ирландка — Анни Безант, полубезумная теософка, которая полагала, что ее приемный сын [Джидду Кришнамурти] был “новым воплощением Мирового Учителя”, и которая видела в гомруле ответ на индийский вопрос.

Но важны были не националистические потрясения сами по себе, а тот факт, что они потрясли империю. Прежде британцы не испытывали сомнений в допустимости стрельбы в защиту своей империи. После восстания в Морант-Бэе настроения начали меняться. К моменту Амритсарской бойни решимость, некогда проявленная людьми, подобными Клайву, Николсону и Китченеру, казалось, совершенно испарилась.

* * *

В этот тревожный межвоенный период был человек, продолжавший верить в Британскую империю. Британцы для него были “восхитительно подготовленными людьми”, которые “триста лет работали, чтобы добиться доминирования в мире в течение двух столетий”. Они “изучили искусство быть господами, искусство, как держать узду так, чтобы туземцы даже не замечали ее”. Даже его любимый фильм — “Жизнь бенгальского улана” — был на имперскую тему.

Адольф Гитлер в “Моей борьбе” и застольных беседах неоднократно выражал свое восхищение британским империализмом. Что следует делать Германии, рассуждал он, так это учиться у англичан. “Богатство Британии, — говорил он, — является результатом… капиталистической эксплуатации 350 миллионов рабов-индийцев”. Именно это наиболее восхищало Гитлера: эффективное притеснение “низшей” расы. И было очевидно, где то место, в котором Германия могла попытаться повторить этот опыт. “Территория России станет для нас тем же, — провозгласил он, — чем была Индия для Англии”. Если Гитлер и критиковал британцев, то только за то, что те слишком самокритичны и снисходительны к подвластным народам:
Англичане теперь упрекают себя в том, что неправильно управляли этой страной, поскольку там не наблюдается особого подъема. Поступили они правильно. Но было бы неразумно ожидать от индийцев воодушевления.
В 1937 году Гитлер дал министру иностранных дел лорду Галифаксу совет, как быть с индийскими националистами. Англичанам, по его мнению, следовало “расстрелять Ганди. Если этого окажется недостаточно, чтобы принудить [индийцев] к подчинению, — расстрелять дюжину ведущих членов [Индийского национального] конгресса. Если и этого мало, расстрелять двести и так далее, пока порядок не будет восстановлен”.

Гитлер не сомневался в том, что империи-конкуренты, а не туземцы-националисты представляют реальную угрозу британскому владычеству:

Именно это англофильство представляло, возможно, самую серьезную из всех угроз Британской империи: угрозу дьявольского искушения. Двадцать восьмого апреля 1939 года Гитлер произнес в Рейхстаге речь, которая достойна обширного цитирования:

Мы знаем, что некоторые члены британского военного кабинета соблазнились таким “миром”, основанным на капитуляции континента перед нацизмом. Тот же Галифакс 25 мая обратился к итальянскому послу, чтобы предложить подкуп (Гибралтар или, возможно, Мальта) в обмен на неучастие Муссолини в войне и посредничество в организации мирной конференции. Чемберлен негласно признавал, что если бы он верил в то, “что мы могли купить… длительный мир, передав Танганьику немцам”, он “не колебался бы ни мгновения”. Но Черчилль, честь ему и хвала, видел Гитлера насквозь. Три дня спустя, обращаясь не только к военному кабинету, следовавшему политике умиротворения, но и ко всему правительству, Черчилль заявил:

Однако Черчилль бросал вызов не только Гитлеру. Он в какой-то мере также бросал вызов разрыву в военных возможностях. Конечно, британский флот все еще был гораздо сильнее немецкого (если бы немцы не овладели и французским флотом). Конечно, у королевских ВВС было такое преимущество перед люфтваффе, с которым можно было рассчитывать на победу в битве за Британию¹⁹⁵. Но 225 тысяч английских солдат, которые были эвакуированы из Дюнкерка вместе с 120 тысячами французов, оставили во Франции не только одиннадцать тысяч погибших и сорок тысяч пленных товарищей но и почти все свое вооружение. У немцев было десять бронетанковых дивизий, у британцев почти не было танков. Кроме того, теперь Франция была повержена, а Россия приняла сторону Гитлера. Британия осталась в одиночестве.

Британские владения в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане (1920 г.) 

Или нет? Финал речи Черчилля в Палате общин 4 июня 1940 года хорошо помнят из-за звучного призыва драться “на побережье… на полях и на улицах”, и так далее. Но на самом деле имело значение заключение:

Мы никогда не сдадимся, и даже если (во что я ни мгновение не верю) этот остров или большая его часть будет покорена и станет голодать, то наша империя за морями, вооруженная и охраняемая британским флотом, будет бороться до тех пор, пока в указанное Богом время Новый Свет со всей его силой и мощью не выступит для спасения и освобождения Старого.
Европа была потеряна. Но империя осталась. И это было достигнуто без дальнейших переговоров с “этим человеком”.

жүктеу/скачать 6.09 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: