О нашей встрече что там говорить! Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий

...Самыми близкими друзьями Володи в это время были Гена Ялович с Мариной Добровольской, Володины однокурсники по Школе-студии. Гена и Марина были «молодая семья» с одного курса, а мы с Володей – такая же семья, но с разных. Так же тесно мы дружили с Жорой Епифанцевым и его женой Лилей Ушаковой-Шейн. В близкий круг друзей, по-моему, входили Володя Акимов и Аркадий Свидерский. Но я никоим образом не претендую на роль арбитра в вопросах, кто был ближе, кто дальше.

Леву и Инну Кочарян и компанию на Большом Каретном помню очень смутно. По-моему, эта компания «оформилась» попозже. При мне была компания у Толи Утевского. Толя тогда работал в МУРе, как-то Володя с ним даже сидел в засаде: кого-то они караулили.

Володя был знаком с Женей Урбанским: Урбанский учился на четвертом курсе, а Володя на первом. Каких-нибудь подробностей знакомства вспомнить сейчас не могу, но Володе нравились песни в его исполнении, которые в то время много записывали на магнитофоны...

О работе Володи в Театре миниатюр я ничего не знаю – это уже происходило без меня...

Жизнь с Володей была легкой, солнечной. Конечно, мы жили неустроенно, «за ширмой». Существовала масса обычных проблем, начиная от постоянного безденежья до... Мы же фактически были еще дети! Себе мы казались такими взрослыми! Все у нас было одновременно и серьезно, и несерьезно. Мы были близкими людьми, но не товарищами.

Мы часто ссорились с Володей: оба были горячие. Так упоительно наговорить кучу слов, высказать все и даже больше, чем «все», выбежать из дома, сесть в такси:

— Прямо, пожалуйста!

И при этом знать, что следом уже гонит в такси Володя. Картина погони всякий раз одна и та же: Володина машина обгоняла мою, пересекала курс. Обе останавливались. Володя выскакивал, вытаскивал меня из ,машины за руку, что-то объяснял шоферу, расплачивался и вез меня обратно домой. И мириться дома тоже было так замечательно!..

Однажды я сидела в такси, ждала Володю, мы собирались куда-то ехать. Какой-то парень, видимо, решил перехватить у меня машину, вломился в салон, сел ко мне на колени. Тут-то и подоспел Володя. Он вытащил гостя, пару раз хлопнул его дверью по голове и аккуратно положил рядом с автомобилем.

Был такой случай, когда в Володе «взыграла ревность». Мы постоянно играли в эту игру: он следил за мной, крался по пятам. Однажды я шла с подругой по бульварам, мы куда-то направлялись, а Володя за нами «следил». Кончилось это тем, что им заинтересовался милиционер, Володю задержали, и мне же пришлось его освобождать.

Самым тяжелым после моего возвращения в Москву было отсутствие работы. Полтора месяца мне удалось поработать на договоре в Ленкоме, когда они начали восстанавливать для детских зимних каникул спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Там я изображала Веру Павловну, танцевала мазурку с Сашей Ширвиндтом. Вряд ли он сейчас помнит такой факт своей биографии.

Этот, спектакль мы играли в помещении театра Ермоловой. И только в зимние каникулы. Вместе с репетициями получилось полтора месяца. Меня обещали взять в труппу Ленкома, очень за меня хлопотал Михаил Федорович Романов. Но что-то в Ленкоме произошло, администрация уволила семерых актеров, они восстанавливались через суд. В общем, ни места, ни работы, для меня в Москве не было...

На театральные неурядицы и связанное с ними мое плохое настроение наложились сугубо личные обстоятельства, о которых не стоит здесь рассказывать. В общем, мне позвонили из Ростова – сразу два режиссера – и предложили работу. Я собралась и уехала в Ростов. Это не был разрыв с Володей – это был отъезд на работу. Я оказалась в ростовском Ленкоме, со временем перешла в театр Горького. В Ростове не было чего-либо замечательного, но были роли, я репетировала, играла, выходила на сцену. Я не могла без работы»

Комом – все блины мои,

А не только первый.

Шестое десятилетие ХХ века в Советском Союзе началось с лозунгов: «Мы живем в замечательное время! Наши успехи огромны!» Правда, нужно еще кого-то «догнать и перегнать», но за этим дело не станет. Вот ведь сбили где-то над Уралом американский разведывательный самолет «У-2», а летчика Пауэрса – под суд.

В магазинах появились стойки для культурного пития – вино в розлив, шампанское стаканами...

Юный эксцентрик Олег Табаков на сцене «Современника» крушил фамильной шашкой буржуазную мебель.

Другой эксцентрик – постарше – колотил каблуком снятого с ноги ботинка по мебели Организации Объединенных Наций.

Появилась новая поэтическая «звезда» — молодой Андрей Вознесенский с первой книжкой «Мозаика». Вспыхнуло и царапнуло необычными строчками: «Кругом, как в таборе, гитары и воры!...»

Журнал «Новый мир» было не достать в библиотеках, на него записывались в читальных залах.

Никто не читал, но все «осуждали» роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Сам Пастернак умирал в Переделкино.

Что же сделал я за пакость,

Я – убийца и злодей?

Я-весь мир заставил плакать

Над красой земли моей...

Всеволод Абдулов вспоминал свое знакомство с Владимиром Высоцким. С чего оно началось?..

«Не самый легкий вопрос. Я его много раз себе задавал... Пожалуй, это началось для меня со смерти Бориса Леонидовича Пастернака. Я получил эту горестную весть в Свердловске, где снимался в то время в фильме «Ждите писем». Сразу известил свою администрацию, что должен улететь в Москву, взаимопонимания не получилось. В результате пришлось заявить, что я не являюсь членом профсоюза, и добавить кое-что более выразительное.

Уехал. Прибыл в Москву. Заскочил домой и сразу же – на Киевский вокзал. Взял билет до Переделкино, вышел на перрон... Как сейчас помню: окошко кассы, ребристая поверхность стены. И на ней – листочек из ученической арифметической тетрадки, где не очень каллиграфическим почерком написано: «Умер великий писатель земли Русской – Борис Леонидович Пастернак!» И ниже - похороны тогда-то и тогда-то, в Переделкино.

На перроне стоят группки – два, три, четыре человека – разговаривают. Проходишь мимо – замолкают, пока не удалишься: прошло ведь каких-то три или четыре года после XX съезда, еще никто ни во что не верил.

В Переделкино я провел целый день и увидел весь цвет русской интеллигенции: своих будущих педагогов в Школе-студии МХАТ Синявского и Даниэля, одного из любимейших поэтов – Наума Коржавина...

Короче говоря, после похорон я приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. А там существовала такая система: те, кто заканчивают Школу, несмотря на не вероятную загруженность (у них в это время непрерывно идут дипломные спектакли, госэкзамены; всякая суета по поводу будущего трудоустройства); абсолютно все бегали в приемную комиссию, чтобы увидеть «кто пришел за мной?». Кто будет следующим набором у их педагогов? Они болели за нас, за тех, кого любили. По-моему, Володя полюбил меня: наверное, видел где-нибудь на первой консультации.

Помнится, на консультации он подсел ко мне, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал. Пожалуй, таким и было наше первое знакомство.

Правда, я его знал и до этого! Я сразу посмотрел все дипломные спектакли выпускного курса студии. Видел Володю и в роли Бубнова («На дне»), и Папеньки в Чеховской «Свадьбе». Только «Золотого мальчика» не видел, Высоцкий там был помощником режиссера и играл какую-то ерунду. А главной его работой стал Бубнов, двадцатилетний Володя играл его так, что с ума сойти можно было!.. Это тоже было началом знакомства.

После окончания Школы-студии Володя поступил в Театр имени Пушкина, а у меня началась учеба на первом курсе. Общались: он заходил ко мне, я бывал у него на улице Телевидения.

Потом мы попытались затеять свой театр – новый театр на базе клуба имени Дзержинского. Встречались там, репетировали.

Пять лет разницы в возрасте не сказывались на наших с Володей отношениях, не замечались нами.

— Вот это и удивительно. Обычно в таком возрасте пять лет – это почти целое поколение... — замечает собеседник.

— Не хочу сказать, что стал его главным товарищем, но мы очень во многом совпадали. Потом, уже в последующие годы, выяснилось, что Козероги и Водолеи могут очень хорошо дружить. Правда, Водолеями у меня были все жены, и оказалось, что жить и дружить – это не одно и то же. Только последняя жена у меня Козерог, вот уж сколько лет мы с ней лбами-рогами бьемся.

С Володей мы встретились – и я полюбил его сразу. Он тогда еще не писал песен, я познакомился с ним те как с известным бардом или певцом, а как с Володей – замечательным, удивительным актером, перед которым преклонялся. С самого начала сложилось так, что мы никогда друг перед другом не качали права. Не было выяснения отношений: кто главный, кто не главный. Иногда – чаще – главным был Володя, иногда – я. Говорил: «Володя, ну нельзя же так! Возьми себя в руки, сократись!..» — и все такое прочее.

Помнишь, я показывал записку, которую Володя мне оставил году в 1962-м? Повод был такой. В это время у Володи был не самый легкий период жизни, и в наших разговорах постоянно звучала ненавистная мне тема: «Володя, нельзя так пить, пора одуматься и хорошо себя вести...» Как-то раз ложусь спать и с трудом различаю звонок в дверь. Открываю – стоит Володя. Побитый, несчастный. Где-то в районе сада «Эрмитаж» его сильно отметелили. Я уложил его спать, сел рядом в кресло и потом – не помню, сколько часов – говорил, читал ему нравоучения. Он сквозь сон поддакивал. Потом мы заснули: я в кресле, он на постели.

Утром я убежал в Школу-студию, а когда вернулся, Володи не было – ушел на репетицию в театр и оставил мне записку. Там, кажется, было написано что-то такое: «Ты самый близкий мне человек... Я не предполагал, что друг может быть так необходим...» и т.д.

Да, что-то похожее. При желании можно уточнить – она лежит у меня в сейфе. Но это неважно! Никто не знает, никакой специалист по медицине или психологии не установит, что именно нас свело. Просто было хорошо вдвоем. Нам было вдвоем хорошо!

Мы не отчитывались друг перед другом. Если Володя на меня кричал, я не сопротивлялся. Если начинал орать я – не сопротивлялся Володя. Когда мы начинали ругаться, присутствующим становилось страшно. Кто-то залезал под стол, чтобы не слышать этого и не видеть, кто-то выскакивал в другую комнату... Мы так кричали! Хотя никогда не дрались.

Спасало то, что после крика тот из нас, кто был не прав, признавал это.

— Почему Высоцкому так нравился ваш дом? Ведь хорошие компании были и у Кочаряна, и у Утевского.

— Я сам в последнее время часто об этом задумываюсь. Не претендуя на полную истину, скажу, что все-таки в этом доме Володя попадал в такое окружение, которое вряд ли было у него на Большом Каретном. Там собиралась блестящая компания: Кочарян, Утевский, Макаров, Шукшин, но им еще только предстояло состояться.

А тут была другая, потрясающая среда. Собирались невероятные люди, все было пропитано атмосферой театра. То есть Володя находил в этом доме, может быть, не то, чего искал, но то, к чему подсознательно стремился. Весь этот дом – легенда, сейчас он увешан мемориальными досками, а в те годы большинство удостоившихся их были живы, ходили по нашему двору, заглядывали друг к другу в гости.

Когда Володя попал в Театр Пушкина, он познакомился там с народной артисткой СССР Фаиной Григорьевной Раневской. Их разделяла невероятная дистанция, хотя сама Фаина Григорьевна славилась своей коммуникабельностью и демократичностью. А в этот дом она была более чем вхожа, приходила на все семейные праздники. И когда Володя появлялся, он заставал ее здесь. Они могли общаться на равных.

Нынешним актерам наплевать; какое у них имя, какой авторитет! А для нас в то время имена старых актеров звучали свято и торжественно: Раневская, Абдулов, Вершилов!.. Просто послушать их казалось счастьем, а тут была возможность посидеть рядом в неформальном общении.

Фаина Григорьевна не раз рассказывала, как они познакомились с Володей. Она проходила мимо доски приказов в Театре имени Пушкина. Почему-то взглянула на нее, увидела пять или семь выговоров с последним предупреждением некоему актеру Владимиру Высоцкому и воскликнула:

— Боже мой! Кто этот бедный мальчик?

— Фаина Григорьевна, это я, — стоит маленький человечек. Так они познакомились, и она стала первой заступницей и просительницей за Володю в этом театре.

Наконец, в нашем доме ему было, просто хорошо. Сюда он мог прийти в любое время, независимо от того, дома я или меня нет. Мать полюбила его невероятно. Но я просто не могу на этом останавливаться – настолько это личное...»

В январе 1988 года журналист Перевозчиков задал Изе Константиновне Высоцкой традиционный вопрос:

— Главная, на ваш взгляд, черта характера Высоцкого?

— Как вам сказать... Мне кажется, он всегда точно знал, что он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь в этом громадный дефицит. И надежность! Хотя, конечно, были и человеческие слабости, но тем не менее – надежность. И нежность... нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда».

Но, безусловно, главным для окружающих в характере Владимира Высоцкого была дерзкая, непредсказуемая сила, то и дело выплескивавшаяся наружу. Правда, пока эта «удаль молодецкая» не выходила за рамки обычного желания юноши, ищущего самоутверждения среди сверстников, отличиться, стать первым.

Отсюда многочисленные воспоминания о том, как Владимир часто брался за то, чего не умел делать, и делал. Он обладал, по выражению гроссмейстера Михаила Таля, «совершенно великолепным даром – красиво заводиться».

Слово Владимиру Комратову:

«Например, на вечере памяти Комиссарова в ЦДРИ произошел интересный случай, через который я понял, что Высоцкий уже умеет обращаться с аудиторией. Он, рассказывая об Александре Михайловиче, вспоминал о его свойствах педагога. Поскольку в студии, как всегда, нет реквизита, Александр Михайлович, показывая, как надо играть отца в «Свадьбе», двумя пальцами изображал вилку, как бы накалывая ею гриб, и говорил: «А вот грузди в Греции есть?» Это многократно повторялось и вошло у нас в рефлекс. Володя рассказывал и показывал, как Александр Михайлович это проделывал, как вдруг из зала раздался голос: «А вы бы спели что-нибудь!» Он страшно разозлился и спросил: «Кто сказал? Ну, я спрашиваю, кто сказал?» Зрители затихли, как нашкодившие мальчики. Тогда он сказал: «Вот стыдно: вы пришли на вечер, чтобы вспомнить о замечательном человеке, а просите меня петь. Вот если бы Александр Михайлович меня попросил, я бы сейчас ему спел». То есть он очень быстро расставил все по своим местам».

Эта цитата вызывает в памяти другую, из рассказа Георгия Епифанцева:

«Володин характер? Могу привести один пример... Идем втроем – Володя, Лиля (жена Епифанцева, балерина Большого театра) и я – идем по Большой Бронной. Группа парней – уже на взводе. Мы проходим. И один из них говорит нам вслед что-то грязное, оскорбительное по отношению к Лиле. Володя оборачивается: «Кто сказал?» — «Я». И он этому парню немедленно врезал в челюсть. Мы продолжаем движение, а за спиной слышим: «Молодец, парень!»

Володя очень интересно дарил подарки. Всегда оглядывался, что у него самое дорогое, чтобы подарить человеку. Например, мне на день рождения подарил полное собрание сочинений Гоголя, которого сам очень любил. Подарил с такой надписью: «Жора, читай почаще Гоголя».

«А с Николаем Васильевичем Гоголем такая была еще история, — продолжим тему воспоминанием Владимира Акимова. – Зимой 1962-го мы с Володей и нашими друзьями Левоном Кочаряном и Артуром Макаровым пришли на Арбат, где жили муж и жена, учителя, приятели Артура. Прекрасно пел под гитару Женя Урбанский. Яркий, мужественный голос удивительно соответствовал его внешности и таланту. Мы сидели в довольно большой, с низкими потолками комнате, уставленной такой же низкой, старинной мебелью – всякого рода шкафчиками, шифоньерчиками, буфетиками. У стены стоял узкий длинный сундук, покрытый чем-то пестрым и старым, — особая реликвия этого дома, с которой старушка, родственница хозяев, знакомила впервые приходящих, как с живым существом. «На этом сундуке спал Гоголь», — торжественно произносила старушка, столь древняя, что, если бы она даже сказала, что лично видела, как Николай Васильевич давал здесь храпака, никто бы не усомнился. Тем более, что дело происходило в старинном дворянском особняке, который вполне мог помнить не только Гоголя, но и Наполеона.

Володя стал ходить вокруг сундука, разглядывать его и так и этак, совершенно забыв про компанию. Старушка взволновалась и, заслоняя собой дорогое, принялась уговаривать всех пойти потанцевать. Мы спустились на первый этаж, в двуцветный зал с белыми колоннами, где стояли рояль, гимнастические брусья, конь, обтянутый потертым дерматином, — в особняке размещалась то ли школа-восьмилетка, то ли какое-то училище, где наши знакомые и преподавали.

С танцев Володя исчез быстро, а когда появился, вид у него был такой, будто он проделал тяжелую, но счастливо закончившуюся работу.

— Остаемся ночевать, — сказал он мне, азартно блестя глазами.

— Зачем? – удивился я. – Нам же тут рядом... И неудобно.

— Ничего не неудобно. Я уже договорился.

Как уж он улестил старушку, не знаю, но спал он на сундуке Гоголя, а до того она не только сесть — прикоснуться к нему не давала,

— Ну и что? - спросил я, когда мы синим зимним утром возвращались с Арбата.

— Хрен его знает, Володьк... – ответил он. – Но чегой-то там было. Что? Сам не знаю. Разберемся».

Рассказывает кинорежиссер Геннадий Полока:

«Высоцкий поклонялся Урбанскому, как поклоняются младшие сильным и добрым своим коллегам. К тому же Урбанский пел, хорошо владел гитарой и очень много читал, особенно Маяковского, его любовную лирику. Читал он поразительно. Это было просто открытие. Урбанский ведь до «Коммуниста» был известен в Москве в основном как театральный актер. Урбанский был очень чистым человеком, страстным, ранимым и беззащитным. И вот за его искренность поразительную, за чистоту и любил его Высоцкий, и подражал ему. Он знал его репертуар и нередко пел «под Урбанского». Еще три-четыре года спустя можно было услышать магнитозаписи Высоцкого, владельцы которых пребывали в уверенности, что поет Урбанский. Высоцкого пока мало кто знал».

Надо уточнить, что в репертуаре Урбанского были в основном русские песни и романсы. Исключение, пожалуй, составляла песня Андрея Тарковского «Когда с тобой мы встретились...». Пел ее и Владимир Высоцкий. Но вот чтобы перепутать их голоса... Евгений Урбанский обладал поставленным, мощным, очень хорошим голосом. Да и его игра на гитаре заметно отличалась в техническом смысле от возможностей Владимира Высоцкого в то время.

...В начале шестидесятых многие были свидетелями того, как Евгений Урбанский, вскочив на мотоцикл, уносился на бешеной скорости по московским улицам. Милиция его не трогала - он был сверхполулярен, сыграв в «Коммунисте» и «Чистом небе». Часто ему говорили: «Женя, ты разобьешься!» А он отвечал громким голосом, развернув плечи, раскрыв в улыбке резко очерченные характерные губы: «Вы знаете, ребята, я погибну в автокатастрофе!..» Так и случилось в 1965 году на съемках фильма «Директор». После этого случая киногруппам было строжайше запрещено снимать трюки с исполнителями ролей. Когда отсутствовали каскадеры, в исключительных случаях актеры писали нечто вроде расписок, снимавших ответственность с администрации картины.

...В старом здании МГУ, там, где на Манежную площадь выходит улица Герцена, находился клуб университета. Здесь, по свидетельству Павла Леонидова, в 1960 году состоялось первое публичное выступление – со сцены, перед незнакомым зрителем, с гитарой – Владимира Высоцкого. Здесь же впервые Высоцкий столкнулся с советским правительством и КПСС, вернее, это с ним столкнулись все вышеозначенные в лице Петра Николаевича Поспелова, секретаря ЦК и кандидата в Президиум ЦК КПСС.

Со слов Леонидова, «стрелку» организовал Сергей Иосифович Юткевич, прославленный режиссер фильмов о Ленине, знаток Маяковского, теоретик кино и книголюб. В 1968 году, кстати, именно он сделал вызов Марине Влади на приезд в Москву для участия в съемках фильма по рассказу Чехова, который в 1970-м вышел на экраны под названием «Сюжет для небольшого рассказа». В 1981 году, будучи знатоком не только жизни вождя, но и поклонником французской культуры, Сергей Иосифович прибавляет к послужному списку фильмов еще и «Ленина в Париже»; через два года получает за него очередную, четвертую по счету Государственную премию и в 1985-м умирает.

Павел Леонидов долго гадает в своей книге – был или не был Юткевич генералом КГБ, как про него упорно говорили. Но вот то, что именно он подсказал директору клуба пригласить на концерт для иностранных студентов, где будет находиться сам Поспелов с охраной, никому неизвестного студента курса Массальского!.. «Фамилия на «Вэ» начинается...» — сказал Юткевич по телефону. Поди, мол, поспрашивай.

В общем, придется поверить Леонидову, хотя бы для того, чтобы привести отрывок из его книги, если не документальное, то эмоциональное свидетельство: «Кончать концерт должен был жонглер Миша Мещеряков, работавший в ритме и темпе пульса, сошедшего с ума... Перед Мещеряковым на цену вышел парнишка лет восемнадцати на вид, подстриженный довольно коротко. Он нес в левой руке гитару. Вот не помню сейчас, хоть убей: была уже тогда гитара у Володи на шнуре или через плечо?! Не помню, но помню: нес он ее в опущенной левой руке. Шел опасливо и как-то боком, потом миновал микрофон – он слушал Бернеса из зала – и встал у края рампы, как у края пропасти. Откашлялся. И начал сбивчиво объяснять, что он, в общем-то, ни на что не претендует, с одной стороны, а с другой стороны, он претендует, и даже очень, на внимание зала и еще на что-то. Потом он довольно нудно объяснял, что в жизни у человека один язык, а в песне – другой, и это – плохо, а надо, по его мнению, чтобы родной язык был и в жизни, и в книгах, и в песнях – один, ибо человек ходит с одним лицом... тут он помолчал и сказал нерешительно: «Впрочем, лица мы тоже меняем... порой...» ... и тут он сразу рванул аккорд, и зал попал в вихрь, в шторм, в обвал, в камнепад, в электрическое поле. В основном то были блатные песни и что-то про любовь, про корабли, — не помню песен, а помню, как ревел зал, как бледнел бард и как ворвался за кулисы, где и всего-то было метров десять квадратных, чекист и зашипел: «Прекратить!»...

С этого и началась Володина запретная-перезапретная биография. Он и до смерти своей не имел ни одного концерта для публики, разрешенного ЦК КПСС. Вот как перепугал он Поспелова, «выдающегося историка». Но хотя историк Поспелов всю жизнь подтасовывал историю двадцати веков, включая древние, он учуял неуправляемое будущее, что еще раз доказывает: завтра держится на сегодня и связано со вчера. Володя «пробил» ЦК – ему скрепя сердце разрешили пластинки и фильмы, но выпустить его «голого», один на один со зрителем, эта банда так и не решилась.

Володю после концерта караулили иностранные студенты часа два, а мы с ним и с Двориным (директором клуба МГУ) улизнули через аудитории. Дворин благодарил Володю, жал ему руку, а на меня косил смущенный, добрый и перепуганный глаз. Однако оргвыводов в МГУ не последовало. Только в студии МХАТа вызвал Володю, не помню сейчас, кто-то из стариков и сказал, что он, Высоцкий, учится в студии знаменитейшего на весь мир и почтеннейшего театра и потому должен заниматься, а не выступать с какими-то сомнительными песенками.

По окончании студии его не распределили во МХАТ, но он этого и не хотел. Правда, не хотел он и в Пушкинский театр, мертвый и холодный, который не мог согреться и на таировской памяти...

Начал я говорить, пообещав рассказать про случай, но встреча Поспелова с Высоцким - не случай, а – закономерность. Поспелов или не Поспелов, но обе России, как их, так и наша, не могли не встретиться с Высоцким. Точнее: Россия не могла, похоронив Сталина, не родить Высоцкого. Даже и России нужен баланс, нужны передышки. Эренбург назвал послесталинские годы оттепелью, а мне они кажутся то – похмельем, то – передышкой… Когда думаю о молодости, зову те годы – пе-ре-дыш-кой, когда думаю о Володе и о том, чем все это кончилось, — пох-мель-ем...»