Образ России в русской художественной литературе

В XIX веке, например, эта вера вызывала в части читающей публики искренний гнев на роман Н.С. Лескова «На ножах» (1871) – за клевету на просвещенную российскую молодежь, на роман «Соборяне» (1872) – за клевету на российское духовенство. Разве уместным аргументом был бы тогда тезис о свободе творчества или о принципиальной нетождественности художественного мира реальному?.. Все та же вера в слово заставляла одного из читателей романа Ф.М. Достоевского «Идиот» (1868) нарочно обходить Павловск в поисках описываемых романистом дач и резюмировать с серьезнейшим упреком, что «эдаких дач нет в Павловске» [1]. (Объясняется ли это вполне ситуацией реализма – царящего тогда в искусстве направления? Вовсе нет: уже в новом веке – не просто календарном, но литературном, культурном – А.П. Чехова обвиняли в том, что нигде в России не могло быть такого вишневого сада, который он изобразил в одноименной пьесе 1903 года.)

С того самого момента, когда Россия начала свое самоопределение через слово – то есть буквально с самого зарождения ее ментального, культурного потенциала, от бескорыстного подвижничества Кирилла и Мефодия, давших нашему народу уникальное слово, которое было «Бог», до «Повести временных лет», – с того самого момента писательство понималось как миссия. Дело даже не в исторически сакральной цене слова, а в том, что писателю была внутренне присуща вера в Богом данные силу и право на особое созидательное участие в жизни нации. Однако в ходе российской истории эта вера претерпевала различные этапы переосмысления как со стороны творцов, так и со стороны читателей.

В XX веке сентенция Е.А. Евтушенко «Поэт в России – больше чем поэт» воспринималась как заведомый трюизм, однако трактовалась уже неверно и к концу века даже иронично: не как руководство к действию, не как традиционный призыв, которым эти слова в действительности были, а почти как национальный приговор. Это явилось результатом характерной не только для России (но для России – в особенности) мутации отношений «писатель – текст – читатель».

При этом даже XX век – с его экспериментами, диссидентством и антикультурой – не изменил отношения к статусу писателя. Может быть, даже усилил понимание непреходящей силы слова. Начало века насквозь пропитано этим сознанием: символизм, например, мыслился как «жизнетворчество» – сакральное действо, выходящее за пределы искусства, и даже только его литературная ипостась представляла собой систему многокомпонентную (этика, эстетика, философия и проч.). Советская эпоха навязала утопию – можно ли винить писателей, подвизавшихся оправдать ее литературой? С другой стороны, возникли бы М.М. Зощенко, А.П. Платонов, Е.И. Замятин и многие другие, не будь этой утопии?.. Писатели-диссиденты противопоставляли себя не нации и ее развитию, а ложной государственности – и выполняли все ту же писательскую миссию.

Идея столь непопулярного ныне «служения народу» традиционно определяла репутацию писателя в России. Конечно, речь идет не о деятельности функционеров, литераторов-госслужащих, выступивших на литературный аванпост в советский период нашей истории, а именно о традиции служения. Е.А. Евтушенко, предвосхищая «Братскую ГЭС» упомянутой сентенцией в «Молитве перед поэмой», не столько выполнял госзаказ, сколько встраивал свое творчество в конкретную российскую литературную традицию.

Понятно, что плоское понимание предназначения (пред-назначения!) писателя только в духе «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» не только недопустимо, но и прямо губительно для литературы. И если в определенные периоды своей эволюции литература понималась именно так и делом писателя было решение именно таких задач, значит в такой трактовке была объективная, исторически обусловленная необходимость. И в этом – великая отзывчивость литературы.

В новейшей русской литературе почти редуцировалось не только это исконное видение писательской миссии, но и вообще представление о деятельности писателя как о следовании какой-либо миссии. Провозглашенные в постсоветский период свобода творчества, плюрализм художественных методов, отсутствие каких-либо запретов, ограничений и «государственного заказа» в литературе побудили большинство художников слова обратить свои творческие усилия в область «чистого искусства», а в крайних выражениях – за область искусства. В какой-то момент некоторые современные писатели захотели ощутить такую степень свободы от всяких определений и условий, что стали отказываться и от звания писателей. В таких условиях не могла идти речь ни о гражданственности, ни о патриотизме, ни об облике родины – все, что хотя бы отдаленно напоминало стилистку имперского соцреализма, вызывало устойчивое отторжение.

Однако феномен искусства – особенно такого многомерного, как литература, – заключается в том, что даже при отсутствии эксплицированного выражения каких-либо национальных идей, даже при отсутствии какой бы то ни было политической ангажированности и проч., русский писатель остается русским писателем в глазах читающей аудитории – как у себя в стране, так и за ее пределами. Произведение, написанное на русском языке, уже хотя бы через язык оказывается проводником в русскую культуру, тем самым отражая, так или иначе, образ России – ее, как сказали бы классики, «дух», ее психологическое здоровье, ее творческий потенциал и в конечном счете – ее роль в движении мировой истории, ее статус среди других держав.

Именно потому рефлексии образа России в русских художественных произведениях так важны и стоят отдельного исследования, что зачастую в формировании этого образа активно участвуют и те тексты, авторы которых демонстрируют свою непричастность развитию этой темы. Порой в глазах читателя подобная писательская позиция может добавить к образу страны больше, нежели рьяная патриотическая патетика.

Высокая же патетика в патриотической теме мало изменилась со времен первых русских литературных памятников. Например, в тексте «Слова о погибели русской земли», которое ориентировочно датируют первой половиной XIII века, угадываются все основные тематические узлы, которые найдут развитие в дальнейших литературных произведениях, объектом которых так или иначе будет образ России:
О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! и многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубравоми чистыми, польми дивными, зверьми разлычными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о прававерьная вера християньская!

Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи, и от ятвязи до литвы, до немець…

Много в ней лесов, полей и рек...

С южных гор до северных морей... –

Если же говорить о русской художественной словесности, начиная с того периода, в который складывался определенный литературный канон, то логика ее развития естественным образом явится в тесной связи с преобразованиями в России, во-первых, политическими, во-вторых, собственно литературными. В силу характерных особенностей российской истории сегодняшний облик нашей литературы во многих своих чертах становится ясно виден и понятен только в контексте многих десятков и даже сотен лет, с одной стороны, развития традиции, а с другой – энергичного отталкивания от нее.

Каким был образ России в ранней русской литературе? Каким изменениям подвергался впоследствии и почему? Что прежде всего характеризует современную литературу по этой теме? Обращению к этим вопросам посвящен настоящий раздел.

В связи с рассмотрением данной темы также в учебном контексте – преподавания русской литературы в комплексе гуманитарных дисциплин, – в анализе учитывались некоторые существующие на сегодняшний день предметные пособия, учебники и антологии для средней и высшей школы.

Имена авторов и произведения, актуальные для темы исследования, выделены полужирным начертанием.
XVIII – нач. XX вв.
Русская художественная литература имеет своим истоком несколько традиционных функциональных потоков: фольклор (устное народное творчество, частью зафиксированное в печатных памятниках: легенды, былины, сказки, песни и проч.), учительная литература (передача знания, фиксация правил, наставлений), историческая (запечатление исторических событий, хроника), духовная (перепись и толкование священных текстов, патристика, агиография), торжественная (патетические, прославляющие произведения, «слова», «хвалы»), юридическая (официальные тексты указов, законов, договоров) и некоторые др. Довольно рано эти потоки начали объединяться в новые жанрово-стилистические образования (причем не только на собственно русской почве, но и при участии иноязычной, переводной литературы). Яркое тому свидетельство – «Слово о полку Игореве», памятник древнерусской литературы конца XII века, в которым причудливо переплелись книжная и фольклорная традиции, христианский канон и языческая лирика. Другой пример – «Повесть временных лет», общерусский летописный свод XII века, объединивший в себе едва ли не все названные функциональные течения.

Однако, несмотря на подобные совмещения и даже смешения, к XVIII веку в литературе сложилось нормативное направление – классицизм, – предполагающее четкую иерархию жанров: «высоких» (трагедия, эпопея, ода, история и т. д.) и «низких» (комедия, сатира, басня и т. д.). В высокой сфере властвовала поэзия – куртуазная, т. е. (в прямом значении) придворная: воспевающая помазанника Божия, монарший род, восхваляющая военную и политическую мощь правителя – а значит, и всего народа, всего государства.

Такова, например, торжественная патетика М.В. Ломоносова:
Российский род, коль ты ужасен

В полях против своих врагов,

Толь дом твой в недрах безопасен.

Ты вне гроза, ты внутрь покров.

Полки сражая, вне воюешь;

Но внутрь без крови торжествуешь.

Ты буря там, здесь тишина. […]
О, сколь монарх благополучен,

Кто знает россами владеть!

Он будет в свете славой звучен

И всех сердца в руке иметь.

Тебя толь счастливу считаем,

Богиня, в коей признаваем

В единой все доброты вдруг,

Щедроты, веру, справедливость

И с постоянством прозорливость

И истинно геройской дух.

(«Ода Екатерине Алексеевне на ея восшествие на престол июня 28 дня 1762 года»)
Важно подчеркнуть: XVIII век (и много позднее, о чем будет сказано ниже) – эпоха, когда поэт обязан был быть активным патриотом, а образ России напрямую зависел от образа монарха. Патриотическая тема в русской художественной литературе (в развитом, уже теоретически обоснованном виде), отсчитываемая от времени царствования первого российского императора Петра I Великого, которому Россия обязана авторитетом великой державы, чей образ и по сей день связывается с образом России, – строилась в соответствии с так называемой «культурой готового слова», т. е. оперировала устойчивыми формами и понятиями, которые не вызывали проблем с адекватным восприятием того или иного произведения искусства.

Образ России был неизменно связан с ее географической обширностью, военной мощью и, как следствие, ее политическим превосходством в мире (Россия вела множество войн, которые в подавляющем большинстве были победоносными для России), что своеобразно совмещалось с самыми трогательными интонациями в отношении ее красоты, гостеприимства и терпимости. Порой доходящее до агрессивной насмешки, патриотическое слово удивительно сочетало в себе «плач» по России невинно страдающей.

Иллюстрацией таких причудливых совмещений, а также устойчивости культуры готового слова (счет на века!) может стать стихотворение Ф.М. Достоевского «На европейские события в 1854 году», которое писатель создал в Семипалатинске после четырехлетней каторги с целью убедить правительство в своей благонадежности (речь в стихотворении идет о конфликте между Россией, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой):
С чего взялась всесветная беда?

Кто виноват, кто первый начинает?

Народ вы умный, всякой это знает,

Да славушка пошла об вас худа!

Уж лучше бы в покое дома жить

Да справиться с домашними делами!

Ведь, кажется, нам нечего делить

И места много всем под небесами.

К тому ж и то, коль всё уж поминать:

Смешно французом русского пугать!

Случалось ей, что не бывало с вами.

Давил ее татарин под пятой,

А очутился он же под ногами.

Но далеко она с тех пор ушла!

Не в мерку ей стать вровень даже с вами;

Заморский рост она переросла,

Тянуться ль вам в одно с богатырями!

Попробуйте на нас теперь взглянуть,

Коль не боитесь голову свихнуть!

Разумеется, печатная литература была строго подцензурной, до определенного момента даже не предполагавшей и намека на критическую оценку действий монарха.

Одними из первых на прямую печатную дискуссию с самодержавием пошли просветители: Н.И. Новиков в журналах «Трутень», «Живописец», «Кошелек» позволял себе довольно едкую политическую сатиру и прямое выступление против крепостного права. Некоторое время Екатерина II позволяла журналистике и сатиру, и критику, и даже дискуссию, отвечая в печати под псевдонимом, но ни память о крестьянской войне под предводительством С. Разина (1670–1671), ни назревавший пугачевский бунт (1773–1775) не способствовали мягкому отношению к «оппозиции» даже просвещенной императрицы. В 1792 году масон Новиков был заключен в Шлиссельбургскую крепость.

В 1790 году А.Н. Радищев пишет «Путешествие из Петербурга в Москву», где, рисуя широкую картину российской жизни, сочувственно описывая быт крестьян, подвергает критике самодержавие и крепостничество. Радищев был сослан в Сибирь, книга была конфискована, но долгое время распространялась в списках и имела сильнейшее влияние на писателей и мыслителей еще многие годы.

Русское Просвещение по-новому представляло себе задачи литературы. Образ Российской империи был для просветителей по-прежнему величав и грозен, однако ими была открыта неслыханная прежде возможность критического высказывания в отношении российской действительности в широкой печати.

Как в XVIII веке особую высоту облику Российской империи придавали ее военные победы, так и в новом – XIX – веке именно война примирила на время многие социальные и политические противоречия внутри империи, начинающие давать о себе знать все громче, все чаще.

Необычайный подъем патриотического чувства сопровождал победу России в Отечественной войне 1812 года. В истории литературы осталось множество произведений о вторжении наполеоновской армии и победы над нею – как непосредственных участников этих событий, так и тех, для кого эти события стали уже легендарными. Александр I становится царем-освободителем, о котором молится великий, несломленный, народ-победитель.
России царь благочестивый,

Герой в душе миролюбивый!

Он долго брани не хотел;

Спасал от бурь свою державу:

Отец чад-подданных жалел

И ненавидел крови славу;

Когда ж меч правды обнажил,

Рек: с нами Бог! и победил.

(Н.М. Карамзин. Освобождение Европы и слава Александра I. 1814)
Как видно по этому карамзинскому тексту, готовые формулы, заданные традицией, продолжали жить еще долго, однако постепенно (и не в последнюю очередь – в связи с памятью о войне) в литературу, периодику и нелегальные органы информации проникало совсем иное изображение внутреннего устройства России – со всей ее социальной, классовой драматургией. Уже с 1816 года начинает деятельность «Союз спасения», огромная часть золотой аристократии оказывается в оппозиции царственному режиму. Уже в 1818 году А.С. Пушкин пишет знаменитое «К Чаадаеву»:
Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!
И уже 14 декабря 1825 года, в междуцарствие после смерти Александра I, вчерашние герои-офицеры, ветераны Отечественной войны 1812 года, участники заграничных походов русской армии 1813–1815, а ныне – революционеры подняли обреченное на провал восстание против самодержавия и крепостничества.

Монолитный образ державы начинал разрушаться, нуждался в историческом пересмотре, глубоком философском переосмыслении, требовавшем погружения в историю государства.

А.С. Пушкин пишет трагедию «Борис Годунов» (1824–1825, опубликована в 1831) – о событиях рубежа XVI–XVII веков, поэму «Полтава» (1828) – память о Северной войне 1700–1721 гг., поэму «Медный всадник» (1833, опубликована в 1837) – об имперской воле Петра I, роман «Капитанская дочка» (1836) – о сути народной войны; работает над историей пугачевского бунта, говорит о народных брожениях и бездне, отделяющей самодержавие и дворянство от народа.

Поэзия начала сдавать позиции, на авансцену литературного процесса вышла проза.

В условиях реализма, с 1830-х годов укрепившегося в литературе в качестве основного течения, пусть все еще и под жесткой цензурной опекой, литература разрабатывала новые средства изображения действительности. Россия превратилась в бурлящий котел идей, требующих воплощения. Огромное значение в это время приобрела журналистика, публицистика. Действовали и противостояли друг другу журналы разной политической направленности: социал-демократические «Современник» и «Отечественные записки» и полемизирующая с В.Г. Белинским консервативная «Библиотека для чтения», почвеннические «Время» и «Эпоха» и влиятельный, хоть и издававшийся в Лондоне и Женеве, революционный «Колокол» А.И. Герцена, имевший множество корреспондентов в России, и многие другие.

Настоящим прорывом стали произведения сложившейся в 1840-е годы «натуральной школы», передовым жанром которой стал очерк. Вышедший в 1846 году «Петербургский сборник» обозначил принципиально новые пути развития литературы и новые грани того образа России, который составился к тому времени в художественной литературе. Описание нравов, быта жителей города, документализм, неисчерпаемость объектов рассмотрения и объективное, доскональное изучение этих объектов – все это открывало перспективы для нового качества литературы о России.

Во многом опираясь на очерковый опыт, в литературе начали активно творить те писатели, которые составляют нынешний «золотой фонд» русской классики, те писатели, в произведениях которых отражение и созидание образа России стали едва ли не основным направлением творческих усилий. Их вклад поистине огромен, хотя неоднороден и полон парадоксов – социальных, политических, философских, даже собственно художественных, – причем не только в сравнении друг с другом, но и в рамках одного творческого и биографического пути:

Отошедший от деятельности в редакции «Современника» и занимающийся провинциальной административной деятельностью, с гротескной сатирой российской косности выступает М.Е. Салтыков-Щедрин: «Губернские очерки» (1856–1857), «Помпадуры и помпадурши» (1863–1874), «Историю одного города» (1869–1870), «Пошехонская старина» (1887–1889), «Сказки» (преимущественно 1882–1886).

Дворянин и убежденный западник И.С. Тургенев с гордостью описывает высокую духовность крестьян («Записки охотника» (1847–1852)) и с горечью и иронией – уходящую эпоху дворянства («Дворянское гнездо» (1859), «Отцы и дети» (1862)).

Барин-демократ Н.А. Некрасов поднял целое направление гражданской поэзии, мечтая о всеобщем народом счастье в «нищей России», над которой стоит стон крестьянина, угнетаемого барином.

В дальнейшем опростившийся граф Л.Н. Толстой пишет обширнейшую панораму России – роман-эпопею «Война и мир» (1863–1869), где констатирует желанное единение всех сословий огромной страны в критическое, переломное время национальной беды.

В прошлом социалист-утопист, а затем «мистический реалист» Ф.М. Достоевский в романе «Бесы» (1871–1872) описывает «новых людей» России, которые, словно евангельские бесы, вселившиеся в свиней, влекут Россию в бездну. И видит спасение России в вере Христовой (эта тема особо развита им в знаменитой «Пушкинской речи» (1880))…

Однако дело не в творческих и биографических метаморфозах: эти и многие другие вместе с ними (и вслед за ними) писатели уже вполне видели в образе России не статичную риторическую функцию (как было еще в эпоху романтизма и тем более классицизма), а живой организм – изменяющийся, далеко не всегда и не во всем привлекательный, вовсе не идеальный, но все-таки горячо любимый.

Такое видение образа родины развивалось и в литературе начала XX века. Читаем у С.А. Есенина:
Потонула деревня в ухабинах,

Заслонили избенки леса.

Только видно, на кочках и впадинах,

Как синеют кругом небеса.

[...]

Но люблю тебя, родина кроткая!

(«Русь», 1914)

И синь, упавшая в реку, –

Люблю до радости и боли

Твою озерную тоску.

Ты на туманном берегу.

Но не любить тебя, не верить –

Я научиться не могу.

(«Запели тесаные дроги…», 1916)
В цикле «Родина» (1907–1916) нашли разрешение все главные темы поэзии А.А. Блока: женский образ России-матери, России-Прекрасной Дамы, России-Жены вместил в себя и ранний блоковский любовный мистицизм, и религиозные прозрения, и брутальные краски «страшного мира», и переживание «оглушившей» поэта катастрофы 1905 года.
Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые, –

Как слезы первые любви!..

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

(«Россия», 1908)
После октябрьского переворота 1917 года А. Блок в одно время написал два самых цитируемых впоследствии произведения: стихотворение «Скифы» и поэму «Двенадцать» (1918). И если в «Скифах» слышны интонации, памятные еще с эпохи «культуры готового слова»:
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

С раскосыми и жадными очами!

Мы, как послушные холопы,

Держали щит меж двух враждебных рас

Монголов и Европы!

Позади – голодный пес,

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз –

Впереди – Исус Христос.
В революционное время образ России раскололся на части: отныне стала существовать «Россия новая» и «Россия старая». Раскололась надвое нация. И трагизм этого раскола заключался в том, что и для одних, и для других их Россия была дорога, и те, и другие готовы были своей России служить. Началась Гражданская война.

Каждый без исключения должен был сделать выбор – с какой Россией ему быть. И многие искренне уверовали в будущее новой России, и беззаветно отдавали все свои силы этой вере. Одним из титанов, «архангелов-тяжелоступов» (по определению М.И. Цветаевой) революции стал В.В. Маяковский.

Сменив пафос отрицания враждебной человеку действительности, гротескный сарказм в ее изображении – на мажорное приветствие начавшихся в стране перемен, Маяковский попытался поднять свою поэзию на предельную патетическую высоту. Характерно, что – пусть и в качестве художественного приема, как литературный жест – он прибегает к ораторскому опыту высокой поэзии XVIII века и пишет «Оду революции» (1918):
Тебе,

освистанная,

осмеянная батареями,

тебе,

восторженно возношу

над руганью реемой

оды торжественное

«О»!

[...]

– о, будь ты проклята трижды! –

и мое,

поэтово

встань стройна!

Да здравствует революция,

радостная и скорая!

Это –

единственная

из всех,

Советский период в жизни России – протяженный, сложный и очень значимый исторический отрезок, в пределах которого образ страны в литературе претерпевал такие изменения, о которых нельзя не сказать отдельно.